Текст книги "Игорь-якорь"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Марк Симович Ефетов
Игорь-якорь

Всё это было давно – в годы, когда в борьбе и боях нарождалось наше государство. Фронт гражданской войны подходил к городку, и мальчикам не сиделось на уроках, когда рядом со школой татакал пулемёт. А тут ещё на соляных промыслах, что были вблизи города, появилось привидение – тень человека на облаках. Правда, война заслонила таинственное событие на соляной косе.

Но повесть эта не только о войне. В ней рассказано, как мальчик, по прозвищу «Яша – взяла наша», воспитал в себе бесстрашие и спустя много лет, когда стал Яковом Петровичем, это умение не бояться опасности передал своему сыну Игорю – Игорю-якорю.

Какие подвиги совершил Игорь-якорь, вы прочитаете в этой книжке.

Когда я писал повесть, мне казалось, что Игорь-якорь, бесстрашный мальчишка, а затем отчаянно смелый моряк, чудесный товарищ и друг, водит моим пером. Он всегда отличался бесстрашием и тем ещё, что беззаветно любил мать, отца, брата да и всех честных людей на земле. А ведь эти черты заложены в характере многих из нас. У одних качеств этих больше, у других меньше. Надо только развить в себе эту силу, доброту и бесстрашие. Так же как можно укрепить мышцы и стать сильным, можно укрепить волю и стать смелым.

Автор

I. Бегство на фронт

1. Необычное письмо

С тех пор, как люди начали воевать, мальчики убегали в бой – сражаться рядом со взрослыми.

Случилось это и с отцом Игоря Смирнова в те времена, когда отца называли «Яша – взяла наша».

Старший Смирнов был тогда ещё в том возрасте, который иногда называют «от горшка два вершка». Первый класс, палочки-считалочки – вся математика, а русский язык – тоже палочки, только в тетрадке в косую линейку. Малыш ещё, а поди-ка ты, шептал соседу по парте:

– Давай, Миша, на фронт.

В те годы у Яши Смирнова были огневые волосы, точно пожар на голове. Когда он первый раз пошёл в первый класс начального училища, за ним потянулась дворовая кличка «Рыжий». Оно и правда – его нельзя было назвать блондином, не был он и шатеном или там каштановым. Зимой его разлохмаченные волосы были медными, а летом выгорали, и цвет их делался похожим на цвет отчищенного кирпичной крошкой самовара. И кожа Якова меняла цвет, как меняет цвет скумбрия в мере и на берегу. Зимой Яша был белокожим, в начале лета – розово-красным, а к концу лета – коричневым. Но всё равно среди товарищей по двору назывался «Краснокожий брат» или «Рыжий».

Соседом по парте Яши Смирнова был Миша Зиньков, паренёк, который не обогнал ростом Яшу, но по возрасту был на два года старше его. Миша был широк в плечах, большеголов и круглолиц. Вероятно, за эту большую и круглую голову его прозвали «Капуста».

На уроке Яша шептал:

– Так давай, Миша?

– Шо?

– На фронт.

– Куды-и?

– На фронт. Причепимся до товарника – и через станцию.

– А если по шее накостыляют? – спрашивал Миша.

– Хто?

– Ну хоч бы кондуктор.

– Не.

– Шо – не?

– Не накостыляет.

– Молчи, Яша, учитель глядит. Он и до кондуктора даст тебе перцу.

Фронт был тогда русско-германский – война от города, где жили Яша и Миша, далеко.

Но прошло несколько лет, война русско-германская кончилась, а гражданская война подошла к самому городу. Только теперь ребята стали старше и понимали, что не так взрослы, чтобы бежать на войну.

В те годы мальчики играли в индейцев. Яша был предводителем племени «мельничных» – так назывались мальчики с Мельничной улицы, – и вот какое письмо он получил от вождя племени «портовых», где вождём был Миша Зиньков, по прозвищу «Капуста».

Сначала о том, как это письмо дошло к Яше.

Письмо вождя индейского племени, как всегда, было доставлено в почтовой карете, о прибытии которой вождь «мельничных» узнавал по рожку почтальона.

Ту-та-та! Та-та-ту-у! – заливисто пел рожок, оповещая всех вокруг: карета прибыла.

Люди с рваными штанами и дырявыми ботинками в руках шли и бежали к карете, а Яша спешил туда же за письмом от Миши Зинькова.

Карета была тачкой старьёвщика Габдуллы. Это был небольшого росточка, сухой, морщинистым старик с длинной, узкой, очень жиденькой бородкой, которая свешивалась с подбородка на клеёнчатый передник.

Габдулла начинал свой рейс рано утром в порту, проезжая по всем окраинным улицам к дому, где жил Яша Смирнов. Здесь, собственно говоря, город кончался: ещё несколько домов, а за ними пустырь. У каждого дома Габдулла играл на своём рожке, что в переводе на язык слов означало: «Старьё берём!»

Конечно же, Габдулла не знал, что отверстие в задней стенке его старой, рассохшейся тачки используется как почтовый ящик. Рано утром в порту Миша Зиньков закладывал туда письмо Яше, а вечером, когда Габдулла возвращался, вынимал из той же щели ответ от вождя племени «мельничных». Почта эта работала исправно. Вождь племени «портовиков» сообщал, что «большая пирога спустила парус и племя островитян (то есть «портовых») выйдет завтра на бой со своей тыквой. Готовь своих воинов. Бой будет тяжёлый».

После такого письма Яша собирал ребят своего двора и сообщал им, что в порт пришла шаланда с солью и завтра ребята с соляных промыслов вызывают портовую команду на футбольный матч. И главное в этом сообщении было то, что игра будет не тряпичным мячом, а настоящим, который привезли соляники. В письме мяч этот именовался тыквой.

Такие вот сообщения бывали чаще всего.

Но в тот день письмо от Миши Зинькова было совсем необычным:

«Мой краснокожий брат, бледнолицые плантаторы вчера вечером бежали в море на большой пироге. Утром наше племя отправилось на остров за белыми сокровищами. Старика нигде не оказалось. Ночью была буря. А утром мы увидели тень старика на облаках. Разрази меня гром и молния, если вру…»

В этом месте письмо перестало быть индейским. Большие буквы в конце тетрадного листка как бы кричали: «Полундра! Свистать всех наверх! Топайте на промыслы!»

2. Яков

Рыжеволосый Яков ещё спал. Ни звуки, ни солнечный луч не тревожили комнату Смирновых. Утро было таким пасмурным, что казалось, оно не наступило ещё, что царствует ночь. Только акации за окном сонно лепетали да где-то очень далеко будто вздыхал кто-то: «Ух-ох, ух-ох». Но эти вздохи далёких пушек были еле слышны: бой шёл за много вёрст от города.

Мать Яши, Татьяна Матвеевна, поднялась, как обычно, первая во всём большом доме, где жили Смирновы. Умываясь, а затем растапливая плиту, готовя завтрак, она двигалась почти бесшумно, стараясь не разбудить сына.

Когда в плите под кастрюлей запылал огонь, она подошла к стулу и оглядела рубашку и брюки Яши. Одежда эта была точно после побоища: там пуговица вырвана с «мясом», там помято, порвано, измазано глиной.

Мать стояла над кроватью сына, босая, маленькая, обняв ладонью щёку. В эти мгновения, когда Яша не видел и не слышал её, Татьяна Матвеевна крестилась и шептала слова молитвы, моля бога сохранить сына, такого необузданного, горячего и неразумного. И смотрела на него любящими глазами.

А потом, тоже бесшумно, собирала одежду сына, чистила её, штопала, зашивала.

Когда же он просыпался, она обычно говорила грозно и строго:

«Имей в виду – это последний раз я вожусь с твоей рубахой! Хочешь быть босяком – ходи так, оборванцем. Сил моих больше нет!..»

Яша, не успев поесть, засунул ломоть хлеба в карман и, жуя на ходу, рванулся к двери.

– Ты куда?

– Никуда!

– А хлеб зачем?

– Так просто.

– А ну положь сейчас же на место! Слышишь?!

– Слышу, не глухой.

– А, ты ещё грубить будешь! Вот Я ж тебе…

Мать замахнулась, но куда там! Он прыгнул прыжком кенгуру, соскользнул по перилам лестницы и был уже во дворе. Татьяна Матвеевна бежала за ним по ступенькам лестницы, но это было куда дольше. Худая, невысокая и, видимо, слабая, она хотела побежать за сыном к воротам, но пошатнулась, схватилась двумя руками за край стола, вкопанного в землю, и только выкрикнула:

– Горе ты моё луковое! Разбойник!

– Ну что вы так, Татьяна Матвеевна! Побойтесь бога!

Это сказала дама в шляпе с пером и пестрым зонтиком в руке.

Татьяна Матвеевна села на скамейку. Она тяжело дышала, сжимала и разжимала пальцы, и в эти минуты, попадись ей сын, казалось ей, ударила бы его, не думая, не сдерживаясь…

Да, Яша, можно сказать, вовремя убежал. Тут бы и у слабой женщины появились неизвестно откуда силы.

А между тем дама с зонтиком, усевшись рядом, говорила:

– А по-моему, ваш Яша совсем не плохой мальчик…

– Драчун, Анна Михайловна.

– Все они драчуны. Он просто не даёт себя в обиду. Не в том дело. Ваш сын добрый и справедливый. Для вас он на всё готов. Вспомните, как он прибежал с солью.

Действительно, Яше нелегко было мчаться с соляных промыслов с мокрым кульком.

– Он, бедняга, так запыхался тогда, – сказала Анна Михайловна.

– Да, запыхался, – подтвердила мать Яши.

Татьяна Матвеевна вспомнила Яшу, прибежавшего с солью. Тогда его лицо, волосы, рубаха – всё было мокрым от пота. А в руках он держал что-то грязное и мокрое. Развернул и сказал: «На́, мама смотри. Медвежатовы бежали и теперь не надо будет давать за мешочек соли мешочек денег…»

В те времена бумажные деньги мерили аршинами, несли на базар в кошёлках. Бывали такие деньги, что надо было отвалить большую пачку, а получить за это только кулёк конфет. И соль в те годы тоже была очень дорогой.

Это было тревожное время. В городе были белогвардейцы. Где-то близко ухали орудия, фронт придвигался к окраинам города…

Матери Якова и Анне Михайловне не удалось долго посидеть на скамейке.

Где-то далеко ухнуло орудие, а спустя мгновение громыхнуло, как в самую сильную грозу. Татьяна Матвеевна почувствовала, что вкопанная в землю скамейка колыхнулась под ней и стол, на который она опиралась, зашатался.

– Близко, – сказала Анна Михайловна и поправила шляпу с пером.

Она рывком раскрыла зонтик, будто он мог её защитить от осколков или пуль, и побежала к воротам.

А Татьяна Матвеевна опустила голову на руки и зарыдала. Плача, она повторяла только одно:

– Ох, убьют Яшу, беспременно убьют… Ведь он рвётся в самое пекло!

3. На бульваре

Яша Смирнов жил на Мельничной улице, но мельниц там никаких не было. Возможно, они и были, но когда-то, так давно, что и старожилы этого не помнят. Потом Мельничная стала обычной окраинной улицей с домами из жёлтого камня и глины. Сквозь булыжник мостовой пробивалась трава. Дома́ на Мельничной были небольшие, народа на улицах мало, но всё равно и на Мельничную распространялись законы, которые установили белогвардейцы в те месяцы, когда они хозяйничали в городе.

Тогда был комендантский час. Это значило, что после десяти часов вечера никто не смел появляться на улице. Ходить по улицам разрешалось только белым офицерам, солдатам-патрульным, ну и, конечно же, иностранцам в военных мундирах – тем, кого белые позвали, чтобы справиться с красными. Эти заморские воины приехали в приморский город как бы на увеселительную прогулку. Что там большевики! Лапотники с вилами вместо оружия, хамы неумытые, мужичьё!

Из приморского города, где жил Яков, интервенты и белые довольно быстро прогнали красногвардейцев. На рейде выстроились, словно на параде, иностранные военные корабли: многотрубные крейсера, юркие миноносцы и неуклюжие десантные транспорты.

Медленно разворачивались длинные орудия крейсеров. Яша стоял на пустынном бульваре и видел всё, что делалось на море. Ему было интересно смотреть на то, что происходило на рейде. На высоком берегу, где протянулся бульвар, Яша был в одиночестве. Кто же будет стоять под орудийным огнём? Кто мог угадать, каким будет угол прицела, куда целится наводчик, где разорвётся снаряд?

Нет, я не хочу сказать, что Яша обо всём этом не думал. Но таков уж был у него характер, что он презирал опасность, особенно если опасность эта мешала ему делать то, что он любил. А самым большим увлечением Яши был военно-морской флот. Он собирал открытки, на которых были военные корабли. Такие картинки он вырезывал из журналов, миноносцы он выпиливал из фанеры, крейсера лепил из глины и любил, очень любил всё, что было связано с военно-морским флотом. Но он не только любил эти серые строгие корабли, но и знал их, понимал.

Не каждый мальчик отличит эскадренный миноносец от просто миноносца и узнает даже в сумерках, по контуру, пассажирские или грузовые пароходы, сторожевой корабль, тральщик, десантное судно и даже мирный танкер или там буксирно-спасательный пароход.

Яков разбирался в этих кораблях – узнавал их, как буквы алфавита. Он мог бы многое рассказать о кораблях на рейде, но рассказывать было некому.

Тишина. Просторная ширь морского горизонта, солоноватый воздух набережной.

На бульваре так тихо, что слышалось, как шелестят акации на маленьком ветерке. Город притаился – он как бы вобрал голову в плечи, поднял воротник, нахлобучил шапку, чтобы не видно было лица.

Яша всматривался в горизонт, стараясь разгадать, что происходит сейчас на этих далёких вражеских кораблях. И ещё он ждал, не покажется ли на небе Прокопыч.

Нет, не показался.

Яша и верил и не верил рассказам о тени Прокопыча на облаках. Невероятно! Непонятно!

Яше хотелось поговорить с кем-нибудь о тайне соляных промыслов, поделиться своими мыслями и послушать, что думают другие. Но на улице не было ни одного человека.

А орудийные башни военных кораблей медленно поворачивались, как слоны, и дула пушек поднимались, как хоботы.

Яша подумал: «Сейчас ослепительно сверкнёт, потом вылетит дымное облачко и спустя несколько мгновений донесётся, как из бочки, глухой удар: бум!»

Но мальчик знал: по бульвару стрелять не будут – здесь богатые особняки, гостиницы и рестораны. Снаряд как бы прошелестит над головой и разорвётся на окраине – в слободе, где всегда дымно от заводских труб и людно от рабочей бедноты.

Так оно и было. Орудия стреляли с кораблей по заводским районам, а из этих районов могли ответить разве что винтовочными выстрелами или гранатой-лимонкой. Такую дальше чем на полквартала не забросишь. А называлась она лимонкой потому, что по форме напоминала лимон, только была раза в три больше. Таким оружием нельзя было остановить интервентов.

Лимонка… Была она и у Яши. В те годы оружие у мальчишек было вроде бы разменной монетой: лимонка, револьвер, наган – это самая крупная монета, а патроны – мелочь. В те годы патроны эти помогали мальчикам узнавать географию земного шара, как помогают этому коллекции марок. Ведь на молодую Советскую страну напало четырнадцать иностранных государств, и патроны были тоже не менее четырнадцати разных видов.

В ходу были и пустые гильзы от патронов, но это уж совсем мелкота, можно сказать – медяки. В них играли как в бабки или в кегли. Поставят в ряд медные гильзы и сплющенной пулей-биткой бьют по ним. Что сбил, то твоё.

Игрой этой так увлекались, что играли иногда допоздна, при свете луны. Ведь уличные фонари тогда не горели. Мать ругала Яшу, когда он поздно приходил домой; он обещал, что этого больше не будет, но скоро забывал о своём обещании.

Когда вводился комендантский час, горожан загоняли всех по домам в десять вечера. Ночью на улицу не выходи. Чуть кто появится за воротами, сразу патруль сцапает. Если при этом оружие обнаружат, только и жизни, что доведут до ближайшей стенки.

Правда, для разных там фабрикантов-спекулянтов, а проще сказать – для буржуазии, какие могли быть запреты? По ночам устраивались балы, ночами буржуи играли в карты, пили вино – одним словом, веселились. Их меньше было, этих бездельников, чем работающих людей, но все почти буржуи имели пропуска на время, как тогда говорили, осадного положения.

Ночами, случалось, их грабили бандиты. Нет, главные бандиты, вместе с интервентами и белогвардейцами грабившие сёла и города, буржуев не трогали. Но были ещё бандиты, так сказать, частники. Они-то и раздевали по ночам прохожих.

Не зря Татьяна Матвеевна волновалась и сердилась, когда её Яков к ночи уходил на улицу или в порт. Его по росту и за мальчика принять нельзя. Поставят к стенке, бах – и весь разговор.

4. «Руки вверх!»

Лето в том году было жаркое. А тут июль, самая макушка летних дней. Во дворах больших каменных домов от раскалённых солнцем стен воздух, казалось, трепетал и дрожал. Окна отсвечивали ослепляющим солнцем. Желтели деревья, а люди страдали от жажды.

В один из таких дней, когда город был занят интервентами, Яша пошёл с вёдрами по воду. Надо вам сказать, что городская водокачка не работала и по воду ходили в низменные районы города, возле соляной косы. Там были колодцы. Правда, вода в них была чуть солоноватая, но что было делать.

Так вот, вскоре после того, как Яша ушёл, размахивая и позвякивая в одной руке двумя пустыми вёдрами, громыхнули железные ворота, и Татьяна Матвеевна услышала зычный голос:

– К окнам не подходить! Во двор не соваться! Всем по квартирам! Облава!

И потом – бах!

Ну, это, видимо, кто-то из белогвардейцев поставил выстрелом как бы точку, а точнее, восклицательный знак в конце своей короткой речи…

По двору уже перебегали с коротенькими винтовками наперевес белогвардейские солдаты и офицеры с наганами в вытянутой руке или шашкой наголо.

Татьяна Матвеевна, стараясь не скрипеть дверью, вышла на лестничную площадку. Её соседка Анна Михайловна уже была здесь.

– Кого ищут? – шёпотом спросила Татьяна Матвеевна.

– Большевиков.

– Какие же у нас большевики, Анна Михайловна?

– Не знаю. Говорят, есть.

– А мой-то, мой-то Яша пошёл по воду! Вот беда! Ведь дома ни капли воды. Не в чем сварить картошку… Да что я о картошке? Вдруг возьмут кого из нашего дома?

– Моего мужа тоже дома нет…

Спустя некоторое время кто-то заколотил кулаком по железным воротам.

Татьяну Матвеевну бросило в жар. Ей показалось, что вокруг всё горит: пламя подбирается к ней, жжёт её, шипит и трещит. Её оглушал стук в ворота. Стук этот, может быть, не был таким сильным, но ей казался оглушительным.

– Яша! – ахнула Татьяна Матвеевна. Она узнала стук своего сына.

Яша Смирнов не любил ждать, стоять в очереди, просить. И мать не раз говорила ему: «Ну чего лезешь поперёд батька в пекло!» Отец Яши был где-то на фронте с самого четырнадцатого года, и было известно одно: воюет где-то с беляками, а где, неизвестно. Слово «батька» Татьяна Матвеевна вспомнила по пословице и учила по пословице не лезть на рожон. А Яша лез. И в этот раз. Подошёл к дому с полными вёдрами, умаялся, а тут ворота на запоре. Подождать бы, посидеть, не рыпаться, как говорила в таких случаях мать. Нет, не подождал: заколотил кулаком по железным воротам.

– Отворить!

Тут Татьяна Матвеевна забыла о предупреждении, подкреплённом выстрелом, раскрыла настежь окно, легла на подоконник, высунулась так, что ещё чуть – и полетела бы вниз. Но не о себе тогда думала. Увидела, как бежали обратно через двор к подворотне офицер с наганом, второй – с шашкой, а по бокам два солдата с винтовками и юркнули в подворотню.

Из окна был виден только вход в подворотню, как тёмный провал в пещеру. Но зато слышно было – ох, как слышно: громко, чётко, гулко, как оно бывает, когда звук проходит по трубе или по узкому закрытому коридору…

Сначала звякнул засов. Потом заскрипели ржавые петли и, как бы кряхтя, раскрылись старые, из котельного железа ворота.

А затем громкий голос:

– Руки вверх!

И тут же голос Яши:

– И мне?!

Бах! Бах! – два выстрела и такой звук, будто сбросили с плеча на землю мешок картошки: бум!

Что говорить о Татьяне Матвеевне? Как описать то, что она в эти мгновения почувствовала?

О чём могла подумать мать Яши, услышав голос сына и тут же вслед за этим два выстрела?

В Яше была вся жизнь Татьяны Матвеевны, и вот – убили сына. Единственного. Единственного близкого ей человека. Одного на всём свете.

Прошли какие-то минуты, а возможно, секунды. Говорят, что за такие мгновения человек может сразу поседеть.

И если с Татьяной Матвеевной это не случилось, то потому только, что она и так была седая.

Что было делать? Ждать, пока пройдут обратно убийцы? Или бежать туда, вниз?

Татьяна Матвеевна не успела прийти в себя от оцепенения, справиться с мыслями, додумать, решить. Она увидела, как из тёмного провала подъезда, согнувшись, медленно шёл Яша, ахнула и заплакала.

Что с ним? Так идут, шатаясь, вихляя, неуверенно ставя ноги, только пьяные. Но что это, что? Татьяна Матвеевна увидела, как её сын, выйдя из подъезда и сделав несколько неуверенных шагов, вдруг выпрямился, толкнул согнутым коленом одно ведро, за ним второе и выплеснул всю воду на землю. Затем, отбросив оба ведра, побежал к двери в парадное и скрылся. Вслед за Яшей не спеша прошёл человек в пенсне на шнурочке. Его-то Татьяна Матвеевна знала отлично. Человек этот чуть было не попал в лужу, ступил уже в неё ногой, но тут же отошёл вбок, брезгливо отряхнул ногу, как это делает кошка, когда намочит лапку.

Всё это произошло в какие-то короткие мгновения. Татьяна Матвеевна только успела сползти с подоконника, повернуться, и вот уже Яша в комнате, бросился к ней, обнял её…

Нет, он не плакал… Он дрожал, вернее, трясся, как при малярии, лихорадке – сильнее, ужаснее. Он трясся так, что мать, обняв его, не могла сдержать эту дрожь. И при этом Яша выл. Да, выл. Другого слова не подберёшь.

Белогвардейцы, видимо, ушли. Во дворе теперь была тишина. Какая-то особенная тишина, такая бывает только ночью, когда весь дом спит. А днём, днём всегда где-то в углу двора с уханьем колют дрова, или мальчишки с визгом и криком гоняют мяч, или шуршит веник дворника, ругается кто-то, выбивает ковёр, играет на рожке Габдулла или выкрикивает нараспев: «Старьё берё-ом!»

Не может быть двор большого дома безголосым. А сейчас дом оцепенел, как бы умолк навсегда, умер. И в этой тишине особенно страшными были звериные звуки, которые издавал Яша, не разжимая губ и стиснутых зубов.