Текст книги "Повесть о смерти"
Автор книги: Марк Алданов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
III
Дервишей вообще очень много, – рассказывал по дороге гид. – Есть воющие дервиши, есть пляшущие дервиши, есть мунсихи, есть хайрети, есть эшраки. Обычно иностранцы ходят смотреть пляшущих мевле– ви, но я сегодня покажу мосье таких дервишей, которые очень на них похожи и всё-таки не совсем как они.
Да зачем же они пляшут? Какой тут смысл?
Для того, чтобы это понять, надо быть ученым мусульманином, а я не мусульманин и не ученый, – сказал дрогман, смиренно-иронически улыбаясь. – Конечно, мы с мосье не стали бы плясать для того, чтобы выразить наше отношение к смерти и к Богу. Но таков у них тысячелетний обычай. Кажется, тут дело в идее круга: по их учению, жизнь есть круг, а в центре круга Аллах. Все люди рождаются на равном расстоянии от Бога. Затем начинается пляска жизни. Одни пляшут молча, другие пляшут и воют..
Так это и есть жизнь: плясать и выть?
Я ведь не говорю мосье, что это я так думаю. Я просто так о них слышал. Может быть, это неверно, – ответил гид с кроткой улыбкой. – Они танцуют по кругу, и понемногу начинают понимать, что Бог в центре всего, что на каждого из них льются его лучи. Дервиши совершают полный круг, затем приближаются к центру. Не удается в первый раз, проходят второй круг или третий. А когда кончено, это смерть, то есть слияние с Богом. У них самое важное: смерть… Так по крайней мере мне объяснял один ученый человек.
Что ж, как символ это совсем не худо.
Это даже, может быть, очень глубоко, – поспешно сказал дрогман.
А какое происхождение этих дервишей?
Происхождение их самое разное, в зависимости и от ордена. Самый влиятельный орден это Мевлеви, орден пляшущих дервишей. Их шейх один из самых высокопоставленных людей Турции. Когда новый султан венчается на царство, то его в мечети Эйюба этот шейх опоясывает мечом Османа. Такова их привилегия. Попасть к ним трудно. Надо пройти искус в 1001 день, и если чем-нибудь нарушить правила хоть в один из этих дней, то нужно всё начинать сначала. Это всё тоже связано со смертью, ко как, я не знаю… Часто сын дервиша становится тоже дервишем, однако принимают людей и со стороны. Иногда в орден уходят пожилые люди, желающие замолить свои грехи. А есть и такие дервиши, которые и состоя в ордене ведут грешную жизнь… Я слышал, что между ними есть и неверующие, – сказал дрогман, понизив голос, хотя извозчик, который их вез, по-французски не понимал. – Вероятно, мосье слышал о франк-масонах? Их во Франции очень много. Говорят, что некоторые дервиши поддерживают тайную связь с франк-масонами.
Ну, это вздор! – сказал Лейден. Он встречал в Киеве, в Петербурге людей, бывших масонами в прошлое царствование, и они очень мало походили на дервишей.
Я и не утверждаю, что это так, – опять испугавшись, сказал дрогман. – У нас только такой слух. Но я знаю, что есть дервиши, которые ничего не признают. Говорят, они атеисты! Другие их очень не любят. Дервиши делятся вообще на две ветви: люди, признаю– щио закон, это ветвь Ба-Шар, и люди, не признающие чакона, это ветвь Би-Шар…
Ба-Шар и Би-Шар? – повторил Константин Платонович.
Вот мы и приехали. Прошу мосье говорить здесь очень тихо, хотя мы и будем сидеть на местах для европейцев. Что ж делать, они фанатики.
Они вошли в небольшой двор. По обеим сторонам его тянулись невысокие строения. Дрогман объяснил, что здесь живут холостые дервиши; женатые могут жить у себя дома с тем, чтобы два раза в неделю процедить ночь здесь; у шейха есть отдельное помещение, у него много слуг и лошадей.
В галерее для посетителей уже почти все места были заняты европейцами. Восьмиугольный зал был освещен довольно ярко. Пол был устлан ковром. Гид шепотом объяснил, что– баранья шкура на ковре это то место, где будет находиться шейх. – «А оркестр вон там», показал он в другую сторону. Галерея была освещена слабее. Все в ней переговаривались вполголоса. Преобладала английская речь.
«Ба-Шар и Би-Шар, – думал Лейден. – Я всю жизнь жил по закону. Как Ба-Шар. Но я не знал, что есть орден Би-Шар, т. е. что люди заранее сговариваются жить без закона. Впрочем, может быть, тут просто игра слов: вероятно, они под законом разумеют обряд? Однако неверующие среди них могут толковать закон и иначе… Видел ли я Би-Шаров в жизни? Революционеры? Но я их не знаю, за исключением разве польских повстанцев. А кроме того, у них есть свой закон. Здесь на Востоке Би-Шары наверное совершенно иные». – Он вспомнил о женщине с зелеными глазами.
А вот я всё не могу забыть этот ваш невольничий рынок, – сказал он дрогману, еще понизив голос.
Неужели европейцы покупают там людей?
Да, покупают, но я этим не занимаюсь, – ответил шепотом дрогман. – Есть гиды, которые на этом наживают хорошие деньги. А я, извините меня, не могу по своим убеждениям. Я помогаю в какой угодно торговле, только не в торговле людьми.
«Этот болван верно решил, что я через него хочу купить рабыню/» – сердито подумал Константин Платонович.
– Надеюсь, что вы этим не занимаетесь, – сухо сказал он.
Одна из дверей зала отворилась, стали входить худые бледные дервиши в длинных зеленоватых одеяниях, в странных высоких закругленных сверху шапках. Они отвешивали низкий поклон у бараньей шкуры. Лейден смотрел на них с любопытством и не без сочувствия. Были и совсем молодые безусые люди, были и старики. Он обратил внимание на одного из них. «Вот этот седой со страшным лицом наверное Би-Шар, из тех, что много и по-разному пожили! замаливает грехи? Зачем же, если он Би-Шар?»
– Шейх! – прошептал дрогман. На баранью шкуру стал древний старик, в котором с первого взгляда можно было признать начальника. Он прочел молитву. Дервиши, скрестив на груди руки, повалились на пол, образовав точный круг, в котором их тела были радиусами, а шейх центром. В ту же секунду заиграл оркестр. «Теперь они сосредоточивают мысли», – шепнул гид.
«Сосредоточивают мысли на чем? – спросил себя Константин Платонович. – Едва ли эти люди, лежа на полу, да еще в присутствии неверных, могут сосредоточить мысли на чем-либо священном. Верно думают каждый о своих делах… Странная мелодия… Печальная, очень однообразная, но приятная… Какие это инструменты? Флейты, что ли? Странно: значит, какой-то философский балет? А я и до простого балета не охотник. Не так уж неправ был Цицерон: танцевать могут только пьяные или сумасшедшие»…
Дервиши поднялись, низко поклонились шейху, широко раздвинули руки и опять образовали правильный круг. Седой человек, которого Лейден признал Би-Шаром, закружился, то же сделали все другие. Поочередно все стали кружиться вокруг шейха. «Как планеты вокруг своей оси и вокруг солнца». Музыка играла всё быстрее. Так же ускорялась пляска. Лица у плясавших становились всё бледнее. Круг понемногу расстраивался, дерииши то приближались к шейху, то удалялись от него, то скрещивали руки, то простирали их вверх, вперед, в стороны. Шейх обводил их взглядом, изредка вскрикивал и всплескивал руками. «В этом, правда, есть нечто демоническое», – подумал Лейден. – «У меня и у самого начинает от них кружиться голова… У того старого на губах пена! Лицо без кровинки, он сейчас свалится!..»
Его мысли спутались. «Где же мое Константинопольское чудо? Если то восток, то это не восток. Там благодушие и почти животная радость жизни. Здесь… Здесь Би-Шаризм? Правда, в каком-то смысле это, быть может, совместимо, хотя и плохо… Но если во мне сидит Би-Шар, то отпадают и мои давешнйе добрые чувства, – с огорчением подумал он. – Ив самом деле, вздор это, будто я могу вызвать в себе добрые чувства к врагам. Какие у меня могут быть добрые чувства, например, к людям Третьего Отделения: сколько ни вызывай, не вызовешь, они-то и есть главные Би-Шары, хотя прикидываются Ба-Шарами. И Петра Игнатьевича я тоже никак не полюблю: он крепостник, лгун и хам. А здоровое человеческое чувство именно в том, чтобы считать хама хамом… Но когда же я ошибался, вчера или сейчас?»..
Вдруг сзади блеснул свет. Дверь отворилась. Вошли два человека, они еще очевидно не приспособились к тишине галереи. Лейден оглянулся, услышав вместо полушепота обыкновенные голоса. Вошедшие говорили по-польски.
– Виер! Ян! – воскликнул он.
Тот из двух поляков, что был повыше ростом, уставился на него в изумлении. По его лицу как будто скользнула досада. Так по крайней мере показалось на мгновенье Константину Платоновичу. На них оглядывались с разных концов галереи.
IV
Четвертью часа позднее они вдвоем сидели на террасе кофейной. Дрогман ушел, очень довольный тем, что не надо оставаться до конца церемонии: он ее видел сто раз. Ушел и второй поляк. Виер познакомил с ним Лейдена, но фамилии произнес невнятной скороговоркой. Константин Платонович крепко пожал руку нового знакомого. Как многие русские, чувствовал себя виноватым перед поляками. Товарищ Виера сказал по-польски что-то очень учтивое, затем пошептался с Виером и простился.
– Он не говорит по-русски, он коронияш, – сказал Виер.
Еще во дворе монастыря дервишей было сказано: – «Да быть не может!» – «Какими судьбами?..» – «Вы здесь!» – «Как ты оказался в Константинополе?..» – «А вы?..» Теперь они не знали, с чего начать разговор. Лейден заказал себе кофе, а Виер еще и наргиле.
– В Константинополе надо поступать, как турки, – сказал он, смеясь. Виер говорил по-русски совершенно свободно, почти без акцента. Это был довольно высокий красивый горбоносый брюнет, лет двадцати восьми, не очень похожий на поляка. Глаза у него были большие, черные, очень серьезные. – Да, какая встреча! Вот не ожидал!
Он не сказал, что рад встрече. Этого Константин Платонович не заметил, но от него не ускользнуло выражение досады, проскользнувшее в первую минуту на лице молодого человека. «В чем дело? Чем же он может быть недоволен?»
– Так ты знаешь Константинополь?
– Да, немного знаю.
– Правда, необыкновенный город?
– Необыкновенный ли город? – сказал Виер. У него была привычка переспрашивать или отвечать вопросом на вопрос. – Да, в некоторых отношениях необыкновенный.
– По-моему, каждый город что-то воплощает. Наш Киев воплощает уютный покой, Петербург – барство, а Константинополь – радость и мудрость жизни, но какую-то фантастическую радость и фантастическую мудрость. Здесь чувствуешь, что жить надо иначе, совсем не так, как жил… Париж, верно, выражает действие.
– Действие, вытекающее из идей. Париж поэтому самый лучший город в мире… Да как же всё-таки вы сюда попали?
Константин Платонович рассказал о своих делах и планах. Виер слушал внимательно, но как будто больше из учтивости. И по мере того, как Константин Платонович рассказывал, ему становилось всё яснее, что рассказывать незачем.
– Ну, да это тебе не интересно.
– Напротив, очень интересно, как всё, что вас касается, – учтиво сказал Виер. – Так вы едете в Италию? Значит, вернетесь не скоро? Жаль. Я рассчитывал побыть с вами в Киеве. Как Ольга Ивановна? Лиля верно уже совсем большая? А Тятенька что?
– Ты едешь в Киев?
– Да, я буду и в Киеве.
– Но надеюсь, ты еще пробудешь в Константинополе? Давай завтра пообедаем вместе.
– К сожалению, никак не могу: я завтра утром уезжаю.
– Завтра утром? Да ведь и корабля никакого нет.
– Я еду сухим путем, хочу еще побывать в разных землях Турции.
– Экая досада! И никак нельзя отложить?
– К сожалению, нельзя. Быть может, мы еще увидимся в Киеве? Вы ведь говорите, что к весне вернетесь.
– Я надеюсь, что ты у нас остановишься? – Лейден подумал, что верно Ольга Ивановна будет не так рада этому приглашению и что в самом деле оно не очень удобно, если его самого в городе не будет.
– Спасибо, это очень мило с вашей стороны. Я во всяком случае к ним зайду. Я тоже путешествую по делам. Одна торговая фирма послала меня закупать в России разные товары.
– Почему же ты не поехал морем через Штетин? Это гораздо проще: теперь у вас в Европе уже почти везде и железные дороги.
– А так приятнее. Да я и в Турции должен кое-что приобрести для моей фирмы. Мы торгуем и табаком. Турецкий табак лучший на земле. Вы ведь курили?
– Курил и курю, даже слишком много, – сказал Лейден, всё больше чувствуя, что они придумывают темы для разговора. Лакей принес кофе и трубку.
– Молодцы турки, что выдумали эти трубки… Кажется у вас есть такая языколомка: «Турка курит трубку, курка клюет крупку», – сказал Виер, отлично выговорив эти слова. – Молодцы турки, – повторил он после первого недолгого молчания.
– Молодцы-то они молодцы, но вот что я вчера здесь видел. Я своими глазами видел, как мать продает дочь!
Он рассказал о рынке невольников.
– Разумеется, ужасно. Но у вас собственно то же самое, только продаются люди по купчим крепостям, – сказал Виер. Хотя Константин Платонович сам так думал, ему это замечание было неприятно.
– Ты говоришь «у вас». Помимо того, что ты российский гражданин, ты должен принять во внимание, что польские паны тоже имеют крепостных.
– Да, это правда. Правда и то, что в Европе польские паны крепостных не имеют. Что же касается невольницы, о которой вы говорите, то… Вы никогда не слышали о графине Софье Потоцкой?
– Нет. Кто это?
– Она была греческой невольницей в Константинополе. Ее здесь, может быть на том же самом рынке, продала ее мать. Купил ее наш посол Лясопольский, это было еще до третьего раздела Польши. И он ее не то продал, не то подарил графу Потоцкому. Она была необыкновенная красавица. После смерти графа на ней женился русский генерал Витт. Что ж, всё это та же власть денег, которую теперь справедливо осуждают передовые люди.
– Ты, может быть, сен-симонист или фурьерист? Я знаю, ты всегда сочувствовал всему этому…
– Сочувствовал ли? А как же не сочувствовать? Я знаю, что такое бедность. Однако я не фурьерист и не сен-симонист, а бланкист.
– Это еще что такое?
– Бланки французский революционер, один из самых замечательных и благородных людей во Франции. Впрочем, вы не интересуетесь политикой.
– Так ты в наши места, в Россию, совсем не вернешься? У нас легко найти работу, и я мог бы тебе…
– Я вернусь не в Россию, а в ту часть Польши, которую вы захватили, вернусь тогда, когда она освободится, – перебил его Виер.
– Я Польши не захватывал, и русский народ за это не отвечает.
– Нет, отвечает. Всякий народ отвечает за свое правительство. И не Бенкендорф, не Орлов, не Дуббельт, а Пушкин написал «Клеветникам России»!
– Случайная ошибка гения. «Но зачем же ты едешь в Россию при таких чувствах?» – хотел спросить Лейден и на спросил.
– Поговорите обо всем этом не с поляками, а с вашими же русскими казаками, с теми, которые живут в Турции.
– Я что-то о них не слышал. Что это за люди?
– Это так называемые казаки-некрасовцы. Они говорят на чистейшем русском языке и исповедуют православную веру, но русское правительство ненавидят. В пору войны 1812 года они желали победы французам, а Наполеона боготворили, хотя никогда его не видели.
– Они, что ж, турецкие подданные?
– Подданные султана и даже верноподанные. Турки к ним очень хорошо относятся. Турки и вообще оклеветанное племя. Нет народа терпимее, чем они. Они были терпимы еще в ту пору, когда на западе была инквизиция.
– Мне тоже очень нравятся турки, но всё же кто устраивал всевозможные погромы и резню?
– Резня у турок происходила реже, чем у западных народов. И резню обычно устраивали не они, а курды или янычары.
– Да янычары-то кто же были, если не турки?
– Среди янычар турок было мало. Янычары в большинстве были дети христиан, а то евреев, обращенные в мусульманскую веру. Турки их всегда ненавидели, да и султаны тоже. Но султаны их боялись: они ведь устраивали все перевороты, убивали султанов. И обычаи у них были соответственные. Когда янычары хотели поговорить с султаном, они поджигали один из кварталов Стамбула. По закону, падишах должен выезжать из сераля на большие пожары, вот тогда они с ним объяснялись и добивались всего, что хотели. Ведь Магомет истребил янычар именно тем, что поднял на них турок. Когда они лет двадцать тому назад устроили одну и; своих очередных штучек, султан велел поднять на к рале знамя Пророка и призвал правоверных и регулярные войска. Турки рассвирепели и истребили всех янычар. Так они и закончили свое существование.
– Каюсь, мне такие нравы не очень нравятся.
– Что ж делать? Так, надеюсь, закончат существование и ваши собственные янычары.
– А ты расскажи подробнее об этих казаках.
– Это очень хорошее племя. Красивое, даровитое, терпимое. При них живут греки, армяне, евреи, и они к ним относятся прекрасно. Управлял ими 92-летний казак Солтан, мудрый был старец.
– Вот как? Ты, значит, был у них?
– Да, проездом. Кое-что и у них купил.
– И они опять мечтают о войне?
– О войне никто не мечтает. Война просто неизбежна. Никто не мечтает о том, чтобы вечером зашло солнце. Но оно вечером зайдет, а утром будет рассвет. Так и война. В отличие от вас, народы не вечно будут терпеть Николая!.. Впрочем, я напрасно разгорячился. Я прекрасно понимаю, что всё же такие русские, как вы, за Николая не отвечают. Если я что сказал не так, пожалуйста извините.
– Помилуй, за что же мне сердиться? Ты думаешь, я сам люблю Николая Павловича? Но, во-первых, плетью обуха не перешибешь…
– Смотря какой плетью!
– А во-вторых, это всё… Ну, как сказать? Это всё – земное.
– Конечно, земное. Каким же ему быть?
– Ненавижу войны и революции. Грязное, брат, дело.
– Война одно, революция другое.
– Нет, не обманывай себя: это одно и то же.
– Да и войны бывают осмысленные.
– Не бывает таких войн. В какой это войне три тяжело больных короля гонялись друг за другом на носилках? Помнится, это Карл V, Франциск I и Генрих VIII? Так их бы всех поместить рядышком в дом умалишенных. Им бы о душе было подумать, а они вот каким занимались делом!
– Чем же надо заниматься? Платанами?
– Уж много лучше платанами… Ты о смерти думаешь? '– спросил Лейден. В последнее время он нередко задавал этот вопрос новым людям и приводил их в недоумение.
– Думаю ли о смерти? Этим делу не поможешь.
– Какому «делу»? В бессмертие души веришь?
Ведь, кажется, теперь все сходятся в отрицании личного бессмертия.
– Я тебя спрашиваю не о «всех», а о тебе. Да и вовсе не все сходятся. Ты Платона читал? Хорошо, знаю, Платон это не «теперь», Сенека тоже нет, но Кант это уже «теперь».
– Впрочем, тут спорить не о чем. Всё равно человек по природе оптимист. Докажите ему как дважды два четыре, что вечной жизни нет, что жизнь есть юдоль слез и бедствий, а он всё-таки будет жить и наслаждаться жизнью, пока может.
– Именно, пока может. То есть, очень недолго. Впрочем, с тобой об этом разговор еще бесполезен, ты слишком молод. Но что же всё-таки вас, молодых, поддерживает? Неужели только инстинкт веселья и бодрости, как у котят?
– Инстинкт веселья? У меня его очень мало, – ответил сухо Виер. – Да что же притом делать? Нам никто не предлагает жить вечно.
– Кое-кто «предлагает», – ответил Лейден и поделился с ним мыслями о бессмертии. Упомянул и о философии дервишей, о которой только что узнал. – Ты во всё сие, конечно, не веришь?
– Не верю.
– Что же, повторяю, тебя поддерживает? Я хочу спросить: чем ты духовно живешь?
– Чем живу? – переспросил Виер с усмешкой. Тема разговора показалась ему слишком отвлеченной и несколько странной для первого разговора после долгой разлуки. «Какой-то экзамен! Да и что тут можно сказать нового?» – подумал он. – Меня всё-таки гораздо Польше интересует жизнь, чем смерть. А жизнь это борьба за идеи. Да собственно и смерть тоже. По крайней мере, так должно было бы быть. Уж если вы спрашиваете, то жить надо… Не говорю «надо героически», потому что это звучит нескромно и чересчур торжественно. Но во всяком случае надо чему-то служить. Вот в том смысле, в каком Фридрих II говорит: «Ich dien»[31]31
Я служу (нем.)
[Закрыть]. Только этот деспот служил злу… Помните «Unsterblichkeit» Шиллера: «Vor dem Tod erschreckst du! Du wunschest, unsterblich zu leben? – Leb im Ganzen! Wenn du lange dahin bist, es bleibt»[32]32
«Бессмертие» Шиллера: «Ты страшишься смерти! Ты хотел бы быть бессмертным? – Живи во всем! Если ты долго пребудешь, то останешься» (нем.)
[Закрыть].
– Знаю этот ответ! Утешение слабое, брат. Если бессмысленна каждая отдельная жизнь, то не разумнее и жизнь человечества в целом. Сумма нулей равна нулю… Ладно, оставим эту тему. А чему же, кстати, ты служишь? Польше? Ты, однако, по крови не совсем поляк.
– А вы по крови не совсем русский, – сказал Виер. Лицо его покрылось пятнами. Он пожалел, что заговорил о политике. Это было и не очень конспиративно. Лейден был честнейший человек, но настоящий конспиратор не должен был и хорошим людям из чужого лагеря открывать свои политические взгляды. – И я служу Польше постольку, поскольку она теперь представляет общечеловеческий идеал. Хорошо, а вы-то чем живете? Наверное, не «Wein, Weib und Gesang»[33]33
Вино, женщина и песня (нем.)
[Закрыть], хоть вот вы интересуетесь невольницей, – пошутил он.
– Какой вздор!
– Я знаю, что вздор. А то я не посмел бы так шутить с вами. Не думайте, что я забываюсь.
– О любви человеку моих лет и думать глупо. Женщины, брат, на меня давно и не смотрят, – сказал Константин Платонович. Он подумал, что ему не следовало бы вообще так говорить с человеком вдвое его моложе.
– Не смотрят? – переспросил Виер. – И на меня тоже не смотрят.
– Это, брат, врешь. На тебя верно заглядываются, и ты на них заглядываешься. А я теперь вроде как те дряхлые обезьяны, которым уже не под силу карабкаться на деревья; они ждут, вдруг с дерева что-либо им само свалится.
– Им обычно и сваливается, – ответил, смеясь, Виер, тоже несколько удивленный словами и тоном Лейдена. – Но я здесь слышал итальянскую поговорку: «Chi vuol fare sua rovina prende moglie Levantina», – «кто хочет себя погубить, пусть сойдется с левантинской женщиной»… А как же ваша милая жена и Лиля?
Ничего, у них всё благополучно. Ты знаешь и по-итальянски?
Немного. Читаю свободно.
Я тоже… Так непременно заходи к ним в Киеве, – сказал Лейден, спрашивая себя, можно ли уже встать или надо посидеть еще минут десять. – А знаешь, брат, я ведь в ранней юности твоей оказал на тебя влияние. Ты тоже любишь копаться и в своей, и в чужой душе. Не обижайся, это так.
Оказали влияние? За что же мне тут обижаться? – спросил Виер. Он подумал, что если уж кто на него оказал влияние, то Мицкевич, Шиллер, Бланки, а никак не этот мистически настроенный агроном, правда, очень порядочный человек, оказавший много услуг его матери.
Обижаться незачем, я только констатирую факт. А в общем, мой молодой друг, живи своим умом. По словам Тятеньки, Руставели сказал: «Выслушай советы ста мудрых людей, а затем следуй голосу собственного ума и сердца».
У меня, к сожалению, нет ста мудрых советчиков. Я и живу своим умом просто, никого не спрашивая.
«Какой он стал вдобавок надменный!» – с неудовольствием подумал Лейден. – «Задатки были и тогда, когда он еще был совсем мальчишкой».
Так, быть может, и надо. Но мудрые советчики тебе, по твоей юности, пригодились бы, – холодно скачал он. – Боюсь, наделаешь, брат, много глупостей.
Увидим. Вот вы советуете мне жить своим умом и для этого совета ссылаетесь на авторитет: на Руставели.
Одно скажу тебе, как старший: держись ты подальше от всех этих Бланки. Это может кончиться нехорошо.
Виер засмеялся.
Действительно, может… Вы – на авторитет, так и я на авторитет, хотя и скверный. Тот же Фридрих кричал в бою своим бегущим солдатам: «Собаки, вы, что ж, хотите жить вечно?»
