Текст книги "Рукопись, найденная в чемодане"

Автор книги: Марк Хелприн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Я прождал у этого указателя большую часть дня, и потом, уже начав беспокоиться, как бы мне там не умереть, увидел столб пыли, двигавшийся в мою сторону. Через полчаса я разглядел, что пыль эту подняли несколько британских грузовиков.

Доехав до меня, они остановились, и пятьдесят человек спрыгнули на землю. Я безмолвно на них уставился. Высокий офицер, майор, насколько помню, приблизился ко мне и, поняв, что я все еще жив, снял с себя фуражку. Мне всегда нравились фуражки британских офицеров, и даже в зеленых садах Нигероя я помню их неподражаемый фасон.

Стискивая в руке щегольской стек, с одной стороны увенчанный гильзой от 50-миллиметрового снаряда, а с другой – пробитым пистоном, он нагнулся надо мной и сказал:

– Привет. Говорите по-английски?

Мгновение я смотрел, как он ждет моего ответа.

– С вашей точки зрения, вероятно, нет, – сказал я.

В Северной Италии моя карьера военного летчика подошла к концу, потому что именно там объединился целый ряд факторов, лишивший меня возможности боевых вылетов над Средиземноморьем.

Во-первых, возраст. Мне было сорок. Я не верил, что доживу, как оно обернулось, до восьмидесяти, потому что в то время люди, подобные мне, – то есть несчастные холостые сотрудники инвестиционных банков, которые понимали, что выжимать миллионы из корпоративных облигаций так же бессмысленно, как проводить отпуск на берегу Мексиканского залива, – доживали примерно до шестидесяти пяти. Многие ели нездоровую пищу, приготовленную в скороварке, и умирали преждевременно, едва достигнув пятидесяти, а иные – даже и сорока. Некоторые мои коллеги умудрились добиться остановки сердца на пол-пути меж тридцатью и сорока. Один даже сыграл в ящик в двадцать семь лет, от закупорки сосудов, и вместе с ним скончалось экономическое будущее Судана. Это те самые вещи, о которых у историков редко бывает хотя бы самое малое представление. Они ищут структурообразующие причины и предлагают читателям серьезный анализ накопившихся экономических проблем, в то время как все, что им требуется, это знать, что Фредериком Партсом владела всепоглощающая страсть к бараньим отбивным под сливочным соусом.

Если ты толстяк-коротышка с артериями, забитыми холестерином, то не стоит напрягаться в турнире по сквошу среди бывших выпускников Чатни. Он умер со стиснутыми зубами.

Будучи от природы пессимистом, я рассчитывал, что впереди у меня (если не погибну на войне) остается лет двадцать или, может, даже десять, а те сорок лет, какие я уже прожил, проскользнули так быстро, что оказались как будто не на своем месте. Я пытался нащупать их значение у себя в памяти. С таким же успехом можно было искать очки в кромешной темноте. Значения их я не находил, так что стал с ревностью относиться к предстоящим годам, сколько бы их ни оказалось. Это заставляло меня иной раз быть излишне осторожным, что значительно увеличивало мои шансы на гибель в воздухе.

У меня не было такого запаса жизненных сил, как у парней двадцати или даже тридцати лет, и, в отличие от них, я не мог так же быстро восстанавливаться, когда одно задание сменялось другим. Это было опасно.

И потом, все мы чувствовали, что война почти окончена. То, что мы победим, было известно заранее. Каждая смерть теперь казалась не жертвой, но ненужной тратой. Любое действие, даже в воздушном бою, выполнялось с неохотой. Терялись доли секунды, та самые чудесные, бойцовские доли секунды, что даруются отчаянием и гневом и отмечают грань между жизнью и смертью.

Погода над Германией стояла ужасная: многие наши истребители сталкивалась с нашими же бомбардировщиками или с собственными звеньями, а другие, изрядно потрепанные, не могли найти дорогу домой через плотные тучи. Я знаю, какое угнетение духа они испытывали, ныряя в беспросветную морось, потому что то же самое однажды едва не произошло со мной. Я, с поврежденными приборами, летел, окруженный тучами, на юг, на высоте, которую полагал достаточной, чтобы перемахнуть через Альпы, и вдруг оказался над Францией, в ясном холодном небе на границе холодного фронта, который наступал то ли с океана, то ли из Арктики и стал моим спасением.

Наконец, полагаю я, Италия сама по себе предлагала такую прекрасную альтернативу войне, что ты терял вкус к сражениям. В повседневной жизни итальянцев я наблюдал постоянный уклон к вечным темам, к спокойной созидательной деятельности. Им не приходило в голову сметать в ярости все подряд со стола и метать молнии, как, я считаю, склонны поступать немцы, доведенные до отчаяния своим болезненно низким дождливым небом.

Я часто хаживал вдоль речки от аэродрома к городу, по тропинке, проходившей под шелестящими ивами. Речка была узкой, свежей и чистой. Можно было видеть тронутую коричневыми крапинками форель, занятую круговращением своих стаек в полупрозрачных заводях, покрытых танцующим дождем. Местами вода перетекала через запруды или водосливы, и там она набирала скорость и покрывалась серебром, остужавшим воздух. Безупречные водные языки, пробивающиеся через зубья запруд, напоминали мне фортепианные клавиши, и, глядя на них, я вспоминал о музыкальных произведениях, написанных в честь красоты танцующих рек и водопадов.

В городе я обменивал пакет кофе на оливковое масло, спагетти, острый перец, помидоры и ветчину. Мне казалось замечательным, что кто-то способен расстаться с такими вещами в обмен на несколько пригоршней тошнотворных черных окатышей. Не так давно в поезде, следующем в Морскую академию, я видел плакат, адресованный бразильским матерям. Суть этого послания состояла в том, что если их дети чем-нибудь отравятся (далее приводился список, чем именно), следует добиться, чтобы их стошнило. И как же этого добиться? Надо заставить их съесть кофейные зерна.

Кофе я нес в запечатанном мешочке, привязанном к концу шеста. На рынке снимал шест с плеча и водружал его на прилавок. Когда я проделал этот маневр впервые, все подумали, что я принес взрывчатку, и бросились наутек. В конце концов они привыкли к моему способу доставки товара на обмен, но никогда не узнали подлинной его причины. Не желая продешевить, я сказал им, что в Америке принято носить кофе на конце шеста, чтобы он никогда не достиг температуры человеческого тела. Это портит его аромат.

Пища была, разумеется, намного лучше рационов ВВС. И только ее я мог есть, если знал, что на следующий день мне предстоит сопровождать дневной рейд бомбардировщиков на какую-нибудь основательно защищенную цель. Даже после войны, даже теперь, сталкиваясь с чем-то пугающим, я склонен питаться спагетти.

Когда я ем спагетти с сыром, с накрошенными помидорами и острым перцем, то становлюсь спокойным и меланхоличным, и если закрою глаза, то вижу дюжину самолетов, чьи пропеллеры вращаются, как водовороты перед запрудой. Они вот-вот вырулят на взлетную полосу и взмоют в небо над Альпами.

Когда самолеты трех эскадрилий собираются для совместной атаки, вокруг них содрогаются и земля и воздух. Самолеты выруливают к полосе, и, в то время как одни взлетают, оставшихся охватывает страх бездействия. Сотня закамуфлированных самолетов явилась как по волшебству из ангаров и мастерских, и за мгновения до взлета аэродром предстает самым волнующим местом в мире. Но как только взлетает последний, над полем слышен один только ветер.

К тому времени как на аэродром опустится тишина, я буду на пути к северу, отыскивая восходящий поток над Альпами, который поднял бы меня над невидимыми кулисами, с которых я опущусь на невидимую рампу лежащей в руинах Германии.

С самого начала наш метод ведения боевых действий основывался на рассеивании и схождении. Это имело смысл, когда у нас не было преимущества в воздухе, но даже и после того, как немецкие истребители сильно поредели, совершенство наших маневров сильно нервировало пилотов патрулируемых нами бомбардировщиков.

Мы догоняли их одного за другим, появляясь со стороны солнца, если это было возможно, или же сверху. Нам не нравилась идея подниматься, чтобы встретить другой самолет, так что мы предпочитали не идти на подъем даже для того, чтобы встретить собственные бомбардировщики. Мы обычно возникали слева от истребителей люфтваффе, которые всегда казались удивленными, возможно, из-за того, что радиопомехи мешали им установить связь в своих звеньях, и которым, в конечном итоге, всегда приходилось подниматься, чтобы вступить в бой.

Держась сзади, в виду волны бомбардировщиков, мы позволяли им лететь в одиночестве несколько мгновений после того, как наши двойники с британских аэродромов разворачивались, чтобы лететь домой. Думаю, в музыкальных терминах это можно было бы назвать паузой, в гастрономических – сменой блюд, в поэтических – цезурой, в теологических – обетом молчания, каковой является великой проверкой человеческой сущности.

Мы знали, что нависаем над ними в огромном пустом куполе света и воздуха, что не сводим с них глаз, что они боятся и безмолвно высматривают вражеские истребители, которые могут появиться снизу, чтобы расстрелять их, либо свои истребители прикрытия, которые опустятся сверху, чтобы их защитить. Мы знали, что они похожи на нас. Я знал, что любой из них мог бы быть моим сыном, что они и в самом деле по возрасту годились мне в сыновья, и именно по этой причине я парил над ними в воздухе и держался сзади, готовый ринуться вперед.

Я помню их лица, выглядывающие из сверкающих стеклянных колпаков, когда мы опускались и пристраивались рядом. Когда они думали, что никого рядом нет, что они одни, что их покинули, первый из нас сваливался из ниоткуда и спокойно летел поблизости. А потом с другой стороны опускался второй, потом еще один и еще, пока они не оказывались окружены большим числом истребителей, чем могли бы сосчитать, и каждый из нас готов был пожертвовать за них жизнь.

Некоторые из парней выполняли свое первое боевое задание. Я улыбался им, приветствуя поднятым кверху большим пальцем, в точности также, как прощались с нами наши наземные команды. Этот жест был освящен тем обстоятельством, что некоторым из нас через несколько часов или минут предстояло принять свою смерть.

Когда они были полностью окружены нашим щитом, мы разрежали свой строй. Если мы приближались к цели и не встречали вражеских истребителей, мы спешили вперед, чтобы присоединиться к своим, уже занятым подавлением зенитного огня.

Когда волна бомбардировщиков достигала цели, мы поднимались выше. То был момент, когда я молился о скорейшем окончании войны. Даже на расстоянии в несколько тысяч футов разрывы бомб заставляли наши самолеты вибрировать в чистом воздухе подобно старому автомобилю, мчащемуся по колдобистой дороге. Хотя и закрепленные, стекла на наших приборных панелях умудрялись трещать, а защитные очки плясали, как столик на спиритическом сеансе.

Мы знали, что внизу под нами военные заводы, но и местные жители – женщины и дети. Скольких из них мы погребли, нам было неведомо. В момент, когда бомбы ложились в цели, мы оказывались легкой добычей для любого истребителя, ангела мщения, взлетевшего, чтобы отомстить за своих, но в это время ни один из них не появлялся, поэтому мы и оставались в живых.

Мы сходились вместе и летели так до тех пор, пока не передавали бомбардировщики их эскорту на базу. Мы возвращались так же, как и появились, – порознь. Суть состояла в том, что мы были одиночками; нашим идеалом был единственный самолет, владеющий всем огромным воздушным океаном.

В самом конце войны, ранней весной сорок пятого, я был занят подавлением зенитного огня в предместьях Берлина. Я терпеть не мог вылетать против зениток – это совершенно отличалось от привычных приемов воздушного боя. Я ненавидел бомбометание в пике – оно представляет собой одну длинную ноту, во время которой приходится терпеть по меньшей мере три сильных сбоя. Это противно человеческой природе – направлять самолет вдоль линии огня и следовать по ней до самого его источника, как будто желая вогнать себя в дуло зенитки. Не нравилось мне и направлять самолет к земле и держать его устремленным вниз на высокой скорости. К тому же следовало не уклоняться от вражеского огня. А именно для этого предназначались мои рефлексы и музыкальный слух, выручавший в молниеносных воздушных боях, которые разворачивались подобно быстрому зажигательному танцу.

Единственной хорошей вещью в подавлении зениток было то, что после бомбежки время полета практически заканчивалось – по той простой причине, что чем больше берешь с собой бомб, тем меньше можешь взять горючего. Вооруженные пулеметами, мы сбрасывали подвесные баки и переключались на внутреннее горючее непосредственно перед тем, как присоединиться к бомбардировщикам, но если при нас были бомбы, то мы освобождались от баков, еще не долетев до Нюрнберга, и возвращались на базу всего-то с единой чайной ложкой керосина.

Подавить зенитное орудие было очень нелегко. Одно лишь то, что оно переставало стрелять после твоей атаки, еще не означало, что ты его поразил. Они часто объединялись в группы, в которой одно орудие прикрывало другое, но были сильно разбросаны, так что приходилось поражать их одно за другим. И хотя со временем, по мере продвижения союзников, мы все больше и больше их накрывали, немцы стягивали ПВО во все более и более плотное кольцо, пока не стало казаться, что чем больше ты их поражаешь, тем их становится больше.

Наблюдая за сжиманием кольца, все мы понимали, что война – по крайней мере, в Европе – вот-вот окончится, и рисковать попусту уже не хотелось.

Однажды, когда мы уже сражались с противником на территории не больше Род-Айленда, с каждым днем вколачивая его в пыль, я сбросил свои баки, когда впереди показался Нюрнберг, и направился бомбить Берлин. Первый зенитный обстрел, на который я наткнулся, велся из парка, или из того, что когда-то было парком, в самом Берлине. Я видел дым, поднимаемый колоннами русских танков, и круг на земле посреди зенитных орудий – круг, который, решил я, когда-то был каруселью.

Парк был разбит на отшибе, так что я, по крайней мере, мог не опасаться угодить в какой-нибудь подвал, полный ребятишек. Я поднялся, а потом стал пикировать, окруженный клубами дыма. Это, думал я, редкостная возможность, потому что соединения зениток всегда размещали в полях или лесах и были они обычно рассредоточены. Здесь же они были установлены вокруг карусели просто потому, что размеры парка не допускали иного расположения. Несомненно, им было приказано расположиться в этом парке, несмотря на то что им, вероятно, предстояло здесь умереть, что и произошло.

Нет в мире такого способа, который позволил бы уложить все бомбы в одну точку. Взаимодействие таких переменных, как ветер, взаимная интерференция и другие вещи, относящиеся к высшей физике, означает, что бомбы будут рассеиваться. Чем позже выходишь из пике, тем меньше они будут рассеиваться, а чем раньше, тем больше.

Я уставил нос самолета вниз и, тяжело дыша, нацелился на карусель. Если бы мне повезло, то, сбросив бомбы, я поразил бы три, или четыре, или пять, или шесть орудий. Чего я не выносил, так это перегрузок при пикировании. Возросшая сила перегрузок доставляла мне дикую головную боль. Трудно было управляться с рычагами, когда перегрузка вдавливала меня и мои рефлексы в кресло.

Пикируя со скоростью едва ли не пятьсот миль в час к источнику разрывных снарядов, нацеленных в мою сторону, едва способный дышать из-за парочки тяжеловесов, усевшихся мне на грудь, я пытался удержать в прицеле крохотный кружок. Выпучив глаза и стиснув зубы, я извергал непрерывный поток того, что в газетах именуется «непечатными словами».

Трясущийся, пронизываемый болью, я сбросил бомбы, все до единой, и стал вытягивать вверх. Сила тяжести снова стала возрастать – я словно побывал во впадине меж двумя волнами, – а потом я решил, что ускользнул от опасности. Перевернувшись вниз головой, чтобы посмотреть на причиненные повреждения, я, обернувшись, увидел, что, хотя весь парк был задымлен и изрыт воронками, одно из орудий все еще стреляет. Команда его, уверен, была окровавлена и вся в грязи, и им было уже на все наплевать. Несомненно, зубы у них у всех были стиснуты, и они без остановки палили из своей пушки.

Были они настойчивы и удачливы. Их снаряды направлялись точно по высоте цели, а цель – иначе говоря, я – летела вниз головой, выставив уязвимые места.

Один снаряд разорвался так близко, что я подумал, будто он и впрямь попал в мой самолет. Может, так оно и было. От каждого второго пилота бомбардировщика можно услышать рассказ о том, как снаряд на самом деле отскочил от его самолета, или от самолета, который он видел, или от самолета, которым управлял кто-то из его знакомых.

Первым моим чувством была абсолютная уверенность в том, что я падаю. Такой определенности не всегда легко достичь – для этого может потребоваться полчаса, посвященных прислушиванию к умирающему мотору. Подобно медицинскому диагнозу, этот процесс зависит не столько от логики, сколько от опыта.

Моему самолету, однако, не требовалось четырех месяцев в санатории. Никакая редкая или трудно диагностируемая болезнь не дразнила моего профессионального чувства. Если использовать медицинскую аналогию, самолету оторвало голову.

Керосинопровод был поврежден, и из него хлестал фонтан, как из нефтяной скважины. Двигатель, разумеется, прекратил функционировать. Фонарь мой снесло напрочь. В кабине было полно испаряющегося топлива, со свистом вырывающегося из щелей расколотой рамы, удерживавшей стекло. В одном из крыльев зияла огромная дыра, не оставляя сомнений, что крыло отвалится. Тело мое жалили раны, нанесенные шрапнелью. Я молился лишь о том, чтобы они оказались неглубокими, и чувствовал себя как человек, которого растирают спиртом после пробега через заросли ежевики.

Понадеявшись, что крыло выдержит, я выровнялся единым мягким движением. Хотя крыло и подпрыгнуло, оно не отвалилось. Пропеллер уже расслабленно покачивался. «Кто это сделал?» – спросил я у ветра, трепавшего меня по губам, пока я говорил. Видимо, это сделал я сам, не осознавая того, потому что, в конце концов, никого другого со мною не было.

Мне очень хотелось проскользнуть на нашу сторону линии фронта, так как я был совершенно уверен, что, если опущусь на немецкий участок, на котором уже погибли все боги, меня тоже попросту пристрелят. В конце, а это было именно концом, все становятся непостижимо жестокими.

С другой стороны, самолет скоро должен был взорваться, а я уже слегка обгорел и довольно смутно представлял, где проходит линия фронта. Я держался так долго, как только мог, медленно выкарабкиваясь из кресла, медленно проверяя парашют, чтобы убедиться, не горит ли он, из-за чего могли возникнуть дополнительные трудности, и изо всех сил стараясь спокойно дышать.

У меня настолько кружилась голова, что я мог бы остаться в самолете, пока он не взорвется, но я вовремя заметил, что устремляюсь вниз, и шагнул в небо.

Как только я это сделал – или мгновением позже, – самолет взорвался. Я вывалился спиной вперед и смотрел на него. Почти круглый оранжево-желтый огненный шар разрастался в воздухе надо мной – кто знает, на каком расстоянии, – пока я падал. Он ослепил меня, а потом так оттолкнул своей волной, что я полетел, как комета с хвостом, а дыхание у меня перехватило. Взрыв ударил меня по сердцу, как кулак.

Парашют мой открылся, хотя я и не успел потянуть за кольцо: сила взрыва сделала это за меня. Светлейшим, прекраснейшим мгновением моей жизни, мгновением обещания жизни стало, как ни странно, то мгновение, когда, падая сквозь воздух, я был ослеплен невыносимым светом и поражен почти невыносимым ударом. Все это было очень близко к тому, чтобы меня убить. Одежда у меня была опалена, словно страницы книги, выхваченной из огня.

Всю жизнь мне снится сон, после которого я пробуждаюсь с благодарностью. Это яркий июньский день на побережье в Амагансетте, во времена моей юности. Я невесом и держусь в нескольких футах над разбивающимися волнами и белой пеной. Дует сильный ветер, и я, простерев руки, кружусь в солнечном свете, вращаюсь над огромной чашей, полной пены, омываемой золотом.

По сравнению с тем, что случилось в Германии, в то мгновение, которое я полагал концом, мой прекрасный сон выглядит прозаично. Если бы я не был в воздухе, я бы наверняка умер. И я уверен, что пусть и на мгновение, но пересек границу, отделяющую мир света от непроглядной тьмы.