Текст книги "Солдат великой войны"

Автор книги: Марк Хелприн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Когда же они въехали в болота перед Венецией, он откинулся на спинку, обожженный ветром и выдохшийся, заметил стоящую на столике бутылку с минеральной водой и вдруг восхитился ее голубоватым отливом, чистотой и прозрачностью, каких, казалось, никогда не видел. Окружающий мир отражался в ней четко, но приглушенно и спокойно. Поля, обрамленные камышами, сами камыши, зеленые и желтые, покачивающиеся на ветру, вода, удивительно синяя под северным солнцем, все фиксировалось и сохранялось. И если бутылка с минеральной водой могла умиротворить свет гор, полей и моря, какие еще удивительные открытия могли в ней обнаружиться? Даже смерть, думал Алессандро, уступает красоте – если не в реальной жизни, то в умопостроениях, – и все великие вопросы не составляет труда найти в такой простой форме, как песня: даже если она ничего не объясняет, по крайней мере, хотя бы предостерегает.

Поезд сбавил скорость, проезжая по мосту над венецианской лагуной. Арка за аркой, мысли Алессандро поднимались и занимали свои места, словно при строительстве кафедрального собора, и к тому времени, когда они были уже на середине моста, ему в голову пришла мысль, подтвердить которую могла только целая жизнь, посвященная ее проверке.

Он поправил бутылку, затянул узел галстука, убедился, что рубашка не вылезает из брюк, и стал ждать. На платформе кондукторы в темно-синей форме важно вышагивали взад-вперед в ожидании сигнала к отправлению. Паровоз выпустил клуб пара, зависший в зеленом свете, испуганные голуби бросились врассыпную, но крыша из стекла и стали не позволила им взлететь так же высоко, как под открытым небом. Венеция казалось такой бодрой и жизнерадостной, что у Алессандро возникло сверхъестественное ощущение: если он сейчас выйдет из поезда, то сумеет победить время, соединив концы его дуги в кольцо, о котором говорил старик. Но даже если бы такое и правда произошло, если бы, сдав билет и сойдя с поезда так рано, он покорил бы время, Алессандро все равно не стал бы этого делать, потому что будущее манило его, и он чувствовал: чем упорнее он будет стремиться к захватывающим дух перспективам, тем большего ему удастся достичь.

* * *

Обшитая деревянными панелями дверь купе первого класса открылась и закрылась быстрее затвора фотокамеры, и внезапно перед ним оказалась высокая женщина с небольшим чемоданом.

– Купе семь-си? – спросила она.

Алессандро пожал плечами. Он не помнил номера купе после того, как его нашел, и всегда стремился как можно быстрее выбросить билет. Женщина поставила чемодан, развернула билет, открыла дверь, чтобы посмотреть на табличку с наружной стороны.

– Семь-си. – Она закрыла дверь и добавила, уже обращаясь к Алессандро: – Может, вы сели не в то купе?

Села напротив и посмотрела на него в упор.

– Мне кажется, вы сели не в то купе. – Она натужно, намеренно неискренне улыбнулась, как бы добавляя: «Вы идиот».

Алессандро медленно покачал головой, а потом посмотрел в окно на тележки с сэндвичами, которые продавцы быстро катили по платформе. Эта необычная женщина завораживала. Высокая, как англичанка, она без труда могла бы найти себе мужа, если б захотела. При этом стройная и изящная, словно затянутая в корсет. Но покрой ее черно-красного шелкового платья говорил о том, что никакого корсета нет, и плоть у нее крепкая и упругая, как у крестьянки. Одежда не указывала ни на богатство, ни на праздность, скорее свидетельствовала о том, что женщина работает. Алессандро отметил, что ногти ее покрыты лаком, а кисти длинные и сильные, но уточенные.

– Ну? – спросила она.

Все еще пытаясь определиться с ее внешностью, он не ответил, но встретился с ней глазами. Рыжие волосы окаймляли лицо, усыпанное огромным количеством веснушек. Итальянки таким похвастать не могут, и он начал склоняться к выводу, что она ирландка.

– Негодяй, – буркнула она себе под нос. – Вы умеете говорить?

Он продолжал смотреть на нее. Ее рот чуть приоткрылся в ожидании ответа. Кожа сильно обтягивала лицо, а между губ хищно выглядывали белые зубы. Он еще не знал, смягчит ли улыбка северную заостренность черт и написанную на лице ярость, превратив его обладательницу в писаную красавицу.

– Не только мужчина, – пробормотала она, просматривая билеты, – но еще и глухонемой.

– Друзья уверяют, что я могу заболтать улитку до умопомрачения.

На миг она застыла, точно громом пораженная, но ответила на безупречном итальянском:

– Что ж, как сказала одна улитка другой, я езжу на этом поезде последние десять лет. И уверена, что вас посадили или вы сами вошли не в то купе. Купе спального вагона. Вы мужчина. Я женщина. Купе спальное.

Он развернул билет и протянул ей. Она взяла его, внимательно изучила.

– Семь-си, – вздохнула она. – Ошибка при продаже билета[36]36
  Женщина говорит: «Clerical error». Среди значений слова «clerical» есть и значение «церковный». Именно оно наталкивает Алессандро на ответ.


[Закрыть].

– Да, – он наклонился вперед. – Такое случается, когда покупаешь билет на поезд в монастыре.

Поезд тронулся, и половина состава уже выползла на солнце.

– Я не покупаю билеты в монастыре, премного вам благодарна.

– Про вас не знаю, а я покупал, – ответил он. – Монахи не жульничают.

– Я турагент. Никогда о таком не слышала.

– Вы бывали в Риме?

– Естественно.

– Знаете дворец Сан-Рафаэлло?

– Нет.

– Там живут сорок пять тысяч монахов. У них есть цирюльни, пекарни, часовые мастерские, писчебумажные магазины, все. Даже агентство по продаже железнодорожных билетов. А почему бы и нет? Они постоянно путешествуют.

– Вполне возможно. – Она замолчала и уставилась на него.

– И какие путевки вы продаете? – спросил он.

– Я работаю в компании «Нидерланды-Ллойд», – последовал ответ. – Отправила десятки тысяч английских и скандинавских туристов в Ливан. Они там осматривают руины, а потом останавливаются в Греции, чтобы насладиться солнечным светом. Он их гипнотизирует, всех до одного, после этого они готовы выдержать еще один сезон темноты.

– Скажите мне вот о чем…

– Да?

– Ваше турбюро… где оно расположено?

– На площади Сан-Марко, за колоннами. Мы всегда в тени, так что даже в летние дни у нас горит свет.

– Вы прожили в Венеции десять лет?

– Шесть. Сначала работала в Афинах.

– Вы говорите на греческом?

– Да.

– Так же хорошо, как на итальянском?

– Нет. Греческий сложнее.

– Но, допустим, вы на работе, и приходит женщина, чтобы купить билет в…

– В Александретту.

– Усаживается напротив вас.

– Я стою за стойкой.

– И смотрит на вас. Она забронировала каюту, но вы говорите ей, что свободных кают не осталось.

– Да? – Поезд набирал ход, переезжая мост, по которому Алессандро, такой серьезный, ехал полчаса назад.

– Получается, она должна добираться до Александретты четвертым классом.

– Мы такого никогда не допускаем!

– Ситуация гипотетическая.

– Продолжайте.

– Она возмущается.

– Разумеется.

– «Я не поеду четвертым классом. Я имею право на каюту». Но у вас есть только одно место в каюте, где второе место куплено мужчиной. Ваши действия?

– Я никогда не отправлю их вместе.

– Даже если эта женщина кажется взволнованной, очаровательной и добродетельной, женщиной, которая любила, женщиной, которую всегда в чем-то ограничивали, женщиной, которой путешествие в Александретту с мужчиной, возможно, поможет выносить эти ограничения, как-то их оправдает? Что бы вы сделали, окажись в таком положении одна из ваших сестер?

Теперь поезд мчал через болота. Ирландка, ее звали Дженет Маккэфри, не ответила Алессандро прямо, но ее хищное, красное, обтянутое кожей прекрасное лицо осветилось очаровательной улыбкой.

– Монахи привыкли иметь дело с подобными ситуациями, – добавил Алессандро.

– Что я такого сделала, что в моем купе оказался мужчина? – проговорила она.

– У нас два спальных места, – напомнил он, отметив про себя, что платье у нее обтягивающее, отчего она выглядит еще более соблазнительно. – А что до вашей вины, так в моей профессии, как и в сельском хозяйстве, нет места ни вине, ни невинности.

Поезд вновь летел среди золотых полей. Бутылка воды то и дело стукалась о стекло. Снаружи светило солнце, но в затененном купе царила прохлада.

– В моей тоже. И, позвольте добавить, я знаю, что у нас два спальных места.

– Я понимаю, – кивнул Алессандро. Он представил себе долгий, медленный, возбуждающий ритуал раздевания перед сном. Он закроет глаза или будет смотреть в окно. А она будет раздеваться в полуметре от него, с шорохом одежды, более возбуждающим, чем сотня сладострастных обнаженных женщин. Каким-то образом ему тоже удастся забраться в постель, а потом он наклонится над проходом, чтобы поговорить, и она позволит ночной рубашке раскрыться чуть больше, чем положено. Так они и будут мчаться сквозь ночь, каждый в своей постели, под своим одеялом, глядя друг другу в лицо, желая прикоснуться…

* * *

Длинный состав включал два паровоза, два угольных вагона, четыре спальных, восемь пассажирских, два вагона-ресторана, почтовый вагон и личный полувагон какого-то аристократа, прицепленный сзади, с купе и открытой платформой, на которой он и восседал в темно-бордовом смокинге. Когда поезд огибал поворот, из окна купе они видели оба паровоза, без устали мчавшихся вперед, точно обезумевшие коты, которые гоняются в саду за полевкой.

Теперь они набрали крейсерскую скорость, позволяющую любоваться ландшафтом и отдыхать душой, но Алессандро куда больше занимала Дженет Маккэфри, и все его мысли вращались вокруг нее. В железнодорожных поездках ей обычно встречались мужчины, которым она казалась странной: не похожа на итальянку, своей англо-ирландской угловатостью напоминает птицу, но Алессандро всегда любил необычное. Первым делом он собирался вывести ее из равновесия, чтобы насладиться глубиной ее переживаний. Он наклонился к ней и спросил:

– Скажите, раз уж нам теперь ехать вместе, зачем вам в Бухарест?

Она прижала к груди правую руку, побледнела, замерла. Встала, чтобы дернуть за какой-то шнур, в отчаянии откинулась на спинку полки, потому что она собиралась из Венеции попасть в Мюнхен, а выходит, с каждым часом на семьдесят километров приближалась к Бухаресту.

– Я сказал, Бухарест? – повторил он. – Какая дурацкая ошибка. Извините.

Она закрыла глаза, левой рукой провела по лбу, облегченно выдохнула.

– Я имел в виду Будапешт!

– Господи! – воскликнула она, теряя надежду.

– Не волнуйтесь, – подбодрил ее Алессандро. – Мы едем через Мюнхен.

Она не рассердилась, но держалась настороженно. Гадала, кто он, и чувствовала, что нравится ему.

– Полагаю, точность – не самая сильная сторона вашей личности, – изрекла она и одарила его точно такой же улыбкой, как и в тот момент, когда обозвала глухонемым: такой вызывающей, такой дерзкой, такой манящей.

– Возможно, – признал он, имитируя огорчение. – Будапешт, Бухарест, Мюнхен, Прага, Барселона – для меня все едино. Я постоянно в дороге. Все большие города для меня на одно лицо, учитывая, что посещаю я их с одной миссией.

Он намеренно замолчал и повернулся к окну. С тем, чтобы она задала очевидный вопрос. Она и задала, мягко и с осторожностью.

– И какова же ваша миссия?

– Я продаю зубные щетки, – ответил он, роясь в сумке. Она разочарованно откинулась на спинку, а он тем временем с жаром продолжал: – Мы создали революционный инструмент для чистки зубов, очень элегантный, которым пользуются главы королевских домов. Он еще не представлен широкой общественности. Этот инструмент, пусть и довольно дорогой, создан из наилучших материалов, может служить всю жизнь, накладывает зубную пасту нежно и при этом эффективно, не портит эмаль и не причиняет неудобств при использовании. – Его рука нащупала в сумке щетку для расчесывания хвоста Энрико, дубликат которой он рассчитывал найти в Мюнхене. Это придуманное и изготовленное в Вене устройство длиной в два раза превосходило человеческую кисть. Половину занимали торчащие во все стороны щетинки, толщиной со спагетти и длиной в палец. С конца свешивались зловещего вида крючки, чем-то напоминающие ятаган, которые придавали хвосту Энрико особую пышность. Щетинки покрывал блестящий черный лошадиный ланолин, к которому прилипало все лишнее.

– Я хожу от аптеки к аптеке, – гнул свое Алессандро. – Это трудно. Некоторые отвергают современный дизайн, они не доверяют прогрессу, но я сообщаю им, что именно этим чистит зубы король Англии.

Он широко улыбнулся и достал из сумки щетку для расчесывания конского хвоста.

Она какое-то время смотрела на щетку, перевела взгляд на него, на дверь. Наклонилась вперед.

– Скажите мне, – проговорила она с жаром, – когда вам удалось удрать, и чего вы хотите? – Вновь откинувшись на спинку, добавила, сухо, как могла сказать только ирландка, десять лет продававшая билеты нетерпеливым английским аристократам: – Можете называть меня сестра Дженет.

Алессандро рассмеялся, и она присоединилась к нему. Пассажиры в соседнем купе постучали в стену, и до них донесся приглушенный строгий немецкий голос:

– Во время войны смех неуместен!

– Знаете, я никогда не слышала, чтобы итальянец смеялся над собой. Вы действительно итальянец? Что произошло с вашей гордостью?

– Моей гордостью, – повторил Алессандро. – Моей гордостью. Давайте поглядим. Ее с самого начала-то было немного. Как-то не хватало на это времени. Слишком многое хотелось увидеть, вокруг столько прекрасного. – Он замялся. – А потом я сознательно собрал всю свою оставшуюся гордость и отвел на бойню.

Ее зеленые глаза ярко сверкнули. Казалось, она танцевала.

– Почему?

– Мой отец задавал тот же самый вопрос.

Она кивнула, ожидая продолжения.

– Война, – ответил он. – Как животное, вынужденное менять свой образ жизни от сезона к сезону, смену которых оно понять не способно, я чувствую необходимость сбрасывать кожу, танцевать, валяться в грязи, вести себя как дурак. Не знаю почему, но что-то говорит мне: «Оставь свою гордость, брось, утопи, расстанься с ней, дурачься, будь раскованным, забудь о стыде». Я этого не понимаю, но позыв очень уж сильный, и приходится подчиняться.

– Вы намерены выжить, – уточнила она.

– Возможно, мне не удастся избежать окопов, но я собираюсь измениться в той степени, которая потребуется, чтобы выбраться оттуда. Есть у меня такое намерение.

Она откинулась на спинку, всматриваясь в случайного попутчика. Ее уже не беспокоило, едет ли она в Бухарест и едет ли туда он.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Алессандро Джулиани, – ответил он, и тут же послышался долгий паровозный гудок.

* * *

Поезд миновал большие и маленькие города, держа путь к горам. Жатва, солнце и октябрьский свет превратили Италию в череду полей, желтизна и спокойствие которых нарушалось поездами, но как только состав скрывался вдали, покой возвращался – точно так же холодная голубая вода заполняет впадину, оставленную веслом.

В Больцано австрийскому Schlafwagenmeister предстояло сменить проводника-итальянца. Тот чувствовал, что его значимость вот-вот сойдет на нет, а потому сверлил Алессандро и Дженет бегающим и настороженным взглядом, который мог бы принадлежать и хорьку. Эффект усиливали островерхая фуражка и напомаженные усы. Перед ним были мужчина и женщина детородного возраста в отдельном купе, неженатые и, возможно, даже незнакомые между собой.

– Кто-нибудь хочет воспользоваться правом подать жалобу? – спросил он.

Они бесстрастно смотрели на него.

– Я имею право произвести необходимые изменения ради удобства и сохранения достоинства пассажиров в период движения поезда к станции Больцано.

Ответа вновь не последовало, он прокомпостировал их билеты, нервно поклонился и попятился за дверь, толкнув при этом толстую австрийку, которая в этот момент проходила по коридору.

– А чем вы занимаетесь, когда не продаете зубные щетки и не делаете географических ошибок? – спросила Дженет, когда они проезжали через деревню, где звенели колокола и птицы кружили у колоколен, дожидаясь, когда звон смолкнет.

– Если бы не военная служба, я бы занял должность лектора в университете Болоньи. Объяснял бы студентам, одновременно пытаясь понять это и сам, что есть прекрасное и почему. Разумеется, ни мне, ни кому-то еще это не под силу, но я тоже имею право попытаться, а для этого нужно знать все эстетические теории – от Аристотеля и до наших дней. И я надеюсь создать собственную до того, как умру.

– Что ж, это красивая зубная щетка.

– Спасибо. Я могу продемонстрировать один из многих законов эстетики – закон контекста и контраста. Например, в сочетании с седлом кавалериста, винтовкой, штыком и скребницей, написанная в коричневых и золотистых тонах, висящая на обшарпанной двери в стойле, с изящным силуэтом лошади на краю холста и кавалеристом в яркой форме, стоящим по центру, эта щетка действительно может казаться прекрасной, а вот, к примеру, рядом с вашими рыжими волосами, белыми зубами, невероятно красивыми губами и обнаженными плечами она выглядит отвратительно. Но это верно лишь по отношению к нам с вами. Возможно, свежий взгляд воспринял бы все иначе. Осьминог – мерзкое, пузатое, склизкое существо. Что в нем самое гадкое: твердый клюв, спрятанный в складках мягкой плоти, выпученные глаза, живот-мешок или пупырчатые щупальца? Некоторые считают эту тварь доказательством того, что вселенную создал вовсе не Бог. Но посмотрите с некоторого расстояния, как ловко он плывет в воде, грациозный, словно балерина. А как красиво смотрятся его срезы под микроскопом! И для осьминога противоположного пола или даже для молодого кальмара, которому нужен образец для подражания, осьминог может быть не просто красивым, но прекрасным. Добавьте к этому древних греков и римлян, усильте, поднажмите, чуть отступите и определяйтесь, докажите, что, несмотря на контекст, позицию и восприятие, на самом деле нет ничего относительного, вся красота абсолютна. И вот вам готовые тезисы лекции. Именно этим я и занимаюсь.

– Это же совершенно никому не нужно, – удивилась она.

– Никто не знает лучше меня, что это не требует ни объяснений, ни толкований… нужно просто уловить. То, что мы видим из окна поезда, меняет наше воспрятие и воздействует на нас через различные цвета и формы. Свет в этой бутылке воды, гармония стука колес, облака, которые несет ветер, вы сами, сестра Дженет, все ваше тело, целиком, отдельные его части, при свете, в темноте, ваша улыбка, движение глаз, привычка опираться на руку, ваши волосы и платье в тон к ним, ваш прикус, блеск зубов от слюны, ваши длинные пальцы, прижатые к ладони, словно полоски на раковине наутилуса, частота вашего дыхания. Сладость, я предполагаю, вашего дыхания. Вкус ваших губ. Именно поэтому, а я коснулся только поверхности, моя профессия незаменима, я знаю это наверняка.

– Запри дверь, – попросила она.

Он потянулся к двери и щелкнул замком.

Словно сговорившись, они одновременно встали, чтобы пересесть на другую полку, и тут же столкнулись. Вагон покачивался из стороны в сторону, проходя поворот. Сначала ее бросило на него, потом его – на нее, и наконец, центробежная сила прижала другу к другу, усиленная движениями их рук.

Они так и стояли, пока поезд взбирался на холмы, целовались чуть ли не до потери сознания. Потом сели, едва касаясь друг друга, и целовались еще с час. Она вынырнула словно из водоворота. «Это все война, да?» – только и успела спросить, и он утянул ее обратно. Они застыли на гребне высокого хребта между войной и миром, и их, точно альпинистов, потрясло великолепие открывающегося оттуда вида.

Они потеряли счет времени, но после смены паровозов в Больцано, где они опустили шторку, начало темнеть. На севере, в стране, которую Алессандро так хорошо знал, горы окрасились в розовато-золотистые тона, а пики Доломитовых Альп, вздымающиеся над лугами, погруженными в сумерки, пылали алым. Поезд поднимался в царство ледников, а Алессандро и Дженет пылали огнем страсти. Их глаза остекленели, волосы разметало ураганом, с губ слетали звуки, не похожие на слова.

Луна еще не встала, когда кто-то постучал в дверь, и стук донесся к ним словно из далекого далека. Проводник-австриец, который заступил на смену в Больцано, когда они пребывали в полузабытьи, сообщил, что обед готов.

Когда они вошли в вагон-ресторан, головы повернулись к ним. Выглядели они так, будто провели несколько часов на солнце, вошли они вместе, так что не составляло труда угадать, как они провели время до обеда.

* * *

Меню предлагало только десять видов шницелей.

– И что мне делать? – спросила Дженет. – Я не люблю яйца, не люблю панировку и не люблю телятину.

– Как же ты выживала в Венеции эти шесть лет? – полюбопытствовал Алессандро.

Подошел официант с наброшенной на руку – на манер мулеты – салфеткой.

– К сожалению, вынужден сообщить, что в связи с войной у нас нет Венского шницеля, Зальцбергского шницеля, Загадочного шницеля, Швейцарского шницеля, Праздничного шницеля, Змеиного шницеля, Гвоздичного шницеля, Оригинального шницеля, Идеального шницеля и Волшебного шницеля.

– А что у вас есть?

– Курица и картофель.

– Как вы готовите курицу?

– На огне, сударь, – сухо ответил официант.

– На открытом огне?

– Нет, сударь. В кастрюле с heisses Wasser[37]37
  Heisses Wasser – кипящая вода (нем.).


[Закрыть].

– То есть это вареная курица?

Официанта раздирали противоречивые чувства: воинственность, отвращение, стыд и гордость.

– На фронте гибнут люди.

– Сожалею, – ответил Алессандро. – Принесите нам то, что есть. А что идет с вареной курицей?

– Картофель, сударь, как я уже указывал…

Дженет вскинула руку с поднятым указательным пальцем и зло улыбнулась, но официант не понял, что на самом деле он не указывал на картофель, а лишь упомянул его.

– …небольшой салат. Много минеральной воды. Десерт на ваше усмотрение… пирог с ревенем или фестивальный торт. Пирог с ревенем говорит… – проходивший мимо метрдотель вагона-ресторана положил руку ему на плечо и что-то прошептал на ухо, оставив Алессандро и Дженет переваривать последние слова официанта: «Пирог с ревенем говорит…»

– И фестивальный торт, – со вздохом продолжил официант, – это сахар, тесто и щепотка какао.

– Мы возьмем говорящий пирог.

– Итальянская свинья, – пробурчал официант себе под нос, но Дженет его услышала.

– Я ирландка, – заявила она.

После столь неприкрытого проявления агрессии Алессандро уже не чувствовал за собой вины из-за того, что собирается пообедать, когда люди гибнут на фронте. Вспомнил, что скоро ему предстит то же самое, по крайней мере, он собирался сам убивать этих людей.

– Принесите нам фестивальный торт, – распорядился он.

После его ухода Дженет повернулась к Алессандро.

– В Англии он бы справил нужду в наш суп.

– Он немец, а я итальянец, – напомнил Алессандро. – Он это уже сделал.

– Слава богу, Ирландия сохраняет нейтралитет.

– На чьей стороне?

– Англии.

– Италия, возможно, вообще не вступит в войну, – сказал Алессандро. – Это не в наших интересах. Да, мы громко шумим, но мы всегда громко шумим, и из этого редко бывает прок. Если мы решимся воевать – против держав Центральной Европы или Антанты, – произойдет это в самом конце, возможно, следующей весной. Мы отправим военный флот в море и несколько раз пальнем из пушек перед самым перемирием. Таков уж итальянский характер.

– Это не английский характер, – заметила Дженет. – И уж точно не немецкий.

– И не русский, – добавил он, поигрывая ножом. – Миллионы русских могут принести огромный урон, главным образом, не себе.

На подъезде к Инсбруку поезд сбавил скорость до пешеходной, минуя проход в огромной баррикаде из колючей проволоки и въезжая на территорию военной базы. Алессандро поднялся с места, удивленный, что гражданскому поезду дозволили проехать через военный лагерь. За составом пристально наблюдали охранники, прятавшиеся в укрытиях из мешков с песком. Лучи прожекторов, направленных на ходовую часть вагонов, странным образом подсвечивали окна, создавая иллюзию, что под ними не рельсы и гравийная насыпь, а портал в другой мир.

Малая скорость поезда позволяла Алессандро внимательно рассмотреть лагерь императорской армии. До самых гор, образующих западную стену долины Русбах, тянулись ряды палаток, фургонов и артиллерийских орудий, а в проходах между рядами горели костры.

Десятки людей толпились у каждого, не меньше сотни пылало в каждом проходе, а по ходу движения поезда продолжали появляться все новые и новые: двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят… Алессандро сбился со счета, а они все не кончались. Алессандро предположил, что в этом лагере сто тысяч человек, а то и больше.

Он почувствовал холодок в спине, словно через окно заглядывал в будущее. А когда холодок прошел, он повернулся к противоположному окну. За ним находился точно такой же мир, еще сто тысяч человек в городе палаток и костров.

Большинство солдат были юноши, чуть моложе его по возрасту. С коротко стриженными волосами, с большими угловатыми лицами лесорубов, или проводников из альпийской деревни, или сыновей бакалейщиков из городков, достаточно больших, чтобы иметь площадь и церковь. Часовые, наблюдавшие за поездом, который проходил через лагерь, выражением лиц напоминали шахтеров, выглядывающих их темноты. И не потому, что их слепили отблески лучей прожекторов. Просто их вырвали из мира, который они знали, и перебросили в другой. В серых шинелях и высоких ботинках, с винтовками и амуницией, они казались немыми, обреченными и странными.

Костры уходили так далеко, что возникало ощущение, будто земля разверзлась и призрачный белый свет идет из ее глубин.

Потом по вагону-ресторану прошел армейский офицер с револьвером в кобуре. Хотя он инспектировал вагон изнутри, взгляд его то и дело взлетал к потолку, подчиняясь шагам того, кто шел по крыше, невидимый для находившихся в вагоне.

Они пересекли противоположную границу лагеря и въехали в Инсбрук, где не увидели ни одного солдата.

* * *

Более ста лет назад портрет Биндо Альтовити – «когда он был молодым» – кисти Рафаэля на повозке, запряженной мулами, перевезли из Флоренции в Мюнхен. Во время дождей в долине Адидже грязная серая парусина, натянутая над повозкой, во многих местах протекла, но картина находилась в водонепроницаемом деревянном ящике: швы законопатили, и на Биндо Альтовити не упало ни капли. На перевале Бреннера после короткого снегопада один из мулов поскользнулся на припорошенном снегом льду и едва не свалил повозку с высокого обрыва. В остальном путешествие прошло без происшествий: если не считать того, что важная часть души Италии оправилась на север, обретя новое место жительства в Старой Пинакотеке. То, что немцы числили этот кусок холста с нанесенными на него красками ценой в несколько пфеннигов среди своих главных сокровищ, а итальянцы в его отсутствие ощущали пустоту в душе, многое говорило о тех принципах, которые пытался понять Алессандро Джулиани и которыми в совершенстве владел Рафаэль.

Алессандро хотел попасть в Мюнхен, чтобы не только изучить картину, но и взглянуть в глаза молодого Биндо Альтовити и увидеть человека, которого сила искусства пронесла сквозь время и сохранила неизменным. Он стоял рядом с Дженет в тихом зале, где пахло свежей масляной краской, нанесенной на холст несколько веков назад. Как такое могло быть, он не знал, но тени, огромное пространство темного паркетного пола и покрытые снегом вершины гор, которые виднелись за окнами, казалось, сговорились поднять и удерживать картины на колоннах воды или света. Если бы полотна просто висели на стенах, а не покоились на гребне волны из солнечного света и теней, им не удавалось бы притягивать взгляд со столь невероятной силой.

Дженет отошла, чтобы взглянуть на гигантское полотно средневековой битвы. Лошади, крутобокие и раздутые, точно воздушные шары, красные мартигалы, золотые уздечки. Лошади, шарообразные, застывшие, плывущие во времени, оскаленные, точно собаки, в то время как враги или союзники спокойно вознеслись в мир иной, где и исчезли, оставив их в этом мире.

Сам не зная почему, без всяких причин, Алессандро верил, что портрет Биндо Альтовити – «il ritrarto suo quando era giovane», его портрет в молодости – такой же живой, как свет, который говорит нам, что и мы живы. Его глаза могли видеть, руки – осязать, и он дышал. С его плеча ниспадал шелк, а за изумрудной стеной, на фоне которой он стоял, расцветал майский Рим.

Молодой Биндо Альтовити, глядя сквозь время, идеально сочетался с горами, небом и высокой рыжей женщиной, которая слегка наклонилась, разглядывая картину давно закончившейся битвы. Алессандро представлял себе, как Биндо Альтовити говорит, наполовину с грустью, наполовину с радостью: «Я увлекался многим, многое захватывало меня, многое я любил. Когда цвет заполнял мой взор, я не знал покоя и двигался, понимая, что цвет – не просто цвет, а то, что я стремлюсь увидеть. Теперь же я неподвижен и передаю тебе свою любовь к жизни и саму жизнь, чтобы ты нашел для себя увлечение, как когда-то нашел его я, и хотя ты должен бороться, превозмогая себя и вырываясь за пределы своих чувств, помни, что заканчивается все полным покоем, и ты станешь таким же неподвижным и умиротворенным, как я, для кого века – короче, чем секунды».

Потрясающий образ Биндо Альтовити сохранился в веках, и сейчас не составляло труда разглядеть его в юношах, которые работали в кафе на виа дель Корсо или возили туристов по боковым улочкам Рима, где кареты едва протискиваются между домами. Если Биндо Альтовити смог пережить века, не только продолжая жить на своем портрете, который хранился в немецком музее, но и работая в пекарнях Рима, то и у Алессандро был шанс шире взглянуть на историю, представить общую картину с удивительными повторами и необъяснимыми сходствами, которые соединяли многие поколения отцов и детей.

Во взгляде Биндо Альтовити Алессандро видел мудрость и удивление, он знал, почему люди, запечатленные на картинах и фотографиях, смотрят из прошлого так, словно обладают даром ясновидения. Даже у жестоких и вспыльчивых, застывших во времени, на лицах вдруг появлялось невероятное сострадание, словно фотографии и картины передавали квинтэссенцию их раскаяния. В каком-то смысле они по-прежнему жили. Биндо Альтовити, сам того не зная, перевоплотился в молодежь на улицах Рима, которая тоже об этом не знала. Знали бы – приехали, чтобы увидеть его портрет, но это не имело значения, что бы они ни сделали, это не имело ровным счетом никакого значения, поскольку время трещало по швам и рвалось над их короткими жизнями оглушительной бомбой. Да, только теперь Алессандро видел идеальное равновесие страсти и цвета и по храбрости и высокомерию, отражавшихся на лице Биндо Альтовити, понял, что тот собирается жить вечно.

* * *

Окна Старой Пинакотеки задребезжали от далекого грохота. Вибрации отдались в груди Алессандро, его легким.

– Что это? – спросил он старого музейного сторожа.