Текст книги "Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

ВИКТОР

Больше всего я любил первые уроки после каникул. Потолки в классе кажутся особенно высокими, а школа – какой-то очень просторной и красивой.

Ребята все после лета чернющие, совсем как матросы с фелюг, что приплывают к нам из Греции и Турции. А кто-нибудь обязательно за лето так вырастет, как будто не одно лето прошло, а целых пять лет. И потом, знаете, на первых уроках после каникул у нас по-настоящему и не занимаются. Так только – разговоры всякие.

Вот Серафима Петровна на одном из первых уроков спрашивала нас о дружбе:

– Были у вас в прошлом году друзья?

И весь класс хором:

– Были! Были!

Наверное, каждый вспомнил своего друга и потому так громко отвечал. И я тоже громко ответил:

– Виктор! Виктор!

Все, кто сидел передо мной, обернулись, как по команде. Ведь все сказали «были», а я сказал «Виктор». Ну ничего из-за этого не произошло. Посмотрели только на меня, и всё. А я подумал: «Да, Виктор – друг на всю жизнь. Пусть я его и не очень часто вижу, а всё равно думаю о нём».

Потом Серафима Петровна спрашивала то одного, то другого:

– Значит, у тебя был друг. Ты и сейчас с ним дружишь?

И знаете, что ей чаще всего отвечали? Спорю – не угадаете. «Раздружились».

Серафима Петровна послушала, послушала и сказала:

– А ну поднимите руки, кто за это лето раздружился!

И, хотите верьте, хотите нет, почти половина класса подняла руки. Надо же!

Нет, это ещё не всё. Серафима Петровна спрашивала, почему же раздружились… Ой и смехота же была!

– Он меня ранцем стукнул.

Или:

– Я ему дал Жюля Верна, а он его мне без переплёта вернул. И ещё говорит, что так раньше было.

Много было всяких таких глупостей. А я всё время думал о Викторе. Взял бы он у меня Жюля Верна, да хоть бы и Тараса Бульбу. Ну и что? Отодрал бы переплёт. Он бы и сам рассказал мне, как это у него получилось. А если бы стукнул меня ранцем, я бы дал ему сдачи. Ох и катались бы мы по земле! Я на Виктора верхом. Он меня на обе лопатки…

Женька меня спросил:

– Ты чего это улыбаешься?..

А я, значит, думал о Викторе и про себя улыбался. Вы разве не улыбаетесь, когда думаете о чём-нибудь очень приятном? А мне бы с Виктором подраться. Просто так – помутузить друг дружку. Мы никогда так не боролись: просто так, не со зла совсем. А я один раз боролся с Виктором на берегу. Он никогда ножку не подставит, не обманет и больно не сделает. Да он же такой – не соврёт, не пожадничает.

«Раздружились из-за Жюля Верна». Надо же такое придумать! Да я с Виктором не раздружился бы, даже если бы он разорвал мою тельняшку. Я бы даже мог отдать ему её. И всё. Только он тельняшку не носит.

Знаете, когда я не знал, как мне поступить, я всегда представлял себе Виктора. Как бы он поступил? И я делал так же. И как же всегда хорошо получалось! Да, на том уроке, когда у нас в классе говорили о дружбе, я ведь тоже вспоминал Виктора. И не только тогда. Сколько раз бывало: пойду в тёплый день в порт и вижу ещё с лестницы – идёт по причалу Виктор. Походочка у него такая особенная – не как у других моряков, а вроде бы сухопутная, но особенная. Не могу я вам объяснить. Я Виктора за два квартала узнаю. И вот спускаюсь по лестнице в порт и вижу фигуру человека не больше спички. А знаю – Виктор. Ну, я и припущусь. Бегу со всех ног и кричу:

– Вик-то-о-р!

Разве в порту услышишь? Шум. Грохот. Лязг.

Догоню… Догнал. Нет, не Виктор.

Почему-то со мной часто такое случалось. Да, мысленно я бывал с Виктором каждый день. Я ему многое о себе рассказывал. И думал всегда, что, когда встречусь, всё по-настоящему расскажу. А вот встречались, и бывало:

– Здорово!

– Здорово!

А что ему рассказывать: как с Муськой поцапался или о том, как рубль потерял? Он скажет: «Она меньше – не обижай». Или: «Нашёл из-за чего огорчаться. Не в деньгах счастье». И правильно скажет. Я к этому времени, что мы встретились, уже и сам понял, что тогда с Муськой был неправ. А про рубль пожалел и забыл.

Вот я опять вспомнил этот разговор в классе о дружбе. Как подружились и как разошлись. Разве я знаю, почему я подружился с Виктором, и так, что никогда в жизни не раздружусь. Люблю я его, и всё. Если бы меня спросили: «За что?» – я бы и сказать не смог. Не знаю. Наверное, любовь – это такая штука, что любят не за что-то, а просто так, и сами не знают почему.

Да, жаль, не учился с нами Виктор. Интересно было бы с ним на одной парте сидеть. Только я боюсь, что много бы с ним разговаривал и получал бы от Серафимы Петровны замечания. Я даже сказал ему однажды:

– Вот был бы ты рядом со мной на парте вместо Женьки Ежина.

– Ещё чего выдумал! – сказал Виктор. – Женька твой что – не человек?

– Человек, конечно, только торгаш. Противно. Он, знаешь, за копейку отца родного утопит.

– Сам ко дну пойдёт. Факт.

– Не, Витька, не пойдёт. Такие не тонут…

Ох и поспорили мы тогда!

Виктор:

– Потонет!

Я:

– Выплывет!

И тогда вот Виктор рассказал мне, что один матрос в заграничном плавании видел на каком-то там корабле знак: отрубленная рука. И кровь вокруг. Эмблема – знак фирмы, которой принадлежат эти корабли.

Я тогда спросил Виктора:

– А почему такой страшный знак?

И Виктор рассказал, как у одного, значит, богача кораблевладельца было два сына. И вот идут они по пристани – отец с сыновьями, – отец и говорит: «Я скоро помру и корабль этот мой – самый лучший, что вон там на якоре стоит, – тому из вас отдам, кто первый к нему доплывёт и рукой к нему притронется». Ну, сынки оба сразу же, как были, в одежде, прыгнули в воду и давай сажёнками к кораблю. Старший чувствует, что младший его обгоняет и вот-вот к кораблю притронется рукой. Тогда он выхватывает большой нож, отрубает себе левую руку и правой бросает её на борт корабля.

Я, помню, ахнул:

– Ну?!

А потом Виктор рассказал, как один брат другого, обессилевшего, потопил, но его за это повесили. И всякое такое. А всё из-за жадности. И корабля братья лишились, и жизни.

Да, Виктор здорово ненавидел всех этих ловкачей, спекулянтов, всяких там барышников, торгашей и доставал.

ДЕНЬ ПЕРВОГО ОКТЯБРЯ

В том году первая школьная четверть началась как-то странно. Осень была уж очень чудная. После ясных ночей, когда небо было всё в звёздах, рано утром на крышу нашего дома ложился серебристый иней. Сколько раз я видел это, когда выбегал во двор с вёдрами. А днём, когда я возвращался из школы, солнце так пригревало, что только успевай вытирать пот. Надо же такое придумать: зима и лето в один день.

Честно вам скажу, что в такие дни не очень-то сидится за партой. На массивы тянет – за бычками. Эх и хорошо же в море в это время года! Вода поверху совсем золотистая, а в глубину посмотришь – зелёно-чёрная. На горизонте же вода и небо такие голубые, что и не видно, где он, горизонт этот. Одна сплошная синева.

В этой синеве белые чайки – ну, точно балерины, а чёрные дельфины – акробаты; в синем воздухе медлительные облака, будто их намертво приклеили, а в синем море стремительные рыбьи косяки, словно они играют в салочки: фрр! – промчалась стайка, а за ней другая. И шёлковая гладь моря на мгновение вскипела и снова успокоилась.

Какое же оно разное, море! Сколько в нём цветов и оттенков – от бело-голубого до чёрно-зелёного. А сколько тишины и грохота, доброты и злости. Но осенне-спокойное море по-особенному чудесно.

Хрум-Хрум, или, проще говоря, Андрейка, называл такое море блескучим. Он вообще часто говорил, как взрослый не скажет, и всё в точку попадал. Да, вода осенью в море особенно прозрачна и отражает солнце, как зеркало, – глазам больно смотреть. Сидишь себе на массиве, ноги вниз опустил, а они разноцветные, будто по ним разные краски бегают. Не верите? Это море отсвечивает на ноги, как волшебный фонарь всё равно. А в море медузы плавают. Осенью их столько, что не пересчитать. Чудак Хрум-Хрум – он называет медузы студнем.

– Почему, – спрашиваю его, – студень? Ведь эти медузы медузами и называются.

– Нет, – говорит, – студень! Так вкуснее.

По воскресеньям мы ходили на массивы купаться и ловить бычков. И в первое же воскресенье с нами попросился Хрум-Хрум. Мы его брать не хотели – он почти не плавал. Но жаль было парнишку, и в конце концов взяли. В то воскресенье я его учил плавать. Я ему говорю и показываю:

– Руки разводи. Делай руками так, будто под себя воду подгребаешь. Понял?

Он мне головой кивает:

– Понял.

А сам захлёбывается и по-собачьи руками море колотит.

Ну что ты сделаешь – такой непонятливый! И ногами бултыхает, а надо отталкиваться.

Упрямый Хрум-Хрум, вроде Муськи. Его учишь, как надо, а он по-своему. Что тут поделать? А между прочим, на воде Андрейка держался, не тонул. Только до поры до времени. Случилось всё первого октября. Ночь была такая вот – звёздная, ясная, утро неожиданно с небольшой изморозью, а днём припекло. Мама ещё, помню, спросила меня:

– Ты куда?

– На море.

– Зачем?

– Как – зачем? Купаться.

– Так холодно же.

– Жарко.

И правда жарко было. Только вода оказалась холодная. Обжигала, как кипяток. Подумайте, за одну только неделю и такая разница. В прошлое воскресенье купались и ничего. А тут обжигает, и всё. Странно. Но так оно было. А пошли мы на массив втроём. Виктор, Андрейка, то есть Хрум-Хрум, и я. Разделись, погрелись – и бултых в воду. Поплыли. Я и Виктор сажёнками. А Хрум-Хрум по-своему – пыхтит и по воде шлёпает.

– Не утони! – кричит ему Виктор.

А Хрум-Хрум ему в ответ:

– Угу-гу.

Это, наверное, значит: «Хорошо, не утону». А тут портовая моторка режет. Моторка эта название имеет «Стремительный». Как миноносец всё равно. И правда, она стремительная. Нос из кормы выскочил, под носом белые усы, корпус весь дрожит. И мчится, как будто она снаряд и ею из пушки выстрелили. Сама маленькая, а след за ней, может, на два километра. И волны и пена. Красота!

Ну, мы тогда к этому белому следу поплыли, чтобы на волнах покачаться. И Хрум-Хрум за нами.

Виктор чуть задержался и Хрум-Хруму крикнул:

– Назад плыви! Слышишь?

Я тоже разок ему крикнул, но при этом хлебнул горькой воды, стал быстрее загребать руками, голову над водой поднял, плыву. Вижу, что моторка – вот она, надо ей нос обрезать, а силы иссякают. Всё ж таки проплыл. Обошлось.

А у Андрейки не обошлось. Его накрыло волной, он захлебнулся и даже крикнуть не успел: пошёл на дно.

Всё это произошло быстрее, чем я рассказываю. Виктор нырнул за Андрейкой. Я, когда моторка промчалась, повернул обратно, и – что такое? – ни Хрум-Хрума, ни Виктора.

– Эй!

Молчание. Только пена вокруг, как лишай на море. И волны.

– Ребя-я-та!

Тишина.

Нет, не могу рассказывать. Андрейку Виктор вытащил, но только пена вокруг них стала розовой. Виктор, когда нырял за Хрум-Хрумом, о камень ударился головой.

Я к нему подплыл, Андрейку схватил. Он скользкий, тяжёлый – вниз меня тянет. А Виктор белый-белый. И на берегу, как назло, ни души. Вода ледяная – никто не купается. А моторка промчалась, и там ничего не заметили…

Я только сказал:

– Виктор!

А он:

– Плыви… Андрейку…

И какой же он был скользкий, Хрум-Хрум! Я прижимал его к себе одной рукой, а другой загребал. И думал: как там Виктор? Но не было сил ни крикнуть, ни обернуться.

Хрум-Хрум спасся. А Виктор… нет. Нет, не спасся! И я не мог слушать, когда мне говорили вроде того, что молодец, герой и всякое такое. Какой я герой, если Виктор на моих глазах утонул. Пока я с Андрейкой к берегу бултыхался, Виктор… А, что говорить! Я потом, когда об этом в газете написали, послал туда опровержение. И тогда только напечатали правильную заметку про геройский поступок Виктора: «Погиб, спасая товарища». А что заметка?! Виктора-то нет. И другого такого товарища я больше не знал.

ЛЮБИТЬ ИЛИ НЕНАВИДЕТЬ

А осень в том году опять изменилась. Солнце жарило так, что море снова прогрелось и даже медузы куда-то ушли. Они ведь всегда появляются в прозрачной и холодной воде. А тут такая опять теплынь, что в воскресенье на массивах голые тела лежали одно к одному.

И я в одно такое тёплое воскресенье пошёл купаться. Лежал я в стороне совсем один. В том месте за долгие годы прибоем смыло с массива бетон, обнажился гравий и ракушечник; он колется очень больно, и там никто не лежит. А я лежал и думал о Викторе. И мне было как-то ещё лучше, что ракушечник меня колол. И пусть. Мне бы лечь на доску, утыканную гвоздями.

«Неужели я забуду Виктора?» – спрашивал я сам себя.

И отвечал: «Не забуду. Никогда. Клянусь!»

А другой какой-то, что сидит во мне, спросил с подковыркой: «А если забудешь?»

И мне от этого так плохо делалось, ну прямо не по себе.

«Неужели, – думал я, – можно забыть самое хорошее, что было у тебя в жизни? Вот говорят – я где-то читал, – что есть родовая месть, вечная ненависть. А вот любить можно сильнее, чем ненавидеть. Зачем же забывать то, что сильно-сильно любил? Нет, я Виктора никогда не забуду. Вот пусть сейчас кто-нибудь закричит, позовёт на помощь. И я сразу же брошусь в воду, нырну, не думая о камнях, не думая о своей жизни, спасу его».

Но никто не кричал. Только чайки скрипели, как немазаные уключины старой лодки…

Я окунулся, обсох на ветерке, оделся и пошёл в город.

На массивах кто-то играл на гармошке и девичьи голоса пели. На том самом массиве, с которого в последний раз в жизни Виктор бросился в воду. Но этот гармонист и эти девчонки не знали об этом, они и Виктора, может быть, никогда не видели…

Когда я возвращался домой, белая пелена закрыла море. В городе уже зажгли свет, но вокруг фонарей кружились сырые клочья тумана и дыма. Казалось, что неба нет: над головой потолок, и потому пар и дым застилают свет и режут глаза. И деревья были словно большерукие чудовища, и дома – все до одного – стали чёрными громадинами.

На следующий день, в понедельник, первый раз пришёл в школу Андрейка. Он после того случая на море две недели не занимался – болел. И вот пришёл. Он пришёл первым, когда в классе ещё никого не было. Я застал Хрум-Хрума у окна. Он стоял и смотрел во двор.

– Здравствуй, Хрум, – сказал я.

– Здравствуй.

Он подошёл ко мне близко-близко и так руками обнял, как будто хотел побороть. Но мы не боролись, а просто стояли. Он и я. Стояли и молчали. И думали об одном человеке. И он и я. Я знаю, о ком он думал, и вы знаете.

А потом начали приходить все наши. Ворвётся кто-нибудь в класс как сумасшедший и сразу стихнет. И никто не шумел и ни о чём Андрейку не расспрашивал.

МУСЬКИНА УЧИТЕЛЬНИЦА

Да, наш класс был какой-то дружный. Может быть, такие ребята подобрались, а может быть…

Знаете, мне кажется, что, прежде чем учить хорошему, надо самому быть таким. И вот я думаю, что Серафима Петровна задавала тон всему нашему классу. Нельзя сказать, что она это делала как-то специально. Ведь долго казаться хорошим нельзя, никак нельзя. Обязательно откроется, если соврёшь или что-нибудь о себе напридумаешь. И потом только хуже от этого вранья.

Вот у Муськи была учительница – Кира Николаевна. Сначала даже Муська пришла от неё в восторг.

Девчонки, они вообще любят обожать своих учительниц: «Ах, наша Кирочка-душечка!» – и всякое такое.

Мы вот, мальчишки, никогда Серафиму Петровну никакими там ласкательными прозвищами не называли. Серафима Петровна – и всё.

А у девчонок: «Кирочка-душечка!»

Надо же такое придумать!

И вот подружка Муськи, с которой она на одной парте сидела, поскользнулась в гололедицу (в нашем городе снега бывает мало, а гололёд почти всю зиму) и сломала руку. А Муська в это время была больна – кашляла и в школу не ходила. А потом пошла в школу и узнала: Нина – подружка эта – в больнице лежит, вся рука в гипсе. В общем, лежи, как бревно, и смотри в потолок. Девочки сказали Муське об этом. От них же она узнала, что в больнице приёмные часы как раз в то время, когда занимается Муськина вторая смена. И Муська подняла руку.

– Что тебе? – спросила Кира Николаевна.

– Можно, я Нину навещу?

– Вчера чуть не всем классом навещали.

– Меня вчера не было. Я не знала. Мы же с первого класса вместе сидим. А она там в гипсе…

– Знаю, что в гипсе, – сказала Кира Николаевна.

– Мы подруги…

– Ну и что ж, что подруги?.. На чём мы, дети, остановились в прошлый раз?

Эх, надо было Муське настоять на своём и сказать Кире Николаевне, что друг, подруга – это не «ну и что ж». А вот Муська растерялась. И весь класс потом эту учительницу не называл про себя всякими там ласкательными именами.

Я в тот день шёл из школы в одно время с Муськой. Смотрю – у неё глаза красные, веки припухли. Ну, одним словом, понятно.

– Что, – говорю, – пару схватила?

Хотя знаю, что с Муськой такого не бывало.

Тут она мне всё и рассказала. И я подумал знаете о ком? О Серафиме Петровне. Почему так: увидишь скупого человека и подумаешь о добром, столкнёшься с трусом и вспомнишь храброго – такого, как Виктор.

Да, в тот день по дороге из школы я рассказывал Муське о Серафиме Петровне. Ведь правда хорошо, когда учитель или учительница такие, каким хотел бы ты быть сам.

ДРУЗЕЙ МЫ ВЫБИРАЕМ САМИ

Через несколько дней по дороге из школы домой я встретил Емельяна Петровича в таких начищенных ботинках, что они блестели как зеркало. Он степенно вышагивал по нашему кварталу, хотя шёл дождь и многие прохожие почти бежали, съёжившись, согнувшись, прикрываясь кто чем мог: не было зонта – газетой, портфелем, сумкой.

А Емельян Петрович вышагивал, не выбирая дороги, не страшась дождя, не пугаясь луж. Он шёл с гордо поднятой головой – прямой, несгибаемый.

Когда мы поравнялись, он сказал мне:

– С погодкою. Красота!

– Да, – сказал я, – красота.

Лужи вокруг казались мне зеркалами, а наш дом, на который я никогда не обращал внимания, потому что жил в нём, вдруг удивил меня: такой был он светлый и радостный. Дождь прошёл, все окна в доме были раскрыты. В одном окне я видел, как Муська ходила по комнате, разучивая стихотворение и размахивая при этом рукой, как дирижёр. Птица сидел, поджав ноги. Иголка летала в его руках – он пел. В каком-то окне стучала швейная машинка, из другого доносилась музыка – это студент консерватории упражнялся на рояле. И я подумал: «Жаль, что Виктор не видит всё это. Простой дом, а после дождя как вымытый, и всё, что в нём делается, видно. Интересно, правда? Виктор бы это понял».

И вдруг я услышал голос отца:

– Где мой алмаз?

Отец выглянул в окно и закричал мне:

– Ты что молчишь? Алмазов нет – ни одного. Это ты копался в моем ящике?

Да, я молчал. Алмаз. Алмазы… Ящик. Значит, это был не сон. Бриллианты. Золотые цепи. Бр-р-р… Нет, не может быть…

– Что ж ты молчишь? Отвечай!

– Я иду, папа, иду!

Отец стоял в прихожей. В руках у него что-то блестело.

– Вот, – сказал он, – один алмаз нашёл, но он не годится. Там было ещё два новых – покрупнее. Что ж ты молчишь? Ничего нет смешного в том, что куда-то задевались два алмаза…

Нет, они не затерялись, я нашёл их на самом дне отцовского ящика с инструментами. А смеялся я потому, что вспоминал алмазы. Ими же режут стекло. И на заводах бывают нужны алмазы для сверловки. Это алмазы, которые трудятся, помогают создавать вещи, нужные людям.

А я-то подумал про сон. Смешно!

Отец так и не понял, почему я смеялся. А я, найдя алмазы для резки стекла, выбежал по лестнице вниз. И в эту минуту мне страшно захотелось, чтобы во дворе я столкнулся с Виктором. Я бы ему рассказал, как это здорово всё получилось с алмазом этим. А он бы сказал: «Смехота».

Я перепрыгнул сразу через восемь ступенек. Не верите? Это же очень просто. Надо только скользить рукой по перилам, и получается сразу через восемь ступенек. За какую-нибудь секунду я был во дворе. Но Виктора там не было. Ну как ему быть? Конечно, он не мог там быть. И я подумал: «Почему мне так его не хватает?» Не так-то часто мы с ним виделись, и я вроде бы не замечал, что не могу без него. А теперь не могу. Почему это так? И он же мне не родственник, не брат.

«Наверное, потому, – подумал я тогда, – что родственники сами по себе получаются. Какие получаются, таких и люби и терпи. А друга мы сами выбираем. Видно, потому я так скучал по Виктору».

А сердце у меня колотилось. Не знаю, оттого ли, что я бежал с лестницы через восемь ступенек, или от радости, что вся эта история с алмазом выяснилась. Но мне было как-то так, что надо было с кем-нибудь поговорить. И тут как раз меня окликнул дед Николай.

– Айда в субботу рыбачить!

ВСТРЕЧА С «ТОВАРИЩЕМ»

Солнце разрумянилось и перестало слепить.

В субботу мы с дедом плыли на шаланде прямо на закат.

Солнце было бордово-малиновое. Оно опускалось быстро, и так же быстро менялся цвет моря, как менялось оно в тот день, когда я в последний раз плыл с Виктором. Море было синее, фиолетовое, как чернила.

Чем дальше уходили мы от берега, тем размашистее становились волны. Но шаланда шла вперёд и вперёд, чуть только кряхтела, поскрипывала, без устали разрезая море.

– Ежин пришёл наниматься к нам в артель, – неожиданно сказал дед.

«Надоело мыло воровать», – подумал я и сказал:

– Может быть, решил стать честным.

Дед промолчал. Он ведь вообще был не из разговорчивых. А тут почувствовалось: пожалел, что вспомнил о Ежине, когда вокруг было ТАКОЕ море и ТАКОЕ небо.

Шуршали борта шаланды, вздыхала под её носом вода.

Дед прикрыл глаза. Красноватые лучи били в лицо, точно прожекторы.

– Честным? – негромко произнёс он, как бы спрашивал сам себя. – Ни! Человека не мучает совесть, когда он к чему привык. А Ежин привык, ой как привык…

Дед снова помолчал и добавил, но таким тоном, что: «Вот скажу и больше к этому возвращаться не буду».

– Ежин уговаривал нашего голову, председателя то есть, дать ему склад, где у нас рыба лежит. А голова сказал ему: «Мы с вами, Ежин, ошиблись. Вы думали, что я глупый, а я думал, что вы умный».

Дед наставил парус и сидел теперь чуть откинувшись на корме, положив на руль смуглые руки, иссушенные солнцем, работой и долгими годами жизни.

– Ну, чего смотришь? – спрашивал дед.

– Смотрю…

Я говорил не думая, как отвечают, когда голова занята совсем-совсем другим. Так было тогда и со мной. Я думал о руках деда, думал, наверное, не первый раз и вам, должно быть, рассказывал уже о них. Но, знаете, руки эти каждый раз виделись мне по-новому. В тот раз я увидел на них голубые реки вен, холмы мозолей, глубокие ущелья морщин и складок на коже. Я никогда не летал и не видел землю с самолёта, но думаю, что эти руки были похожи на рыжеватую бугристую землю.

И ещё я подумал, что такие вот руки – большие, сильные и жилистые – взяли землю себе, потому что они же её и возделывают, выращивают яблоки и хлеба, добывают в земле уголь и железо.

Чуть накренившись на правый борт, навстречу нам скользил по пенистой синеве моря многоэтажнопарусный «Товарищ».

– Пойдём рядом, – сказал дед и резко на себя взял руль.

Верхней частью туловища я откинулся за борт, чтобы создать противовес и на крутом повороте не дать перекинуться шаланде. Меня вместе с бортом чуть приподняло наверх, а противоположным бортом шаланда чуть было не зачерпнула пенистый гребень волны. Чуть. Только чуть.

Дед делал свою моряцкую работу с точностью хирурга.

Теперь море оказалось за моей спиной, а впереди засверкал в закатных лучах солнца мой родной город, о котором кто-то сказал: «В этом городе брось шапку – попадёшь в моряка».

Мы шли уже невдалеке от «Товарища».

Мы шли уже невдалеке от «Товарища», и я отлично видел и слышал, что там происходило.

Ах, дед, дед! Спасибо тебе за эти минуты, которые дали мне такую радость. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши. А дед улыбался, потому что сделал мне добро.

Как же это хорошо – радоваться тому, что даёшь радость другим…

В паутине снастей «Товарища» скользили, взбирались, раскачивались, повисали, подтягивались молодые матросы. В цирке так работают на трапециях двое, трое, четверо. А здесь десятки прекрасно сложенных ребят легко и свободно проделывали сложнейшие упражнения на головокружительной высоте. И при этом музыку заменял стеклянный перезвон склянок, свист солёного ветра, дудка боцмана. Эта дудка приказывала:

«Убрать марсель, брамсель, бом-брамсель!»

«Марса-фалы отдать!..»

Да, я согласился бы десять лет не бывать в цирке, лишь бы ещё смотреть и слушать, как работают эти салажата (так называют молодых моряков), которые, конечно же, станут настоящими морскими волками.

Увы, наша широконосая и скуластая шаланда стала отставать. Теперь я видел только корму «Товарища», за которой спокойно струилась и перекатывалась вода, совсем не так, как у винтовых кораблей. За ними море кипит и пенится, а здесь лениво переливалось, как спина ныряющего дельфина.

В это мгновение мне захотелось отправить в эфир двенадцать торопливо-тревожных тире, а вслед за ними: SOS! SOS! SOS!

Только не о бедствии хотел я сигналить своим друзьям и всем-всем людям на свете, а о радости. Почему бы не изобрести такой сигнал, чтобы созывать людей не на беду, а на радость. Мне захотелось всех-всех созвать сюда и показать им, как косой солнечный луч ударил в лестничный трап на мостик «Товарища», отчего полосатые тени покрыли корабль и весь он со всеми матросами стал полосатым, как моряцкая тельняшка…

«Товарищ» ушёл далеко вперёд, и я увидел, как белый океанский пароход, пурпурный со стороны заката, величественно и басовито гудя, вплывал в порт. След за кормой парохода тянулся далеко-далеко, и казалось, что кто-то задёрнул тёмно-зелёное море белой кружевной занавеской.

Мы прорезали пенистый след парохода. Лихо рассекая волну, дед снова развернул шаланду.

Город промелькнул передо мной, как промчавшийся поезд. Наше судёнышко выровнялось и ходко пошло прямым курсом. Слева остались отполированные тёмно-зелёные камни, и шаланда, проскользнув в проход волнолома, вышла в открытое море. Здесь ветер был покрепче. Тупой нос шаланды ударялся о воду, с тихим шелестом сбегала через борт сеть и с плеском ныряла в воду.

Дед пел, и от этого, а может быть, от моря и от неба всё, что было вокруг, казалось праздничным. Да, у меня было празднично на душе, потому что очень уж хорошо было вокруг, и в то же время было грустно оттого, что этой красоты моря и неба не видит Виктор и никаким SOS его уже не позовёшь.

Теперь солнце наполовину спряталось в воду, и море – всё море – стало красным. Только белые барашки были розовыми, как пенка вишнёвого варенья.

Я сидел, откинувшись на борт шаланды, и снова думал о том, что в каждом дне, в каждом часе есть счастье. Жаль, если человек его не видит, не чувствует – проходит мимо, как слепой и глухой.