Текст книги "Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

ПАРАД

В тот день с утра накрапывал дождик. Но это никак не могло омрачить праздник.

Да, это было необычайное лето, совсем не похожее на все другие. Хотя ведь всегда удивителен расцвет деревьев, появление цветов, смена белоснежной простыни зимы на яркость и пестроту лета.

А в ту незабываемую весну сорок пятого года Володя по-особому ощущал праздник природы. Как-то утром, посмотрев в окно, поразился обилию почек на дереве, ставших видимыми за одну только ночь.

Накануне прошумел тёплый дождик. А следующим утром дерево будто задымилось зеленоватой дымкой. И пошли, пошли светлые клейкие листочки. Казалось, природа радовалась и салютовала Победе. Весна переходила в лето, как всегда, то тёплыми днями, то холодными. Но радостными были все дни, ибо это были дни года Победы.

А в день парада даже дождь казался радостным и весёлым: сквозь струи пробивался вдруг солнечный луч, и дождь становился блестящим, искрящимся, сверкающим, праздничным. Ната прыгала на одной ножке и повторяла:

 
Дождик, дождик,
Тра-ля-ля,
Дождик, дождик —
Не беда.
 

Володя при этом подумал: «Надо же, Натку охватила такая радость, что она уже сочиняет стихи».

В эти дни Наташа играла в войну, но совсем не так, как прежде. Девчонка, а поди ж ты, потребовала, чтобы кукле сшили белый передник с красным крестом, и была она уже не Машка, а санинструктор. Слово-то такое, что у Натки получалось сплошное «шу-шу-шу», а всё равно требовала, чтобы Машку называли санинструктором. И медвежонка Мишку аттестовала. Был он теперь старшиной.

Что говорить: куклина коляска и та у Натки стреляла.

– Что это? – спрашивал Володя.

И Наташа говорила:

– Орудие!..

В одной небольшой комнате Ратиковых беда была с игрушками Наташи: мешали, путались под ногами, создавали беспорядок, хотя было их не так-то много. Все они были довоенные. За годы войны Наташа не получила ни одной новой игрушки. Может быть, именно потому она особенно берегла и лелеяла старые. А когда переименовывала старые, становились как бы новыми.

Мама часто говорила Наташе:

– Сложи игрушки.

Но Ната не слушалась и устраивала игру, рассаживая игрушки по всему полу. Она уже была не той Наташей, которая в начале войны шепелявила, не выговаривала букву «р», коверкала слова. Но всё равно она по-ребячьи жила в мире игр и игрушек, хотя до школы остался всего год. Ната и в школу-то пока что только играла.

Теперь же всё произошло по-другому. В то утро, когда надо было собираться на парад, Володя сказал или, вернее, спросил:

– Ната, война-то кончилась?

– Угу, – подтвердила Наташа.

– Значит, все по домам?

– По домам.

– А у тебя все они на фронте, во фронтовой школе: и Машка-санинструктор, и старшина Мишка, и пушка с ними. Ну?

Ната молча стала собирать игрушки. Она бережно сложила их в ящик и сказала:

– Все они уже по домам. А мы пойдём на парад?

И, услышав, что Володя берёт её на парад, закружилась пританцовывая, хлопая в ладоши:

– А я на парад! А я на парад! А я на парад!

– А Мишку-старшину мы тоже прихватим на парад? – спросил Володя.

Наташа задумалась. Мишка был её любимцем. Она брала его к себе в кровать, гладила, кормила и говорила ему иногда: «Ты мой сынок». Она разговаривала с ним, как с живым существом. А то вдруг делала страшные глаза: «Ой, боюсь!» – и убегала от медвежонка.

Ната никогда не выносила Мишку во двор или на улицу. Должно быть, боялась потерять. А тут вдруг – на Красную площадь!

Задумалась. Повертела его туда-сюда, и Мишка при этом зарычал. Он был такой – рычащий. Самая дорогая игрушка Наташи. Рычащего медвежонка подарил ей отец к Первому мая, совсем незадолго до войны.

Володя сказал:

– Давненько он не гулял, твой старшина. Ему небось тоже хочется воздухом подышать. А сегодня особенно.

Володе нравилось, когда Ната разговаривала с игрушками как с живыми. Её беспечность, жизнь в сказочной стране уводила как-то и его от горя, от страшного горя. Ведь не было надежды увидеть отца, и сосед Миша не крикнет в окно: «Вов, пошли давай!»

А как тяжело было смотреть на маму, когда она украдкой вытирала щёки! Галина Фёдоровна плакала беззвучно. И от этого Володе почему-то было ещё больней.

Вот говорят, что никто, как мать, не умеет так глубоко скрывать свои страдания и муки.

И ещё утверждают, что никто, как дети, не умеет так хладнокровно не замечать того, что происходит с матерью.

В семье Ратиковых всё было по-другому. Боль матери была для Володи больнее собственной боли. Даже маленькая и, казалось бы, ещё несмышлёная Наташка не могла спокойно видеть грустную маму. Когда мама плакала, у Наташи начинали дрожать губы. А Володя сколько раз ей говорил: «Не плачь, Натка, маме тяжелее будет. Ты же не вакса-плакса».

Нате не хотелось, чтобы маме было тяжелее, – очень ей хотелось, чтоб мама была весёлой. И она сколько раз морщилась-морщилась, а чтоб губы не дрожали, пальцами их придерживала и не плакала. При этом про себя повторяла: «Я не плакса, я не вакса».

Наташа и не знала, что такое вакса. В войну её не было, как не было многого. Только понимала, что вакса – это что-то чёрное, значит, думала, плохое. А ей хотелось быть хорошей, и очень она ещё хотела и любила, когда все втроём были вместе – разговаривали, шутили и никто не хмурился и не плакал.

От всего этого непоправимо тяжкого спасла Наташкина весёлость, беззаботность и игра. Она ведь и раньше играла в победу, в возвращение папы, в мирные времена. Кое-что сбылось, сбылось же: пришла победа. И Володя вспомнил отцовские слова: «Нельзя жить плакучей ивой. Надо радоваться и маленькой радости. А горю надо не давать придавить себя. Не то будешь лежать раздавленный…»

Наташа продолжала петь и сочинять свои стихи:

 
А я рада,
А я рада:
Мы пойдём домой
С парада!
Тра-ля-ля,
Тра-ля-ля,
Дождик, дождик —
Не беда.
 

Этой песней Наташка разгоняла мрачные мысли Володи. Ему захотелось схватить её в охапку, обнять, прижать к себе и закружиться вместе с ней. Но он знал, что сестрёнку нельзя баловать, и сказал:

– Смотри, Мишка скучает. Так берёшь ты его? Нам пора.

– Нет, – упрямо мотнула головой Ната. – Дома останется старшина.

– А скучать будет?..

– Не будет.

– Почему?

– Он же не живой. Скучают живые. А его на фабрике сделали. И он совсем как настоящий, только неживой.

Всё это она сказала неожиданно совсем серьёзно, как большая.

И Володя при этом подумал: «Большая стала Наташа. Вот бы отец порадовался…»

Нет, серьёзность у Наты была не долгой. Она тут же снова закружилась по комнате, напевая уже совсем бессмысленную песенку, просто какое-то «тра-ля-ля».

– Да не вертись ты! – прикрикнул на неё Володя. – Голова закружится – упадёшь.

– А вот не упаду! А вот не упаду! А вот не упаду!..

Они уже вышли на улицу, а Ната, смеясь и лукаво прищурив глаза, продолжала не то выкрикивать, не то напевать одни и те же слова. При этом она била ногой по воде.

– Что за манера обязательно лезть в лужу? – Володя легко поднял Наташку и при этом почувствовал, как окрепли его руки за годы войны. Теперь он уже не просто мальчик, а настоящий рабочий.

Наташа озорно выкрикнула:

– А вот не лужа! А вот не лужа!

– Что же это? – спросил Володя.

– Зеркало! Зеркало! А вот и зеркало!..

Умытая дождиком Красная площадь была особенно нарядной. Зеркалом блестела серая брусчатка мостовой, ярким пламенем взлетали флаги, солнцем горели трубы оркестра, радостью светились лица людей, заполнивших трибуны.

Всё, всё было необычно и так радостно-празднично! Даже куранты кремлёвских часов.

Сколько раз слышал Володя их мелодичные звуки! Но в тот день голос этих больших башенных часов показался ему чудесно-сказочной музыкой.

Здесь, на Красной площади, Володя снова поднял Нату, теперь уже высоко над головой, так, чтобы она могла видеть парад…

Перед Мавзолеем проходили полки, высоко подняв знамёна, простреленные пулями врагов, впитавшие запах порохового дыма, – знамёна военной славы.

Тут, на этой площади, победив врагов, проходили ратники Дмитрия Донского, тут праздновали победу ополченцы Минина и Пожарского, тут проносили знамёна славы солдаты Суворова, герои Кутузова. Тут шла теперь артиллерийская батарея лейтенанта Шарова.

Когда батарея эта поравнялась с трибуной, на которой стоял Володя, держа над головой Нату, девочка сказала:

– Пушки одетые. Смотри, Володя.

– Не одетые, а зачехлённые. Разница. Поняла?

– Ага. Поняла, Володечка. А зачем ящики?

– Гильзы, – сказал Володя.

А Ната повторила, как всегда повторяла слова, которые не понимала:

– Гильзы…

А войска шли и шли. Мимо Мавзолея Ленина, мимо Кремлёвской стены торжественным маршем под звуки оркестров прошли многие тысячи воинов-победителей – от солдата до маршала. В этом парадном шествии могли участвовать по праву миллионы наших воинов, которые добились этой победы. Но Красная площадь не смогла бы вместить миллионы…

Ната нагнулась и шепнула Володе:

– Спусти меня вниз.

– Так тебе же будет плохо видно. Сверху головы не мешают. А внизу? Разница. Ты же маленькая.

– Спусти!

Володя бережно спустил Нату, и при этом она спросила:

– Ты папу там не видел?

– Их же много, – сказал Володя. – Разве всех разглядишь…

– Нет, ты скажи: не видел?

– Не видел…

В это время как-то вдруг смолкли все оркестры. А затем тишину разорвала барабанная дробь.

– Страшно, Володечка, – прошептала Наташа. – Что это? Отчего? Почему?

В этот раз Володя промолчал. Не любил он говорить о том, в чём не разбирался. Он и сам не знал и не понимал, почему умолкли трубы оркестра и затрещали барабаны, да как-то так по-особенному, от чего замирало сердце.

Всё замерло на мокрой от дождя и сверкающей от солнца площади, и Володя увидел бурую кромку у подножия трибуны. Это колёса пушек, гусеницы танков, десятки тысяч пар сапог смесили в бурую грязь брызги дождя и пыль.

И вот теперь к Мавзолею под дробный бой барабанов подошли шеренги бойцов, а в каждой шеренге было по двадцать воинов.

Володя быстро перемножил и произнёс про себя: «Двести».

Двести бойцов несли к Мавзолею опущенные к земле знамёна врагов, захваченные в боях. У Мавзолея воины приостановились, повернулись направо и один за другим швырнули фашистские знамёна на землю, в коричневую грязь. И первым знаменем, превращённым в грязную тряпку, лёг к подножию Мавзолея личный штандарт, а проще сказать – личное знамя Гитлера.

«БАТАРЕЯ, СМИР-НО!»

Возвращаясь домой, Володя и Наташа шли по улицам, разукрашенным флагами.

Город словно сменил одноцветно-серый костюм войны на пёстрое, праздничное платье.

У обочин тротуаров стояли сотни тысяч людей. Вряд ли в эти часы кто-нибудь мог усидеть дома.

Люди, которых не могла вместить Красная площадь, здесь, на улицах, приветствовали победителей.

Матери держали на руках детей, старики снимали шапки и низко, до самой земли, кланялись воинам, которые далеко за пределы Родины пронесли славу её.

Солдаты, которые вернулись год, два, три года тому назад – раненые, кто без руки, кто с палкой, кто на костыле, на двух костылях, – все вышли на улицу. Вышли и старики, воевавшие в гражданскую войну, бравшие Перекоп, бившие Врангеля и Деникина.

– А ну, бойцы, в колонну по четыре становись! Шагом марш!

Шла по праздничным улицам и площадям Москвы совсем необычная колонна. В ней были седобородые деды, бабушки, некогда санинструкторы, солдаты с одним пустым рукавом и ребята, которые могли ещё только мечтать стать воинами. Эта колонна с красным флагом, снятым у ворот, шла, минуя пешеходные дорожки, шла на красный свет прямо по осевой линии мостовой.

Милиционеры отдавали честь колонне и стояли по стойке «смирно».

Автомобили останавливали свой бег.

На тротуарах люди стояли словно окаменевшие.

Было так тихо, что слышался каждый шаг ветеранов, героев, идущих в ногу и державших друг друга за руку.

И Ната держалась за Володину руку и часто просила остановиться, поднять её, чтобы она могла увидеть войска, седых ветеранов и чётко шагающих под знаменем ребят. Как же ей хотелось увидеть отца, которого, по правде говоря, она не очень-то помнила! И потому именно во многих-многих бойцах ей виделся папа. Сначала она спрашивала Володю, отец ли это прошёл, потом одним словом: «Володя!», а затем просто тем, что прижималась к брату, тянула чуть вниз его руку. Когда же Володя наклонялся к ней, вопрошающе смотрела на него.

А Володя отводил глаза и повторял только:

– Нет, Наточка, нет.

За мостом через Москву-реку, в переулке, стало тише. Дома тут были пониже, но в каждом окне, даже в самом малом, стояли цветы, на балконах висели ковры и яркие покрывала.

Одноэтажный дом Ратиковых тоже успел уже принарядиться. Мешки с песком перед витринами молочной и булочной были убраны давно. А сегодня витрины эти вымыли, стекло блестело на солнце, а сквозь него пестрели цветы в горшках и красный кумач с белыми буквами:

ПОБЕДА.

Володя и Ната никогда не видели дом, в котором жили, таким нарядно-праздничным. Однако не это поразило их. Вдоль всего дома Володя и Ната увидели пушки. Только тут, на маленькой улочке, среди низкорослых домов, Володя почувствовал, как огромно это оружие артиллеристов. Одно только орудие вместе с тягачом и расчётом занимало по фасаду весь дом Ратиковых до самых ворот соседнего дома. А ведь пушек было несколько.

– Отчего это? Почему? – Ната прижалась щекой к Володиной руке.

Что мог ответить Володя? Он и сам ничего не понимал и думал: «А не сон ли это?»

Надо было спросить кого-нибудь. Но кого? В окнах всех этих одноэтажных домов не было ни одного человека. Где же все эти бабушки, которые всегда сидели в окнах? Где Володины товарищи по улице?

Володя смотрел по сторонам. И тут только он увидел, что его товарищи, обняв руками и ногами телеграфные столбы или деревья, примостились над его головой – выше улицы, выше огромных пушек.

И в какое-то мгновение Володе стало больно, очень больно, что нет среди этих ребят его друга Миши…

– Батарея, смир-но!

Словно электрический ток пробежал по великанам из железа и стали. Задвигались невидимые рычаги, повернулись огромные дула пушек.

Ната вздрогнула и прижалась к брату.

Бойцы стояли навытяжку возле орудий. Лейтенант подошёл к Володе и, лихо подбросив руку к козырьку, отдал ему честь.

Славная гвардейская батарея лейтенанта Шарова. Она носила имена многих городов, отбитых у врагов.

Пехотинцы после боя благодарили батарею Шарова за блестящую подготовку к штурму. Лётчики радировали слова признательности лейтенанту Шарову. А теперь лейтенант Шаров рапортовал Володе Ратикову:

– Батарея построилась, чтобы приветствовать Володю Ратикова, пославшего последний снаряд, которым добили проклятых фашистов. От имени моих бойцов, сержантов и офицеров, – сказал лейтенант, – спасибо тебе, Владимир Матвеевич Ратиков. Дай я поцелую тебя!

Лейтенант Шаров крепко обнял Володю. А Володя смог обнять лейтенанта только одной рукой. Другую не выпускала маленькая Ната.

И потом торжественным маршем прошла батарея мимо дома, где жил Володя Ратиков. Он только что вернулся домой с Красной площади, где приветствовал воинов-победителей. А теперь эти воины приветствовали его, и выходило, что и он, Володя, – герой и победитель.

СОЛЕНЫЙ УС

После ухода детей на парад Галина Фёдоровна не заперла дверь. Когда же она услышала, как скрипнули давно не мазанные петли, крикнула из комнаты:

– Вернулся? В чём дело?

– Ага, вернулся. А никто не встречает. Во как!

В это время Галина Фёдоровна стояла, склонившись над гладильной доской, спиной к двери.

– Нет! – твёрдо сказала она и вдруг почувствовала, что кто-то будто ударил её сзади по ногам неожиданно и сильно. – Нет, не может быть!..

Чтобы не упасть, она оперлась на гладильную доску и повернула голову.

Матвей Тимофеевич стоял в дверях, и Галина Фёдоровна выкрикнула:

– Ты?

Она ведь думала, что это вернулся Володя, и окликнула его.

– Я самый, – сказал Матвей Тимофеевич. Он рванулся к жене и как раз вовремя успел её поддержать.

Потом они стояли обнявшись и молчали.

Галина Фёдоровна вдруг увидела, что в комнате стало светлее. А ведь день катился уже к вечеру, и надо бы окну потемнеть. Но ей показалось, что света прибавилось. Так ведь всегда бывает после дождя, когда небо совсем-совсем очистится и уйдут даже последние пухло-белые облака по слегка дымящемуся небу. А солнце, которое недавно ещё было задёрнуто как бы занавесью туч, словно от радости, что его раскрыли, блестит и сверкает великолепно и ярко.

Первая сказала Галина Фёдоровна:

– Живой?

– Живой.

– Что ж было?

– Ранили. Потерял сознание.

– Ну, а потом?

Матвей Тимофеевич помолчал. Ну как было в эти радостные минуты рассказывать о том горьком, что было в первый год войны!

И он вместо ответа отделался пословицей:

– Не хвались отъездом, а хвались приездом! Во как!..

Тогда там, на мосту, когда он поджёг бикфордов шнур, его оглушило и отбросило в кусты. Счастье Ратикова, что место было болотистое – торф да мох. А не то разбился бы – и костей не собрать. А так, контуженный, пролежал в кустах больше двух суток – то приходил в себя, то снова терял сознание.

Иногда ему слышался голос Володи, а то жена громко звала: «Иди к столу, Матвей. Захолодало всё в тарелке. А газета твоя не остынет. Начитаешься». Потом вдруг ясно виделось лицо дочки – такой, какая она была на вокзале в день его отъезда, и раньше, совсем малышкой. В эти мгновения Матвею Тимофеевичу делалось как-то особенно легко и спокойно.

И вот в полусознании после контузии здесь, в болоте, Матвею Тимофеевичу вдруг слышалось: «Па, ты плоснулся?» – «Да, доченька».

Голос Наташи переходил в шум, совсем терялся. И всё уходило в небытие.

В те страшные дни, когда смерть стояла рядом с Матвеем Тимофеевичем, фашисты навели через реку понтонные мосты и стали окружать наших.

Ратикова нашли колхозницы, когда и на этом, восточном, берегу реки были уже фашисты. Вначале не надеялись, что Матвей Тимофеевич выживет. Но ведь недаром говорится: «Ослабеет человек – слабей воды, окрепнет – крепче камня». Не скоро поправился, но выжил! Подался в лес к партизанам. А совсем поправился – снова воевал, но теперь уже в тылу у врага. Ведь не было в партизанском крае военной профессии ценнее минёра-подрывника.

Так вот и провоевал Матвей Ратиков – сначала с нашими партизанами, а потом с братьями по оружию – в лесах и горах Югославии и Чехословакии.

– А письма? – спросила Галина Фёдоровна.

– Что письма?

– Почему не писал?

– Почты не было.

– Где не было?

– Там.

– Где там?

– В лесу и в горах, у партизан.

– А…

– Поняла?

– Поняла.

– Ты думаешь, я только с нашими партизанами был?

– А с какими?

– С нашими-то с нашими, но не только с русскими. В нашем отряде югославы были, чехи, ну и русские, конечно. Но друзей наших иностранных больше было. Они в тех лесистых горах всякую тропочку знали.

– Поседел ты, Матвей!.. Милый ты мой, родимый, единственный… – Она прижалась к гимнастёрке, пахнущей мылом, и чувствовала, как леденеют руки…

Матвей Тимофеевич переобувался, когда увидел, как в узкий переулок, громыхая гусеницами, вошла артбатарея.

Он удивился этому так же, как Володя, и тут же выбежал за ворота. Только успел снять сапоги и надеть те самые комнатные туфли, которые вынимала из тумбочки Ната. И вот теперь он стоял на тротуаре и смотрел, как торжественным маршем проходила славная гвардейская артбатарея мимо его сына Володи.

На гимнастёрке старшины Ратикова были боевые медали и золотые полоски – память о тех мгновениях, когда он смотрел смерти в глаза. Теперь он видел, как командир прославленной батареи обнял Володю, а бойцы стояли перед его сыном, отдавая ему честь.

Матвей Тимофеевич кусал ус, и ус этот был солёным от слёз.

1972 г.

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 15.10.2004

О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: [email protected]

Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/