Текст книги "Любовь в мире мертвых (СИ)"

Автор книги: Мария Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Змеиный яд

Друзья, это продолжение истории Дерила и Доун из «Вернуть долг».

1.

Интересный след, не мужской, не ходячего… Не эти твари, нигановские, они по-другому ходят.

Детей здесь быть не должно. Скорее, женщина. Маленькая только, на ногу легкая. И по лесу ходить не умеет совсем.

Диксон идет по новому следу уже примерно час, удаляясь все дальше от угодий Нигана и от Александрии.

Охота все равно была никакая, зверье словно вымерло, назад возвращаться не хочется. Тем более, пустым. Да и вообще. Не хочется. Слишком все раздражает в этом городишке. Изначально раздражало, а потом, после всех событий, вообще бесить стало.

Но больше всего бесят бывшие друзья.

Рик, так легко подставивший зад Нигану.

Мишонн, так просто забывшая все, что происходило за периметром, утонувшая в внезапном семейном счастье.

Керол…

Керол бесит особенно.

Из той жесткой, хлесткой, внешне суперняшной бабенки, в которой заводило именно это понимание двойственности ее натуры, того, что под мягкой лапкой скрываются охеренные по жесткости когти, она превратилась в какое-то унылое говно, отшельницу, не желающую не то что общаться со своей семьей, но даже не уважающую их, его, Дерила, настолько, что не потрудилась даже внятно объяснить причины своих поступков.

Даже поговорить.

После всего, что было.

Предательница, бля, просто предательница.

Он приехал к ней тогда, в это гребаное Королевство, посидел, посмотрел.

И понял, что она уже не с ними. Не с ним.

И отпустил.

В конце концов, каждый выбирает для себя…

Диксону в последнее время настолько тяжело сидеть в Александрии, что он использует любую возможность свалить.

Хорошо, что теперь, благодаря поганцу Нигану, припасов требовалось все больше.

Диксон задумывается на секунду над тем, что, быть может, свернуть в Хиллтоп, навестить Мегги и Бетти, но отказывается от этой мысли.

Он был там совсем недавно, у Мегги все хорошо, живот растет, как на дрожжах, жаль, что китайчик не видит…

Дерил усилием воли отмахивается от неприятных, душащих воспоминаний. Стоит в раздумье.

И идет дальше по следу.

Женщина. Одна. Так далеко. Странно.

Дерил находит место, где она сидела, отдыхая и перекусывая, трава там совсем свежая. Значит, он уже близко.

Ручей, быстрый и холодный. Он так далеко не ходил еще, не видел его.

Дерил замирает, разглядывая склонившуюся над водой хрупкую фигурку.

Точно, женщина. Темноволосая, худенькая, невысокая. В штанах карго, в плотной военной куртке, размера на четыре больше, чем надо. Оружия рядом не видно, но это ничего не значит.

Она набирает воду в бутылку, сидя к нему спиной. И явно ничего не чувствуя. Точно леса не знает. Обычно у опытных лесовиков глаза на затылке. Вот она распрямляется, поворачивается боком.

И Дерил подавляет острое желание протереть глаза, или ущипнуть себя.

Потому что на секунду решает, что спит. Слишком уж похоже происходящее на его сон.

Правда, в лесу он до этого раза ее не видел.

В основном, только в госпитале. Ну или на крыше.

В более привычной, реальной обстановке.

Он, наверно, все-таки не сдерживает себя, либо выдыхает пошумнее, либо шевелится. А может смотрит на нее слишком плотоядно.

Потому что она резко разворачивается, видит его лицо в листве, и, не раздумывая ни секунды, несется прочь. Причем, с такой скоростью, что Дерил только выдыхает удивленно.

И делает вдох уже на бегу. Догоняя ее.

Женщина, быстрая и легкая на ногу, петляет, как заяц, но все же, сила и выносливость явно на стороне Диксона.

Он ловит момент, подобравшись поближе, резко отталкивается ногами, прыгает, сбивая своим весом бегунью, покатившись с ней в обнимку по траве.

Женщина, из которой он своим внезапным прыжком буквально вышибает дух, все же находит в себе силы яростно сопротивляться, пытаясь сбросить его тяжеленное тело с себя, яростно рыча, оскалив зубы.

Диксон наваливается сильнее, ловит ее руки и сжимает оба запястья, зафиксировав над головой.

Женщина продолжает извиваться, пытаясь ударить его лбом в переносицу.

– Да, блядь, Доун, уймись уже! – не выдерживает он, для усиления своих слов дополнительно зафиксировав ее голову другой рукой и встряхнув за перехваченные запястья.

Она замирает. Упирается неверяще в него яркими змеиными глазами, и Диксон, помимо воли, опять погружается в них, словно в мороке.

Вот ведьма блядская! Все такая же тварь ядовитая! Голову дурманит на раз!

– Диксон? – голос ее, немного хриплый, запыхавшийся, но все с теми же низкими вибрирующими нотами, что он помнит, невозможно удивленный. И сексуальный.

– Не узнала, что ли, меня, сучка? – хрипит он, отметив, что она не сопротивляется больше, затихла, разглядывая его, как ему кажется, радостно.

Хотя с ней расслабляться точно не стоит. Вот уж кто с удовольствием подкинет гадость, так вот эта змеюка.

– Диксон, ты что здесь делаешь? – она облизывает пересохшие за время бега губы, намертво приковывая к ним внимание Дерила.

– Какая, нахер, разница тебе? Сама-то как здесь? Далековато от Грейди, – Диксон отвечает, не отводя взгляда от дьявольски манящего рта, совершенно некстати вспоминая, сколько раз он видел эти губы во сне.

Некстати, бля, совсем некстати чувствуя оживление в штанах от нереально приятного, правильного ощущения ее хрупкого тела под собой.

– Грейди больше нет, – выдыхает она, и отводит, наконец-то, взгляд.

Доун шевелится тихонько, дергает руками, до сих пор плотно перехваченными лапищей Дерила.

– Отпусти, Диксон.

– А надо? – он непроизвольно и внушительно двигает бедрами, Доун резко выдыхает, неверяще глядя на него, еще раз дергается всем телом, а потом опять затихает, понимая, что провоцирует его только своими попытками вырваться.

Все-таки она не дура и никогда ею не была.

Диксон, сам не особо понимая, чего добивается, все же отпускать ее не спешит. Не хочется, и все.

Слишком часто снилась она ему.

Непозволительно много, для такой сучки, вспоминалась, чтоб вот так вот взять и отпустить.

– Как там Бетти? – она решает пойти с козырей, поняв уже направление его мыслей, и, судя по всему, не особо его одобряя.

Но и шансы свои убраться отсюда целой и невредимой тоже просчитывая.

– Не твоя печаль, блядь. – Не понимает, сучка, что только злит его, только распаляет его еще больше.

– Диксон, – она пытается говорить спокойно, смотреть прямо, опять гипнотизируя своими глазищами, – отпусти, мне тяжело, дышать трудно.

– Да? А раньше тебе это не мешало как-то, – он не шевелится даже, только плотнее наваливается, – нравилось даже.

– Это было давно, – она тоже дышит тяжело, опять, словно после бега. Отводит глаза, щеки краснеют непроизвольно.

Диксон жадно наблюдает за ее лицом, понимая, что она тоже вспоминает.

И что до сих пор на него реагирует.

Как тогда.

Когда набросилась на него в госпитале.

Когда к кровати приковала.

Сучка.

Наручниками, блядь.

В голове знакомо мутнеет от злобы. И от прилива крови к члену.

Диксон хочет отвести взгляд, отпустить все-таки, хватит уже играть с ней, а то неизвестно во что выльется.

И тут голову посещает далеко не самая светлая мысль, но в тот момент она ему кажется очень удачной.

За каким хером он должен сдерживаться? Она-то не сдерживалась тогда.

Вот пусть ответочку получит. Тем более, что она явно не будет против. До сих пор ведется на него, он же не дурак, все видит.

К тому же до боли хочется, просто хочется опять попробовать ее на вкус. Сравнить, правильно ли он запомнил? Те ли будут ощущения?

Диксон ловит опять глубокий, змеиный, завораживающий взгляд, и, не раздумывая больше, накрывает ее губы жадным грубым поцелуем.

Доун, пару раз еще дернув сцепленными над головой руками, выгибается под ним совершенно по-змеиному, стонет, извиваясь всем телом.

И отвечет на поцелуй. С такой жадностью, с таким голодом, что Диксон даже охреневает слегка.

Он отрывается от ее губ, оглядывает тяжело дышащую раскрасневшуюся женщину, отпускает ее руки.

Она немедленно вцепляется в него, тянет куртку с плеч, но Диксон самоуправства не позволяет.

Нехер, зачем куртку снимать!

Скидывает ее пальцы, дергает ремень штанов одной рукой, другой раздирая на на ее груди военную спецовку вместе с рубашкой на кнопках.

Отодвигается, с удовлетворением разглядывая красивую полную грудь, которая, кажется, стала еще больше, или он так запомнил?

Доун трясущимися руками расстегивает молнию на карго, Диксон, не желая ждать, помогает даме, просто сдернув брюки вниз, вместе с бельем.

Опять на секунду подвисает, ослепленный белизной и гладкостью кожи.

Охренительно. Просто охренительно.

Эта сучка выглядит сейчас лучше, чем в его блядских снах. Развратнее. Сочнее.

И он не он будет, если не вытрахает из нее сегодня всю душу.

Он наваливается на резко выдохнувшую женщину, закидывает тонкие ноги на бедра, залезает грубыми пальцами ей между ног. Усмехается, оценив уровень готовности.

Течет, тварь, еще как течет. Не ошибся он насчет нее.

– Ну че, сучка, вспоминала меня? – хрипит он, еле сдерживаясь, поднося пальцы в терпко пахнущей смазке к лицу, дрожа ноздрями, дурея еще больше от запаха ее желания.

– Да, – сладко выдыхает она, нетерпеливо шевельнув бедрами.

Он больше не ждет. Толкается в нее, сразу глубоко, так, что даже дыхание перехватывает, обнимает прильнувшую к нему женщину, и двигается, сильно и неторопливо, постепенно наращивая темп, испытывая дикий, ни с чем не сравнимый кайф от того, что он все правильно помнит!

И что то, что происходит сейчас, куда круче!

В миллион раз круче!

Доун жаркая, податливая и обволакивающая. Сжимает его сильными бедрами, призывая двигаться грубее и быстрее, жестче.

Помнит его грубость, тварь! И кайфует от этого!

Видно никто ее после него не драл с такой яростью.

Дискон мрачно и довольно разглядывает запрокинутое в порыве страсти, нереально красивое лицо, тянется к манящим губам.

Пусть тварь, пусть ядовитая, но, бля, как хорошо-то! И не хочется прекращать, не хочется заканчивать это все! Как наркоману, хочется все больше и больше!

Дерил сжимает ее сильнее, сознательно оставляя следы на тонкой белой коже, вбивается уже совсем бешено, не контролируя себя больше, впивается в сладкие ядовитые губы жадным поцелуем и кончает, на секунду позже Доун, успев оценить, насколько круто она в оргазме сжала его внутри себя.

Какое-то время они лежат, не в силах двинуться, разорвать объятия.

Затем Диксон выдыхает.

Мягко, с несвойственной для него нежностью скользит губами по мокрой от пота шее Доун, вдыхая ее запах и шумно дыша.

– Слышь, – через десять минут, перекурив и отдышавшись, спрашивает он, – так че ты здесь забыла?

– Я тут живу, не очень далеко, – осторожно говорит она, поправляя одежду и пытаясь застегнуть вырванные с мясом пуговицы.

– С кем?

– Это неважно.

То, как она прячет глаза, как уходит от ответа, как осторожничает, указывает на наличие мужика в ее жизни.

Диксон почему-то дико бесится, хотя ему должно быть без разницы, наплевать, кого эта змея травит еще своим ядом. Обвивает своим телом. Облизывает своим розовым язычком.

Дерил старается гасить в себе злобу, но получается плохо.

– Я пойду? – она смотрит вопросительно, словно ждет, что остановит.

То, что не зовет с собой, как когда-то, тоже указывает на то, что ей теперь есть на кого переложить грязную работу.

– Иди, – он не шевелится, поглядывая на нее прищуренными от злости глазами.

Она разворачивается и идет. Не оглядываясь даже. Тварь.

Диксон подрывается, одним прыжком перекрывает расстояние между ними, разворачивает невольно вскрикнувшую женщину к себе, и впивается зло в шею, оставляя болезненный кровоподтек.

– Привет передавай своему ебарю от меня, – хрипит он, отталкивая ее, и уходя прочь, первым, не оглядывась.

И не видя, как Доун стоит, держась за место засоса, и провожая его удаляющуюуся фигуру внезапно блестящими глазами.

2.

Он ничуть не изменился. Совершенно.

Волосы только отросли, и борода появилась, неопрятная, колючая, с поблескивающей в ней сединой.

И морщин возле глаз добавилось.

И тяжелее стал, значительно тяжелее, массивнее. Доун это всеми косточками сегодня прочувствовала.

А так все тот же.

Грубый, жестокий, прямолинейный. Неразговорчивый.

Жадный.

Доун идет к дому, по привычке страхуясь от преследования. Хотя, скорее всего, реши Диксон ее выследить, она этому не сможет препятствовать.

Доун на всякий случай петляет, долго сидит в кустах, напряженно всматриваясь в лес, из которого вышла.

Но, кроме парочки совершенно уже неходячих ходячих, никого не видит.

Все, дольше ждать нельзя, ей надо идти.

Доун идет домой, непроизвольно ускоряясь.

Периодически она дотрагивается до огромного, уже вспухшего засоса, что оставил ей этот невозможный грубиян, и улыбается.

Она скучала по нему, оказывается.

Мария видит ее издалека, подает сигнал открыть ворота.

Доун заходит, отдает собранные травы и нескольких пойманных в силки кроликов подошедшей Сэми, и быстро идет в свою комнату.

Помыться она успеет.

Потом.

Вечером, уже лежа в постели, Доун опять трогает засос, вспоминает Дерила, его ярость, бешеный напор, злой, голодный взгляд.

Он по-прежнему нереально хорош.

Даже лучше, чем в ее воспоминаниях.

На следующий день Доун, отдав последние распоряжения Сэми, выходит за ворота. Хотя и не собиралась, собственно.

Никуда не собиралась.

Но идет.

Ноги сами несут на ту полянку, где она встретила Диксона.

Доун далека от мысли, что он снова там будет.

С чего бы вдруг?

Его реакция на ее вопрос о Бет однозначна. Девчонка все еще дорога ему. Может быть, они даже вместе.

Диксон не выглядит отшельником, на нем довольно чистая одежда, все пуговицы на месте. Во всей его внешности угадывается женское присутствие, забота.

Поэтому Доун не строит иллюзий.

Просто хочет посмотреть еще раз на это место, чтоб поверить, что ей ничего не приснилось. Как будто огромного засоса на шее и синяков от грубых пальцев по всему телу мало!

Доун садится на краю полянки, приваливается к дереву, задумчиво оглядывается.

Сейчас она посидит и пойдет. Просто надо отпустить все, наконец.

Раз забыть у нее не получится.

Массивная темная фигура появляется в дневном мареве, словно привидение.

Доун, несмотря на то, что не ждала, все же не удивляется.

Просто спокойно смотрит, как Диксон приближается.

Походит к ней, смотрит какое-то время, затем садится рядом.

От него пахнет полуденным солнцем, лесом и костром.

– И чего ты здесь забыла? – через какое-то время спрашивает он, не глядя на нее.

– А ты? – Доун покусывает травинку, поглядывает искоса на его четкий профиль, на смешную и глупую бородку.

– Сама знаешь, – Диксон поворачивается к ней, и глядит, наконец, прямо и до того испытующе, что Доун не выдерживает, отводит взгляд.

Дерил твердо берет ее за подбородок, поднимает, не дает опять спрятать глаза.

– Знаешь ведь?

И Доун смотрит.

Смотрит в его серые глаза, и понимает, что он гораздо проницательнее, чем кажется на первый взгляд.

– Знаю.

Она и в самом деле знает. Она тоже здесь за этим.

Вот только что со всем этим делать, она не знает. Совсем не знает.

Зато у Диксона, похоже, сомнений нет. Как всегда.

Он легко и как-то даже ласково проводит шершавыми пальцами по ее скуле, спускается по шее к груди, мнет ее, мягко и обстоятельно, притягивает Доун к себе за талию.

Взгляд медленно скользит по ее лицу, затем Диксон тихо и обреченно выдыхает ей прямо в губы:

– Сучка ядовитая…

И это звучит так нежно и трогательно, что у Доун просто перехватывает дыхание.

Она тянется сама, аккуратно касается его сухих губ, все еще опасаясь, вдруг оттолкнет.

Это же Диксон.

Предсказуемость не про него.

Но сомнения ее напрасны, Дерил обхватывает сильнее, опять причиняя боль, сопя, опрокидывает на траву, целуя беззащитно откинутую шею, плечо в расстегнутом вороте рубашки, продвигаясь вниз, мучительно медленно и тягуче.

Доун не знает его таким.

Поэтому новизна эмоций просто зашкаливает. Изголодавшееся по ласке тело отзывается так, что Доун становится страшно. Она боится своей такой откровенной реакции, чувственной отдачи.

Диксон тормозит, выпутываясь из куртки, дергая ремень джинсов.

Затем обводит одним размашистым широким движением рук ее тело от ключиц до талии, распахивает на ней рубашку окончательно, нагибается, прикусывает соски через тонкий топ, затем высвобождает грудь, удовлетворенно и прерывисто дышит.

Ему определенно нравится то, что он сейчас видит.

– Красивая, бля, красивая какая… – бормочет он сквозь зубы, наклоняясь к ней за поцелуем, укладывается на Доун, привычными движениями уже сдирая с нее брюки, сжимая ослепительно белые ноги, подхватывая под ягодицы удобнее и насаживая на себя.

Доун только резко выдыхает, в этот раз чувствуя себя особенно беззащитной с ним, и сходя с ума от этого.

Диксон движется неторопливо, без своей обычной агрессии, словно стремится смаковать каждое движение, каждый вздох, каждый взгляд.

Словно стремится запомнить эти мгновения.

Глядит в глаза, бормоча что-то матерно и восхищенно сквозь зубы, целует то легко и невесомо, то жадно и настойчиво, гладит по лицу, по скуле, зарывается пятерней в волосы, как всегда, разворошивая тугой пучок.

Все это, в целом, создает нереальную по нынешним временам и тем более с ним, картину нежности, томности, сладости на острие безумия.

На острие любви.

Оглушенная этим, Доун отвечает, так отвечает, как никогда и никому.

Тянется с лаской, прижимается всем телом, обволакивая, растворяясь, наслаждаясь моментом по полной программе.

И не разрешая себе даже помыслить о том, что будет потом.

Потому что твердо знает, что потом – не будет.

Он ей не простит.

Они проводят на полянке несколько часов.

Валяются, обнимаются, разговаривают, перекусывают едой, захваченной Доун из дома. Занимаются любовью.

Нежно и долго.

Диксон совсем не похож на себя обычного, и Доун полностью погружается в ощущение нереальности, иллюзорности мира.

Она даже представляет, что было бы, если б они встретились раньше, до этого всего. Случилось бы у них хоть что-то?

И прекрасно понимает, что нет, не случилось бы.

Достаточно посмотреть на Диксона, чтобы понять, в каких отношениях он был с полицией в прошлой жизни.

Да и она была другой.

Конец света поменял ее.

А встреча с Диксоном вообще повернула жизнь на сто восемьдесят градусов.

Доун рассказывает Дерилу о том, что произошло с Грейди. Без прикрас.

Времени прошло много, она уже все пережила и сделала выводы.

Она признается Диксону, что он был прав. Они не продержались долго.

Мертвецы появились в госпитале внезапно, просто ночью умер один из пациентов и очень быстро обратился.

Спастись удалось только паре полицейских, Доун и нескольким пациентам.

Они выехали на двух машинах, нарвались на стадо. Выбрались только Доун и два пациента.

Одна из пациенток, Сэми, уговаривает поехать к ее родителям, клянясь, что там есть, где укрыться.

Доун, оглушенной потерей Грейди, все равно куда двигаться.

Сэми оказывается права. Небольшое ранчо, спрятанное в лесах Джорджии, в стороне от основных дорог, обнесенное высоким забором, с собственным генератором и артезианской скважиной, просто находка по нынешним временам. Тем более, что отец Сэми, Том, тот еще параноик, не любящий общества, постоянно готовящийся к худшему, злобный и желчный старикан, последние несколько лет занимался исключительно укреплением своих угодий, и забиванием подвала припасами на все случаи жизни.

Они добираются только на своем упрямстве, чудом минуя дикие банды и мигрирующие в одном им известном направлении стада.

Они практически не выходят за ворота, поэтому никого не видят.

И их никто не видит.

Доун с тревогой узнает о Спасителях, понимая, как им повезло на самом деле. Остается только надеяться, что их семья настолько мала и незначительна для Нигана, что он не будет заострять на ней внимание.

– То есть вы там живете вчетвером? – уточняет Дерил, облокачивая Доун на свою грудь и запуская лапу под майку, поглаживая гладкий живот.

– Нет, нас больше. – Доун говорит тихо, после продолжительного молчания.

В конце концов, надо ему сказать. Нечестно так. По отношению к нему. Доун собирается с духом, понимая уже, что своими словами сейчас разрушит все иллюзорное волшебство их момента.

Но Диксон опережает.

Рука его замирает, тяжелеет на ней.

– А твой ебарь в курсе, где ты? Кто он? Один из пациентов? – голос его грубеет, буквально наждачкой проходится по горлу.

– А тебе есть до этого дело? – Доун чуть похрипывает, сердце стучит сильно и испуганно.

Не судьба, значит.

Она делает движение, чтоб выбраться из его рук, но Диксон сжимает объятья, словно кандалы, не пускает.

Сильные пальцы сминают талию, рывком дергают на колени, заставляя Доун спиной вжиматься в твердую грудь Дерила.

Он шепчет тихо и яростно, шевеля дыханием распущенные волосы женщины:

– Сука ты все-таки, ядовитая тварь. Все вокруг отравляешь. Нахуя ты сюда пришла? Если тебя есть кому трахать?

– А может мне с тобой больше нравится? – Терять больше нечего, и, обрывая все непрочно связующие их нити, Доун откидывается головой ему на плечо, выгибается, как шлюха, как та, кем он её считает. И, несмотря на дикость ситуации, чувствует нарастающее возбуждение.

Нежный секс с Диксоном невероятен, волнующ, но то, что он делает сейчас, то, как доминирует, яростно и злобно сжимает, практически ломает ее своими руками, – все это бьет с размаху по низу живота таким оглушающим жаром, что Доун на секунду думает, что мочевой не выдержал, до того горячо и мокро становится.

Диксон прерывисто дышит, рычит в ухо исключительно матерно, встряхивая ее в такт проклятиям и жарко скользя лапами по послушному телу.

Пусть говорит. Ничего уже не вернёшь. Не изменишь.

И не надо.

Пусть возьмёт её в последний раз, так, как ему, да и ей тоже, привычно. Пусть забудет, пожалеет об этих нескольких часах неконтролируемой нежности, сметет их своей звериной грубостью.

И потом выкинет её из головы. Как в прошлый раз.

И всем будет проще жить.

Доун не выдерживает и, притираясь к его паху ягодицами, тихо и мучительно сладко стонет.

Диксон резко замолкает, потом лезет пальцами ей в белье, тут же отдергивая руку, словно обжегшись.

– Блядь!

Он сильно отталкивает ее от себя, подхватывается, сипло дыша, глядя ненавидящим, таким знакомым, тяжеленным взглядом.

– Пошла нахуй отсюда!

Доун встает, не делая попытки приблизиться, смотрит на него, разъяренного и взлохмаченного, печально и понимающе. Пытаясь сохранить достоинство. В конце концов, она ни в чем не виновата.

Делает движение навстречу к нему.

Дерил отрицательно машет головой, отходя еще на шаг, словно боясь сорваться.

– Пошла!

Доун подхватывает рюкзак и поворачивается. Она не оглядывается, даже слыша вслед себе сдавленные злые ругательства.

Так, скорее всего, лучше. Точно лучше.

Почему же так плохо-то?

3.

Диксон в который раз уже за эти два дня провожает белыми от злости глазами тонкую фигурку Доун, дожидается, пока та скроется за деревьями, и только потом дает волю ярости.

Лупит по дереву кулаком, сбивая костяшки в кровь.

Рычит самые грязные, самые злые ругательства, которые знает.

И надеется, что стояк, который по вине этой твари образовался в штанах, все-таки спадет. Иначе через пару минут он все-таки ее догонит.

И выебет.

А потом придушит уже, наконец.

Сука, еле сдержался ведь, чтоб не прибить прямо здесь! А надо было, надо!

Вот знал, всегда, с самого детства знал, что нельзя играть со змеями, какими бы ласковыми и расслабленными они не были. Как бы ни ластились.

Потому что это змея. Хладнокровная ядовитая тварь, способная ужалить в любой момент.

Диксон во всей этой ситуации винит прежде всего себя, свою глупую доверчивость. Ну и еще свой член, что совершенно не в состоянии усидеть в штанах при виде нее.

В прошлый раз, награждая ее засосом, злясь на нее даже за мысль, что он допустил, о наличии у нее мужика, он все-таки больше играл. Не веря, нисколько не веря, что у нее этот мужик есть.

Уж очень жадной она была. Голодной.

Обычно, бабы, которых хорошо и регулярно ебут, вообще на других не смотрят.

Вон, по Мишонн это явно можно наблюдать.

Доун вела себя совершенно по-другому.

Поэтому он пошел за ней вчера.

Аккуратненько проводил до дома. Удивился гению хозяина. Внешне дом выглядел совершенной лачугой. И только приглядевшись, можно было понять, что не так прост домик-то, далеко не прост.

Диксон посидел немного неподалеку, соображая, что делать дальше. Можно было просто свалить. И забыть то, что случилось.

Вот только не хотелось. Да и не ждал его никто.

Диксон пытался увидеть обитателей лачуги, но засек только древнего старикана с ружьем времен Первой мировой, не иначе, шарящегося по двору.

Он решает переночевать неподалеку, а утром подойти поближе и глянуть, наконец, че за звери обитают в этом заповеднике.

Но утро приносит с собой некоторые проблемы в лице непонятно откуда взявшегося десятка ходячих, которых Диксон уводит в сторону леса. Подальше от жилья.

Особой опасности они не представляют, но мало ли. Нахрена случайности?

Идя назад, получает удар под дых в виде неподвижно сидящей на полянке Доун.

Какое-то время наблюдает за ней, просекая близлежащие кусты на предмет засады.

Может, она решила, что у него какие-то, бля, чувства к ней взыграли, раз приперлась сюда? Может, она с подмогой?

От этой твари всего ожидать можно.

Но Доун одна. Совершенно расслаблена и спокойна. И, похоже, что не ждет его. Просто сидит. Просто покусывает травинку.

Красивая хищная тварь, греет на солнышке свои кольца. Завораживает опять.

Диксон сам не понимает, как выходит к ней. Больше не таясь.

А потом, сидя рядом, заглядывает в яркие манящие глаза. И такую в них видит нежность, такую покорную радость, что голову дурманит. Сильно дурманит.

И хочется, нереально хочется верить ей. Что она пришла из-за него. Что просто увидеть захотела.

И Диксон верит. И даже чуйка не кричит об опасности.

И она такая сладкая, такая мягкая, такая податливая, как пластилин в его руках. Делай, что хочешь. Все можно.

И Диксон срывается в непривычную для себя, давно забытую, а, скорее всего, никогда даже толком и не испытываемую нежность. Ласку.

Ему не хочется в этот раз подчинять, причинять боль, заставлять. Это не нужно. Ему и так все можно.

И мир вокруг плавится от полуденного зноя и от нереальной, всепоглощающей чувственности. От ее ненасытных долгих поцелуев, касаний, стонов, таких мучительно искренних, от его желания обнимать ее, обхватывать так, чтоб ни частички нетронутого тела не осталось, чтоб каждая клетка ее кожи помнила его прикосновения и знала, кому она принадлежит теперь.

Эти несколько часов, без преувеличения, были самыми счастливыми в его жизни. Самыми.

И тем больнее было возвращение в реальность.

Потому что змея дождалась, когда сможет подобраться на максимально близкое расстояние, и вцепилась.

И такую дозу яда вкачала, что голову сразу снесло.

Как только не помер.

И Диксон не задумывается, что она, собственно, ничего не должна ему, что они ни о чем не договаривались.

Он думает только о своем потерянном рае, о своих вычеркнутых из жизни нескольких часах счастья. О своих, так и не сформировавшихся в голове надеждах. О том, что сука-судьба его, как всегда, любит.

Очень извращенно.

В груди щемит почему-то неожиданно больно.

Диксон тяжело дышит, рассматривает сбитые в кровь костяшки кулаков. И понимает, что не успокоился. Нихера не успокоился. Завелся только еще больше.

Хорошо хоть член утих и не высказывает пока своего ебучего мнения по ситуации.

Жадно глотая оставшуюся воду, и буровя прищуренным злым взглядом место, где пропала из виду прямая спина Доун, Диксон принимает решение.

Окончательное.

Он посмотрит не нее еще раз. Поговорит. Он пока не знает, о чем, и как сумеет сдержаться, чтоб не придушить гадину, что сначала обволокла его своими кольцами в мнимой ласке, а потом ужалила так подло.

Диксон просто знает, что, если не поставит окончательную, не важно, какую, точку, то яд, всасываясь в кровь, окончательно сведет его с ума.

Диксон понимает, что яд уже действует на мозг. Что он уже отравлен.

Ночью домик, маленький и хлипкий (ну надо же, старик-то просто гений!), не выдает присутствия людей ни единым звуком, ни единым отблеском.

Вполне возможно, что старикашка, со своей маньячестью, натыкал веселых приблуд по периметру.

Но Диксону не привыкать. Он и сам тот еще маньяк.

Внутри тихо, как в могиле.

Доун особо не распространялась, где именно они обитают, наверху или внизу, но Диксон, ставя себя на место хозяина, думает, что они явно внизу.

И что, будь он сам хозяином, то прокопал бы дополнительный укрепленный тоннель до опушки леса, например. Чтоб были пути отхода.

Диксон как раз обшаривает пол ветхой избенки, выглядящей совершенно заброшенной и внутри тоже, когда, ощущая упирающийся в бок ствол старого, но от этого не менее серьезного ружья, понимает, что хозяин-то куда больший маньяк, чем он думал.

Или, что Доун не утратила хватки, выставив часового на ночь.

– Руки, мальчик. И спокойно. Полбашки за раз снесу.

Голос совершенно не похож на старческий, он низкий и глубокий, без дребезжащих ноток.

Диксон, стараясь не делать резких движений, поворачивается. Да, это тот старик, что он засек тогда снаружи. Как его? Том? Да, Том.

– Садись, – кивает на пол Том, основательно усаживаясь на ветхий с виду табурет.

Ружье он держит так, что сразу понятно, пользоваться умеет. А тусклые в свете луны глаза не дают усомниться, что при любом, показавшемся неправильным, движении Дерила, полбашки у него исчезнет. Сразу, без предупреждения. Дедок старой закалки, помноженной на паранойю. Один раз предупредил – и хватит.

Это все Дерил просекает сразу, поэтому ведет себя тихо. Аккуратно.

– Ты кто?

– Дерил. Мне нужна Доун.

Старик молчит. Смотрит. Затем внезапно ослепляет острым лучом фонаря, заставляя жмуриться.

– Доун, значит…

Думает, не задавая больше вопросов, не строя из себя идиота, делающего вид, что первый раз слышит.

И Дерил интуитивно понимает, что давить нельзя. Угрожать нельзя. Только хуже будет. И покорно, удивляясь самому себе, ждет решения.

Уже готовый внутренне к тому, что старик сейчас выстрелит, или скажет убираться. Второе нереально. Не с этим параноиком. Значит, пристрелит и закопает неподалеку.

– Иди, – приказ настолько неожиданный, что Диксон, уже нарисовавший в мозгах мрачную картину своей могилы на заднем дворе этого курятника, даже вздрагивает, и переспрашивает глупо:

– Куда?

– Идиот. – Диагностирует Том. – Вон люк, внизу направо, и потом еще направо.

Диксон все еще не веря, обшаривает пальцами пол в указанном месте, находит еле заметную щель, поддающуюся под пальцами, откидывает совершенно бесшумно люк.

Перед тем, как спуститься, поворачивается к Тому, все еще сидящему на табуретке и неподвижным взглядом изучающему его: