Текст книги "Окольцованные злом"
Автор книги: Мария Семенова
Соавторы: Феликс Разумовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– Давай, шевели грудями, линять надо.
– Ты ведь не убил их, правда? – Под глазом у нее набухал впечатляющий бланш, шюзия вся в грязи, а эта чудачка еще переживала за шерстяников, едва не вскрывших ее лохматый сейф!
– Тебя как зовут-то? – Не выпуская маленькую ладонь из своей руки, Чалый потащил деваху из подвала наружу и, выбравшись на воздух, заметил, что она ничего из себя, стройная, грудастенькая, лет семнадцати.
– Настей зовут, – она тряхнула стриженой челкой, улыбнулась, и стало видно, что глаза у нее озорные, а зубы ровные, – а фамилия моя Парфенова. Я раздатчицей работаю на механической макаронной фабрике имени товарища Воровского. В шестом цеху. А все-таки здорово ты им врезал, как в кино, ты боксер, наверное?
– Чалый я. – Вор неожиданно сделался мрачным и потянул свою новую знакомую в направлении Староневского. – А что же ты, Настя Парфенова, шастаешь где ни попадя, или целку не жалко, а может, своротили уже?
– Слушай, ты вещи говоришь такие неприличные. – Маленькая ладонь в руке щипача напряглась, щеки раздатчицы покраснели. – У подруги я была, а как стала спускаться по лестнице так эти двое, – она судорожно сглотнула, – и потащили меня в подвал. Слушай, а мы куда идем-то?
– Да пришли уже. – Вытащив из кармана ключи, Чалый толкнул дверь подъезда. – Хавира у меня здесь на втором этаже. – И, взглянув на попутчицу, усмехнулся: – Не дрожи ты, как шира. Вывеску тебе умыть надо, с бязью что-то придумать, – он ткнул пальцем в порванное у ворота платьишко, – ну куда ты с такой-то рекламой?
Не отвечая, Настя медленно поднялась за ним по лестнице. Лязгнули ригеля двойных дубовых дверей, очутившись в просторной прихожей, гостья сдавленно охнула:
– Батюшки! Хорошо хоть завтра мне в вечер!
Она стояла перед овальным, в полный рост зеркалом, не иначе как реквизированным у проклятых буржуев, и с ужасом осматривала дыру на выходном платье и расплывающийся под глазом фингал.
– Ерунда, фуксом прошла. – Чалый хлопнул дверью ванной, кинул раздатчице полотенце. – Шевелись, цаца. – И двинулся по коридору в самую дальнюю комнату, в которую со дня смерти матери никто не заходил.
Нащупав выключатель, он зажег свет и, скрипнув дверцей старинного платяного шкафа, высмотрел бязь попонтовей – зеленую, с серебряными прибамбасами: «Извиняй, мамахен». В ванной между тем уже весело бежала вода, слышалось женское мурлыканье: «Все выше и выше и выше…» Чалый осторожно потянул дверь за ручку, усмехнулся: эта чудачка даже не заперлась. В образовавшуюся щелку ему были видны то розовый девичий сосок, то кусочек упругой ягодицы, и, внезапно почувствовав, что трусы сделались ему тесны, Чалый, постучавшись, с ходу ломанулся внутрь:
– Я не смотрю.
Раздатчица Парфенова оглушительно завизжала, присела, прикрываясь мочалкой, а щипач, мельком взглянув на ее округлые плечи, повесил материнское платье на крючок:
– Вот, вместо шобонов твоих – в натуре шида. – Он наморщил нос, неожиданно тяжело вздохнул. – Да не ори ты, как потерпевшая, я это добро каждый день мацаю.
Соврал, конечно, для солидности. Наконец журчание струй затихло, и дверь ванной хлопнула. Воевавший с примусом Чалый закричал из гостиной:
– Настя, сюда хиляй.
В следующий миг он в изумлении замер: хоть и с бланшем, в строгом шелковом платье с серебряным шитьем раздатчица Парфенова была неотразима. А та в свою очередь тоже застыла с широко открытым ртом: такое видела только в музее. На стенах чекистской обители висели картины в массивных рамах, в углу махали маятником напольные часы с золотыми ангелочками, а рядом на высоких подставках из черного дерева стояли тяжеленные бронзовые вазы. Заметив, что на обстановку обращают внимания больше, чем на него самого, Чалый обиделся:
– Хорош по сторонам зырить, хавать давай.
– Здорово у тебя! – Настины щеки разрумянились, а щипач тем временем замутил композитора, открыл второй фронт и, щедро сыпанув на тарелку жамаг, принялся открывать бутылку трофейного портвейна:
– Смотри, какой антрамент, это тебе не марганцовка.
За обедом выяснилось, что новая знакомая Чалого была родом из деревни, проживала в осточертевшей хуже горькой редьки фабричной общаге и больше всего на свете хотелось ей походить на Любовь Орлову – быть такой же красивой и знаменитой.
Выпили вино, затем ополовинили бутылку французской – не какой-нибудь там! – карболки и как-то незаметно перешли к поцелуям. Долго катались по дивану, кусая друг друга за губы, нежно встречались языками, однако по-настоящему Настя не давалась – ускользала проворной змейкой. Наконец Чалому это надоело, и, слегка стиснув пальцы на нежном девичьем горле, он выдержал небольшую паузу и забросил ей на голову подол. Задыхаясь, Настя бессильно вытянулась, а щипач, не теряя времени, сдернул с ее бедер немудреное бельишко и, раздвинув коленями ослабевшие ноги, мощно вкатил мотоцикл в распростертое тело.
Ответом был долгий, мучительный крик: не просто, видно, расставаться с целкой на шпорах. А вскоре и сам Чалый, когда захорошело ему, громко застонал. Что ни говори, но отловить аргон на шедевральной кадре гораздо приятнее, чем с биксой какой-нибудь.
Настюха горько всплакнула, потом допили коньячок, а ночью, когда щипач, освободившись от объятий раздатчицы, направился в сортир, под ноги ему попалось что-то на ощупь шелковистое. Это было вымазанное в крови, измятое материнское платье.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Гинеколог Мендель Додикович Зисман был лыс, кривоног и брюхат, а Катю Петренко знал давно, еще по первому ее аборту. Хотя в жизни ему повезло не очень: друзья уехали, супруга оказалась стервой, а ударная вахта у женских гениталий на корню загубила потенцию, – эскулап все же оставался оптимистом, потому как при каждом ударе судьбы продолжал верить, что хуже уже быть не может, некуда.
Увидев в дверях Катерину, он улыбнулся, поздоровался, галантно махнул рукой на стул:
– Ну-с, барышня, с чем на этот раз пожаловали?
– Все с тем же самым, Мендель Додикович. – Она криво улыбнулась. – Нет в жизни счастья. Опять задержка две недели.
– О да, женщины имеют обыкновение беременеть. – Эскулап согласно кивнул лысым черепом и, сделавшись чем-то похожим на обиженного кролика, закрутил широким, раздвоенным на конце носом. – Хотя в вашем случае это весьма проблематично. Легче демократам миновать переходный период, чем сперматозоидам вашу спираль, – поверьте, она восхитительна. Ну да все равно, раздевайтесь, мы вас будем посмотреть.
Катя зашла за ширмочку, вздохнув, начала снимать все ниже пояса. Каждый раз при виде гинекологического кресла, больше походившего на средневековое орудие пытки, ее охватывал панический ужас.
– Ну как, готова? – Зисман что-то черканул в журнале и бодро направился к раковине. – Вы, Катенька, не волнуйтесь, две недели не срок, может, понервничали лишнего, всякое бывает. Ну, а если что, отсосем в шесть секунд. А то, может, родите кого? «Лаванда, горная лаванда…» – Напевая себе под нос, он с ходу сунул одетые в резину пальцы в сокровенную глубину ее тела, недоуменно покрутил носом. – Гм, очень интересно! Две недели, говорите? Да уж, счастливые часов не наблюдают! – Гинеколог покачал головой и, еще разощупывая плод, поднял лицо к потолку. – Ах, чтобы мне так жить, спирали и след простыл, а беременность недель восемнадцать, не меньше!
Катя вздрогнула:
– Не может быть.
– Чего не может быть, дорогая вы моя? – Улыбнувшись, гинеколог принялся стягивать перчатки. – Как говаривал один бородатый сифилитик, факты – вещь упрямая. В матке у вас теперь находится не спираль, а восемнадцатинедельный плод. Ну-ка, пойдемте.
Едва дав пациентке одеться, он потащил ее на УЗИ и вскоре, уставившись на зеленый экран монитора, довольно ткнул в него рукой:
– Все правильно, вот он, результат любви, почти пятимесячный. – Он опять улыбнулся и шутливо погрозил пальчиком. – Что-то вы, Катерина, напутали, – бывает.
Сидевшая рядом медсестра подтвердила с важностью:
– Бывает, бывает, еще как! У нас одна недавно даже дородовый отпуск не отгуляла, не знала, говорит.
Ничего не соображая, Катя села, на глаза навернулись слезы. Выходит, она совсем дура, что ли? За пять месяцев не почувствовала в организме никаких изменений? Да и потом, презервативами она перестала пользоваться только в последнее время, когда Мишаня прописался у нее на постоянку. А пять месяцев назад – со спиралью да через резину… Катя вдруг разрыдалась. Это все, финиш, только ребенка от психа ей и не хватало для полного счастья.
– Да полно вам, милая. – Зисман дружески похлопал ее по плечу. – Все образуется, вы, Катя, вы даже не представляете, сколько женщин хотели бы оказаться на вашем месте. Так что пойдемте-ка вставать на учет.
Пока Мендель Додикович замерял объемы, вес, гонял ее на анализы, будущая мать немного успокоилась, а в машине, оставшись одна, опять пустила слезу: все, жизнь дала не просто трещину – раскололась. Всю дорогу она жутко себя жалела, накручивала по-всякому, то и дело останавливалась, чтобы прореветься, и, когда появилась наконец на службе – чуть живая, с красным носом и глазами как у кролика, профессор Чох молча затащил ее в свой кабинет. Ничего не спрашивая, он налил сразу полстакана «Мартеля»:
– Давай, Катерина Викторовна, только залпом.
Вот тут-то и случилось сложное психическое действо, называемое излиянием наболевшей женской души. С обильным слезоорошением жилетки и подробнейшим описанием изломов личной жизни. Дождавшись окончания монолога, доктор наук налил и себе:
– А на то, что накопала в архивах ваша подруга, взглянуть возможно?
– Сколько угодно. Вот. – Все еще дрожащими пальцами Катя расстегнула кейс и вывалила на стол пачку ксерокопий. – Вы меня простите, Игорь Васильевич, я просто истеричная беременная дура.
Она попыталась улыбнуться, но получилось как-то жалко, и, налив еще немного на дорожку, Чох отправил подчиненную домой – на такси, конечно. А сам некоторое время сидел неподвижно, пытаясь осмыслить эмоционально-сбивчивый Катин рассказ, особенно в части, касающейся ее скоротечной беременности. В жизни, несомненно, всякое бывает, но Катерина-то, слава богу, не первый раз замужем, может отличить задержку в две недели от пяти месяцев беременности. В чем же тогда дело? Какая-то туманная, до конца еще не оформившаяся мысль заставила Игоря Васильевича устремиться к компьютеру. Вытащив файл, озаглавленный «Теория Альберта Вейника», он освежил в памяти то, что ему уже было известно.
А именно: в свете новой теории вселенной, созданной теплофизиком Вейником, время трактуется как реальная индивидуальная характеристика любого материального объекта подобно другим физическим параметрам. Что касается человека, то он излучает и поглощает хрональное поле, которое регулирует темп происходящих в его организме процессов. Так, опыт подсказывает, что во сне ход времени замедляется, а во время стрессовых ситуаций, наоборот, ускоряется. Этому достаточно много примеров. Скажем, показания чудом оставшегося в живых фронтовика, который помнит, как во время войны рядом с ним разорвалась бомба. Солдат отчетливо видел, как по корпусу фугаса медленно поползли трещины, а затем из них начала вытекать раскаленная лава взрыва, то есть его индивидуальное время ускорилось в тысячи раз.
Однако бывает, что хрональный механизм дает осечки. Так, например, в Шанхае у совершенно здоровых родителей родился мальчик, который начал стариться в годовалом возрасте: у него появились морщины на лице, стали выпадать волосы и зубы. Когда ему было шесть лет, он имел рост семьдесят сантиметров, а весил всего пять килограммов. Его родная сестра умерла в возрасте девяти лет дряхлой старухой. Всего же в мире известно более двухсот подобных случаев.
«Да, это все, конечно, интересно, – профессор Чох потянулся и пошел ставить чайник, – в плане теоретическом. Но ведь должно быть нечто конкретное, непосредственно повлиявшее на хрональное поле эмбриона. Да, ну с материнскими генами, положим, все ясно, а вот папаша ребеночка пока что лошадка, вернее, жеребец темный». Игорь Васильевич заварил большую чашку крепкого чаю, плеснул в него коньячку и, отхлебнув, принялся ворошить оставленные Катей ксерокопии. Его жизненным кредо было: я мыслю, значит, я существую.
* * *
В то время как Катерина Викторовна возлежала перед гинекологом, раздвинув ноги, Башуров тоже расположился в кресле, ноги, правда, скрестив, и смотрел нашумевший блокбастер «Матрица». Публика млела от восхищения, слышались восторженные охи и ахи, однако Виктора Павловича будущее волновало мало, смежив веки и захрапев, он скоро перенесся в прошлое, в мемфисский дворец фараонов четвертой династии.
Его величество повелитель Верхнего и Нижнего Египта Хуфу, правогласный, принимал в зале аудиенций мага по имени Деди, почтенного мудреца ста десяти лет от роду[85]85
Сто десять лет – неоднократно упоминаемый в древнеегипетских текстах идеальный срок человеческой жизни.
[Закрыть]. А случилось так, что семь восходов назад царский сын Дедефхор сказал: «Государь, мой господин, во времена твоего величества существует некто, неизвестный тебе, кто умеет совершать чудеса. Есть неджес[86]86
Мудрец.
[Закрыть], Деди имя его. Он живет в Джед-Снефру, правогласный. Он съедает пятьсот хлебов, мяса – половину быка и выпивает сто кувшинов пива и по сей день. Он знает, как приставить на место отрубленную голову. Он знает, как заставить льва следовать за собой, причем его повод волочится по земле. Он знает множество тайных покоев святилища Тота».
А его величество царь Верхнего и Нижнего Египта Хеопс, правогласный, проводил все свое время в поисках этих тайных покоев святилища Тота, чтобы устроить нечто подобное для своего горизонта.
Его величество сказал: «Ты сам, Дедефхор, сын мой, и приведешь его ко мне». Немедленно были снаряжены суда для царевича, и он поплыл на юг, к городку Джед-Снефру. После того как эти суда пристали к берегу, он отправился дальше посуху, покоясь на носилках эбенового дерева, палки которых были из дерева сесенеджем[87]87
Одна из древесных пород, вывозившаяся египтянами из Сирии и высоко ценившаяся в Египте. Дерево сесенеджем служило материалом для изготовления различного рода мебели.
[Закрыть] и сверх того обиты золотом. Когда же он прибыл к Деди, носилки были опущены. Тогда царевич поднялся, чтобы обратиться к неджесу, и застал его лежащим на циновке во дворе его дома, слуга растирал ему ноги. Царский сын Дедефхор сказал: «Состояние твоего здоровья – как у человека, дряхлость которого еще впереди, несмотря на преклонный возраст, человека свободного от болезней, от изнуряющего кашля». Так приветствуют достопочтенного. «Я прибыл сюда, чтобы позвать тебя по поручению отца моего, Хеопса, правогласного. Ты будешь питаться яствами, которые жалует царь, кушаньями тех, кто служит ему, и он поведет тебя по пути благоденствия, к отцам твоим, пребывающим в Царстве мертвых».
И Деди сказал: «С миром, с миром, Дедефхор, царский сын, любимый отцом своим! Да отличит тебя отец твой Хеопс, правогласный, да выдвинет он тебя среди старших! Да одолеет твой Ка твоего противника[88]88
Речь идет о победе после смерти на загробном суде.
[Закрыть], да ведает твоя Ба[89]89
Ба – духовная сущность человека, его звездная душа, изображалась в образе птицы с человеческой головой.
[Закрыть] пути, ведущие к вратам Того, кто укрывает усталого»[90]90
Тот, кто укрывает усталого – страж врат преисподней. Усталый – один из древнеегипетских эвфемизмов для обозначения Умершего.
[Закрыть].
Так приветствуют царского сына. Затем царский сын Дедефхор помог ему встать и повел его к берегу, поддерживая под руку. И Деди сказал: «Пусть дадут мне ладью, которая доставит ко мне детей и мои писания».
Ему были предоставлены две ладьи с их экипажем. Тогда Деди тронулся в путь, плывя вниз по течению на судне, на котором находился царский сын Дедефхор. Когда же они прибыли в столицу, царевич явился, чтобы сообщить его величеству царю Верхнего и Нижнего Египта Хеопсу, правогласному. Он сказал: «Государь, мой господин, я привел Деди».
И вот неджес был введен в зал аудиенций дворца. И его величество сказал: «Как же это случилось, Деди, что мне не довелось тебя видеть прежде?» И Деди сказал: «Приходит тот, кого зовут, о государь, жизнь, благополучие, здоровье! Меня позвали – я пришел».
И его величество сказал: «Правду ли говорят, будто ты знаешь, как приставить на место отрубленную голову?»
И Деди сказал: «Да, знаю, государь, мой господин».
Затем ему принесли гуся и отрезали гусю голову. Гуся положили у западной стены зала аудиенций, голову его – у восточной стены. Деди произнес какое-то магическое заклинание. И гусь вскочил и, переваливаясь, побежал, голова же его также. Когда же они соединились друг с другом, тогда гусь остановился, загоготав. Затем его величество распорядился привести к нему быка, голова того была брошена наземь. Деди произнес какое-то магическое заклинание. Затем бык поднялся, голова его также. Когда же они соединились друг с другом, бык заревел.
И его величество сказал: «Правду ли говорят, будто ты знаешь, как заставить льва идти за тобой, причем его повод волочится по земле?»
И Деди сказал: «Да, знаю, государь, мой господин». А когда привели свирепого льва и тот бросился на него, неджес произнес какое-то магическое заклинание. И лев пошел за ним, причем веревка его упала на землю.
Затем царь Хеопс, правогласный, сказал: «Ну а то, что говорят, будто ты знаешь число тайных покоев святилища Тота?»
И Деди сказал: «С твоего соизволения, я не знаю их числа, государь, мой господин. Но я знаю, как это устроено».
И его величество сказал: «Ты откроешь мне эту тайну тайн. Пусть отдадут Деди распоряжение поместиться в доме царского сына Дедефхора. Он должен жить вместе с ним, его довольствие должно быть установлено в количестве тысячи хлебов, ста кувшинов пива, одного быка, ста пучков овощей. И пусть он не знает нехватки ладана, молока и напитка минет[91]91
Виноградный напиток.
[Закрыть]».
И сделали все так, как приказал его величество. А вскоре царь Верхнего и Нижнего Египта Хеопс, правогласный, повелел закладывать свой горизонт…
– Все ты проспал, сынок, – разбудила Башурова дежурная, желчная очкастая бабка с красной повязкой. – Во сне-то небось такого не увидишь.
Дела минувших дней. 1960 год
К вечеру клев прекратился, как отрезало. Вытащив из парной воды крючок с нетронутой наживкой, Чалый повернулся к отцу:
– Батор, нищак. Масть не канает, рыбенции все заныкались, может, и нам пора на хату? – Он глянул в сторону берега, где виднелся сложенный из еловых лап шалашик.
– Ветрено будет завтра. – Согласно кивая, Иван Кузьмич не отрывал слезившихся глаз от закатного солнца, садившегося в багровые облака. – Опять, Тихон, по фене ботаешь, музыкант хренов. Неужели не надоело?
Не плети восьмерины, батя. – Чалый опустил на сонную поверхность озера весла и, скрипя уключинами, принялся грести к берегу. – За червонец чалки так насобачишься, что сразу обшаркаться не светит. Если что, не бери в голову.
Иван Кузьмич молча перевел взгляд на сына, во всю грудь которого был наколот воровской крест с распятой на нем голой бабой, и, далеко сплюнув в воду, вздохнул: «Вот уж точно, горбатого могила исправит».
Между тем под днищем зашуршало, лодка мягко уткнулась носом в мокрый песок, и, шлепая босыми ногами по мелководью, Чалый выволок ее на берег, подальше, чтобы волной не унесло.
Вечер был теплый. Отбиваясь от вьющейся столбом мошкары, рыбаки первым делом запалили костер, а когда огонь разгорелся, подложили в него лапника, для дыма, и занялись приготовлением ухи.
Пока Чалый возился с картошкой и луком, Иван Кузьмич отобрал рыбешек помельче, завернул их в марлю и, опустив мешочек в холодную воду, начал дожидаться появления пены. Главное – вовремя снять ее, здесь всей ухе основа. «Эх, кошки нет, пропадает добро». Вытащив из варева мелюзгу, Иван Кузьмич закинул плотвичек посолиднее, добавил перца, лавровый лист и лук, однако с другими овощами пока не торопился. От котелка уже шел ядреный дух, рыбаки глотали слюни. Наконец в бульон были положены подлещики, зелень, помидоры, картошка, Иван Кузьмич добавил соль, зачерпнул уху деревянной ложкой, попробовав, повернулся к сыну:
– Посмотри, не утонула она там?
У берега в камышах еще с утра охлаждалась «Столичная»; подкинув бутылку в воздух, Чалый ловко поймал ее за своей спиной:
– Жива, родимая.
Вытащили хлеб, нарезали сало и, плеснув под жабры, принялись хлебать уху – настоящую тройную – деревянными ложками, до отвала. Тем временем, ненадолго высветив на глади озера багровую дорожку, солнце исчезло за горизонтом и совершенно незаметно опустилась августовская ночь. Где-то неподалеку заухал филин, в камышах громко отозвались лягушки. Чалый придвинулся ближе к прогоревшему костру, потянулся, уставился на огненные сполохи:
– Все ж таки зник – это мазево.
Иван Кузьмич разговора не поддержал, сняв с углей чайник, плеснул в кружку, протянул сыну:
– Меня послушай. Говорю только раз.
Не торопясь он вытащил серебряный портсигар с гравировкой «И. К. Башурову на память от руководства ОГПУ», раздул уголек и, окутавшись дымом «Казбека», придвинулся к Чалому:
– Годов мне вдвое поболе, чем тебе, отец я твой, а кроме того, – он замолчал, глубоко затянулся, – крови на мне – как воды в озере этом, так что имею право.
Где-то в камышах плеснула щука, ночной ветерок прошелестел в верхушках сосен, Иван Кузьмич выщелкнул недокуренную папиросу в костер:
– Вот ты вор, всю жизнь живешь по воровским законам и уверен, что с государством, то есть коммунистами, ничего общего не имеешь: не воевал, не работал, в партии не состоял. Однако все не так просто. – Он глянул на неподвижно сидевшего Чалого, налил в кружку чаю, осторожно глотнул. – Преступность была пущена на самотек только до конца двадцатых, пока государство слабо было. Уже к началу тридцатых годов уголовники не могли конкурировать с мощной машиной подавления, и тот, кто не приспособился, был раздавлен. Вооруженные банды «жиганов», «уркаганов» и «бывших» никоим образом советскую власть не устраивали, и в результате спровоцированной ОГПУ войны образовали в конце концов группировку воров в законе, весьма для коммунистов полезную. В стране шли массовые репрессии, и для оказания давления на политзеков использовались блатари, которые на зонах имели привилегии и о своем высоком предназначении даже не подозревали.
– Что-то, батор, не врубился я. – Чалый привстал и заглянул Ивану Кузьмичу в самые зрачки. – Выходит, помидоры держали нас за фраеров и пахановали за наш счет?
– Конечно, сынок, – отставной чекист неожиданно рассмеялся так зло, что вор даже поежился, – но они имеют на это право. Самая тяжеловесная масть – это коммунисты. Ты не представляешь себе, какая сила теперь у них в руках и сколько людей они для этого замокрили – миллионы. А разговор этот я затеял вот к чему. – Иван Кузьмич снова щелкнул портсигаром и потянулся за угольком. – В Союзе задули новые ветры, началась реабилитация. Эта жопа с ушами, которую Хозяин, говорят, заставлял в политбюро гопака плясать, решила сменить тактику: править не только кнутом, но и пряником. ГУЛАГ расформировывают, политзеков выпускают на свободу. А это означает, что погонять ему уже будет некого и воры в законе ему станут не нужны. Поверь мне, сын, – голос его внезапно дрогнул, – уж я-то на этом собаку съел, и пары лет не пройдет, как все вы сгниете в «спецах» или порвете друг другу глотки. И так вон режете друг друга на ремни – поляки, суки, гнутые, челюскинцы, автоматчики…
– Да, батор, нарисовал ты ригу. – Чалый даже сгорбился как-то. – Я ведь идейный вор, не поляк какой-нибудь. Опять-таки, казна на мне, общак.
– Я, Тихон, тебе советов не даю, – папироса красным светлячком полетела в воду, и Иван Кузьмич поднялся, – сам думай. Не забудь только, что Настя ждала тебя все это время, а Ксюхе уже пятнадцать – забегала тут на днях, совсем невеста.
Сказал и, накрывшись ватником, вскоре захрапел в шалаше. Чалому же не спалось: лежа у потухшего костра, он долго щурился на яркие ночные звезды, совсем такие же, как те, что были наколоты у него на ключицах.
Для полноты картины. Фрагмент пятый
…По старинной финской легенде, многие пытались построить на невских берегах город, но духи земли противились, и строения уходили в болото. Только богатырю Петру Первому удалось воздвигнуть на топких ижорских землях северную столицу, и в честь этого по его личному повелению на триумфальных воротах Петропавловской крепости был вырезан барельеф. Он изображает низвержение вознесшегося в небо с помощью нечистой силы волхва-язычника Савла…
Из экскурсионной программы
1711 год
Низкие грозовые тучи почти касались верхов ельника, скудно произраставшего по краю Васильевских болот, с моря наползали промозглые клочья тумана, сырой, пронизывающий ветер рвал гнилую солому с крыш и, задувая в зипуны, пробирал душу русскую до самого нутра.
Вон сколько народу со всех концов земли российской пригнал в Ижорию его величество князь-кесарь Ромодановский – подкопщиков, плотников, дроворубов, почитай, тыщ пятьдесят зараз. Не по доброй воле, а по царскому повелению занесла их на самый край земли нелегкая – у черта на рогах строить град престольный Питербурх. Одних, чтоб не подались в бега, ковали в железо, других насмерть засекали у верстовых столбов усатые, как коты, драгуны в лягушачьих кафтанах. Всюду голод, язва, стон людской. А ежели кто от сердца да по скудоумию али просто по пьяной лавочке говаривал противное, то с криком «слово и дело» волокли его в Тайную канцелярию. Слава богу, если просто рубили голову! Не всем везло так-то: все больше на дыбу подымали, палили спереди березовыми вениками, а то и на кол железный запросто могли посадить. Никола Угодник, спаси-сохрани. Сновали повсюду фискалы да доносчики, громыхали по разбитым дорогам полные колодников телеги. А может, раскольный-то отец Варлаам правду возвестил, что царь Петр суть антихрист и жидовин из колена Данова?
Ох, лихое это место, земля ингерманландская! Испокон веков здесь, окромя карелов-душегубцев, и не прижился никто, вон сколько озорует их по окрестным чащобам! А нашему-то чертушке державному засвербило не куда-нибудь, а прямо сюда – к бесу в лапы. Видать, в самом деле опоила его немчура проклятая в дьявольской слободе своей.
Между тем сильный ветер разогнал так и не пролившиеся дождем тучи, на небо выкатилось тусклое утреннее солнце. Поглядев на лучи, багряно пробивавшиеся сквозь щелястые стены барака, Иван Худоба перекрестил раззявленный в зевоте рот:
– Прости господи, видать, утренний барабан скоро.
Как в воду глядел. Тут же раскатисто бухнула пушка на крепостном валу, загрохотали барабаны, и рябой солдат в перевязи, что всю ночь выхаживал у дверей, закричал как на пожаре:
– Подъем!
Зашевелился, почесываясь спросонья, запаршивевший на царской службе народ, кряхтя, начал выползать из-под набросанного на нары тряпья, и вскорости перед местами отхожими образовалось столпотворение. А многие животами скорбные, не стерпев нужды, выбегали наружу, справлять ее где придется.
У длинных бревенчатых бараков уже дымились котлы, в которых грозные усатые унтеры мешали истово варево, на запах и вкус зело тошнотное. Однако, помня о «слове и деле», дули на ложку и хлебали молча, упаси, Богородица, охаять кормление-то государево, – язык с корнем вырвут.
– Оглядывайся, страдничий сын. – С утра уж полупьяный десятский сурово сдвинул клочковатые брови, и Иван Худоба отставил чашку с варевом непотребным в сторону. – Хорош задарма в тепле отираться, сбирай ватагу на порубку.
А какого рожна, спрашивается, собирать-то? Вот они, пособники, все тут, рядом, на соседних нарах: Митяй Грач с сыном, Артем Заяц, Никола Вислый да братья Рваные – как ни есть земляки орловчане, в войлочных гречушниках да армяках, подпоясанных лыком. Вместе, чай, еще по весне перли сюда лесными тропами строить на болотине Чертоград, чтоб ему пусто было. Как бы теперь здесь и окочуриться не пришлось.
Не дохлебав, обулись поладнее, сунули топоры за опоясья и во главе с десятским тронулись, а чтобы греха какого не вышло, позади общества притулился сержант – при шпаге, в мятом зеленом мундире, с ликом усатым и зверообразным.
Несмотря на солнце, день был свеж, близились, видать, звонкие утренники, а там, глядишь, и до зимы рукой подать – неласковой, с морозами да метелями.
Невесело было как-то на невских берегах, неуютно. Черные воды бились о бревенчатые набережные, ветер с моря разводил волну, и, шлепая по мокрым доскам, проложенным поперек бесчисленных луж, орловчане вдруг враз закрестились.
С полсотни, почитай, народу, забравшись в стылую воду по пояс, вбивали сваи для устройства пристани. Слышался надрывный кашель, иные, застудив нутро, харкали уж кровью. Эхма, тягостное зрелище, такой работенки и с неделю не выдюжишь – запросто можно отправиться к святым угодникам.
«Господи, счастье-то какое, что дроворубы мы». Следом за десятским орловские вышли на Большую Невскую першпективу, где затевалась стройка великая – повсюду груды кирпичей, песка кучи, бунты леса, а уж народищу-то… Стук топоров, смрад дегтярный и громоподобный лай десятских – по-черному, по-матерному, до печенок.
В самом конце першпективы, там, где северный ветер шумел в раскидистых еловых лапах, собралось порубщиков уже изрядно, запаршивевших, цинготных, бороды, почитай, с Покрова нечесаны, одно слово, Расея немытая. А дожидались всем обществом архитектора-латинянина. Тот пожаловал наконец – одетый не по-нашему, в накладных волосьях девки незнамо какой, а в зубах трубка дымится с зельем богомерзким, суть травой никоцианой, нарочно разводимой в Неметчине для прельщения люда православного.
Засобачились негромко десятские, выкатив глаза, сержанты взяли на караул, а ученый нехристь с бережением развернул свиток плана, пополоскав кружевной манжетой, наметил направление просеки и убрался, изгадив утреннюю свежесть дьявольским смрадом табачным.
И пошла работа. Орловчане в рубке были злые: поддернув правое рукавище, поплевали в ладони и айда махать топорами, только пахучие смоляные щепки полетели во все стороны. Прощально шелестя верхушками, валились на мох столетние сосны, где-то в стороне матерно лаялся десятский. К полудню Иван Худоба со своими вышел на поляну, похожую более на чертову проплешину в лесной чащобе.
Посередь нее огромным яйцом угнездился черный валун-камень, на четверть, поди, в землю врос, а из-под него сочилась малой струйкой влага, застаиваясь зловонной лужей и цветом напоминая кровь человеческую.
– Матерь Божья, святые угодники! – Никола Вислый встал как вкопанный и истово себя крестом осенил. – Ты гля, ни одной птицы вокруг, дерева сплошь сухостойны да кривобоки, а земля, – он внезапно низко наклонил голову и принюхался, – будто адским огнем палена. Вишь, как запеклась коростой-то.
– А воняет-то сколь мерзопакостно! – Артем Заяц, тоже перекрестившись, сплюнул.
В это время раздался треск сучьев под начальственными сапожищами.
– Чего испужались, скаредники? – Успевший, видимо, не раз приложиться к фляге десятский раздвинул в пакостной ухмылке усищи. – Сие есть волхвование лопарское, священный камень, сиречь сеид. Ходил тут у меня один карел-колодник, много чего брехал, – он вдруг хлопнул себя ладонями по ляжкам и раскатился громким хохотом, – пока не издох. Одначе мы люди государевы! – Смех внезапно прервался. – Шведа побили, что нам пакость-то чухонская! Нассать.
