Текст книги "Бусый волк. Берестяная книга"

Автор книги: Мария Семенова

Соавторы: Дмитрий Тедеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

РАССКАЗ СИНЕОКИ

Бусый и Синеока плакали, крепко обнявшись. Так вот каким он был – брат, отец. Не посрамил чести мужчины и венна, не дрогнул, сумел отстоять ту, которую полюбил.

– Тетушка Синеока! Расскажи еще про отца! – жарко прошептал Бусый. – Ты же знала его отроком! Скажи, не томи, – я на него хоть немного похож?!

Синеока торопливо закивала, хотела говорить и едва не сказала, но снова забыла, как это – говорить. Отчаявшись, взяла обеими руками голову братучада, стала жадно всматриваться в запрокинутое лицо, ловить родные черты навсегда ушедшего брата.

Не выдержала, опять захлебнулась слезами.

И все же Соболь был прав. Разум Синеоки томился под спудом, как живой ручей в покрытых настом сугробах. В одном месте проточиться не удалось – отыщет другое. Что-то промычав, девушка схватила Бусого за руки, особым образом, как он сам ее недавно держал.

Камень, вложенный в свой мешочек, отдыхал у Бусого на груди, в нем больше не было надобности.

Луна смотрела с небес, как пылали на берегу Звоницы две души, пылали и освещали одна другой путь.

…Наезженный тракт в дремучем лесу. Вековые ели давно убрали из колеи узловатые корни, и телега не подскакивает, не трясется – плывет, как лодка по озеру. Малахитовые вершины, увешанные красными шишками, шествуют в послеполуденной синеве, расчесывая, прихорашивая легкие облака. Длинный обоз, множество незнакомых людей, тяжело нагруженные телеги, влекомые разномастными лошадьми, но Синеока слышит лишь говор, скрип, размеренный топот. Девочку клонит в сон, ей так покойно и хорошо на груде мягких мешков. Плавное движение телеги, размеренный шаг неутомимого Рыжего, приглушенный голос отца… Синеока не вслушивается.

Уходящее лето дышитласковым теплом. Между елями кое-где попадаются березы, и на них уже видны желтые листья. Девочка знает, что скоро березы пожелтеют совсем, а потом облетят в ожидании снега. Наступит зима, и брат Иклун вытащит из клети саночки. Будет сажать малую сестренку себе за спину, чтобы вместе мчаться с обрыва, далеко на гладкий лед Звоницы. А поднимаясь обратно наверх, впряжется в саночки и топнет ногой, как лошадка: «Крепче держись, несмышленая! Выпадешь, нос расшибешь!»

И вот уже саночки летят наверх по горе почти так же быстро, как только что – вниз… Синеока держится за лубяной передок и смеется – весело, беззаботно…

Они с Иклуном почти уже на самом верху. Брат оборачивается…

Бусый вглядывался в лицо своего отца. Такого же, как он теперь, двенадцатилетнего отрока. Это он сам, это его отражение в зеркале. Только глаза другие. Серые. И волосы у отца чуть темнее. И левое ухо цело, не обкусано морозом, как у сына. И белого следа нет на щеке.

…Брат оборачивается, и почему-то в глазах у него страх. И горку над Звоницей вместо малышни с саночками и снежками заполняют вдруг взрослые. Они мечутся по дороге и кричат под стрелами…

Падает Рыжий, он хрипит и бьется в оглоблях. Отец размахивает топором, отгоняя троих незнакомцев, подскочивших к его телеге. У них белые лица, это ряженые в берестяных личинах, они пришли колядовать, просить сладостей и пирожков… Только в руках у них – настоящие копья с острыми лезвиями. И кровь Рыжего на земле – тоже настоящая…

– Сын!. – кричит Ратислав. – Уводи Синеоку! Спрячьтесь в лесу!..

Хлещущие по лицу еловые ветки. Ее, Синеоки, ладонь, намертво зажатая в сильной руке брата. Они бегут со всех ног, он чуть не волоком тащит ее, ошалевшую и задохнувшуюся от сумасшедшего бега. Потом они останавливаются, но не затем, чтобы передохнуть и вернуться.

Иклун смотрит куда-то ей за спину. Оттуда раздается хруст веток, и только тут девочке становится по-настоящему страшно.

– Не оборачивайся! Бежим!

Синеока, конечно же, оборачивается.

От яростного рывка брата ее ноги почти отрываются от земли, но она успевает увидеть: за ними гонятся двое. У них берестяные личины, но нужны им не пряники, как ряженым в Корочун. Они пугают не понарошку…

А потом сзади раздается вскрик, и один из разбойников падает. В спине у него стрела. Кто из обозников ее выпустил? Никогда она этого не узнает.

Синеока горько плачет на бегу. Там, сзади, страшно кричит умирающий Рыжий. И отец тоже кричит…

…Разбойник в личине, склонившийся было над упавшим, с руганью выпрямляется. Перешагнув через убитого, он вновь пускается за детьми. Скоро он их настигнет. Шустрый мальчонка, пожалуй, еще заставил бы за собою побегать, но с девчонкой на руках ему не уйти…

Иклун вдруг разжимает ладонь и отталкивает Синеоку:

– Прячься! Беги во-он туда!

Она не успевает заметить – куда.

Она пытается вновь как можно крепче за него ухватиться, но брата уже нет рядом. Он во все лопатки бежит от нее в чащу, уводя за собой страшного человека в личине…

…Увидев, как дети неожиданно прыснули в разные стороны, разбойник вновь выругался. И, не раздумывая, бросился за мальчишкой. Этого ловить надо сразу, упустишь – ищи потом. Девчонка все равно далеко не убежит, мала слишком. Никуда не денется, вон, стоит на месте, ополоумевшая от страха…

Мгновение спустя Синеока все-таки побежала. Но не обратно к обозу, как ей хотелось, и не куда-то прочь, как велел брат. Ноги сами несли ее в ту же сторону, куда умчался Иклун.

Никогда прежде Синеоке Волчишке не бывало страшно одной в лесу…

Лес и теперь не предал ее. Цепкий куст ухватился за рубашонку, ловкий корень подставил подножку, чтобы уберечь дитя неразумное, не дать себя погубить. Споткнулась Синеока и скатилась под валежину, в старую барсучью нору. И густой черничник, расправившись, укрыл ее от недоброго глаза.

Разбойник, несший на плече оглушенного мальца, протопал в двух шагах, но ничего не заметил. Потом, связав Иклуна, он еще поискал Синеоку, вот только шарил он совсем в другой стороне. Где ж было догадаться черной душе, что перепуганная малявка кинется не спасаться, а спасать своего любимого брата!

Он поискал бы еще и, быть может, допытался бы по следам, но пришлось уходить. Лихой купец Горкун Синица отстоял свой обоз.

…Очнувшись, Синеока снова отправилась искать брата. А когда разгадала, что с ним случилось, вернулась к телеге. Нашла отца и одну за другой вытащила из его тела пять стрел. Вынула из мертвых рук топор и тяжелый боевой нож:. Земля вокруг была насквозь пропитана кровью. И его, и вражьей, и Рыжего.

Прикрыв глаза отцу, Синеока освободила от сбруи затихшего коня. Стала собирать сброшенные с телеги мешки, складывать в лубяные короба тонкие глиняные мисы – работу отца. В это время веннскую девочку заметили обозники.

«Дитятко, – ласково спросил Горкун, – а братец твой где? Не видала?»

Синеока хотела ответить взрослому вежливо, как учили дома. Но не вспомнила человеческих слов, лишь замычала…

МКОМА-КУРИМ

Несколько дней спустя венны из рода Волка все обихаживали деревья, погубленные Змеенышем. Работа поначалу казалась им неподъемной и непосильной, но зря ли говорят: глаза страшатся, руки делают. Дальний конец Следа оставался еще очень неблизок, но и расчищенный участок как-то вдруг перестал казаться маленьким и ничтожным, и стало ясно, что для достойного завершения работы сил хватит вполне. Деревьям будет дарована новая жизнь, возможность служить добрым людям. Не только Волкам. Поначалу очищенные от сучьев бревна стаскивали прямо в деревню. На починку изб, на новые амбары, на крепкий тын выше прежнего… Но быстро поняли, что леса слишком много, и стали укладывать излишек прямо на месте. Потом бревна собирались постепенно скатить к Звони-це, благо Змеенышев След пролег вдоль реки. Уже не торопясь скрепить их в плоты – и по осенней большой воде пройти сперва в недальнюю Светынь, а там сплавить добытый лес и в сам Галирад.

Сольвеннская столица была огромным городом, где вечно что-то горело и заново строилось, там пришлые мореходы чинили свои корабли, там укладывали мостовые поверх сгнивших и расщепленных… Всякому бревну служба найдется, только давай!

И кто– то уже вспоминал, что за красный веннский лес в Галираде всегда предлагали красную цену.

На расчищенном Следу отдельно громоздились стволы благородных сосен, неохватные, многосаженной длины и прямые, как солнечный луч. Им – первая честь, но у бережливого хозяина ничто пропасть не должно. Дойдут руки даже до самых корявых, гнутых, битых в щепы деревьев. Станут Волки мастерить чашки, ложки, прялки, обдерут луб и устроят прочные короба, из твердых сучков наделают деревянных гвоздей. Выдолбят причудливый пень и соорудят почетное сиденье для болыпухи, чтобы вести в общинном доме важные разговоры.

А распоследние обломки-обрубки, которых под ногами неисчислимое множество, свершат едва ли не самое главное – несколько зим и лет будут греть Волков, сгорая в печах…

На месте непотребного завала постепенно возникала опрятная широкая пасека[9]9
  Пасека – здесь: просека. Привычное нам значе ние это слово приобрело от обыкновения устраивать пчельники на лесосеках.


[Закрыть], размежеванная ровными клетками бревен. Не клетки – глазу отрада. Лесина к лесине, и все укрыто, чтобы дождь не мочил, зато свежий ветерок все насквозь беспрепятственно продувает. Так, чтобы за лето древесина просохла, но в самую меру, не утратила прочной вязкости, осталась живой и пригодной для доброго строительства.

Поначалу Волки шли на работу, как на последний свой бой. Но, когда оказалась достигнута половина Следа, надсаживаться перестали. Труд от зари до зари, до отупляющей смертной усталости, – это на край, это если от смерти надо спасаться. Это, к примеру, как в год, когда началась Великая Ночь. А теперь на что?

– Славная работа должна радость телу и душе доставлять, – сказал слово Севрюк. – Страда страдой, а и пот с лица утереть надобно!

Несколько раз в день Волки затевали передышки, рассаживались на бревнах и на теплой земле, потягивали квас, угощались снедью, которую доставляла из деревни быстроногая ребятня. Неспешно беседовали, ощущая, как в гудящее от усталости тело возвращаются силы…

Отроки, ровесники Бусого и Ульгеша, в отличие от взрослых, валяться на земле не желали. Степенные Волки поглядывали, как Волчата боролись «в обхватку» и метали топор, и, кажется, немного завидовали.

Один раз в мальчишечью забаву встрял седой Бронеслав.

– Вот давно я на тебя, парень, смотрю! – зычно, чтобы все слышали, обратился старик к Ульгешу. – Ты, головешкин сын, через деревья не лазаешь, даже не прыгаешь, ты же летаешь! Ярострел вон в два раза меньше тебя, и тот все порты изорвал да в смоле перемазал, а на твоих – ни дырки, ни пятнышка! Как так? На тебя что, тяга земная не возложена?

Все повернулись к юному мономатанцу.

– Я… – смутился Ульгеш.

«И в самом деле, – подумал Бусый, глядя на друга. – А как он с нами бежал, когда Летуна выручали!»

Они отдыхали в тени еще не разобранного завала. Бронеслав вытащил нож, перевернул на ладони и вдруг, приподнявшись на локте, хлестко метнул, целя в высоко вздыбившуюся корягу.

– А ну принеси.

Ульгеша точно пружиной бросило с места, и он… Бусый так и не подобрал иного слова – действительно полетел.

Что– то подобное умели прежние родичи Бусого, Белки, те из них, к которым всего более была благосклонна лесная родня. Но искусство Ульгеша отличалось от их древолазных умений, как боевой танец Сына Леопарда, явленный тогда на Крупце, от веннского перепляса. Ульгеш хищной тенью мелькнул в путанице буревала – там чуть оперся, там оттолкнулся, там легонько прихватил… замер на самом верху, стоя почему-то на руках… выдернул Бро-неславов ножик – и ссыпался вниз, кувырнувшись через голову, махнул гривой черных волос и встал на ноги, как ночной кот, даже не запыхавшись.

– Вот, дедушка Бронеслав…

Старый Волк спрятал нож и спокойно кивнул:

– А теперь сказывай.

«А я где ж был? – озадаченно соображал Бусый. – Почему не увидел? Работой занят был? Так и Бронеслав… Ох, дурак я еще…»

– Это мкома-курим… – негромко начал Ульгеш. – Меня дедушка Аканума учил. Мкома-курим – как по-вашему сказать… Бег, душа, полет… Бег-к-свободе – вот, так лучше всего! Это каждый Сын Леопарда должен уметь, если он воин. А еще дедушка говорил, это Путь души к небесам, к бесконечному совершенству… Его нельзя одолеть до конца, по нему можно только идти от одного обретения к другому…

Смущение постепенно оставляло его, потому что он говорил о родном.

«Ну вот, – люто позавидовал Бусый. – На него все девки уставились, а я так не умею. И что на меня смотреть, на обыкновенного…»

Взгляда и улыбки скосившего глаза Соболя мальчишка попросту не заметил.

– Путь нескончаемый, это понятно, – рассудительно проговорил меж тем Бронеслав и для вескости прихлопнул ладонью по ближней лесине. – Кто думает, будто вполне умудрился лопатой землю копать, тот дурак и на самом деле не копал ее никогда. Ты другое, парень, скажи. Если в твоем мо… мока… в беге твоем какие тайны сокрыты, о коих дед тебе с нами говорить заповедал, так сразу и объяви. Обиды не затаим…

Бусый аж дышать перестал в ожидании, Ульгеш же запрыгал, точно муравьями покусанный. Как будто уличал его Бронеслав в чем-то постыдном. Он ответил торопливо, с горячностью:

– Нет, нет!.. Бег-к-свободе оттого так и назван, что его всякий волен постичь…

Бронеслав снова хлопнул ладонью, да так, что бревно загудело.

– А раз так, хватит языками мести, показывай, учиться у тебя станем!.. А то кликнет на работу Севрюк, сразу не до баловства сделается…

– Боговдохновенному бегуну нет преград. Любая препона, даже непреступная с виду, ему лишь подмога. Он во всем видит возможность еще раз порадовать себя и Богов! Полетом души и ловкостью тела, восторгом преодоления! Победой Свободы над Косностью, Радости над Унынием, Отваги над Страхом, Света на Тьмой…

– Жизни над Смертью… – тихо добавил Соболь.

– Жизни над Смертью, – довершил Ульгеш.

– Красно молвишь, – похвалил Бронеслав.

– Это дедушка Аканума так говорил… Я лишь повторяю…

– Ну, твой дедушка тоже вряд ли своим умом дошел, и до него люди мудрые жили… Так с чего начинать постижение твоего мо… кури…? Тьфу, язык поломаешь!

Ульгеш снова готов был растеряться. Его впервые просили учить, и кто? Седой почтенный старик!

Другие старшие Волки до времени помалкивали, но диковинное мономатанское искусство никого не оставило равнодушным. Ульгеш обвел их глазами… Из каких бы родов ни женились парни в род Волка, с годами Волчья жизнь делала их удивительно друг на друга похожими. Они сидели на бревнах – все на подбор жилистые и поджарые, легкие на ногу, отмеченные особой хищной стремительностью в повадке, безошибочной точностью движений. Волки и есть, непоседливые и неугомонные, как юнцы. А из-за плеч взрослых выглядывают дети и внуки, которых им нарожали Волчицы. И у тех тоже блестят любопытные глаза…

– Смотри, дядька Бронеслав, – решился Ульгеш. – Вот, скажем, надо тебе через эту лесину перебраться. – Черный палец с розовым ногтем указал на могучий вяз, косо торчавший кверху корнями. – Что будешь делать? Покажи.

– Ну, как что… Возьму да перелезу, делов!

Бронеслав взобрался на ствол, протиснулся сквозь растопыренный частокол обломанных сучьев и соскочил с другой стороны.

– Вот, – сказал он, отряхивая ладони. И задиристо сдвинул белые брови, ибо видел, что желтые глаза «головешкина сына» уже вспыхнули хищным огнем, и это могло означать только одно: оплошал старый. Сделал что-то не так – Я тебе что, – буркнул Бронеслав, – прямо через верх должен был сигануть?

– А ты представь, – сказал Ульгеш, – что кому на выручку поспешаешь. Или враг от тебя уходит. Тогда…

И сучья действительно не задержали его. Ульгеш прыгнул совершенно по-кошачьи, оттолкнувшись ногами от земли, а потом, уже летя головой вперед прямо на ствол, – от него руками. Гибким хлыстом извернулся в воздухе и, скользнув между сучьев, упруго встал на ноги. Времени это заняло у него – иной и чихнуть бы не успел.

Волки, от старых до малых, одобрительно загудели. Они умели ценить красоту и мастерство. И знали толк в молодецких забавах, рождающих сноровку для охоты и боя.

Вот только понять никто ничего почти не успел. Вроде все просто, а поди сообрази, что к чему. Тем более – поди повтори!

Ульгеш не заставил себя упрашивать, показал еще раз. И не просто повторил, красуясь, свой кошачий прыжок, а все объяснил и растолковал.

Волки переглядывались, пробовать никто не торопился. Даже Бусый. Кому охота если не расшибиться, так осрамиться прилюдно? Наконец вперед вышел… Соболь! Примерился – и махнул через вяз. Ничем Ульгешу не уступил.

Тут Бусый вдохновился, вспомнил о Горных Призраках и о полетах по скалам, которым учил его Горный Кузнец, – и тоже решился.

У него получилось не так здорово, как у Соболя и Ульгеша, но ведь получилось же!

И пошло.

Ревнивые Волки, от малышни до стариков вроде Севрюка с Бронеславом, полезли прыгать. Кто-то упал, кто-то уже тряс расшибленной рукой, но упрямо пробовал вновь.

Такие мгновения кажутся совершенно обычными, но проходит время, и начинаешь их вспоминать, и хватаешься за голову: так ведь вот оно, было же счастье, самое что ни есть, певчей птицей звенело прямо в ладони, а ты почему-то не замечал. Спохватился, да поздно, было, да ушло, упорхнуло, и все, не вернуть…

ЛИСТЫ ДЕДУШКИ АСТИНА

– Эх вы, кутята бестолковые!

Горестный окрик исходил от седого сухопарого старика, и малышня испуганно шарахнулась в сторону, действительно как нашкодившие щенята, уже понимая, что сотворили безлепие, но не очень догадываясь – какое. Мы, мол, что, мы же ничего? Не горшок с кашей расколотили, не кудель теткину подожгли. Всего-то разметали по полу стопку берестяных листов, которую дедушка Астин положил так неловко, на самый край скамьи.

Вот и Права, степенная старая сука, приставленная доглядывать за детьми, большого несчастья в случившемся не усмотрела. Поднявшись, неспешно подошла, обнюхала раскиданные листы и, недоумевая, завиляла пышным хвостом. Потом ткнулась носом в ладонь старика, снизу вверх заглядывая в глаза. Прости, дескать! Только еще знать бы – за что…

– Не гневайся, дедушка Астин, – подал голос самый храбрый Щенок, сынишка кузнеца Межамира. – Мы все соберем!

А у самого загорелая мордочка говорила другое: эка важность, берестяные листы! Добро бы еще полосы на пестерь или лукошко. А то – прямоугольники в две ладони величиной. Ну рассыпались, отчего не собрать?

На самом деле нахальному Щенку было известно, что старец хранил их в особой коробке из хорошего луба и вынимал не иначе как предварительно помолившись в Божьем углу. А стало быть, ребятня все-таки провинилась.

– Эх, ребятушки… – уже прощая, отмахнулся Астин.

Обрадованные шкодники мигом собрали листы и сложили в ровную стопку, точно как была, и старший мальчик с поклоном поднес ее старику. Узловатая ладонь Астина взъерошила ему русые волосы – и притихшая было стайка, вновь расшумевшись, выкатилась за дверь, и прилежная псица убежала вместе с детьми.

– Еще листов дедушке надерем, пусть не гневается, – уже в сенях рассудительно сказал заводила.

– И такими же закорючками расцарапаем, чтобы ему меньше трудов, – со смехом добавил кто-то из младших.

На этом голоса отдалились, и Астин остался один.

Стопка, размыканная прокудливыми Щенками, заключала в себе целую зиму работы. В ней было больше сотни листов.

Астин принялся перебирать их – один за другим. Дети, дети… Этот вставили боком, этот – вверх ногами, а этот лежал вроде и правильно, но поди теперь верни его на подобающее место в череде, отыщи последующий и предыдущий!..

Руки дрожали, грозя заново рассыпать берестяные страницы. Случись что – Астин не был уверен, хватит ли ему сил и времени все повторить.

Потом он нашел глазами лики Божественных Братьев, смотревшие на него из угла, и показалось, будто Младший глядел с укоризной.

– Я грешен, – повинился ему старик. – Я впал в сомнение. Я чуть не накричал на детей…

Он говорил на своем родном языке. Ученики Внутреннего Круга постановили взывать к Близнецам лишь словами додревнего народа, обитавшего в Аррантиаде прежде аррантов, но Астин все равно верил – любая речь достигает Богов, была бы чистой душа…

Вздохнув последний раз, старый жрец принялся за работу.

Племя венное, давшее ему кров, почитало домашний стол Божьей Ладонью. Астин и принялся раскладывать на этой Ладони свои листы, что-то шепча, двигая и меняя местами, доискиваясь прежнего осмысленного порядка. Пламя маленького светца колебалось, метало по стенам тени. Возиться предстояло до вечера, а может, и несколько дней…

Человек, носивший странное для веннских чащоб имя Астин, пришел в деревню Серых Псов с первыми метелями позапрошлой зимы. Два молодых кобеля, бегавшие в лесу, учуяли выбившегося из сил странника и мало не на себе притащили домой. Путник назвался Астином Дволфиром и сказал, что в леса пришел из желания выстроить в глухом месте жилье и начать в нем одинокую жизнь. Во славу каких-то Близнецов.

А пока изумленные венны силились постичь, как это – отпустить немощного старца ладить в снежном лесу шалаш, – Астин Дволфир свалился в лихорадке и, конечно, никуда уже не пошел. Потому и те его слова об отшельничестве поняли как горячечный бред, ибо, правду молвить, разумного в них было немного.

Дети к старику липли – не отогнать. Очень уж горазд оказался он на занятные сказки об этих своих Близнецах. И умел сказывать так, что даже взрослые не гнушались – присаживались послушать.

Дети и вызнали первыми, что Астин Дволфир было не именем его, но прозвищем и означало попросту – Ученик Близнецов. А Старшего с Младшим следовало чтить не просто героями и мудрецами баснословных времен. Они были Богами.

Болъшуха, когда ей сказали, только плечами пожала. Эка невидаль, чужеплеменные Боги! Нет греха в том, чтобы оказать уважение. Да еще Тем, Кому поклоняется такой благой старец!

И не воспретила Щенкам приветствовать Астина, как он любил:

– Святы Близнецы, чтимые в трех мирах!

Только один упрямый мальчишка едва не полез в драку со сверстниками.

– Эти Боги, – заявил он, – не сильны. Сильные Боги ведут могучие племена и хранят Своих верных от бед и несчастий. Ну и куда Они привели этого Астина?

– К нам, – ответили ему. – Плохо ли?

– Да не о том я! Ведь он, сегван по рождению, ради Них отошел от сородичей, даже имя забыл, коим мать его нарекла! И что взамен получил?

«Больше, чем ты представить можешь, малыш», – мог бы ответить ему Астин, только мальчишка вряд ли стал бы слушать его.

Он лучше всех знал веннскую Правду и даже в малости не терпел ей ущемлений, был прямодушен и не отступался от друзей, и за это Псы дали ему прозвание – Твердолюб.

А языкастые девки честили за глаза Твердолобом…

И вряд ли предвидел юный упрямец, что не далее как в первые дни весны Астин Дволфир удивит ребятню неожиданной просьбой:

– А надерите мне, милые, бересты с поленьев…

– На что тебе?

– Запишу ваши сказания…

А получилось все оттого, что красочные басни деда о пришлых Богах понудили Псов ярче и пристальней вспоминать о своих. О жизни прародителя Пса, о Великой Ночи, когда насовсем было сгинули Солнце и Молния и остался с людьми лишь земной очажный Огонь…

– Понятно теперь, отчего ты зовешь себя просто Учеником и другого имени не желаешь, – сказала болъшуха. – Ты совершенен годами, новсе еще учишься праведному и доброму, когда оно встречается в жизни. И будешь учиться досмертного часа. Мы рады, что наши собаки нашли тебя за холмом.

В общинном доме чаще повелись беседы, венны рукодельничали, слушали Астина и ревновали, являя себя сказителями один другого речистей. Ученик Близнецов знай царапал костяным писалом по скрипучей бересте, просил тут повторить, там истолковать…

Помету листы собрались в тяжелую стопку, и деду справили для них нарядную лубяную коробку.

Псы только не очень уразумели, какой может быть толк с закорючек, испещривших листы.

– Никакого, – сказал Твердолюб.

– Сколь веков наши песни из уст в уста восходили и в памяти хранились надежно! Нешто мы, Серые Псы, памятью оскудели, не обойдемся без чужого жреца и его памятных знаков?

Его не особенно слушали. Ну чудит безобидный дедушка, да и пусть себе. Кому, кроме Твердолоба, обида с того?

…Астин взял очередной лист, должным образом отстранил на вытянутой руке и, напрягая глаза, вгляделся в неяркие строчки.

«И спросил я венное: откуда повелось на земле ваше племя?

И ответили мне: давным-давно, на заре времен, Бог Грозы бился со Змеем, а внизу стояли дубы, сосны и ясени и очень хотели помочь, но что они могли сделать? И тогда Бог Грозы отмерил им толику Своей силы, и корни деревьев стали ногами, а на ветках выросли пальцы. Даже пни выскочили из земли, чтобы сразу броситься в битву. От тех добрых деревьев и повелось веннское племя, оттого нас поныне кличут пнями лесными, но нам нет в том поношения…»

Астин перекладывал листы, водворял один на другой. Дело шло медленно. Скоро вечер; общинный дом соберет к очагу людей, станут накрывать стол, и работу придется прервать.

«Ничего! – улыбнулся старик, и кто бы видел, каким внутренним светом озарилось худое, морщинистое лицо. – Во имя Близнецов, завтра новый день…»