Текст книги "Возвращение ниоткуда"

Автор книги: Марк Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Странно, но я ухитрился забыть, какого цвета были только что книги в шкафу. Мне помнилось, что красного – не могли же они вдруг стать синими? Так бывает с особого рода картинками, которые по-разному видишь правым и левым глазом. Как будто корешки нарисованы были на мелковолнистом стекле. Зажмурить левый глаз и чуть сдвинуть голову, чтобы вернуть красный цвет. Нет, значит правый… Человек за столом с интересом наблюдал за мной – и вдруг сам подмигнул.

– Забавно, – сказал неизвестно о чем. – Придет же в голову! – Наклонился, открыл портфель, оставленный возле тумбы стола, извлек прозрачную пластиковую папку с несколькими разнородными листками, закрыл клапан. – Можно в таких условиях работать? А? – Снова подмигнул – или это был у него тик? – Здесь ведь, как вы, может, уже догадались, ведомственный дом престарелых. Служебный корпус у них на ремонте, и неизвестно, что с ним еще будет, фундамент осел – ну, как везде. Гостиницу тоже закрыли. А я тут, можно сказать, в командировке, вызвали в срочном порядке. Надо значит надо. Днюю здесь, можно сказать, и ночую. Сегодня первый раз в магазин вышел, захотелось, наконец, воздухом подышать – да вот, надо же, застрял в очереди. Что-то там давали, я так и не узнал, что. Хорошо хоть кефир для меня остался. Уж извините за накладочку. Обычно старперы эти мне сами все приносят, помогать рвутся, дела ищут. Чтоб выход на пенсию смягчить. Повесточки вот… то есть приглашения оформляют…

– Смежные профессии осваиваем, – послышалось неизвестно откуда.

– Черт!.. – Даже собеседник, мне показалось, вздрогнул. – Где это у них выключается? – поискал под столешницей, что-то ткнул. «А мы вам, если понадобится, поможем», – сказал тот же голос. Со следующей попытки отключение, видимо, удалось. – Да… – он с силой потер лоб, пробуя вернуть мысль; новая накладка выбила его из колеи. – А дела, скажу я вам, оказались в таком состоянии! Не беспорядок, а просто маразм, распад, другого слова не подберешь. Где начала, где концы – никто не знает, не помнит. Масса бумаг вообще пропала, скорей всего ушла в макулатуру. Протоколы, истории болезни, научные разработки – они им даже цены не способны понять. Какое-то здешнее помешательство… – В голосе его появился как бы вызов, не ко мне обращенный. – Кто-то, видите ли, посулил за эту макулатуру талоны, я не сразу даже понял, на что. Теперь разбираются. Скорей всего попробуют опять свести дело к афере, как и с цементом. Уже ведь беспокойство пошло, толки, ропот. А что говорят эти, там? – показал пальцем вверх. – Что они твердят? Издержки процесса, ошибки, злоупотребления, виновные будут наказаны. Трещины, как видите, замазываются. Но что значит замазывать трещины, если фундамент вот– вот поедет? – он почему-то постучал себя по голой части черепа. Стук получился твердым и звучным. – Отказывает уже простейшее чувство самосохранения. Животные скорей бы почуяли угрозу…

– А на самом деле? – сумел, наконец, пробиться я, воспользовавшись промежутком в его речи.

– Что на самом деле? – он посмотрел на меня озадаченно. Я замялся, точно вдруг забыл смысл запоздалого, не к месту вставленного вопроса. – Ну, знаете ли! – Мой собеседник возвел глаза кверху, как бы выражая высшую степень недоумения, но, может, напоминая и об осторожности перед невидимым слушателем. – «На самом деле» – не совсем по нашей с вами части, вам не кажется? Речь-то прежде всего о состоянии мозгов. А здесь важней так называемой реальности может быть именно идея, если угодно, художественный образ – что-то, способное обеспечить людям долговременный смысл существования. Во всяком случае видимость смысла. Ради чего, скажем, сооружали в старину пирамиды или разные там соборы, которые веками все не могли достроить? Не просто же ради каменного результата. Нет, еще и чтобы объединить сообщество людей вокруг цели, на которую одному поколению заведомо не хватит жизни. Как называется эта цель – не столь, в сущности, важно. Мы с вами из других времен вправе относиться к любой из них как именно к художественному образу. Говорят, люди и богов придумали, кто как умел, по своему образу и подобию. Не оспариваю и не утверждаю. Каменного результата могло вовсе и не получиться, образ мог лопнуть, разочаровать, приходилось заменять его другим. Но непременно заменять. Если какому-то сообществу людей это не удавалось, оно терпело крах, исчезало, растворялось среди других. А сейчас уже не об отдельном сообществе речь. Ни у кого отдельно это и не получится. Здешний идиотизм и распад просто нагляднее, ощутимее, потому что обещано было что-то слишком близкое. О сознательном обмане я бы даже не стал говорить. В каком-то смысле мы действительно опередили других. Но ведь до всех дойдет, рано или поздно. Уже доходит. Поколеблены важнейшие опоры, а новые не просматриваются. Уже вряд ли что построишь, скажем, на вере в бессмертие отдельной души – основополагающей для нашей цивилизации. Но ведь не стало уверенности и в бессмертии самого человеческого рода. Не говорю о таких частностях, как идея прогресса. Мы давно уже не понимаем, куда всех нас тянет помимо чьей-либо воли. Мы даже не знаем, хотим этого или не хотим, только стараемся приспособиться к результатам собственной деятельности. Вот, если угодно, основа нынешнего состояния и первопричина всех частных бед. Потому что все остальное именно частности. Попытка исправить одну беду рождает кучу новых. Не знаешь уже не только, во что верить, – чего бояться…

Он остановился, видимо, уловив выражение моего лица.

– Кажется, я не с того конца начал, да? Вы так смотрите на меня… Извините. Меня самого сбил… этот… – кивком головы показал на дверь и голос невольно понизил. – Про что он вас спрашивал? Про ощущения, про чувство вины?.. Ну, как после этого приступать? Смежные профессии осваивают. Слышали звон!.. Экспериментальные спектакли играют… А впрочем, что значит не с того… Не так уж это далеко от нашей темы… может, в каком-то смысле даже подводит. Для вас ведь мои слова не совсем в новинку, не правда ли? Вам это самому знакомо. Ощущение тупика, растерянности, какого-то бессилия перед жизнью. Неспособность что-то понять… или вспомнить. А надо, непременно надо. И не только ради себя, вот ведь что еще важно. Иначе с какой стати вы бы сюда пришли, тут Егорыч прав, не так ли? Одному, бывает, не справиться, нужна, глядишь, помощь, толчок со стороны. Пока нас не выбьет из колеи, мы чего-то в жизни просто не чувствуем и не осознаем, так человеческая природа устроена…

Был ли это тик, или он мне в самом деле подмигивал, как своему? – как будто призывал не притворяться. На что он намекал?.. Я не хотел откликаться, не хотел на него смотреть, я никогда не видел этого гладкого подбородка.

– Вы словно все чему-то сопротивляетесь, – он усмехнулся. – Ну ничего, не все сразу. Дойдет понемногу. Пофилософствуем еще немного на общие темы. Пусть слушают, если хотят, все равно вряд ли поймут. Меня, видите ли, особенно занимает вопрос, существует ли связь между состоянием наших мозгов или душ – и состоянием внешним? Причем именно взаимная связь. Тут обсуждались разные гипотезы, иногда самые фантастические. Вроде того, что внутри громадных масс могут возникать и накапливаться некие ощутимые энергии, положительные или отрицательные. А то еще, скажем, в известных легендах говорится о людях, на которых якобы держится некое равновесие мира. Их должно быть всегда строго определенное число. Допустим, тридцать шесть, но в любом случае не меньше. Никто этих людей не знает и знать не должен. Более того, они и сами даже не догадываются, что на них сходятся некие нити. Что это за равновесие, толковать можно по-разному; но по некоторым толкованиям для него не безразлично ни малейшее доброе движение, ни шевеление зла, ни мелкая фальшь или недобросовестность мысли. В нормальные времена всякие мелкие сдвиги компенсируются, запас устойчивости поддерживается как бы сам собой. И если кто-то из этих тридцати шести – или сколько их там – выбывает, его заменяет другой. Но непременно должен заменить. Как происходит выбор и замена, от нас скрыто. Но ведь сама природа умеет заботиться о воспроизводстве определенного набора нужных для самосохранения особей. Как поддерживает, например, нужную ей пропорцию мужчин и женщин. Или создает, скажем, органы, непонятно зачем нужные, как будто даже излишние. Их, может, следовало бы даже удалить, чтоб зря не воспалялись. Но оказывается, при некоторых обстоятельствах – болезни, опасности… да что это с вами? Вы побледнели… Вам нехорошо?.. воды?..

Я сделал знак: ничего не надо… прошло… Я не знал, что это было: гладкий подбородок окаймился черной бахромой, лицо поплыло… Вдруг он пальцем поманил меня приблизиться, пальцем же сразу пояснил: вместе со стулом. Теперь я сидел за столом против него. Он что-то написал на лежавшей перед ним бумажке, повернул ко мне. «Будьте осторожны», – прочел я. Посмотрел на меня в надежде встречного движения, но я опять мог только пожать плечами. Он щелкнул зажигалкой, поджег с уголка бумажку, подержал над пепельницей, откинулся на спинку стула. Пальцы его постукивали по прозрачной папке – что там просвечивали за листки? Теперь я начинал в самом деле бояться дальнейшего разговора.

– Ну вот и хорошо, – сказал он, понизив доверительно голос. – На первый раз, так сказать, для вступления, может, достаточно. Главное, мы, наконец, все-таки встретились. Теперь постараемся вместе. Не все же бормотать самому с собой. Самого себя, глядишь, жалко станет. Побережешься дойти дальше предела. Как бы мозги не перегорели. И есть чего бояться, я понимаю. Не чета нам начинали просить, чтоб пронесло чашу мимо, а? Особенно если вообразить на себе не только свою ношу. Никто ведь ничего заранее наверняка обещать не может, никакая вера от этого страха не избавляет, приходится без гарантий… зато мир, между прочим, держится… Нет, это я, конечно, так болтаю… безотносительно. Просто к тому, что даже в мире, который кажется нам миром собственных мыслей, не все в нашей власти. Почему, думаете, в былые времена художник, приступая к труду, изнурял и очищал себя молитвой, постом, чем угодно? – лишь бы настроить душу и ум должным образом? Потому что подозревал в себе возможности разнообразные, слишком разнообразные… Но мы-то молитвам не научены. Вы моих слов не пугайтесь, я-то как раз намерен вам помочь, и помогу, для того и разыскал вас, для того мы с вами и встретились. Не смущайтесь, не отталкивайте этой помощи. Это в самом деле важно не только для вас… вы даже не представляете. Мне нужно ваше сотрудничество. Почему именно ваше? Но что делать, если на вас что-то сошлось. Пусть вы еще сами не поняли. Или не можете вспомнить. Я вам помогу. Хотите вы или не хотите. Иных вещей о себе лучше до поры не знать. Именно такой мне и нужен. Который знать не знает общих истин и мнений. Который способен изнутри, заново… Не робейте, не запирайтесь, не старайтесь опять увильнуть от себя самого. – Снова приблизил лицо, шепот становился не просто горячим – горячечным. Я не хотел продолжения, знакомая слабость подступала вновь, и теперь хотелось ей поддаться. – Здесь ведь никто не способен понять. Думают меня использовать. Но это еще кто кого…

(Не видеть этих полных, блестящих, словно от жира, губ, не слышать, не вникать в расплывающиеся слова)

– Не для себя же… раз на тебе столько сошлось… Раз уж попался. Не спрашивай почему именно ты. А кто же? При таком-то сходстве… не обязательно знать. Значит, надо. Ради истины. А что есть… как выразился… что выше истины как быть выш… ры как зирылся ерорыч… что… всами… вайте-ка дашу ру-куру болсло… булс рогачий… лоб… поле… так бледенели… в глаза… час… мотрите… будет в рападке…

Не узнавать, не видеть, как искажается зыбью гладкое лицо, перетекает дрожащая капля, внутри плавают перевернутые фигурки, множатся, тают, муха жужжит вокруг. Закрыть глаза, оторваться, понестись вместе с каплей медленно в темноту, с замиранием, в немеряный провал, откуда брызгает в лицо теплая, на слюнях замешанная вода… не хочу… Красное лицо Егорыча расплывается перед полусмеженными еще ресницами.

– Ишь ты какой оказался, – произносит он с интересом, как будто сочувственным. На нем теперь почему-то белый халат. – А этот-то… не ожидал. По виду не скажешь. Верно говорят, свой лучше знает, на какую косточку нажать. Смотри ты! Уж лучше бы по-нашему, по-простому, верно? Вот попался, друг сердечный… Ну да ладно, это еще не страшно… Да ты что, в самом деле?..

Пришлось поставить меня на ноги и подтолкнуть для равновесия в спину. Снова по тому же коридору, теперь уже к выходу, невидимый провожатый сзади. За поворотом быстро скрылась каталка, тело укрыто белым. Та же оранжевая лампочка горит над той же дверью, тот же голос базарной торговки грозится: «Еще не вспомнил, милок? Думаешь, сука долбаная, долго так сможешь в молчанку играть? Вспомнишь. Не сомневайся, у меня все вспоминали».

– На пенсии, а все не угомонится, – сказал за моей спиной провожатый, и я, не глядя, увидел его усмешку. – Надо значит надо. Правильно один ваш писатель сказал: ради правды страдать надо, страдать. Чтобы до самой-то подкожной добраться, до потрохов, до кровавого мяса. Тогда и мозги дойдут до кондиции, правильно я говорю? В чем-в чем, а в этом мы ученые…

Задумчивое движение: ткнулся не туда, без разрешения открыл боковую дверь. За ней оказывается стенной шкаф или чулан без окон. На табурете, судорожно вытянувшись, сидит полуголый человек с пустыми вытаращенными глазами. Белые, как мясные черви, присоски, растут из его черепа, и сам он бледен, как труп. На табурете против него старушка в халате санитарки вяжет чулок, длинный, как выпавшая кишка.

– Куда? Назад! – осадил меня сзади голос – всполошенный, а впрочем, беззлобный и даже как будто довольный. Мы уже приблизились к концу коридора. Мой провожатый забежал вперед, открыл крышку бокового щитка – внутри оказалось два ряда кнопок. Поколдовал над ними быстрыми пальцами – как пианист, или, скорей, фокусник – чтобы я не проследил, какие он нажал цифры на самом деле, какие только для виду, и не узнал секретного кода, позволяющего выйти из этой квартиры… Не оглядываться для прощания, скорей по лестнице вниз…

Я добрался уже почти до первого этажа, когда сверху меня окликнули:

– Эй! Эй! Ишь, быстрый какой! А ну-ка вернись сей момент!

Сердце неприятно екнуло: что-то не так. Не могло обойтись так просто, я чувствовал, меня еще должны были вернуть. Лицо Егорыча смотрело вниз сквозь лестничный пролет.

– А тапочки кто переобувать будет? Интеллигенция! Казенные, небось.

Пришлось переобуваться опять под его взглядом, я наспех просто сунул ноги в ботинки, не вынув оттуда ошметков бумаги и даже не зашнуровываясь. Зашнуроваться лучше было внизу. На этот раз я не успел даже спуститься до следующего пролета – меня окликнули тотчас. Подниматься в незашнурованных ботинках было неловко. В двери открылось вырезное оконце, как в кассе, багровое лицо не умещалось в нем.

– Билеты возьми. – Рука протянула два театральных билета. – Начало в половине седьмого.

– У меня при себе нет денег, – попробовал я еще отвертеться.

– Рассчитаемся, – сказал Егорыч.

– И зачем два? – сказал я уже в закрывшееся окно.

18. Игра в меня

Я никогда еще не был в настоящем театре, если не считать спектаклей, которые нам привозили, случалось, в санаторий, даже как-то в больницу и играли в большом зале столовой, отгородив несвежим полотнищем сцену, как место особой, своим светом светящейся жизни, более насыщенной и плотной, чем по эту сторону занавеса. Ты готов был перенестись, погрузиться в нее без остатка, переживать ее изнутри вместе с законными участниками (преодолев приступ немоты, крикнуть, предупредить девочку на сцене, что ее подстерегает разбойник с наклеенными усами), но тебя там никогда не слышали, как будто голос в ту сторону не доходил, шиканье, смех и тычки возвращали тебя на жесткую зрительскую скамью. Потом в памяти все сливалось и перемешивалось: девочка, тычки, запах кислой столовской капусты в сморщенном облупленном лесу, чувство всегдашнего конфуза и несоответствия. Никогда нельзя было совместить постороннее понимание с пребыванием там, внутри… разве что в каком-то другом, настоящем театре, который можно было лишь вообразить.

(Смотришь и даже встречаешь взгляд, но тебя в этом взгляде нет и не может быть).

Я не видел прежде таких мраморных колонн, отражающих блики люстр и расплывчатые фигуры людей, черные и цветные пятна. Ропот приглушенных голосов вокруг головы шумит, пенится, не проникая внутрь, не расчленяясь на осмысленные слова; по коже лопаются газированные пузырьки ожидания, усугубленного еще как бы волнением ответственности перед деревенским гостем, которого ты привел на не опробованный тобою самим аттракцион: понравится ли? не будет ли разочарован? не чувствует ли он себя смущенным среди фланирующих по фойе, где пахнет духами и легким, особенным, театральным потом? Мне казалось, все попутно косятся на его галифе с сапогами, на защитного цвета рубашку и очередной, уже засаленный на узле галстук цвета все той же бензиновой радуги. Между тем мой охранник и спутник вовсе не думал смущаться, он чувствовал себя гораздо более своим, чем я, среди этой нарядной публики, которая начинала вызывать у меня мысль о состоявшемся все же коллективном посещении. Что-то общее было в лицах и фигурах, в выражении и повадках. Фомич уже обменивался с кем-то приветственным жестом, останавливался переговорить, забыв про меня… впрочем, вот и показывает на меня через плечо, не оглядываясь, большим пальцем… зачем? что он пояснял при этом?

Становилось все больше не по себе. Что-то было, я уже чувствовал, не так, ожидание непонятно затягивалось. Шум становился возбужденным, из него время от времени вычленялись обрывочные голоса: «Не нашли еще?» – «Лыка не вяжет». – «Сколько можно?» – «Замену». – «Зря ехали?» – «Пускай придумывают»… Что-то случилось, я уже догадывался (словно бы в ответ на мое желание), случилось с кем-то из исполнителей (напился, что ли?), ему ищут замену… хорошо бы не нашли. Я вдруг почувствовал, что испытаю облегчение, если спектакль не состоится. Не знаю почему, но лучше не надо. Как удачно, если кто-то им сорвал… им, это было их мероприятие, меня на него вытащили, а не наоборот. Так что перед охранником я не был виноват ни в чем. Я ничего ему не мог обещать. Я, в сущности, только передал билеты, и без того предназначенные нам обоим…

«Никакого чувства ответственности», – сказал рядом сердитый голос. – «Только и на уме, как бы смыться», – отозвался другой… Почему они опять оглядывались? – не на нас, на меня, я все больше чувствовал, что оглядываются на меня и переговариваются о чем-то. Как будто на самом деле я что-то им не так устроил, что-то срывал… А ведь хорошо бы действительно смыться, – вдруг сложилось из толкотни мыслей. Исчезнуть вообще, удрать от неотвязной, необъяснимой тревоги, от нарастающего беспокойства в мозгу… Тебя нет, и все… и спроса нет. Только придумать, как…

Пронеслось, полопалось – пузырьками среди общего шума – шума ожидания и неблагополучия… Из-за бархатной малиновой портьеры выглянуло белое безжизненное лицо и тут же исчезло, вызвав мысль о мучнистой ночной бабочке и усугубив все то же невнятное беспокойство. Кто-то, проходя, оглянулся опять. Впору было поискать зеркало, проверить, все ли у тебя в порядке с туалетом, пощупать бегло и скрытно пальцами там, сям… только негде было укрыться. Лицо, нарисованное поверх белил – то же или другое – опять высунулось в щель, наткнулось на меня взглядом и поскорей снова исчезло, как недостоверное видение. Улучив момент, когда никто на меня не смотрел, я сам заглянул, а потом и весь вошел за портьеру.

Казавшийся громадным зал растворялся в полутьме; после света я не мог различить в невнятном пространстве ни сцены, ни рядов. Кругом поднимались скелеты черных конструкций, на веревках обвисали, как тени, полотнища. Фигуры в серых бесформенных балахонах собрались на пятачке, сравнительно освещенном, что-то негромко между собой обсуждали. Сослепу я чуть не опрокинул какой-то предмет, но успел его ухватить руками: это оказался торс женского манекена; единственная рука и голова валялись рядом отдельно. Никто не отметил произведенного мною шума: еще одна фигура появилась в светлом пятне.

– Ну, что там? – спросил вялый голос.

– Что теперь может быть? Записочку, говорят, нашли. Под вазой с цветами оставил.

– Записочку?

– Ну, как положено. Объяснительную. Если это считать объяснением. «Не получилось. Попытку считать недействительной». В таком роде.

– Не понимаю.

– Это он про нас?

– Очень остроумно.

– Как можно сказать: не получилось? Если мы и начать не успели.

– Может, он про себя.

– В каком смысле?

– Про свою попытку.

– В смысле, что его откачали?

– И того не сумел.

– Еще неизвестно.

– Как будто он мог предвидеть.

– Не его заслуга.

– Техника!

– Реаниматоры проклятые!

– Тем более, еще неизвестно.

– Это есть такой анекдот: «Реаниматоры проклятые!» Двое на том свете пристроились выпивать, третьего не хватает. Вдруг он тут как тут, возникает среди облаков…

– Может, он про всю свою жизнь.

– Остряк-самоучка.

– Вы слушаете? Только решили чокнуться – опять исчез…

– Так каждый может сказать.

– Так можно про всю нашу жизнь.

– В широком смысле.

– Не понимаю.

– Про всю мировую цивилизацию.

– Ну, не хотите, не надо.

– Да мы слушаем. Значит, опять исчез. А стакан?

– Какой стакан?

– Ну, третий? С ним тоже исчез?

– Причем тут стакан?

– Ладно, что дальше?

– В каком смысле?

– Появляется, значит, опять. Уф, говорит, еле отпустили!

– Нет, я нас имею в виду.

– Реаниматоры, говорит, проклятые!

– А…

– Какое теперь может быть дальше?

– Второго раза не дадут.

– И все из-за одного идиота.

– Вот ведь сволочь какая!

– А ведь сам говорил.

– У него, видите ли, не получилось! А до нас ему дела нет.

– А кто он, собственно, был такой?

– Сказано было, что он за автора.

– Что значит за автора? Он и был автор.

– Откуда вы взяли?

– А разве нет?

– Не понимаю.

В пятне света, среди разваленных предметов декорации, точно сумеречные усталые мотыльки; пудра на лицах напоминала пыльцу. На меня по-прежнему никто не обращал внимания. Надо было вернуться в фойе, но я потерял в темноте ориентацию, не знал, в какой стороне теперь искать щель портьеры, саму портьеру… и что-то тянуло меня туда, к этому пятну, к бесцветным невыразительным голосам. Для оправдания своего присутствия я на всякий случай держал в руке несколько подобранных на полу мятых листков.

– Ну, в общем, гасите свет?

– Только поманили.

– Считать недействительным.

– Как будто воздух спустили.

– Действительно, эксперимент.

– Как на лягушках.

– Только померещилось что-то.

– Забудьте и не вспоминайте.

– Было бы что забывать.

– Тем более вспомнить.

– Слова, не более того.

– А кто нас заставлял верить?

– Без этого тоже нельзя.

– Как будто нас спрашивали.

– Всегда на что-то надеешься.

– Какая теперь разница?

– Вот именно.

– Всю жизнь так.

– От нас ничего не зависит.

– Один идиот за всех возьмет и распорядится.

– Вот так моя тетка, как умирать собралась, порезала ножницами все белье, простыни, занавеси, скатерть новую, бархатную, за восемьдесят рублей. По старым ценам. Чтоб никому не досталось. Меня не будет, пусть никто с этой скатерти не ест.

– Думаете, от него зависело?

– А дочки ее еще у гроба дележ начали. У мертвой сережки из ушей стали тащить. Одна из левого уха, другая из правого…

– Как будто нельзя было по-другому.

– Кольцо тоже сняли. Даже зубы золотые хотели.

– Не знаешь, смеяться или плакать.

– Какая разница.

(Не голоса – тени голосов… Отчего же все так сжималось внутри?)

– Да вы что это расселись? Начинать будем или нет? Как дети, честное слово! – Еще один вошел в пятно света – распаренный, всполошенный, в черном костюме с галстуком, хотя и сбитом на бок. Волосы, которым полагалось прикрывать лысину, стояли, потные, торчком над половиной головы, воротничок полурасстегнут, платок в нагрудном кармане скомкан. – Ну? Что это вы совсем как неживые? Давайте, шевелитесь, шевелитесь! Время идет. Пора! Что вы, без одного человека не можете?

– Какой смысл? – откликнулся вялый голос.

– Что значит смысл? – развел руками вошедший. – Что он вам был, Господь Бог? Без него уже и смысла не стало? А с ним был?

– Ну, все-таки…

– Обязательно им, понимаешь, смысл! – бормотал человек, как бормочут себе под нос, ни к кому определенно не обращаясь – и не слова его производили воздействие, а интонация, напор энергии; он между тем уже двигался по сцене, что-то переворачивая, переставляя. – Слишком будешь думать о смысле, глядишь, мозги не выдержат. А? Жить не захочется. Как будто сами не знаете. Давайте начинать – а там, глядишь, и смысл появится. По законам игры и жизни.

– Но как все-таки… выходит, без автора, – слабо попробовал вставить кто-то.

– Что значит без автора? Нашли тоже!.. Самозванец, дезертир… слов не могу подобрать… бросил людей, понимаешь, одних, поставил на грань провала… Да еще в такой момент. Начальство черт знает откуда понаехало. Их что, назад возвращать? Тут коллективный, можно сказать, отчет… обмен опытом… научное и художественное значение… – он уже не вполне следил за своей речью и как будто начинал заговариваться. – Вы хоть понимаете, чем это пахнет? Думаете, выпустили вас игры играть? Можно сказать чур-чура и выйти? Не изображайте из себя больших идиотов, чем вы есть. Уж мозги-то вам должны были привести в порядок… А ты что стоишь? Почему с незакрашенной рожей?..

Я не сразу понял, на кого он уставился за моей спиной. Обернулся посмотреть: там была прежняя чернота. Человек в черном на мгновение остановил разбег своей речи – но лишь на мгновение.

– А, ладно… тебе ж и не надо. Стой, значит, так. Вот, спрашивали, кто будет за автора. Как будто нельзя найти. Найдем. Незаменимых нет… вы меня поняли? – Он через все головы подмигивал мне, делал какие-то знаки: так перемигиваются понимающие взрослые, прося подыграть, чтобы ценой невинного обмана уговорить заупрямившихся, не сознающих собственной пользы или очевидной угрозы детей. Двое в балахонах перешептывались, оглядываясь на меня, один отрицательно качал головой. Как всегда, в нужный момент голос предательски застрял. Я смог лишь беспомощно показать листки в руке. Но тот не так понял мой жест.

– Нет, нет, – замахал руками. – По бумажке ничего не читать. Какие теперь бумажки! Все от себя. Как в жизни. Сказано: по принципу реализма. Как вспомнится. Начнете говорить, а там само зацепится. Пойдет, вот увидите. А насчет смысла не ваша забота, найдется кому объяснить. Ну, даже если что-то не так получится – тут ведь тоже не знатоки съехались. Подумают на худой конец, так надо. Тем более предупреждены, что эксперимент. Да пусть даже потом что скажут – все лучше, чем отменять. Лишь бы крутилось. – Он вносил уже какие-то последние поправки в костюмы и лица. – Ну, что? Ясна задача? Держаться до конца. Несмотря ни на что. Как положено. Пусть кто-то говорит: ах, все напрасно, ничего не получилось. А мы опять, а мы еще раз. Так вам объясняли? Никогда не поздно. В любой момент можно начать заново. Если, тем более, дают. Тем более надо оправдывать. И так далее… Ну, что у вас там было? Кто говорит первый? А, все равно, давай ты.

– Я не знаю… вначале была не я… я не могу вспомнить.

– Что значит вначале? Начала никто не помнит. От вас и не требуется вспоминать с рождения. Что вспомнится. С любого момента.

– Как пили чай с баранками.

– Прекрасно! И с подробностями. В жизни важней всего подробности. В искусстве, как вас учили, тоже.

– Баранки нам раздавали в столовой. Я любила оставлять их уже после чая, напоследок. Больше всего хотелось свою унести с собой, но я боялась, что отберут.

– Хорошо! Деталей не упускать.

– Они были с маком. Черные крупинки на глянцевой корочке. Вкусней всего было выкусывать по отдельности каждую маковинку вместе с островком этой корочки и потом долго-долго разжевывать, размягчать на языке и зубами, в сладкой слюне. Искусство было в том, чтобы продлить наслаждение.

– Вот так и пойдет, вот так и зацепится.

– Можно еще вставить про сушки.

– Сушки – это к пиву.

– Смотря какие. Бывают соленые.

– Рубль двадцать килограмм стоили.

– По старым ценам.

– А бутылка тридцать шесть копеек.

– Вместе с бутылкой.

– На сушках соль крупицами, языком тоже очень приятно трогать.

– Да, вот так начни – найдется чего вспомнить.

– Он говорил: это называется мгновения жизни.

– Кто говорил?

– Ну, этот… который должен был говорить.

Почему они оглянулись все на меня? Я молчал в растерянности.

– Ничего, ничего, так пойдет. – Возбужденный, немного словно даже просительный шепот щекотал мне теперь откуда-то сзади самое ухо. – Уже закрутилось! Давать свет, как вы считаете?

Я обернулся… Темный, теряющийся в глубине амфитеатр вокруг был, оказывается, уже заполнен зрителями. Белеющие, неразличимые, как пятна, лица поднимались рядами. Я не заметил, я упустил момент, когда это произошло. Значит, действие уже шло, я оказался среди других на сцене, не понимая роли, не зная слов, и не мог теперь убежать, чтобы не подвести этих странных, словно угасающих бедолаг, которые непонятным образом зависели, может, от моего присутствия. Я должен был снова о чем-то догадываться сам, что-то спасать, на сцене или в собственном мозгу, который напряженно искал выхода или разрешения… не просто для меня, для других, получалось, тоже… Вспыхнули, ослепив, софиты. Полотнище задника уже развернуто было в синее небо, зеленая листва и белые колонны отражались в водяной глади. По симпатичному озеру плавали, как на коврике, лебеди. Стало видно, что пудра на лицах стоявших слиплась от пота комками. Сквозь нее синели болезненные подглазные мешки. Глаза смотрели, точно из прорезей: слезящиеся кровяные прожилки, усталость, недоумение и растерянность… У одного ресницы были совсем слеплены гноем. Он стоял поодаль от прочих, беспомощно, как слепой, вскинув подбородок и выставив перед собой непонимающие пальцы…

– Говорил, не говорил.

– Что было, то было.

– Я как-то пробовал даже подсчитать.

– Что?

– Мгновения жизни. Или, правильнее сказать, количество секунд. Мгновение – это ведь что-то слишком неопределенное. А так умножаешь число лет на число дней, часов, минут – ну и так далее…

– И что получилось?

– Какая-то чудовищная цифра.

– Чудовищно большая или чудовищно маленькая?

– Смотря как считать: только прошедшее или все вместе.

– Что значит вместе?

– Вместе с предполагаемыми мгновениями.