Текст книги "Игорь-якорь"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

14. Неожиданная встреча

У красных проверка была короткой:

– Ты откуда, оголец?

– Смирнов я, Яков. С Мельничной, двадцать девять. Беляков бить хочу.

Красный командир был в кожаной куртке, подпоясанной широким ремнём, а за поясом две гранаты. Таких гранат Яша ещё никогда не видел и смотрел на них не сводя глаз.

– Что смотришь мне в брюхо? – спросил командир. – Есть хочешь?

– Хочу. Только я вот чего скажу: если вы меня не возьмёте, найду другой отряд, а всё равно останусь на фронте.

Командир сделал вид, что не слышал последних слов, и сказал:

– Накормим. Пошли.

Он вывел Якова во двор избы, где над костром что-то булькало в ведре. Толстая женщина мешала варево длинной деревянной ложкой.

– Поспела? – спросил командир.

– Ага, – сказала женщина. – Сейчас буду кликать на обед.

– Накормишь и этого. – Командир полез за голенище сапога и протянул Якову алюминиевую ложку: – На! – А потом повернулся к женщине и приказал: – Как поест, скажешь бойцам, чтоб отправили его отсюда. Нам ребятня ни к чему. Понятно?

И так быстро повернулся и ушёл, что ошалевший Яша ничего не успел сказать. Его б и выдворили, если бы во время обеда, когда он хлебал вкусную кашу командирской ложкой, один из бойцов не спросил мальчика:

– Откуда ты такой взялся?

Яков повторил точно то, что сказал командиру:

– Смирнов я, Яков. С Мельничной, двадцать девять. Беляков бить хочу.

– Точно, – раздался хриплый голос, – он с Мельничной. У него в подъезде учителя убили. – Сказавший это помолчал, а потом тряхнул вихрастой головой, как бы сбрасывая хмурь, и хлопнул Яшу по плечу: – Здорово, краснокожий брат, предводитель племени «мельничных»! Я слышал, что ты Горилле здорово дал головой в живот. Ты?

Это был Зиньков. Но как же он изменился! Знал его Яша розовощёким, круглолицым франтом: брюки чуть в расклёшину, как у матроса, складки гимнастёрки густо собраны сзади на талии, фуражечка мятая, козырёк пополам – самый фасон. А тут никакого румянца – на лице копоть одна, волосы разлохмачены, глаза стали больше, а щёки втянулись, рот от уха до уха, и складки легли от носа к губам. Смотрел Яков и глазам не верил: Зиньков – не Зиньков?

– Чего глаза пялишь? Зиньков я, Миша. А ты, брат, за Гориллу в контрразведке сидел?

– Сидел.

– Били?

– Было!

– Идём со мной. Поручусь за тебя командиру. Только у нас, брат, тоже школа: стрелять-колоть без учения нельзя. Тоже, брат, наука.

В тот раз Якова не пустили в бой. Дальше от фронта, в тыл отправили. Яша слышал голос далёких пушек, знал, что совсем недалеко идут бои, а он в это время со злостью протыкал штыком соломенные чучела царских генералов, стрелял по мишени, разбирал, собирал и смазывал винтовку. Сначала винтовка эта казалась тяжёлой, а потом будто стала легче: окреп Яков на воздухе и солдатском пайке. Тоже стал вроде Зинькова – загорелым, обветренным, не мальчик, а мужчина, если сказать одним словом.

Миша Зиньков был всего года на два старше Якова, в общем-то, как говорят о таких, зелен. Но в те времена человека можно было удивить чем угодно, только не молодостью. Были же командиры полков и партизанских соединений в пятнадцать-шестнадцать лет, и стали они потом знаменитыми писателями.

Миша Зиньков ещё год-два назад играл в индейцев, а теперь был заместителем командира полка и, несмотря на молодость, службу исполнял отлично.

Миша и Яша дружили давно, хотя по характеру уж очень они были различны. Однажды, ещё в третьем классе, Гавриил Иванович, проходя в класс, увидел драку в коридоре. Другой бы учитель, может быть, послал за директором или сам стал бы искать виноватых, читать им нравоучения, наказывать. Может быть, так оно и следует делать. Но Гавриил Иванович поступил по-другому. Он спокойно произнёс обычное:

– Садитесь, дети.

А потом вызвал:

– Яша Смирнов! Миша Зиньков!

Они вышли к доске: худой, смуглый, большеглазый, вихрастый, как бы с вздыбленными рыжими волосами Яша и круглолицый, большеголовый, внешне малоподвижный увалень Миша. По прозвищу «Капуста». Да, действительно, большая голова, округлые плечи, пухлые руки – название к Зинькову подходило вполне. Он шёл чуть вразвалочку. А Яков, услышав своё имя, вскочил и мигом подлетел к кафедре. Белки его глаз были чуть розовыми, ноздри раздуты, лоб потный. Он ещё не пришёл в себя после драки в коридоре.

Теперь они стояли рядом – спокойный Зиньков и разгорячённый, как скаковая лошадь, Смирнов.

– Скажи, Яков, – спросил Гавриил Иванович, – что бы ты сделал, если бы на улице к тебе неожиданно подошёл человек и ударил?

– Меня?

– Да, тебя.

– Ударил?

– Я же сказал.

– Ни с того ни с сего?

– Да, просто так – подошёл и ударил.

Яша сжал кулаки:

– Я б его!..

– Что?

– Ну, я бы тут же дал ему сдачи. Я б его…

– Понятно, понятно, – прервал ученика Гавриил Иванович. – Что бы ты «я б его» – это мы понимаем.

По партам прошелестело, будто прошуршал ветер.

Гавриил Иванович повернулся к Зинькову:

– А ты, Миша, как поступил бы, если бы тебя на улице вот так, ни за что ни про что ударили?

– Кто? – спросил Зиньков.

– Как – кто? Человек.

– Нормальный?

– Этого я не знаю.

– А я бы постарался узнать, – сказал Зиньков. – Может, он сумасшедший, а может, ошибся – принял меня за другого.

– Выяснил бы, одним словом? – переспросил Гавриил Иванович.

– Ага, выяснил. А чтоб не убежал, взял бы его за руки, посмотрел на него и расспросил.

– И драться сразу не стал бы?

– Не. Не стал бы.

– Ну, дети, садитесь, – сказал учитель.

15. Об Алексе Кушкине

Части Красной Армии ждали подкрепления, чтобы ударить наверняка по белякам. Предстоял, как говорил Зиньков, последний, решительный бой.

– Когда же? – спросил как-то Яша.

И Миша ответил:

– Поднимут по тревоге, тогда узнаешь. Не торопись – пулю получить всегда успеть можно. А надо прикинуть так, чтобы пуля эта досталась не тебе, а врагу. Понятно?

– Ага.

– Так-то, брат. А то получил бы ты пулю за Кушкина и вроде бы ни за что. Мы довоевали бы, построили всё по-новому – без всяких буржуев и кровопийц, а ты где был бы? А?

Яша задумался, наморщил лоб, сквозь загорелые щёки пробился румянец.

– А разве Кушкин не наш? Разве я неправильно поступил?

– Правильно! Он тебя выручал, и ты хотел его выручить. Только он, этот Кушкин…

– Значит, Александр Александрович за нас?

– Нет.

– Как?! Неужели он за них?

– Тоже нет.

– За кого же он тогда? Мне мама рассказывала, что он ещё давно-давно в революции участвовал.

– Мама? – Зиньков провёл согнутым пальцем над губой, как делали это взрослые, у которых были усы. У Миши они только намечались лёгким пушком. – Ну что ж, – сказал он, – я расскажу тебе, какую он устраивал революцию. Революции разные бывают. Была в Петрограде революция в феврале. Царя скинули, все буржуи нацепили красные банты, а как были кровопийцами, так и остались. Но об этом мы с тобой потом поговорим. А сейчас, брат, я расскажу тебе про Алекса Кушкина.

Так оно и случилось, что Яша, прожив с Александром Александровичем, можно сказать, бок о бок несколько лет, ничегошеньки о нём не знал, а за много вёрст от дома на Мельничной ему рассказали почти всю биографию этого человека.

Алекс Кушкин с первых классов гимназии слыл способным учеником. Но у него были предметы любимые и нелюбимые. И в его табеле пятёрки и двойки перемежались, как чёрные и белые полосы зебры. А с двойками, как известно, не перейти из класса в класс. Переэкзаменовки Алекс презирал, а сидеть в одном классе, разумеется, не хотел.

Так вот оно и случилось, что способный ученик вылетел из гимназии, когда доучиться-то осталось всего года два.

Родителей Кушкина это огорчило, как, впрочем, огорчило бы любых родителей. Сын недоучка – что уж хуже?!

Алекс не горевал. Может быть, он думал: «Способный я, пробьюсь». Ведь это смолоду была его любимая поговорка: «Человек – что птица: должен летать свободно».

Да, он был за свободу, против царя, буржуев, городовых, преподавателей тех предметов, которые не любил, и, в конце концов, против родителей, когда они заявили, что отрекутся от него, если он бросит ученье.

Отречься-то они от него отреклись, но при этом, как каждые родители, жалели сына и дали ему денег, когда он безусым юнцом решил пойти в жизнь.

Надо сказать, что Алекс парень был действительно башковитый. За какое бы дело ни брался, всё у него спорилось: торговал книгами прибыльно. Ведь сам он много читал и знал свой товар не так, как полуграмотные купцы. Писал Кушкин небольшие статейки в газеты и тоже имел успех. Статейки его печатали – деньги ему платили.

Только служить не мог. Пробовал раз, другой, всё сначала шло отлично – способен ведь и умён, но не признавал над собой начальства. Бросал работу, но без хлеба не оставался. И без службы находил себе заработок.

Ему ещё не было восемнадцати лет, его товарищи ещё сидели за партами в гимназических куртках, а он в шляпе и модном костюме приехал в маленький крымский городок, как взрослый и самостоятельный курортник.

Вот тут-то Алекс и познакомился с артистом, который, как это бывало в те времена, переезжал из города в город, из театра в театр. Назовём его Петром Петровичем, чтобы не раскрывать настоящего имени: ведь всё, о чём здесь рассказано, было на самом деле. Театры тогда нанимали актёра на один сезон. А кончался год, и артист искал новую работу, ехал, а то и пешком по шпалам шёл в другой город.

Так вот, тот дореволюционный артист славился своим чудесным голосом и тем ещё, что любил часто и без меры выпить.

Познакомился артист Пётр Петрович с Алексом и поразился: молод, а умён. Школу не окончил, а начитан. Усы ещё не растут, а уж самостоятельный. И всё критикует.

Они подружились, хотя артист годился Алексу в отцы. Единственно, что мешало этой дружбе, – вино. Вернее, то, что Алекс не пил. Это было естественно, что в восемнадцать лет он считал лучшими напитками лимонад и газировку с хорошим сиропом.

Петра Петровича это огорчало. И не только это. Однажды, изрядно нагрузившись вином, Пётр Петрович сказал Кушкину:

– Хороший ты парень, Алекс, но не пойму я тебя…

– Я за свободу, – сказал Кушкин. – Человек сам себе хозяин, как птица…

– Знаю, – оборвал его Пётр Петрович, – но всё это на словах.

– Я бросил учиться в гимназии, чтобы никто не принуждал меня учить то, что мне не надо.

– А дальше что?

– Я никому не желал подчиняться. Я ушёл…

– Знаю. Но ты же не протестовал, не бунтовал?

– Я? А разве один человек может?

– Может! – сказал Пётр Петрович и так стукнул кулаком по столу, что стакан с бутылкой чокнулись и зазвенели. – Ты же сам всегда говоришь, что человек должен быть свободным, как птица…

У Петра Петровича немного заплетался язык, к говорил он громко, почти кричал.

– Что же я должен сделать? – робко спросил Алекс. Пётр Петрович ему нравился, больше того – он был безмерно им увлечён и готов пойти за своим старшим другом в огонь и в воду.

– Что сделать? – спросил артист и снова стукнул кулаком по столу. – Бунтовать! Понял?

– Нет, не понял. А как это сделать?

– Очень просто.

Долго пересказывать разговор подвыпившего Петра Петровича с Кушкиным. Расскажем коротко о событиях, которые произошли вслед за этим разговором.

Пётр Петрович заказал много вина и стал им угощать всех, кто был в кабачке. А народ там был разный: рыбаки и грузчики, босяки-бездельники и матросы с парусников. Когда вино совсем затуманило головы, и в том числе голову Петра Петровича, который, угощая, не забывал о себе, все, кто был в кабачке, двинулись в городок. А вся власть там была – исправник и городовой. Их-то и арестовали собутыльники Петра Петровича. Алекс Кушкин помогал арестовывать – открывать и запирать замки.

Из тюрьмы выпустили несколько сидевших там воришек, захватили почту и телеграф, и сам Пётр Петрович заставил перепуганного телеграфиста отстукать губернатору телеграмму:

«Наш город отложился…»

Когда к этому взбунтовавшемуся приморскому местечку подошёл военный корабль, командира поразили тишина и спокойствие в городке.

Военный корабль дал для предупреждения два холостых выстрела из орудий.

Тишина. Вообще говоря, в те далёкие дореволюционные времена городок этот больше смахивал на деревню.

С военного корабля царского флота высадили десант. Матросы с винтовками наперевес прошли пристань и увидели: городок спит – спит в канавах, на дорогах, под кустами и заборами. Настежь раскрыты двери всех винных складов, а пустые бочки валяются рядом с теми, кто их выкатывал и открывал.

Не спал только Алекс Кушкин. Его арестовали, затем судили, и на суде он говорил о человеке, который должен быть свободным, как птица в полёте.

16. Самая большая армия

В ссылку Кушкин взял с собой много книг, давал их читать, устроив у себя что-то вроде библиотеки. Этим он помог переносить тяготы поселения настоящим революционерам. Он ведь был добрым человеком, Александр Кушкин.

Его освободила революция. Он приехал в маленький южный город, где жили Смирновы. Кушкин поселился на Мельничной улице, а возле пристани стал работать в книжном магазине. Сначала Алекс был продавцом «от хозяина», а потом открыл свой книжный магазин, вернее, лавчонку – ведь торговал-то он в ней сам, без помощников…

Когда Зиньков дошёл до этого места в своём рассказе, Яша спросил:

– Значит, Александр Александрович после революции стал всё-таки настоящим революционером?

– Нет, – сказал Миша.

– Но он же не за белых?

– Я сказал: он ни за кого. Сам за себя.

– Как птица? – спросил Яша.

– Ха, птица! Ты, брат, видел, как птицы летят на юг? Ну, скажем, журавли.

– Видел. Треугольником.

– Так. Треугольником. А почему?

– Не знаю.

– А корабль по морю плывёт как?

– Какой корабль? – спросил Яков. – Парусник или пароход?

– Всё равно. Корабль плывёт, брат, известно как – ветром или машиной.

– А куда? – спросил Яша.

– Куда надо. Птицы тоже летят куда надо. Только впереди у птиц в этом треугольнике летит вожак. А у парохода…

– Рулевой, – сказал Яша.

Они помолчали. Яков начал соображать. Значит, Кушкин не признаёт никаких вожаков, никаких рулевых. Он не сказал это, а только подумал, но, подумав, спросил:

– Так?

– Так, – ответил Зиньков. – Кушкин никого не признаёт, ничего не признаёт и всё критикует.

– Значит, если бы он был с нами тут, он не признавал бы командира?

– А он и не пришёл к нам в армию.

– Ну, это ты брось! – Яша был добрый, к Кушкину у него было чувство благодарности, и он за него заступился. – У Александра Александровича пенсне. Упадёт с носа – он и не видит ничего. Какой из него красноармеец?

– Правильно, – подтвердил Зиньков, – в армию военных людей он не годится. Но есть ещё армия. В ней гражданские люди и военные – в ней могут быть все, кто хочет бороться за революцию, за правду, против буржуев и кровопийц. И в той армии все – и старые, и молодые, – все, кто за нас.

– Я этого не знал, – простодушно сказал Яша. На мгновение он представил себе множество людей, стоящих в одном строю, и среди них Зиньков, Гавриил Иванович, сам Яков и его мама.

– Понял? – спросил Зиньков.

– Не, не совсем. Значит, и Гавриил Иванович мог вступить в эту армию, хотя он был старенький, и моя мама тоже? А как бы они воевали без винтовок?

– Она воевала бы так, как могла, чтобы мы победили. Мама твоя работает?

– Работает.

– Вот она и работала бы для Революции. А Гавриил Иванович учил бы детей ненавидеть буржуев, быть революционерами. И так каждый, кто вступил бы в эти ряды.

– Теперь понимаю. – Яков утвердительно мотнул головой. – А как называется эта армия?

– Партия, – сказал Зиньков. – Партия большевиков.

17. Татьяна Матвеевна

Фронт продвигался медленно, и прошло несколько месяцев, пока Красная Армия подошла к городу.

На учебных стрельбах Яков стрелял всё лучше и лучше.

По ночам ему снился бой: как он влетает на Мельничную верхом, с саблей наголо и навстречу ему выходит мама. Яше хотелось её обнять, но маму заслонила тень Прокопыча. Она появилась где-то вверху, в облаках над соляными промыслами, и заволокла всё вокруг, превратившись как бы в сплошной чёрный занавес.

Проснувшись, Яша не мог разобраться в своих чувствах: то ли хотелось ему побывать в бою, чтобы прогнать беляков, освободить родной город, то ли скорее вернуться домой – увидеть маму и успокоить её. Ведь он понимал, что она волнуется, очень волнуется и, может быть, ночи не спит, плачет…

Но ему в бою тогда побывать не довелось. Так и вошёл Яков в свой город со вторым эшелоном, когда на всех домах уже висели красные флаги, а иностранные войска и беляки все в море ушли, и духу их не было.

С ними удрал и полицмейстер Дубровский со всей своей семьёй. Перед самым отплытием, когда Дубровские уже грузились на пароход, Олег забежал к Смирновым.

В своё время из белогвардейской контрразведки Якова отпустили, но Горилла обиду не забыл – жаждал мести.

Прибежал младший Дубровский на Мельничную не один – с прапорщиком, который помог ему отконвоировать Яшу в контрразведку.

Уже на окраине пулемёты строчили не умолкая, на пустынных улицах попадались последние беглецы, растерянные и испуганные. Они катили перед собой детские коляски с барахлом или тюки ковровые, а то просто тачки дворницкие: любой транспорт был тогда в цене.

Бежали они навстречу Олегу и прапорщику в порт, а те из порта на Мельничную.

– Не успеем, давай вернёмся! – молил прапорщик с усиками, хотя и был он лет на десять старше Гориллы.

Но куда ему! Олег только ручищами своими размахивал, и чувствовалось: попадись ему Яков, на этот раз не выпустил бы он его из рук живым.

Обида жгла за полученные синяки, и досадно было, ох как досадно оставлять любимый город, особняк, дачу у моря и плыть в какую-то Турцию!..

Та-та-та! – стучал пулемёт. Ух-ух! – бухала гаубица. А в промежутках, когда казалось, что особенно тихо, подумать только – слышалось пиликанье гармошки! И песня, а вернее, частушка. Это приводило Дубровского в бешенство. Попадись ему этот соловей-запевала, зарубил бы он его, задушил…

Скачала слов песни не было слышно, а потом все слова стали долетать ясно, чётко – пели уже где-то совсем близко и сразу в два голоса:

 
Мы изжить хотим напасти,
Чтоб покой себе добыть,
А врагов Советской власти
Били, бьём и будем бить.
 
 
Я, парнишка-рекрутишка,
Небольшой, да боевой:
Ожидай меня, мамаша,
С красным орденом домой!..
 

Олег не стучал к Смирновым. На лестничной площадке чуть разбежался и плечом дверь так и вышиб – сорвал с крючка.

Татьяна Матвеевна выбежала из кухни:

– Что такое?

– Где твой рыжий гадёныш? Давай его сюда!

– Нет Яши.

– Врёшь! Спрятала!

Олег рванулся в кухню, прапорщик за ним, только ножнами шашки за косяк двери зацепился.

Тоже кричал, как Горилла:

– Где сын? Говори! Зарублю!

А Татьяна Матвеевна, как по правде было, не мудрствуя, сказала:

– Убежал Яша. Я вышла из дома, он сбежал. Сама все глаза выплакала.

18. Не все раны заживают

Яков Смирнов входил в город в строю красногвардейцев, с винтовкой на плече, гранатой на поясе и алюминиевой флягой на боку.

Полк шёл медленно: у заставы был митинг, оркестр играл «Интернационал», с платформы грузовика говорили речи, в ряды бойцов бросали цветы. Одна гвоздика ударила Якова по плечу и застряла между гимнастёркой и винтовкой. Он снял её, стебель засунул в нагрудный карман, и теперь эта гвоздика была на его военной гимнастёрке вроде красного банта.

Яша, как самый младший, стоял в последнем ряду. Здесь, правда, рядом с ним стояли и взрослые бойцы – некоторые были чуть ниже его. Но известное дело: не рост украшает человека. И рядом с Яшей были заслуженные бойцы, в шрамах, полученных в боях. Надо сказать, что они относились к Якову, как к равному. Он хоть тогда ещё не воевал, но считался уже отличным красноармейцем: бойцовскую науку знал назубок. Трудно было ползти по-пластунски, трудно и на коне скакать – рубить лозу, стрелять, да точно в яблочко мишени. Яша добивался своего, пока не получал право сказать: взяла наша. Не вышло раз – делал снова, и снова, и снова. Потому-то и сюда, в армию, перешло его прозвище «Яша – взяла наша». Сейчас он вместе со всеми бойцами кричал «ура», но что говорили ораторы на грузовике, не слушал. Жадно шарил глазами по толпе людей, встречавших красные войска, – искал маму. Женщин было много, но Татьяну Матвеевну среди них он не нашёл.

Ища маму, Яков видел ссутуленные спины, усталые лица, но глаза радостные, счастливые. Люди были плохо одеты, худы и бледны, но глаза блестели, иногда мокрые от слёз, но это были слёзы радости и счастья: ужасное осталось позади, а новое, хорошее, пришло, наступило, будет жить.

– Смирна-а! Рравняйсь! Шагом – арш!

Ухал барабан, звенели медные тарелки, пели трубы оркестра, в такт музыке Яков чётко печатал шаг, а думал, думал только о встрече с мамой. «Ну что ты со мной сделал?! – скажет мама, седенькая, маленькая, с глазами, красными от слёз. – Ведь я чуть с ума не сошла – думала, что тебя уже нет в живых». Она будет плакать, а он поставит в угол комнаты винтовку, обнимет маму, прижмёт к этой вот красной гвоздике и просто скажет: «Так я же воевал, мамочка». И тут же подумал: «А могу я сказать, что я воевал? Ведь воевал-то я только с соломенными чучелами. Нет, лучше я скажу, что был на войне. Это правда: был на войне и дальше пойду бить беляков, а мама теперь уже не заплачет никогда. Когда её спросят: «Где Яша?», она ответит: «В Красной гвардии. Беляков бьёт». А ей скажут: «Так он же ещё маленький». А она ответит: «Какой там маленький – меня перерос…»

Полк шагал уже по знакомому спуску – от заставы в город, где Якову был знаком каждый дом, каждое дерево, каждый камень. Вдоль мостовой на тротуарах стояли люди, множество людей – квартал за кварталом. Они кричали «ура» и бросали цветы. А старики снимали картузы и широкополые соломенные шляпы и низко, до земли, кланялись воинам. Теперь Яков, стараясь не поворачивать головы, а, как положено в строю, идти в затылок, косил глазами то вправо, то влево, искал маму или хотя бы кого-нибудь из родных, соседей, просто знакомых.

Нет, как это ни странно, но никого из соседей по дому на Мельничной не было. Будто они не должны были радоваться приходу Красной Армии.

Яков уже договорился с командиром, что, как только они придут в казарму, от которой до Мельничной десять минут ходьбы, а добежать можно за три минуты, его отпустят на час.

Ему так хотелось, чтобы час этот скорей наступил, что он один раз сбился с ноги и наступил на пятку идущему перед ним. При этом Яков почувствовал, как загорелись его уши и щекам стало жарко-жарко. Он быстро перестроился, пошёл чётко в ногу со строем, старался ни о чём не думать, но мысли о маме всё время были с ним: как встретит, что скажет, что расскажет, как проведёт с ней этот час. За один час не пересказать ей всего, что произошло с ним в эти дни, о чём он писал ей мысленно письма…

…А подбежав к своему дому на Мельничной, Яша увидел двух ребят со двора. Они несли впереди себя, уперев древко в грудь, красные флаги с чёрными бантами. За ними сверкнули стёкла пенсне на шнурке, и тут только Яша рассмотрел, что это Кушкин несёт на плече гроб.

В это мгновение Яков подумал: «Значит, после того, как я помог Алексу убежать, его не поймали». От этого стало радостно. Но прошла ещё минута, и Яша понял всё, что происходило перед ним. На мгновение он закрыл от ужаса глаза, а потом рванулся вперёд…

Гроб опустили на тротуар. Яша упал на него. Одной рукой он обнял восковую голову мамы, прижался щекой к её холодной щеке. В другой руке сжимал винтовку. Он сжимал её, доверенную ему командиром на один час, чтобы погордиться дома, сжимал до боли в пальцах.

– Яша, – тронула его за плечо Анна Михайловна, – Яков, поднимись. Ну, Яша, встань. Мы все тут с тобой, все…

При этом она думала: «Что ему все? Много досталось этому парню. Какие у него были раны! Но эта – самая страшная. Такая рана не заживает».