Текст книги "Приключения без путешествий"

Автор книги: Марк Ланской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Начальник команды расставил людей двумя длинными цепочками, и вот из рук в руки стали передавать кирпичи, доски, которые осторожно, без рывков снимали с холма, закрывавшего доступ в кочегарку.

Виктор спустился с чердака расстроенный и возбужденный. Его уже поджидали приехавшие на машине военные. Он что-то доложил им, и они разошлись по соседним подъездам и дворам.

– Что, дядя Витя, не нашли? – спросил Шурик.

– Ушел… А он тебе ничего не сломал?

– Нет… Там кого-то завалило, дядя Витя.

У стены работу по расчистке завала приостановили. Два человека, лежа, пытались что-то разглядеть в темноте. Виктор присел на корточки рядом с ними.

Из узкой черной щели, открывшейся на уровне земли, слышался теперь уже отчетливо различимый детский плач. Луч фонарика не мог пробить темноту подземелья и освещал только тяжело нависшую над щелью изогнувшуюся и треснувшую балку. По-видимому, это было окно в кочегарку, раздавленное и осевшее под тяжестью обрушившихся пяти этажей.

– Больше трогать нельзя – рухнет, – сказал начальник команды, поднимаясь с земли. Он сдвинул на затылок каску, закурил, и Шурик увидел его лицо, густо запудренное пылью. – Что будем делать? И в щель не пролезть и расширить нельзя, все на нитке держится.

Женщина-врач, только что приехавшая на санитарной машине, начала снимать с себя халат и пальто.

– Вы куда? – строго спросил ее Виктор.

– Я пролезу.

– Никуда вы не полезете. Ширина щели двадцать два сантиметра.

– Вы не имеете права меня задерживать, – там раненые.

– Никуда я вас не пущу. Вы не только сами погибнете, но и тех погубите.

Шурик наконец понял суть спора женщины с Виктором. Он почувствовал, как в голове его прояснилось, ноги окрепли, будто его разбудили после крепкого сна. Он стащил с себя теплую куртку и двинулся к щели:

– Я пролезу.

Начальник команды схватил его за плечо:

– А ты еще откуда взялся?

– Я из штаба молодежного отряда. Дядя Витя меня знает. Я не боюсь.

Начальник зачем-то пощупал его руки, потрогал голову, посмотрел на щель и вопросительно поднял глаза на Зубова. Виктор молчал. Он прислушивался к слабому голосу плакавшего ребенка.

– Я пролезу, вот увидите, – твердил Шурик. – Товарищ Зубов, почему меня не пускают? Я не боюсь.

Начальник команды отпустил плечо Шурика и сказал:

– А что ж, пусть попробует.

– Пусть попробует, – повторил Виктор. – Только вот что, слушай меня внимательно. Спускаться будешь на животе, ногами вперед. Подадим веревку, будешь за нее держаться. Голову прижимай к земле. Главное – не задень чего. И когда спустишься, прежде чем сделать шаг – посвети кругом фонариком. Никаких крупных камней и досок не трогай. Запрещаю! Понятно?

– Понятно.

– Даже если под ними увидишь человека. Ни в коем случае!

– Да.

Виктор сам осмотрел одежду Шурика, тщательно оправил его рубаху и брюки, чтобы ничто не могло зацепиться за какой-нибудь выступ.

– Полезай, – приказал он сердито.

Шурик просунул в щель ноги и медленно стал спускаться. Веревка не понадобилась, – пол кочегарки оказался совсем близко. Шурик включил фонарик. Передняя стена помещения, где находилась дверь, была завалена. Над головой зияла огромная трещина с рваными красными краями. Справа, у стены, засыпанные штукатуркой и мелкими камнями, лежали две девочки.

Шурик кинулся к ним, и на первый его стремительный шаг кочегарка откликнулась угрожающим треском. Над головой зашуршало, посыпалось, и тяжелый камень, упавший с потолка, больно задел плечо. Опять все стихло. Медленно, на цыпочках, точно боясь разбудить кого, подвигался Шурик к засыпанным девочкам. Он узнал их. Это были дочки дворничихи – девятилетняя Вера и маленькая Нюшка. На Шурика смотрели большие заплаканные Верины глаза. Увидев свет фонарика, она заплакала еще громче. Тихонько, горстями убирал Шурик мусор, засыпавший ее ноги и Нюшкины плечи. Хотя Нюшкины руки были теплыми, она молчала, как мертвая.

Когда Шурик поднял Нюшку на руки, Вера испугалась, что ее оставят, и взвыла:

– А меня, дяденька…

– Сейчас и за тобой приду.

Путь к окну освещали два фонарика, направленные со двора. Шурик просунул в щель Нюшкину голову, и девочку тотчас же подхватили. Шурик вернулся к Вере. Она протянула к нему тонкие руки.

– Берись за шею, – скомандовал Шурик.

Вера была тяжелее Нюшки, но нести ее было нетрудно. Они благополучно дошли до окна, и через секунду Вера была на дворе. Еще раз осветив фонариком кочегарку, Шурик ухватился за край щели, подтянулся и осторожно просунул голову и плечи. Четыре руки вцепились в него и выдернули наружу.

Виктор обрадованно ощупывал его и бормотал:

– Вот друг! Вот молодец! Вот друг!

Веру и Нюшку врачиха тотчас же увезла на своей машине. Повеселевший начальник команды громко распоряжался, готовясь повалить опасную стену. А Виктор дотошно выпытывал у Шурика все подробности о судьбе отца и матери.

– Понимаешь, какое дело, – оправдывался он, – столько было работы, совсем замотался. А тут передали, что ты звонил, я по дороге и забежал. Гляжу – одни развалины, подумал, что и ты там… Значит, квартиры нет?

– Нет.

– И вещички там остались?

– Нет, я чемодан унес, он у Славкиной бабушки. Их в другой дом увели…

Виктор что-то прикидывал в уме:

– Пойдешь со мной. Жену с сыном я эвакуировал, сам на казарменном, но в квартире одна бабка осталась, поживешь несколько дней, а там посмотрим…

8

В райкоме Шурик не сразу нашел нужную ему комнату. Здесь уже и следов не было той деловитой суеты, того многолюдья, которые он видел летом. На лестницах и в длинных коридорах – нежилая тишина. В какую дверь ни толкнешься – либо закрыта, либо открывается в пустой кабинет. По всему видно, что комсомольцы района вместе со своим штабом ушли на передний край города-фронта.

Услышав за дверью одной из комнат голоса, Шурик приоткрыл ее, увидел несколько человек за столом и подался назад. Но девичий голос окликнул его, и он вошел.

– Ты ко мне? – спросила девушка, сидевшая в пальто, накинутом на плечи и с поднятым меховым воротником.

– Мне к Тоне Кузьминой, – повторил Шурик имя и фамилию, названные ему Виктором.

– Садись. Ты откуда?

– Ниоткуда. – Шурик смешался и добавил: – Я – Орехов.

Девушка провела черной рукавичкой по колонке выписанных фамилий, поставила около одной из них галочку и сказала:

– Есть. Вот и этот товарищ к вам, – добавила она, обращаясь к своим собеседникам.

Их было не так много, всего трое – два парня и одна девушка. У парней были откровенно огорченные лица. Один из них искоса взглянул на Шурика, как-то обидно усмехнулся и насмешливо спросил:

– А свисток выдадут?

Тоня Кузьмина, не поняв или не приняв иронического тона, отвела рукавичкой прядь волос, закрывавшую ей правый глаз, и с привычным спокойствием очень уставшего, но терпеливого человека ответила:

– Ты просто не хочешь понять всей важности предстоящей работы. От комсомольского полка будет зависеть спокойствие в городе, безопасность населения.

– Как же! Снаряды будем шапками ловить.

– Опасны не только бомбы и снаряды, – так же спокойно продолжала Тоня. – Опасны для города и уголовные элементы, и немецкие лазутчики, ракетчики, шпионы. Это враги серьезные. Может быть, ты боишься, так и скажи.

Парень хотел что-то возразить, но его опередила сидевшая рядом с ним девушка в черной меховой шубке, стянутой простым ремешком. Она забавно всплеснула руками и заговорила так, будто была самой умной:

– Стыдно, Федоров! Честное слово, стыдно! Сидим и торгуемся, как на базаре. Ты думаешь, что на войне самое важное это гарцевать верхом на танке. Все важно! Любое дело! И не к лицу комсомольцам торговаться. Стыдно. Пиши, Тоня, направление, и мы пойдем.

Шурик никогда не разглядывал девичьих лиц. Ему было все равно, какие они. Спросили бы у него, какого цвета глаза или какой нос у Тамарки, он бы ни за что не вспомнил. А от лица этой девушки, которая всех пристыдила, он не мог отвести взгляд. Худенькое, бледное, оно как будто было освещено отдельной лампочкой. Этот добавочный свет отражался в ее больших глазах, смело и прямо смотревших на каждого, в губах, готовых улыбнуться, и даже в легких как дым волосах, выбивавшихся из-под черной шапочки.

И было в этом лице еще что-то, видимо, мешавшее людям обидеть девушку возражением или упреком. Оба парня даже слова не проронили, когда Тоня Кузьмина послушно выписала направление и сказала:

– Вот на четверых. Желаю, товарищи, успеха.

Только на улице Федоров вроде опомнился и повернулся к девушке:

– Здорово ты нас пристроила, Светленькая. Как тебя зовут?

Шурика удивило, как хорошо подошло к девушке прозвище – Светленькая.

– Зовут меня Оля, фамилия Чернова. Давайте знакомиться.

Федорова звали Леонид. Он еще год назад окончил ремесленное училище, успел поработать на заводе и, должно быть, считал себя взрослым, многоопытным человеком. Выше всех ростом, длиннорукий и широкоплечий, он посматривал на своих спутников с насмешливым снисхождением и в то же время как бы посмеивался над собой.

– Давайте, граждане, не будем толпиться, – говорил он густым "милицейским" басом. – Пройдемте, гражданочка, со мной на предмет взыскания штрафа.

Оля Светленькая охотно смеялась. Она ни с того ни с сего взяла Шурика под руку. Это было очень странно – ходить с девчонкой под руку. Ничего приятного и даже как-то неприлично. Рука у Шурика одеревенела. Оля цепко за нее держалась и ловко выспрашивала всю его биографию. Она не ахала, ничем не выражала своего сочувствия. Только вдруг сказала:

– Это хорошо, что мы в один взвод попали.

Шурик про себя тоже решил, что это неплохо, но промолчал.

Потом Оля второй рукой прихватила молчаливого Толю Душенкова и узнала, что работал он с Федоровым в одном цехе, что родители его живут в Стрельне, не успели удрать от немцев, и он ничего не знает о их судьбе.

– А я в техникуме училась, на второй курс перешла, – сообщила Оля о себе. – Я не ленинградка, я – с Урала, но мне и в Ленинграде хорошо. Правда, хорошо. Сейчас, конечно, трудно. Но потом опять будет везде хорошо. И родители твои, Толя, найдутся, их партизаны выручат, вот вспомнишь мои слова.

Говорила она так, как будто сама командовала партизанами. Ей было тяжело шагать в чьих-то большущих растоптанных валенках. Мешала и полевая сумка, болтавшаяся на длинном ремне. Но лицо ее и на морозе все так же светилось само по себе.

Взвод разместился в одном из многих опустевших зданий Выборгской стороны. В больших промерзших комнатах первого этажа еще стояли чертежные столы и валялись рулоны ненужных бумаг – наследие эвакуировавшегося конструкторского бюро.

Командир взвода Игорев, пожилой человек в синей милицейской шинели и в старательно начищенных сапогах, встретил пополнение с приветливой деловитостью, усадил вокруг стола, стоявшего особняком в углу, достал толстую клеенчатую тетрадь и расставил по графам имена, фамилии, даты рождения.

– Поздравляю вас со вступлением в первый Ленинградский комсомольский полк.

Перед тем как произнести эти слова, он встал, и ребята встали.

– Теперь вы бойцы комсомольского полка. Будете выполнять боевые задачи, которые поставит перед вами командование. На сегодня у нас одна задача – отеплить две комнаты и приспособить их для нормального общежития.

Игорев неторопливо полистал тетрадь, закрыл ее, и было видно, что он приступает к щекотливому месту своей речи.

– Понимаете, товарищи бойцы, полк наш особый… В Ленфронт не входит и в штатах милиции не предусмотрен. Есть решение обкома, и все. Поэтому насчет снабжения у нас пока худо. Все будем добывать сами. Я с соседними заводами договорился, кое-что они нам подбросят, но этого недостаточно. Одеял, простыней пока, конечно, нет. Насчет обмундирования. Форма у вас будет простая – ватник, ватные штаны, ушанки, но их тоже еще нужно раздобыть… Карточки сдайте бойцу Никитиной. Нас прикрепили к столовой, ходить будем организованно. Работают у нас сейчас две группы, одна по отоплению – ломает сараи, другая по снабжению – ищет койки, матрацы… И вы включайтесь.

– Есть, товарищ командир взвода, – шутливо козырнул Федоров, – пойдем крушить сараи, – отеплять так отеплять.

Игорев строго сузил глаза:

– Вот что еще. Дисциплина у нас будет воинская, строгая, и требовать буду все по форме, чтобы не было таких приветствий. – Он карикатурно изобразил жест Федорова. – И в общежитии будет воинский порядок, – насчет заправочки, личной гигиены, – буду требовать. Можете идти.

Вступать в отопительную группу Оля отказалась. Она заявила Федорову:

– Вы с Душенковым пойдете дрова пилить, а мы с Шуриком займемся снабжением.

Шурик хотел обидеться, но Федоров сразу согласился:

– Умница, Светленькая. В этой боевой части, если сам не прибарахлишься, будешь спать на полу. Назначаем тебя агентом по снабжению. А ты, – кивнул он Шурику, – будь при ней.

Оля мгновенно разыскала "главного снабженца" – совершенно растерявшегося паренька, дрожавшего от холода, узнала от него, чем взвод богат и чего еще не хватает, протопала в своих валенках к Игореву за какой-то бумажкой, и не успел Шурик опомниться, как опять они очутились на улице.

– Мы с тобой, Шурик, сейчас все достанем, – твердо пообещала Оля, хватаясь за его руку.

Шурик хотел выдернуть руку и напомнить наконец о своей самостоятельности, но сумел только промямлить:

– Я не Шурик, я боец Орехов.

Оля поморгала глазками, спокойно и миролюбиво ответила:

– Хорошо, если тебе так больше нравится. Мы с тобой, боец Орехов, сейчас пойдем в одно место и получим все, что нам нужно.

И вид у нее был такой, как будто она направлялась в магазин, где ее ждал богатый выбор разных товаров.

9

Большое здание техникума, застывшее среди высоких, окаменевших на морозе сосен, было похоже на спящий дворец из старой сказки, – ни дороги к нему, ни тропинок, и никаких признаков жизни вокруг.

Оля направилась не к главному зданию, а к маленькому одноэтажному домику, почти до крыши занесенному снегом. Нашлась и узенькая тропка, протоптанная меж двух высоких сугробов.

В комнатке с низким потолком тепло пахло нагретым железом и старыми пыльными вещами. В блюдечке на столе плавал желтый пряменький огонек. Вокруг него было светло, а углы комнаты оставались в темноте. Оля подошла к кровати, черневшей у дальней стены, и громко окликнула:

– Дедушка Илларион!

Шурик услышал звонкое скрипение пружин, старческое кряхтение, и на пол опустилась пара валенок. Дед Илларион лежал в необъятном тулупе и в тяжелой косматой шапке. Когда он сел, Шурик разглядел такую же косматую бороду и тяжелые мешочки под запухшими глазами.

– Здравствуйте, дедушка! – Оля присела у жестяной печурки и стала ковырять в ней сухой щепочкой. – Я у вас студенткой была, а сейчас в комсомольском полку служу. А это боец Орехов со мной пришел. Мы к вам с просьбой от нашего комсомольского полка. Вы меня слышите, дедушка?

Щепочка разгорелась и затрещала. Оля уселась около стола. Дедушка Илларион молчал.

– У нас в общежитии техникума осталось много вещей, которые очень нужны нашему полку. Нашим бойцам не на чем спать, не в чем ходить. А у вас эти вещи все равно будут лежать всю войну и покрываться плесенью. Верно, дедушка Илларион?

Дед полез куда-то в недра своего тулупа, достал уголок газетной бумаги, долго сворачивал его вороночкой, потом послюнил, засыпал махоркой и прохрипел:

– Дай-кось уголька.

Шурик полез в печку, поддел щепочкой красный уголек и поднес деду.

Окутавшись дымом, дедушка Илларион натужно откашлялся и, будто только сейчас рассмотрев Олю, спросил:

– Чего говоришь-то?

Оля опять повторила все с самого начала.

– Не дам, – сказал дед.

– Почему же, дедушка? Ведь это для дела нужно. Мы город охраняем, шпионов ловим. Не могу же я в этой шубке ходить. И спать мне не на чем. Как же так, дедушка?

– Государственное имущество, – ответил дед коротко и ясно.

– А мы разве не государственные? Что для государства дороже – мы или эти вещи, которые все равно лежат и сгореть могут от первого снаряда? А мы расписку дадим, а потом все вернем в целости.

Дед надолго задумался.

– А много ли надо?

– Да не много. Коек железных штук двадцать, подушек, одеял штук тридцать, простыней, наволочек… Табуреток еще нужно, сидеть не на чем. Потом там у нас ватники есть для производственной практики и штаны ватные…

– Комсомол?

– Комсомол, дедушка, комсомольский полк.

– Акт составишь?

– А как же! Сейчас же! – Оля вытащила из своей полевой сумки тетрадь и карандаш.

Дед достал из-под подушки ключи, поднялся, постоял и пошел из комнаты.

В обширных кладовых общежития Оля отобрала еще и занавески для окон, и бак для кипячения воды, и много других полезных предметов. Нашла она десяток старых, расползшихся по швам полушубков и тоже зачем-то включила в акт.

Узнав у деда Иллариона, что по соседству стоит зенитная часть, она поволокла за собой Шурика.

– Пойдем, боец Орехов, сейчас машину достанем, – сказала она, как всегда уверенная, что машина ее уже ждет.

Командир зенитной части внимательно их выслушал, как-то глубоко, по-штатски вздохнул, подошел к тумбочке, стоявшей у кровати, покопался в ней и положил перед бойцами комсомольского полка по ломтику хлеба, густо посыпанному искрящимися кристалликами сахарного песка.

– А машину дадите? – спросила Оля, бережно, как блюдце с горячим чаем, поднося хлеб к губам.

Командир улыбнулся:

– Ешь, ешь, думаешь, хочу откупиться?.. На преступление вы меня, ребята, толкаете. Знаете ведь, что значит сейчас литр горючего… Далеко ваш взвод?

– Что вы! Рядом! Мы пешком пришли и нисколечко не устали. Пол-литра вполне хватит.

Шурик опять подумал, что есть в Олином лице какая-то черточка, которая мешает людям ей отказать.

Командир дал машину и еще трех солдат, чтобы быстрее погрузили и выгрузили.

Игорев и все собравшиеся бойцы с изумлением встретили грузовик, набитый бесценными вещами. А когда Оля выбралась из шоферской кабины и доложила, что все это предоставлено взводу взаймы до окончания войны, Игорев, забыв о воинском этикете, обеими руками стиснул ее маленькую заледеневшую ручку.

Поздно вечером приехал комиссар полка, и во взводе состоялось первое комсомольское собрание. Ламп не зажигали – на окнах еще не было маскировки, зато жарко топились две высокие круглые печки. Дверцы их были открыты, и пылавшие поленья отбрасывали багровые блики на Лица бойцов, сидевших поближе.

Лицо комиссара оставалось в тени. Только ладонь его руки, которую он во время речи вытягивал вперед, попадала в полосу света и становилась красной, как раскаленное железо. Он говорил о комсомоле и комсомольцах, о героях гражданской войны и первых пятилеток. Сказал между прочим, что и он сам бывший комсомолец, и командир полка Виктор Павлович Зубов был комсомольцем.

Шурик сидел в темном и теплом углу, прижавшись спиной к печке. За день он так устал и озяб, что сейчас глаза его закрывались и голова падала на грудь. Голос стоявшего рядом комиссара то звучал гулко, то пропадал. Мысли вслед его словам текли медленно, отставая и обрываясь.

"Дядя Витя был комсомольцем, а я и не знал… Здорово! Значит, мы оба комсомольцы… И Оля Светленькая комсомолка… Она думает, что я еще маленький… я вот докажу, что я комсомолец, – выдадут пистолет, я этого Тихона застрелю…"

Комиссар говорил о больших делах, которые ждут бойцов комсомольского полка.

– В городе вы первые помощники и армии и милиции. Вас касается все – и светомаскировка в домах, и порядок на улицах, и санитарное состояние дворов. Вы будете помогать населению укрываться во время бомбежек и обстрелов. Вы будете проверять документы у подозрительных лиц и, возможно, столкнетесь с уголовниками или вражескими агентами. Вы должны быть ко всему готовы.

"Готовы, – вспомнил Шурик. – Сколько раз повторяли эту фразу: "Всегда готов!"… И сразу забывали, как "здравствуйте". Вот теперь и проверят, готов ли… Оля Светленькая готова… И я готов…"

Шурик услышал свою фамилию, вернее окончание какой-то пропущенной фразы:

– …бойцы Чернова и Орехов отлично справились с этим заданием.

Глаза Шурика широко раскрылись, и сон улетучился.

"Что это он обо мне?.. А кто это боец Чернова? Ах, да! Это Оля! Это за вещи. Но при чем тут я? Это все Светленькая, я только ходил за ней".

Комиссар подробно говорил о койках, ватниках. Видно, он хорошо знал, что есть во взводе и чего еще не хватает. Он советовал завести библиотечку и музыкальные инструменты.

– Хочу сказать вам и о некоторых трудностях организационного характера, с которыми мы пока справиться не можем. Те из вас, которые пришли сюда с предприятий, будут получать зарплату по месту прежней работы. Но есть у нас и такие товарищи, чьи заводы и институты эвакуировались. Им никто платить не будет. А деньги для выкупа пайка, хотя и небольшие, но нужны. Со временем этот вопрос уладится, а пока следует этим товарищам помочь.

– Что ж, мы их на свое иждивение возьмем? – спросил кто-то из темной глубины комнаты.

– Иждивенцы – это те, кто не работает, не может работать, а эти товарищи будут работать так же, как вы. Речь идет о другом.

– Понятно, о чем речь, – откликнулся тот же голос, – займи до победы, там рассчитаемся.

– Ну конечно! – воскликнула Оля Светленькая и встала. – Вот у меня есть, – она открыла свою полевую сумку и вытащила пачечку денег, – около шестисот рублей. Зачем они мне одной? Мы ведь будем теперь жить одной семьей, зачем же делить деньги? Люди на фронте жизнь свою не жалеют, разве можно деньги жалеть? И еще вот о чем – у нас есть такие бойцы, у которых совсем не осталось личных вещей. Вот боец Орехов. У него отец в армии, мать не вернулась с окопов, дом разбомблен. У него одна пара белья. У Душенкова родители в Стрельне остались. У Лиды Козловой тоже все пропало. Что же, мы так и будем свои вещи держать под замком, прятать от них? У кого есть лишнее, пусть все принесет. Мы разве буржуи, которые всё для себя? Мы ведь комсомольцы.

Оля положила на стол перед комиссаром свои деньги и села. Все молчали. В печке гудел огонь. Потом подошел к столу какой-то высокий парень и положил на стол все, что у него было в кармане. За ним поднялся еще один, и потянулась целая очередь.

Комиссар поднял руку:

– Дорогие товарищи бойцы! Погодите, не бросайте сюда деньги. Я… я не могу слов найти, чтобы сказать вам, как вы меня обрадовали. Вы решили как настоящие молодые коммунисты. Деньги вы утром передайте товарищу Игореву, он все запишет, и потом мы со всеми рассчитаемся. И насчет вещей боец Чернова правильно заметила. Если у кого дома найдутся лишние – принесите. Полк наш вырос не по приказу командования. Вы, комсомольцы, сами создали его, и сила наша не в оружии, а в чистоте и благородстве комсомольских сердец. Спасибо вам, товарищи!

Шурик еще теснее прижался к печке. Он кусал прыгавшие губы. К самому горлу поднялась горячая волна любви к этим юношам и девушкам, ставшим его братьями и сестрами.

10

Когда враг приблизился к городу и навстречу ему двинулись дивизии народного ополчения, Зубов снова подал своему начальству рапорт с просьбой отпустить его в армию.

Вызвавший его полковник Владыкин не скрывал своего гнева. Он отбросил рапорт Зубова и поднял налившиеся злостью глаза:

– Еще раз подобную филькину грамоту увижу – разжалую! Постовым пойдешь!

Выплеснув излишек ярости, он передохнул и продолжал более спокойным тоном:

– Ты уйдешь, я уйду, все уйдем. Уйдем и оставим город на милость всяких мазуриков. Так? Мало, что ли, их к нам с разных областей набежало? Сами от немца бегут, а здесь оседают. А с ними и прямые диверсанты проникают. А город затемнен. На улицах: – мрак, в парадных – мрак. Сотни квартир без хозяев. Делай что хочешь – милиция на фронт ушла. Так, что ли?.. Молчишь. В такое время из милиции бежать – значит дезертировать. Работать с каждым днем будет труднее. По неделям спать не будешь. Ленинград становится городом-фронтом, и чтобы он победил, в нем должен быть железный порядок. И обеспечить этот порядок должны мы – я, ты. Каждая улица, каждый переулок – наш передний край, и я еще не знаю, где будет труднее…

…Позднее Виктор не раз вспоминал эти слова Владыкина и убеждался в их справедливости. Бедствия, которые обрушились на Ленинград, сломали привычные нормы городской жизни.

В городе, где убийство считалось чрезвычайным происшествием, теперь каждый день рвались снаряды и на улицах падали убитые люди. И предотвратить эти преступления не было пока никакой возможности.

В городе, где всякое воровство вызывало возмущение, деятельное расследование и быстрое наказание, враг разрушал квартиры, поджигал дома, уничтожал имущество, а суд над ним отодвигался на долгие годы.

Толстая корка промерзшего снега сравняла тротуары и проезжие части улиц. Трамваи остановились на невидимых рельсах. Люди ходили, протаптывая тропы, и, когда они в изнеможении падали, к ним не спешили машины скорой помощи. Машины стояли, – не было бензина. Когда огонь перебирался с этажа на этаж, пожарные команды не могли выехать. Вода не бежала по трубам. Она остановилась, как останавливается кровь в жилах умирающего человека.

Так жил город в самые тяжелые месяцы блокады.

И в этих безмерно трудных условиях нужно было во что бы то ни стало отстоять и сохранить справедливый революционный порядок.

Ряды милиции быстро редели. Милицейские работники гибли при артобстрелах, по долгу службы дольше всех оставаясь под огнем. Скудный паек не мог восполнить энергию, которая затрачивалась на бесконечные пешие переходы. Нагрузка на каждого выросла десятикратно, и многих уже свалило истощение.

Положение становилось критическим, когда родился этот комсомольский полк. Виктор крепко запомнил тот день, когда Владыкин вызвал его, сообщил о решении обкома комсомола и коротко заключил:

– Командовать полком будешь ты. Сам старый комсомолец, тебе это дело с руки.

Полк… Сколько раз закрадывалось сомнение: "Выйдет ли что? Чем смогут помочь эти исхудалые подростки, вчерашние мальчики и девочки?"

Удивительно, как быстро прошел самый трудный, организационный период. Бойцов полка уже узнали, прониклись к ним доверием и уважением тысячи ленинградцев. Действительно – одно из ленинградских чудес!

Зубов шел по пустынной набережной Невы, почти до высоты парапета занесенной снегом. Шел он тем скупым, замедленным шагом, каким научился ходить этой зимой. Прижавшись к гранитным стенкам, стояли военные корабли Балтики. На их заиндевевших бортах просвечивали разводы камуфляжной окраски, такой же, как и на фасадах соседних домов.

Изредка попадались пешеходы, закутанные с головой в платки, шали, одеяла. Около Летнего сада мужчина колол лед, не колол, а рубил топором, чуть приподнимая его ослабевшими руками. Отскакивавшие мелкие осколки он собирал в кастрюлю и снова рубил. Растапливать лед выгоднее, чем снег, – дров уйдет столько же, а воды получится больше.

У поворота на Литейный мост какая-то женщина споткнулась и осела, сникла как подкошенная. Зубов еще не дошел, а две другие женщины уже подняли ее и куда-то повели. И снова Зубов подумал о том, что никакая милиция не спасла бы этот город от паники и хаоса, если бы не мудрая дисциплинированность его людей – самоотверженных, гордых, несгибаемых людей.

К дому, в котором разместился взвод, вела аккуратно расчищенная дорожка. У входа лежал куцый веничек, безмолвно приглашавший смахнуть снег с валенок. Дневальный подал команду: "Смирно!", отрапортовал и "ел" глазами начальство, как бывалый служака.

Сопровождаемый Игоревым, Зубов медленно обходил светлые, теплые, безупречно чистые комнаты общежития и всюду отмечал тот налаженный порядок, который так радует глаз военного человека. С другой стороны коридора доносился шум – плеск воды, громкие голоса.

– Прачечная, – улыбнулся Игорев и открыл дверь. На большой железной печке в ведре таял снег. В нескольких тазах и детских ванночках девушки стирали белье. Они оглянулись на вошедшее начальство и растерянно опустили руки.

– Здравствуйте, девушки, продолжайте, – сказал Зубов, – хорошим делом заняты.

Он узнал хрупкую сероглазую девушку, о которой ему много рассказывал комиссар. Узнал потому, что именно ее и должны были называть Светленькой. Прозрачная кожа туго обтянула ее скулы и подбородок. Шея казалась длинной и трогательно беспомощной. Но и сейчас лицо ее светилось душевной теплотой и доверием к людям. Высоко закатанные рукава легкой кофточки оголяли ее плоские руки, и у самого локтя Зубов увидел зловещие пятна подступившей цинги.

Оля перехватила его взгляд и, нагнувшись над ванночкой, утопила руки в мыльной пене. Зубов повернулся и вышел.

В "кабинете", устроенном в углу мужского общежития, Зубов долго молчал и слушал Игорева.

– Понимаете, Виктор Павлович, – весело рассказывал Игорев о девушках, – пришли к парням и потребовали в приказном порядке: "Снимайте грязное белье!" И никаких разговоров… Бельевой фонд создали. Золотой народ!

– Так уж все из чистого золота…

– Не все, не говорю, люди разные. Но… как бы вам сказать. Большинство-то сильнее, заставляет равняться, тянуться вверх. У кого и есть на душе зло, – сам от себя прячет, комсомольское звание обязывает.

– Обязывает, – согласился Зубов. – Тут мне в одном месте обещали экстракт шиповника, что ли, или хвои, не знаю, в общем от цинги помогает. Пришли завтра человечка.

– Есть.

– Как в столовой, не воруют?

– Нет, этого не замечал… – Игорев виновато заерзал на табурете и добавил: – А приварок ребята вчера сами раздобыли.

Зубов удивленно поднял брови.

– Здесь у меня два паренька отпросились родных проведать, где-то у переднего края, и нашли в дивизии знакомых разведчиков. Полезли с ними ночью на ничейную полосу и притащили чуть ли не четверть коня. Лошадку еще в первые морозы подстрелили, так она и пролежала под снегом, как в холодильнике. Непорядок, правда, без наряда горторготдела запрещено…

– Наряд нарядом, а как в санитарном смысле? Не отравятся?

– Что вы, Виктор Павлович! Отличная конина! Первый сорт! Вчера ужин сами варили – объедение.

– Пробовал?

– А как же! Кости еще остались, – сегодня девахи студень будут сочинять, приходите отведать.

– Спасибо… Орехов далеко у тебя?

– Дрова заготовляет. Сейчас вызову.

Шурик давно не видал Виктора и, поднимая руку к ушанке, чтобы по форме приветствовать командира полка, не мог сдержать широкой улыбки.

За последнее время Зубов не раз ловил себя на том, что испытывает отцовскую тревогу за жизнь этого паренька, оставшегося круглым сиротой. Все чаще и чаще беспокоили его мысли: "Выдержит ли неокрепший организм тяжкое испытание голодом? Не сделает ли дистрофия того, что не удалось ни вражеским бомбам, Ни вражескому шпиону?"

И ему радостно было видеть живые глаза Шурика, слышать его звонкий голос, когда он с увлечением рассказывал о славных делах своего взвода. В эту минуту не такими страшными казались и его отекшие щеки, и бесцветные губы.