Текст книги "Том 12. Из 'Автобиографии'. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Стоп, Уитмор, объезжайте справа. Я хочу оказаться ближе к двери, когда мы остановимся у крыльца.

Он сказал:

– Так оно и будет. Справа я объеду эту клумбу или слева – решительно все равно.

Я объяснил ему, что он идиот, но он стоял на своем, и тогда я сказал:

– Ну что ж, попробуйте, убедитесь сами.

Он попробовал и подвез меня к дому так, как обещал. Я не мог взять этого в толк, – и до сих пор не могу. Я сказал:

– Уитмор, это чистая случайность. Второй раз это вам не удастся.

Он заявил, что удастся; мы выехали на улицу, повернули, опять въехали в ворота – и фокус опять удался. Это чудо поразило меня, ошеломило, ошарашило, – но не убедило. Я не верил, что он может еще раз повторить свой фокус, но он повторил его. Он сказал, что может повторять его сколько угодно, все с тем же результатом; но тут терпение мое истощилось, и я велел ему ехать домой и просить, чтобы его приняли в сумасшедший дом, – расходы я беру на себя. После этого я целую неделю не желал его видеть. В ярости я поднялся в спальню и стал изливаться Ливи, ожидая встретить ее сочувствие и породить в ней ненависть к Уитмору; но по мере того как я рассказывал, она только смеялась все звонче и веселее, потому что голова у нее была устроена, как у Сюзи. Ее-то никакие загадки и сложности не пугали. У нее и у Сюзи был аналитический ум. У меня же, как я пытаюсь показать, он был иного склада. Сколько раз я потом рассказывал про этот случай с шарабаном, в робкой надежде, что какой-нибудь слушатель да окажется на моей стороне, но этого так и не случилось. Я даже не могу толково и гладко описать путь этого злосчастного шарабана – я запинаюсь, соображаю, восстанавливаю в памяти черенок ложки, и ее круглый конец, и шарабан, и лошадь, и как я сидел, – и стоит мне дойти до этого места и повернуть лошадь влево, как все идет прахом. Я не могу себе представить, как я могу оказаться с нужной стороны, когда мы подъедем к крыльцу. Сюзи была права: я много чего не понимаю.

Сигнализация от воров, о которой упоминает Сюзи, вела себя весело, беспечно и совершенно безответственно. Она вечно портилась то в одной точке, то в другой, а возможностей у нее было сколько угодно – к ней были подключены все окна и двери в доме, от погреба до верхнего этажа. Когда она портилась, то изводила нас этим лишь очень недолго. Мы живо обнаруживали, что она нас дурачит и издает душераздирающий звон просто для собственного развлечения. Тогда мы ее выключали и посылали в Нью-Йорк за монтером, – в Хартфорде их в то время не водилось. После ремонта мы ее снова включали и снова проникались к ней доверием. Настоящую службу она нам сослужила один-единственный раз. Все остальное время она резвилась, и ее дорогостоящее существование было совершенно бесцельно. В тот единственный раз она выполнила свой долг с начала до конца, выполнила серьезно, старательно, безупречно. Черной ненастной мартовской ночью, часа в два, раздался оглушительный звон, и я выскочил из постели, – я понял, что на сей раз это не шутка. Дверь в ванную приходилась с моей стороны кровати. Я вошел в ванную, зажег газ, поглядел на табличку, отключил сигнал на той двери, которую указывала табличка. Звон прекратился. Тогда я снова лег.

Миссис Клеменс спросила:

– Что это было?

Я ответил:

– Дверь в погреб.

Она спросила:

– Ты думаешь, туда забрался вор?

– Да, – отвечал я. – Разумеется. А ты думаешь, кто? Директор воскресной школы?

Она спросила:

– Что ему нужно, как по-твоему?

Я ответил:

– По-моему, ему нужны драгоценности, но он не знает нашего дома и воображает, что они в погребе. Неприятное дело – разочаровывать вора, с которым я даже не знаком и который не сделал мне ничего плохого, но если бы у него хватило ума навести справки, я бы ему рассказал, что мы там ничего не держим, кроме угля и овощей. А впрочем, может быть, он и знает наш дом, и ему как раз нужны уголь и овощи. Я даже склоняюсь к тому, что он пришел именно за овощами.

Она спросила:

– Ты пойдешь туда?

– Нет, – отвечал я. – Помочь я ему ничем не могу. Пусть выбирает сам.

Тогда она спросила:

– А что, если он поднимется в первый этаж?

Я ответил:

– Ничего. Мы об этом узнаем, как только он откроет там первую же дверь. Ведь зазвонит сигнал.

И в то же мгновение опять раздался ужасающий трезвон.

Я сказал:

– Вот он и пришел. Я же говорил. Я хорошо знаю воров и все их повадки. Это народ методичный.

Я заглянул в ванную – проверить, прав я или нет; и оказалось, что прав. Я выключил столовую, шум утих, и я снова лег.

Жена спросила:

– Ну а теперь, как ты думаешь, чего он ищет?

Я ответил:

– Думаю, что он отобрал себе сколько нужно овощей, а теперь ему нужны кольца от салфеток и всякая мелочь для жены и детишек. У воров всегда бывают семьи, и они всегда о них заботятся: возьмут для себя только самое необходимое, а остальное – в качестве сувениров – для семьи. Таким образом они и нас не забывают – те же сувениры напоминают им о нас. Мы их больше никогда не видим. Память о таких любезных посещениях мы храним только в сердце.

Она спросила:

– А ты пойдешь узнать, что ему нужно?

– Нет, – ответил я. – Мне и сейчас неинтересно. Это люди опытные, они сами знают, что им нужно. Едва ли я смогу ему помочь. Думаю, что он облюбовал фарфор и безделушки. Если он знает наш дом, так знает и то, что больше ничего интересного он в первом этаже не найдет.

Она спросила:

– А если он поднимется сюда?

Я ответил:

– Ну что ж. Он нас предупредит.

Она спросила:

– А что мы тогда будем делать?

Я ответил:

– Вылезем в окно.

Она спросила:

– Для чего же нам тогда сигнализация от воров?

Я ответил:

– Ты же видишь, до сих пор она оказалась очень полезна, и я тебе уже объяснил, в каком смысле она будет полезна, когда он поднимется сюда.

На том дело кончилось. Больше сигнал не звонил.

Через некоторое время я сказал:

– Наверно, его постигло разочарование. Он ушел с овощами и с безделушками, но, по-моему, он не удовлетворен.

Мы уснули. А утром без четверти восемь я был на ногах и очень спешил: мне надо было поспеть на поезд 8.29 в Нью-Йорк. Во всех комнатах нижнего этажа ярко горел газ. Мое новое пальто исчезло, исчез и мой старый зонт и новые, еще не надеванные лакированные штиблеты. Большое окно, выходившее во дворик позади дома, было распахнуто. Я вылез через него и проследил весь путь вора вниз по склону холма между деревьями, – проследил без труда, потому что путь этот был усыпан мельхиоровыми кольцами от салфеток, моим зонтом и еще всякими предметами, которые показались вору недостаточно ценными; и я с торжеством воротился домой и доказал жене, что этого вора действительно постигло разочарование. Я подозревал это с самого начала между прочим и потому, что он не полез на второй этаж, чтобы добраться до живых людей.

В тот день со мной много чего случилось в Нью-Йорке. Об этом я расскажу в другой раз.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

"У папы совсем особенная походка, нам она нравиться, она ему к лицу, а многим не нравиться; он всегда ходит взад вперед по комнате, когда думает, и за обедом после каждого блюда".

Как-то в те дни к нам приехала погостить одна дальняя родственница. Она прожила у нас неделю, но, несмотря на все наше радушие, явно чувствовала себя неважно. Сколько мы ни гадали, почему это так, найти причину нам не удалось. Лишь много позднее все разъяснилось. Всему виной была моя привычка шагать по комнате в перерывах между блюдами. Гостья вбила себе в голову, что я не выношу ее общества.

"Юноша", как, вероятно, уже догадался читатель, было интимное имя, которым называла меня жена. Звучало оно чуть насмешливо, но в то же время и ласково. У меня долго сохранялись некоторые черточки в характере и в поведении, свойственные человеку много моложе моих лет.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

"Папа очень любит животных, особенно кошек, у нас один раз был серый котеночек, которого он назвал "Лентяй" (папа всегда ходит в сером, чтобы шло к его волосам и глазам), и он таскал его на плече, это было очень, очень красиво, когда серая кошечка крепко спала, уткнувшись в серый папин пиджак и волосы. Он давал нашим разным кошкам ужасно смешные имена, например: Бродяга, Абнер, Пятнашка, Фройлен, Лентяй, Буффало-Билл, Пузырь, Кливленд, Булка, и еще Чума и Голод".

Когда дети были еще совсем маленькие, у нас была чернущая кошка по имени Сатана, а у Сатаны был черненький отпрыск по имени Грех. Девочкам очень трудно давались местоимения. Однажды Клара, тогда еще совсем крошка, вбежала ко мне, сердито сверкая черными глазами, и объявила: "Папа, Сатану надо наказать. Она сидит в парнике и не хочет уходить, а его котеночек плачет".

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

"Папа употребляет очень крепкие выражения, но наверно не такие крепкие как когда он только женился на маме. Одна его знакомая дама любит перебивать когда другие говорят, и папа сказал маме, что надо будет сказать мужу этой дамы: "Хорошо что вашей жены там не было, когда бог сказал "Да будет свет".

Да, как я уже говорил, это – честный летописец. Она не замазывает недостатки человека, но выставляет их напоказ наравне с его более привлекательными свойствами. Замечание, которое она приводит, я, конечно, и правда отпустил, и даже сейчас, после стольких лет, я почти не сомневаюсь, что, если бы упомянутая дама оказалась налицо, когда Создатель сказал: "Да будет свет", она бы его перебила, и мы так и остались бы без света.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

"Папа недавно сказал: "Я магвамп{129}, а магвамп чист до самой сердцевины" (Папа знает, что я пишу его биографию, и сказал это нарочно, чтобы я записала). Он совсем не любит ходить в церковь, я никак не могла понять почему, а теперь поняла когда он сказал, что терпеть не может никого слушать кроме себя, а самого себя может слушать часами и не устает, он конечно пошутил, но я уверена, что эта шутка основана на правде".

Пятница, 9 февраля 1906 г.

Замечание Сюзи относительно моих "крепких выражений" не дает мне покоя, я должен к нему вернуться. Первые десять лет после свадьбы я, когда был дома, непрестанно и неукоснительно держал язык на привязи, а если становилось совсем уж невтерпеж и нужно было облегчить душу, то уходил из дому, и притом достаточно далеко. Уважение и доброе мнение моей жены были мне дороже уважения и доброго мнения всего остального рода человеческого. Я трепетал, как бы она в один прекрасный день не обнаружила, что я всего лишь гроб повапленный, до краев набитый запретными словами. В течение десяти лет я так за собою следил, что ни минуты не сомневался в успехе своей тактики. А посему, пребывая в грехе, я чувствовал себя ничуть не хуже, чем если бы был чист и невинен.

Но в конце концов я попался – совсем случайно. Как-то утром я пошел в ванную и по рассеянности оставил дверь приотворенной на два-три дюйма. До тех пор я еще ни разу не забывал плотно ее затворить. Я знал, как необходима такая предосторожность, потому что бритье всегда было для меня пыткой, и мне лишь очень редко удавалось его завершить, не прибегая к спасительным в таких случаях словесам. На этот раз я оказался без прикрытия, но я этого не знал. Бритва в тот день вела себя прилично, и во время бритья я обошелся тем, что ругался невнятно вполголоса – без шума и эффектных выкриков, не лая и не лязгая зубами. Потом я надел сорочку. Фасон моих сорочек я изобрел сам. Они разрезаны сзади и там же и застегиваются когда есть пуговицы. В этот раз пуговицы на месте не оказалось. Злость у меня сразу подскочила на несколько градусов, а соответственно и комментарии мои сделались и громче и красочнее. Но это меня не смутило, – дверь ванной была толстая, и я считал, что она плотно закрыта. Я распахнул окно и выкинул в него сорочку. Она упала на кусты, где ею, при желании, могли любоваться те, кто шел в церковь: от прохожих ее отделяла полоса травы шириной всего в каких-нибудь пятьдесят футов. Под аккомпанемент глухих раскатов грома я надел другую сорочку. На ней тоже не было пуговицы. Я расцветил свой лексикон применительно к случаю и эту сорочку тоже выкинул в окно. Я был слишком рассержен, слишком взбешен, чтобы предварительно обследовать третью сорочку, – кипя от ярости, я натянул ее на себя. На ней тоже не было пуговицы и она полетела в окно следом за своими товарками. Потом я выпрямился, подтянул резервы и ринулся в бой как целый эскадрон кавалерии. В разгар этой атаки взгляд мой упал на приотворенную дверь... и я окаменел.

Свой туалет я закончил не скоро. Я без нужды растягивал время, пытаясь решить, что же мне теперь делать. Я тешил себя надеждой, что миссис Клеменс спит, но прекрасно знал, что это самообольщение. Улизнуть в окно я не мог. Оно было узкое, годилось только для сорочек. Наконец я решил профланировать через спальню с видом человека, не знающего за собой никакой вины. Половину пути я проделал благополучно. В ту сторону, где находилась моя жена, я не смотрел, это было бы опасно. Очень трудно притворяться невинным, когда факты против тебя, и уверенность в успехе моего предприятия быстро улетучивалась. Я держал курс к левой двери, потому что она была дальше других от моей жены. С тех пор как был построен дом, дверь эту ни разу не отворяли, но сейчас она казалась мне вожделенным прибежищем. Кровать была вот эта самая, на которой я сейчас лежу и день за днем безмятежно диктую свои воспоминания. Да, эта вот старая черная венецианская кровать с замысловатой резьбой, самая удобная кровать на всем свете, достаточно просторная для целой семьи и с таким множеством резных ангелочков на ее витых столбиках и на обеих спинках, что спящим в ней должны быть обеспечены душевный покой и приятные сновидения. Посреди комнаты мне пришлось остановиться. Дальше идти у меня не хватило сил. Я чувствовал на себе укоризненные взгляды – как будто резные ангелочки и те разглядывали меня с неприязнью. Вам это знакомо – когда ясно чувствуешь, что кто-то за твоей спиной пристально на тебя смотрит? Тут просто невозможно не оглянуться. И я оглянулся. Кровать стояла так, как сейчас, – более высокой спинкой к ногам. Если б она стояла как полагается, высокая спинка скрыла бы меня. Но поверх более низкой меня было видно. Я был лишен какого бы то ни было прикрытия. Я оглянулся, потому что не мог иначе, и то, что я увидел, до сих пор не померкло в моей памяти.

Я увидел черную головку на белых подушках, увидел молодое, прелестное лицо и кроткие глаза... но этого выражения я в них еще никогда не видел. Они так и сверкали от гнева. Я почувствовал, что погибаю, что буквально уничтожаюсь под этим обвиняющим взглядом. Должно быть, я молча простоял под этим опустошительным огнем не меньше минуты, – мне она показалась вечностью. Потом губы моей жены разомкнулись, и я услышал... последнее из тех выражений, которое сам только что отпустил в ванной. Слова были те же, но интонация робкая, ученическая, неумелая, до смешного неверная, до нелепости несоответствующая могучей силе самого речения. В жизни я не слышал ничего более фальшивого, несуразного, несогласованного, дисгармонирующего, чем эти крепкие слова, положенные на такую слабенькую музыку. Я пытался удержаться от смеха, ибо я был преступник, взывающий о милосердии. Я пытался удержаться от хохота, и это мне удавалось, пока она не сказала очень серьезно:

– Вот. Теперь ты знаешь, как это звучит.

И тут уж я не выдержал! Я сказал:

– Ливи, дорогая, если это звучит так, то, бог свидетель, я больше не буду.

Тогда и она поневоле рассмеялась. Мы оба хохотали до упаду, до полного изнеможения.

Девочки – шестилетняя Клара и восьмилетняя Сюзи – завтракали вместе с нами, и за столом мать осторожно коснулась вопроса о крепких выражениях осторожно, потому что не хотела, чтобы дети что-нибудь заподозрили, но неодобрительно. Девочки в один голос воскликнули:

– Но, мамочка, папа так говорит!

Я очень удивился. Ведь я воображал, что тайна надежно скрыта у меня в груди и никто о ней не догадывается. Я спросил:

– Откуда вы знаете, проказницы этакие?

– А мы часто слушаем на лестнице, когда ты внизу что-нибудь объясняешь Джорджу.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

"Одна из последних папиных книг это "Принц и нищий", и конечно же это самая лучшая его книга; некоторые хотят, чтобы он оставался верен своей прежней манере, один господин написал ему: "Мне так понравился Гекльберри Финн, и я с радостью убедился, что вы вернулись к вашей прежней манере". Это было мне обидно, очень обидно, потому что мне жаль, что так мало людей знают папу, то есть по-настоящему знают, а то они думают, что Марк Твен юморист и все время только шутит; "и с копной рыжеватых волос, которые давно пора подстричь, римским носом, жесткими усами и печальным, утомленным лицом с множеством морщинок" и проч. Вот так они изображают папу, я все хотела, чтобы папа написал книгу, которая бы показала, какое у него доброе сердце, и "Принц и нищий" отчасти такая книга. В ней масса милых прелесных (с этим словом Сюзи помучилась: она неуверенно надписала в нужном месте т, но по зрелом размышлении зачеркнула) мыслей, а язык! Это просто чудо. По-моему, одна из самых трогательных сцен – это когда нищий едет верхом со своими вельможами в королевском шествии и вдруг увидел свою мать, ой и дальше! Как она подбежала к нему когда увидела что он поднял руку ладонью наружу, а один из телохранителей грубо оттолкнул ее и потом как маленького нищего корила совесть когда он вспомнил постыдные слова, которые чуть не сорвались с его уст когда ее отгоняли от него: "Женщина, я не знаю тебя", и как стыд испепелил его гордость и все почести сразу потеряли всякую цену. Это удивительно красивая и трогательная сцена и папа так удивительно ее описал. Я никогда не видела такого разнообразия чувств как у папы. Например "Принц и нищий" полон трогательных мест, но почти всегда в них где-то прячется юмор. Вот в главе про коронацию, когда так волнуешься и маленький король только что получил обратно свою корону, папа вводит разговор про печать и как нищий говорит, что "щелкал ею орехи". Это так смешно и хорошо! Папа пишет так, что почти в каждом куске есть хоть немножко юмора, и наверно и дальше будет так писать".

Девочки всегда помогали матери редактировать мои книги в рукописи. Она, бывало, сидит на крыльце нашей фермы и читает вслух, держа наготове карандаш, а девочки не спускают с нее настороженных, подозрительных глаз, они были твердо убеждены, что едва она дойдет до какого-нибудь места, которое им особенно понравится, как непременно его вычеркнет. И подозрения их были вполне обоснованны. Те места, которые им особенно нравились, всегда содержали в себе одиозный элемент, требовавший смягчения или вымарки, и миссис Клеменс безжалостно с ними расправлялась. Для собственного развлечения и для того, чтобы насладиться протестами детей, я часто злоупотреблял доверчивостью моего простодушного редактора. Я нарочно вкрапливал в текст что-нибудь изощренно предосудительное, с целью привести в восторг детей и увидеть, как карандаш сделает свое палаческое дело. Часто я вместе с девочками умолял редактора смилостивиться, приводил пространные доводы, притворяясь, будто делаю это всерьез. Мне удавалось вводить их в заблуждение, да и ее тоже. Нас было трое против одной – борьба неравная. Но это было чудесно, и я не мог устоять против соблазна. Иногда мы одерживали победу и громко ликовали. А потом я сам потихоньку вымарывал преступную строку, считая, что она сослужила свою службу: троим из нас она доставила вдоволь веселья; и когда я ее вычеркивал из книги, ее постигала участь, с самого начала ей уготованная.

ИЗ БИОГРАФИИ

"Папа родился в Миссури. Его мать это бабушка Клеменс (Джейн Лэмптон Клеменс) из Кентукки. Дедушка Клеменс был из Первых Семейств Виргинии".

Конечно, такое впечатление создалось у Сюзи по моим рассказам. Как это получилось – не понимаю, ведь я никогда особенно не ценил знатность происхождения. Равнодушие это я не унаследовал от матери. Ее-то наши предки всегда интересовали. Свою родословную она вела от Лэмбтонов из Дэрема, Англия, – семейства, которое еще с саксонских времен владело там обширными землями. Не могу утверждать с уверенностью, но думаю, что эти Лэмбтоны лет восемьсот – девятьсот обходились без дворянских титулов, а потом, три четверти века тому назад, произвели на свет какого-нибудь великого человека и вторглись в Книгу пэров. Моя мать знала все на свете про виргинских Клеменсов и любила их возвеличивать, но она уже давно умерла. Освежать эти подробности в моей памяти было некому, и они постепенно забылись.

Понедельник, 12 февраля 1906 г.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

"Мы с Кларой уверены, что папа сыграл с бабушкой ту шутку, про которую написано в "Приключениях Тома Сойера": "Подай сюда розгу". Розга засвистела в воздухе, – казалось, что беды не миновать. "Ой, тетя, что это у вас за спиной?" Тетка обернулась, подобрала юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчишка в один миг перемахнул через высокий забор и был таков".

Сюзи с Кларой не ошибались.

Дальше Сюзи пишет:

"И мы знаем, что папа все время отлынивал от уроков. А как весело папе было притворяться мертвым, чтобы не нужно было идти в школу!"

Эти разоблачения и домыслы язвительны, но справедливы. Если для других мое притворство так же прозрачно, как для Сюзи, значит я в своей жизни много старался понапрасну.

"Бабушка не могла заставить папу ходить в школу, и тогда она отпустила его в типографию, чтобы он научился печатать. Он научился и понемножку сам набрался знаний, так что мог добиться успеха не хуже тех, кто в юные годы был более прилежным".

Сразу видно, что Сюзи не хватает через край, когда отдает мне должное, но сохраняет спокойствие, подобающее беспристрастному биографу. И еще сразу видно (это тоже делает ей честь как биографу), что похвалы и упреки она отмеривает строго поровну.

Я доставлял матери много хлопот, но, по-моему, это ее не тяготило, напротив. С моим братом Генри, который был на два года моложе меня, у нее совсем не было хлопот, и мне кажется, что ей трудно было бы выдержать его неизменное благонравие, правдивость и послушание, если бы я не вносил в эту монотонную жизнь некоторого разнообразия. Я не давал ей заскучать, а это очень ценно. Раньше я об этом как-то не думал, но теперь мне это ясно. Не помню, чтобы Генри хоть раз совершил по отношению ко мне (да и к кому бы то ни было) дурной поступок, но многие похвальные его поступки обходились мне дорого. Одной из его обязанностей было докладывать о моем поведении, когда в том возникала нужда, а сам я не удосуживался это сделать, и эту свою обязанность он выполнял неукоснительно. С него написан Сид в "Томе Сойере". Но Сид – это не Генри. До Генри даже Сиду было далеко.

Это Генри обратил внимание матери на то, что нитка, которой она зашила ворот моей рубашки, чтобы я не сбежал купаться, стала другого цвета. Сама бы она это не обнаружила, и она была явно раздосадована, поняв, что такая веская улика ускользнула от ее зоркого глаза. Эта деталь, вероятно, добавила кое-какие детали и к моему наказанию. Что ж, удивляться тут нечему. Мы обычно вымещаем на ком-нибудь свои промахи, если только есть к чему прицепиться... но довольно об этом. Я отыгрался на Генри. Тот, кто несправедливо обижен, всегда может себя чем-то вознаградить. Я часто отыгрывался на Генри – иногда авансом: за что-нибудь, чего я еще не натворил. Это бывало, когда представлялся особенно соблазнительный случай и приходилось забирать плату вперед. Едва ли я брал в этом пример с матери, скорее всего, я сам додумался до такой системы. Однако и она порою действовала по тому же принципу.

Если случай с разбитой сахарницей попал в "Тома Сойера" – я уж не помню, так ли это, – то на нем можно пояснить мою мысль. Генри никогда не таскал сахар. Он брал его открыто, прямо из сахарницы. Мать знала, что он не будет таскать сахар тайком от нее, но относительно меня у нее были на этот счет сомнения. Вернее, сомнений не было – она отлично знала, на что я способен. Однажды в ее отсутствие Генри взял сахару из старинной наследственной сахарницы английского фарфора, которую мать берегла как зеницу ока, и его угораздило эту сахарницу разбить. Впервые мне представился случай нажаловаться на Генри, и радости моей не было границ. Я предупредил его, что нажалуюсь, но он и бровью не повел. Когда мать, войдя в комнату, увидела на полу черепки, она сперва слова не могла вымолвить. Я не стал нарушать тишину: мне казалось, что, если выждать, впечатление получится сильнее. Я думал, что она вот-вот спросит: "Кто это сделал?" – и тогда уж я выложу свою новость. Но расчет мой не оправдался. Промолчав, сколько следовало, она ничего не спросила, а просто стукнула меня наперстком по макушке, да так, что отозвалось в пятках. Тут я возопил со всем жаром оскорбленной невинности, думая пронзить ее сердце сознанием, что она наказала не того, кого нужно. Я ждал от нее раскаяния, трогательных слов. Я сказал, что виноват не я, а Генри. Но волнующая сцена не состоялась. Она сказала невозмутимо: "Ну, ничего, ты это все равно заслужил – либо раньше натворил что-нибудь, о чем я не прознала, либо еще натворишь что-нибудь тайком от меня".

Вдоль задней стены нашего дома шла наружная лестница на второй этаж. Однажды Генри зачем-то послали туда, и он захватил с собой жестяное ведерко. Я знал, что ему надо подняться по этой лестнице, и вот я побежал наверх, запер дверь изнутри, а потом спустился в огород, который только что перепахали, так что там полно было превосходных твердых комьев черней земли. Набрав их изрядное количество, я притаился. Я выждал, пока Генри поднялся до верхней площадки, так что отступать ему было некуда, – и тут я обстрелял его комьями, а он пытался отбивать их своим ведерком, но без особенного успеха, потому что стрелял я метко. Комья грохали о стену, и мать вышла посмотреть, что случилось. Я пробовал объяснить ей, что развлекаю Генри. Оба они кинулись ко мне, но я умел перемахивать через наш высокий дощатый забор и на этот раз не дался им в руки. Часа через два я рискнул воротиться домой. Во дворе никого не было видно, и я решил, что все забыто. Но я ошибся. Генри поджидал меня в засаде. С необычным для него проворством он запустил мне камнем в висок, и у меня вскочила шишка, на ощупь величиной с Маттерхорн. Я помчался показывать ее матери, ища сочувствия, но она не слишком взволновалась. Она, видимо, считала, что такие случаи, если я накоплю их достаточно, в конце концов меня исправят. Для нее это был вопрос чисто воспитательного свойства. А мне-то казалось, что дело куда серьезней.

Когда мои провинности достигали таких масштабов, что наказания, наскоро придуманные матерью, им уже не отвечали, она откладывала кару до воскресенья и отправляла меня в церковь к вечерней службе. Изредка такое еще можно было стерпеть, но как правило – нет, и я, опасаясь за свое здоровье, почти всегда от этих хождений увиливал. Чтобы проверить, побывал ли я в церкви, мать прибегала к хитрости: она спрашивала, на какой текст из библии священник читал проповедь. Это меня ничуть не смущало. Чтобы назвать текст, незачем было ходить в церковь, – я сам выбирал, какой мне нравился. Все шло как по маслу до того дня, когда я назвал один текст, а кто-то из соседей, побывавших в церкви, – совсем другой. После этого мать избрала новый метод – какой, уж не помню.

В те времена мужчины и мальчики носили зимой длинные плащи. Они были черные, на очень яркой клетчатой подкладке. Однажды зимним вечером, отправляясь в церковь, дабы искупить какое-то преступление, совершенное на неделе, я спрятал свой плащ у ворот, а сам побежал к товарищам поиграть, пока в церкви не кончится служба. Потом я вернулся домой. Но в потемках я надел плащ наизнанку. Войдя в комнату, я его сбросил и претерпел обычный допрос. Все шло отлично, пока дело не коснулось температуры в церкви. Мать сказала: "В такой вечер там, наверно, страх как холодно".

Я не заметил подвоха и по глупости ляпнул, что не озяб, потому что все время сидел в плаще. Она спросила, не снимал ли я его по дороге домой. Я не понял, к чему она клонит, и ответил, что не снимал. Тогда она сказала: "Ты так и щеголял в этих красных клетках? И тебя не подняли на смех?"

Разумеется, продолжать этот разговор было бы скучно, да и ни к чему. Я махнул рукой, и неизбежное свершилось.

А вот еще случай, он относится примерно к 1849 году. Том Нэш, сын почтмейстера, был мой ровесник. Миссисипи была скована льдом, и как-то поздно вечером мы с ним катались на коньках, – по всей вероятности, без разрешения. Иначе непонятно, с чего бы мы вздумали кататься на коньках чуть не в полночь, – если бы никто против этого не возражал, это было бы совсем неинтересно. И вот около полуночи, когда мы продвинулись примерно на полмили к Иллинойсскому берегу, мы услышали между родным берегом и нами зловещий гул, скрежет и треск и сразу поняли, что это значит, – река вскрывается! Не на шутку перепугавшись, мы повернули к дому. Мы мчались во весь дух всякий раз, как при свете луны, проглянувшей среди облаков, удавалось разобрать, где лед, а где вода. А в промежутках ждали, и опять пускались в путь, высмотрев надежный ледяной мост, и опять останавливались, оказавшись на кромке воды, и ждали, замирая от тоскливого ужаса, чтобы большая плывущая льдина вклинилась в пролив. Так мы пробирались к берегу целый час, и все время были сами не свои от страха. Но вот берег уже совсем близко. Мы опять стали – опять надо было ждать моста. А вокруг нас льдины сталкивались, скрежетали, горами налезали на берег, и опасность не уменьшалась, а увеличивалась. Нам так не терпелось ступить на твердую землю, что мы, не дождавшись подходящей минуты, стали прыгать с льдины на льдину. Том не рассчитал прыжка и упал в воду. Он искупался в ледяной воде, но уже так близко от берега, что, проплыв совсем немного, коснулся ногами дна и выкарабкался на сушу. Я тут же нагнал его – без всяких происшествий. На бегу мы сильно вспотели, и купание Тома обернулось для него трагедией. Он слег и перенес одну за другой несколько болезней. Последней по счету была скарлатина, осложнившаяся полной глухотой. А через год или два он, естественно, и онемел. Но несколько лет спустя его кое-как научили говорить, хотя понять его иногда бывало трудно. Поскольку он себя не слышал, он, конечно, не мог и регулировать силу своего голоса. Когда ему казалось, что он говорит чуть ли не шепотом, его можно было услышать в Иллинойсе.

Четыре года назад (в 1902 г.) университет штата Миссури пригласил меня к себе по случаю присуждения мне почетной степени доктора литературы. Я воспользовался этим, чтобы провести неделю в Ганнибале, который в мое время был деревней, а теперь стал городом. С описанного мною приключения на реке прошло пятьдесят пять лет. Когда я уезжал, у вокзала собралась большая толпа. Я увидел, что по открытому месту ко мне направляется Том Нэш, и пошел ему навстречу, потому что сейчас же узнал его. Он был старый, седой, но в нем еще сохранилось что-то от пятнадцатилетнего мальчишки. Он подошел ко мне, сложил руки трубкой и, поднеся их к моему уху, кивнул в сторону своих сограждан и шепнул – то есть проревел пароходной сиреной: "Как были чертовы болваны, Сэм, так и остались".