Текст книги "Железные франки"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Одновременно император продолжил военные действия против армянского царя. Когда пришло известие, что грек пленил Левона и его сыновей, Грануш схватилась за необъятную грудь, в которую было упаковано ее слабое армянское сердце, и рухнула на скамью как подкошенная:

– Папуш, василевс армянских царей в Константинополь угоняет! Это же конец Киликии!

Левон Рубенид был союзником Гази Гюмюштекина, обезглавившего отца Констанции, он захватывал антиохийские земли и крепости и нарушил вассальную клятву Раймонду, но в голосе Грануш звучала такая боль, что Констанция сдалась:

– Татик-джан, я попрошу Раймонда заступиться перед императором за жизнь Левона.

С тех пор как она сумела убедить всю курию примириться с Иоанном, ей казалось, что она в состоянии даже василевса уговорить уступить франкам Константинополь. Но Грануш на совете не было, для нее Констанция по-прежнему дитя несмышленое, поэтому татик только отмахнулась:

– Да так и послушался Комнин твоего Раймонда!

– Почему бы и нет? Они теперь союзники.

– Ага, союзники – кобыла с наездником. Не лезь с этим к князю, целее будешь, аревс.

Старая нянька не соображала, что говорила: никогда, никогда Раймонд не разгневается на Констанцию. Он любит ее. Очень. Никогда больше ей не придется одиноко ронять слезы в тарелку, в то время как он любезничает с другой.

Дама Филомена, жена Рейнальда Мазуара, владыки Маргата, которая позволяла себе говорить что угодно, потому что она – сестра Сен-Жиля Триполийского и мать двух павших в боях сыновей, не упустила случая поделиться нажитой мудростью:

– Мужьям быстро надоедают женщины, не способные скрыть силу своей привязанности.

Что бы там Грануш сама ни думала, никому другому она не позволяла усомниться в счастье своей звездочки. А уж тем более не мадам Мазуар, навеки застрявшей при княжеском дворе, потому что супруг ее Рено бесстыже сожительствовал в Маргате со своей полюбовницей. Мамушка немедленно вскинулась:

– Сразу видно, мадам, что ваша привязанность к Рено когда-то не знала границ!

Изабо зашлась безудержным хохотом, дама Филомена бросила на безмозглую, распутную девицу презрительный взгляд, но Констанция только пожала плечами. Если бы ей пришлось таить свою любовь к Раймонду, он не был бы достоин ее чувства. И, как добрая христианка, она заступится за негодного Левона, хоть тот этого не заслуживал. Как только выдастся удобный случай.

В шатре царили полумрак и прохлада раннего мартовского утра, но сквозь щели уже проникали ослепительные лучи солнца, через полотняные стенки доносились окрики лучников и пехотинцев, ржанье лошадей, звук рожка – обычный шум военного лагеря.

Тощий, с пристальным птичьим взглядом, горбоносый, похожий на белую ворону Жослен даже кольчугу не надел. Так и валялся на грязных парчовых подушках в ядовито-желтом атласном халате с нечестивым узором из полумесяцев. У торговцев все еще попадались старые монеты, на которых Танкред, когда-то героически правивший Антиохией, изобразил себя в чалме, однако в повседневной жизни уважающие себя латиняне в басурманскую одежду не обряжались. Для защиты от нестерпимых солнечных лучей можно было накинуть на железный хауберк льняной бурнус, покрыть шлем белой хлопковой куфией-намётом, но развевающиеся шелковые кафтаны, пестрые шаровары и бренчащие восточные украшения уподобляли рыцаря не Танкреду, а наложнице из сераля.

Раймонд передвинул ферзя.

– Ваш черед, Куртене…

Снаружи послышался далекий крик множества солдатских глоток, затем сильный, глухой удар, от которого содрогнулась земля и задрожало полотнище шатра – византийский таран гулко грохнул в ворота Алеппо. Белобрысый, курчавый, веснушчатый, узкоплечий Жослен откинул полу шатра, выглянул наружу:

– Того и гляди, император без нас обойдется.

Князь почесал заросший щетиной подбородок:

– Не обойдется. Было бы так просто взять Алеппо с наскока, сами уже давно бы справились.

Мимо шатра промчался всадник, и огромная искаженная тень пролетела по полотнищу. Раймонд смахнул с доски фигуры, все равно играть не было мочи:

– Хотел бы я знать, что там происходит.

– Так почему бы вам не взглянуть? Император будет рад нежданной подмоге.

Куртене умел расковырять чужую рану: с тех пор как совместные силы франков и византийцев осадили Алеппо, антиохийцы держались в задних рядах, а теперь, когда греки пошли на штурм, Раймонд, скрежеща зубами, благоразумно отсиживался в шатре:

– Клянусь муками Христовыми, я уже возненавидел и этот Алеппо, и Иоанна, и самого себя. Легче было бы первым на стену лезть.

Куртене задумчиво пожевал финик, сплюнул косточку:

– Боюсь, на этот раз император не простит нашего отсутствия. Следовало бы продемонстрировать ему наше рвение. Мне не хотелось бы разгневать его, уж очень круто василевс обошелся с Левоном.

– Я еще в Киликии заметил, что судьба Левона вас волнует несравнимо больше моей.

– Если честно, больше всего меня волнует собственная судьба и судьба моей Эдессы, которая с трех сторон окружена сарацинами, а с четвертой прикрывает от них вашу Антиохию. А насчет Киликии, Раймонд, не держите зла. Левон – брат моей матери, не мог же я оставить родича.

Эх, Жослен, испортила тебя эта армянская кровь, и ни к чему ты сам о ней напомнил! Твоему отцу и деду Констанции женитьба на киликийских принцессах нисколько не мешала усмирять армянские мятежи железом и кровью. Защита Утремера безнадежна, если франкский барон предпочтет армянскую родню общим франкским интересам.

Жослен потянулся за очередным фиником:

– Князь, а что вы сделаете, если и в самом деле лишитесь Антиохии?

– Перебазируюсь в Эдессу и оттуда буду отвоевывать свой город обратно, – увидев, как замерла на полпути белая рука с фиником, усмехнулся: – Гвозди Христовы, да успокойтесь вы, Куртене! Укроюсь в одной из оставшихся крепостей, на худой конец буду воевать с Иоанном из Иерусалима.

– А если он и Иерусалим захватит?

– Ну, вы фантазер, однако! Тогда отойдем в Акру. Овладеют Акрой, отплывем на Кипр, а то и сам Константинополь себе возьмем! А вы, граф, что сделаете, если лишитесь Эдессы? Постриг примете или, может, в любезную вам Киликию подадитесь в качестве безземельного родича?

– Навряд ли. Полагаю, поступлю так же, как и вы. Но поскольку я не такой страстный любитель сражений, я, пока не поздно, сделаю все, чтобы предупредить подобное несчастье: я буду искать союзников. Я готов заключить мир с армянами, с греками, с самим дьяволом. Даже с Дамаском. Занги давно на него нацелился. Нам одним не устоять, князь.

Это те два года, которые Жослен в юном возрасте провел в мусульманском плену, это они навеки подточили дух этого негодного франка. Нет, нынешний властитель Эдессы был никудышным воином, недостойным ни чести рода Куртене, ни славного братства латинского рыцарства, ни собственных владений. С таким горе-воякой пограничное графство долго не продержится. Поистине, разум без отваги, что ножны без меча.

– Ваше миролюбие сделало бы честь монаху, Куртене. Но все же, пока не обрящете новых друзей, старых-то не бросайте. Греки предадут вас раньше, чем петух пропоет, а на армянской соломинке только безумец повиснет. Слабый они народ, Куртене, а слабые и беспомощные только врагов приманивают и союзникам от них одни неприятности.

– Из восточных христиан армяне – самые воинственные. Когда-то франки выходили на бой вместе с ними и одерживали блистательные победы. Не трать мы все наши силы на борьбу с Киликией, держись мы заодно, весь Левант был бы наш!

– Поздно, Жослен. Киликия почти вся в греческих руках, а антиохийские и эдесские армяне и так за нас – не тюрок же им поддерживать? Это не они нас, а мы их спасаем.

Жослен выглянул наружу, снова сел, обхватил голову руками и уткнулся в землю. От страха перед императором с отчаянного миролюбца станется рвануть в самую гущу боя. Послышались голоса, Раймонд вскочил, едва не сокрушив шатер, но вошел лишь Арман, оруженосец Жослена:

– Ваше сиятельство, из греческой ставки, – протянул запечатанный императорской печатью свиток.

Куртене поспешно сломал печать:

– Император заметил, что нас и наших рыцарей в бою нет, срочно призывает к его стягу и угрожает расправой, если немедленно не явимся! – Вперил белесые глаза в Раймонда, прижал руки к узкой груди и заговорил так страстно, словно надеялся убедить князя: – Монсеньор, послушайте меня. Без наших сил у византийцев из этой затеи ничего не выйдет.

– Я надеюсь.

– Ради всего святого, перестаньте корчить из себя Ахилла! Мы непременно должны взять Алеппо. Это нужно не Иоанну, это нужно нам. Это вопрос жизни и смерти всех наших государств!

Раймонд подбросил подушку и на лету рассек ее взмахом меча. Белые хлопья разлетелись по шатру, усыпали обоих. Собаке приятней, чтоб ее против шерсти гладили, чем ему от боя скрываться, а слушать вдобавок упреки труса было просто невыносимо:

– Куртене, чтобы избавиться от Занги, я бы охотно отдал свою лучшую крепость, но, если мы одолеем его при помощи Иоанна, я лишусь Антиохии, и мы навеки навяжем Византию нам на шею. Неужели вы станете этому способствовать? Молю вас, хоть единожды попробуйте думать не только о себе!

Куртене побледнел:

– Боюсь, я сильно пожалею, если буду думать только о вас, – трясущимися руками сдернул с себя дурацкий кафтан, с помощью Армана принялся влезать в кольчугу и одновременно твердил с горячностью отчаяния: – Мы упускаем невозвратимую, последнюю возможность покончить с Имадеддином. Моя Эдесса изнемогает от его нападений.

Раймонд кружил по шатру, чуть не сбивая шесты. Каково это – слышать подобное от человека, который собственный Кайсун отказался защищать! Снаружи донесся удаляющийся топот множества ног и бряцанье оружия. Греческая армия пошла на приступ, и место антиохийцев и эдессцев в рядах нападающих зияло. А что, если византийцам все же удастся захватить город без помощи франков? Тогда Раймонду грозит сменить Антиохию уже не на Алеппо, а на константинопольский застенок. Жослен был явно того же мнения. Горе-вояка бросился собирать свое оружие:

– Продолжать открыто нарушать приказ василевса – безумие.

– Граф, умоляю вас, возьмите себя в руки! Иоанн потому и поставил меня перед этим выбором, что надеется сломать и разобщить нас. Каждая его победа – это наше поражение. – Схватил Куртене за плечи, встряхнул: – Жослен, не отчаивайтесь, мы еще захватим этот проклятый Алеппо.

– Как? Когда? Столько раз уже пробовали, и все бесполезно! Наша вера в собственную победоносность просто безумна!

– Не вера безумна, а постоянное в себе сомнение. Через любое ущелье легко пройти по тонкой жердочке, если не проверять, насколько глубока пропасть и какая бурная в ней река. Но что за польза ходить по твердой земле, словно над пропастью? Все, что мы свершили до сих пор, было возможно только чудом. Господь непременно перекинет мост через любую пропасть, наше дело – не дрогнуть, не измерять глубину.

– Эх, князь, даже если мы все поголовно будем уверены в собственном всемогуществе, даже если мы действительно все как один будем отважными и геройскими Сидами и Роландами, этого недостаточно для победы. Доблесть и уверенность в себе у нас давно заменила разум, – пробормотал Куртене, мотая головой в отчаянии.

– Не всем, граф, не всем. Сдается, вы избытками собственной мудрости могли бы дворовых собак кормить, – загородил выход, поднял руки, продолжая убеждать: – Я все обдумал. Наше спасение не в армянах и не в греках, а в наших собратьях – в рыцарях Европы. Аквитания и Пуатье полны отважных воинов, их надо только призвать! С помощью Господа и отважных христианских рыцарей без всяких схизматиков захватим Алеппо, обещаю вам. Не падайте духом! И Шейзар возьмем, и Дамаск, и Аскалон! Каирский халифат, и тот будет наш.

У входа в палатку раздались крики, ржание лошадей, кто-то рванул полотнище входа, ввалился запыхавшийся Юмбер де Брассон, оруженосец Раймонда.

– Мессиры, атака захлебнулась. Греки отступают.

Раймонд уже несколько часов ждал этого момента и надеялся на такой исход, но вместо радости почувствовал вдруг такую усталость, словно сам волок таран к вражеским воротам вверх по склону. Руки непривычно тряслись, и во рту была горечь:

– Значит, решилось. Дай Бог никогда не пожалеть об этом, – потерянно огляделся вокруг себя. – Ну что ж, Жослен, теперь, пожалуйста, обрадуем императора своей поддержкой! Эй, Филипп, трубите тревогу, поднимайте людей! Брассон, кольчугу мне!

Хлопотливо оправляя на Раймонде металлические кольца двойного, длинного хауберка, затягивая ремни на кольчужных штанах, оруженосец продолжал болтать:

– Василевс напялил золотой шлем и нагрудник и лично повел своих ратников в самое пекло. Но его бес хранит: вокруг тьма скутатов полегла, а сам жив и невредим.

Недоброжелательство к византийцу пронизывало всю франкскую армию, от рыцарей до последнего юного дамуазо, еще держащего чужое стремя.

Раймонд откинул полог, с облегчением выбрался на свежую прохладу весеннего дня. Антиохийская ставка походила на растревоженный муравейник. Конюшие седлали лошадей, сновали пажи и оруженосцы, подносили воинам копья и щиты, сержанты вооружались палицами, топорами и дротиками, рыцари молились, смеялись или богохульствовали. Среди бодрых и уверенных товарищей отлегло от сердца. Вот за это надежное товарищество, за ощущение несомненной верности он и любил своих солдат. Они не считали, что он делает роковые ошибки, и в рядах киликийцев их не обнаружишь. Обменялся с ближайшими рыцарями ободряющими шутками, приласкал привязанных за палаткой дестриэ – четырех драгоценных красавцев огненно-рыжей масти. Неутомимые жеребцы, слушающиеся движений одних колен всадника, приветствовали хозяина любящим ржанием. Выбрал саврасую Газель: благородное создание недаром прозывалось в честь легендарно быстрой лошади первого короля Иерусалима – конь был способен вынести седока из любой сечи, а Раймонд не намеревался сложить голову ради Иоанна. Одним махом очутился в седле.

Из шатра вылез мятый и нескладный Куртене, щурясь на яркий свет, запрыгал на одной ноге к коновязи, одновременно натягивая на другую ботт со шпорой, торопливой скороговоркой продолжая уже ненужный спор:

– Князь, Европа поможет одними советами, указаниями и благословениями. Они пальцем ради пуленов не двинут. Зачем им? Святые места в христианских руках, торговля налажена. Это нам от Занги деваться некуда, а им-то какой интерес проливать свою кровь за Алеппо? – Махнул на мощные стены, возносящиеся к небесам с высоченного холма.

Согнувшись за спиной жеребца, Юмбер давился от смеха:

– Ишь, граф-то наш Эдесский, торопыга какой, босым на приступ спешит. Вы уж придержите его, князь, лихой он у нас, ужас…

Раймонд хоть и наградил непочтительного зубоскала оплеухой, но не выдержал, расхохотался. Эх, легче слепцу объяснить, как прекрасен солнечный закат, чем трусу – правила чести и рыцарского единства!

– Куртене, вы судите как пулен и европейцев не знаете, а я – один из них. Они придут ради земель, ради славы, ради Иисуса Христа и ради своих собратьев тоже. Готфрид Бульонский заложил все свои поместья, разорился, чтобы спасать Святую землю, несметно богатый Сен-Жиль Тулузский сдержал обет погибнуть в Святой земле, отец Констанции бросил ради Антиохии все свои итальянские владения. Я пришел, Фульк Анжуйский, придут и другие. Их надо только позвать, а мы позовем. Сто рыцарей стоят тысячи ваших армянских вилланов. Этих ребят ничто не остановит: ни море, ни кровь, ни расстояние, ни трудности. Ненависть к магометанам у них в крови со времен захвата Иберии, с тех пор, как Карл Мартелл мавров у Пуатье остановил. Мы еще весь мир покорим, до Индии и Китая. До края, где земля с небом соприкасается, дойдем, клянусь вам.

Мысль о земляках вернула поколебленную Жосленом уверенность, вновь захлестнуло привычное чувство непобедимости и удачи, без которого в бой вообще лучше не соваться. Осторожный Куртене не верил в невозможное, а своей трусостью даже возможное превращал в недосягаемое. Но в одном он был прав: Занги угрожает не одним франкам. Северный ветер наверняка доносил смрад алеппского хищника до самых ворот Дамаска, и вряд ли этот запах радовал тамошнего эмира.

Князь взмахнул рукой. Он все же уберег своих товарищей от алеппских стрел и не помчался одерживать пиррову победу. Но дольше злить василевса было ни к чему. Филипп поднес к губам рог, свежий воздух прорезал пронзительный и будоражащий сигнал боевой тревоги, в нем растворились все опасения и сомнения.

Обряженная в стоящую колом великолепную далматику, сплошь расшитую золотыми гербовыми лилиями Антиохии, княгиня выпрямилась на ступенях замка. Ее окружала бесполезная почетная стража, сзади толпились прислужницы и дамы, пыхтела и пробивалась вперед неуемная Изабо.

Все случившееся – вина самой Констанции, увы. Это она убедила Раймонда примириться с Иоанном, но разве могла она знать, что как только Иоанн отчаится победить Занги, он тут же вернется в Антиохию?

Алеппо, как все разумные антиохийцы и рассчитывали, устоял. Совместные франко-греческие силы передвинулись под стены Шейзара. Но через три недели эмир Шейзара сумел договориться с императором: вернул ему украшенный рубинами крест святого Константина, захваченный у ромеев шестьдесят лет назад, и уплатил гигантскую мзду за снятие осады. Совместная кампания бесславно завершилась всего лишь захватом нескольких крепостей, и Порфироносный и Равноапостольный обвинил в этом франкских союзников. В отместку василевс присвоил себе Антиохию и теперь триумфально въезжал в город в сопровождении личной гвардии. Остальную свою армию он оставил за Оронтесом лишь потому, что город не мог вместить столько солдат.

Патриарх Радульф спрятал прежнюю непримиримость поглубже в карман рясы и со всем клиром подобострастно встретил Иоанна у городских ворот. Под пение гимнов и псалмов, под звуки музыки и колокольный звон император двинулся по улицам, наспех застланным коврами, на торжественную мессу в кафедральный собор. Горожане высыпали поглазеть на василевса, но радовались ромею одни лишь греки. Остальные жители Антиохии, совсем недавно мужественно сопротивлявшиеся ромейской осаде, ликования не испытывали.

Вместе со всем городом княгиня вынужденно наблюдала, как процессия проплывала мимо замка, как под защитой конных эскувитов проезжал в золотой колеснице хмурый, недоступный Иоанн Комнин, избегающий людских взглядов. Иоанн оказался злопамятным и неблагородным. Потребовал, чтобы Раймонд и Жослен пешком вели его коня под уздцы. Жослен де Куртене брел равнодушно, словно вел кобылу на водопой, но Пуатье гордо задрал голову в ореоле светлых длинных волос, глаза устремил вперед, плечи расправил и шагал широко. Только надменность выдавала, что рыцарь страдает от оскорбления. Если бы не подергивался едва заметно уголок рта, казалось бы – князь исполняет долг хозяина по отношению к высокому гостю. Констанция отвела глаза – Раймонду нечего стыдиться своей Виа Долорозы, пусть будет стыдно тем, кто пялится на унижение достойного рыцаря.

В животе судорожно, змеиными кольцами, свертывался и развертывался страх, как будто она вновь бессильное дитя перед всемогущей дамой Алисой. Но что бы ни предпринял разгневанный василевс, дочь и жена героев не имела права оказаться трусихой. Грек может бросить ее в темницу, может ослепить, убить, но лишить княжеского достоинства не может. Она возьмет пример с Раймонда. Княгиня вытянулась, чтобы казаться повыше, и, исполняя долг хозяйки, любезно улыбнулась приближающимся схолариям: они и их император тут всего лишь гости! Пусть ромей видит неустрашимость франкских женщин! Ее дед Боэмунд Тарентский и прадед Роберт Гвискар победоносно сражались с византийцами по всему Средиземноморью, отвоевали у Константинополя всю Южную Италию, остров Корфу и множество Балканских земель. Всегда и везде ее норманнские предки одерживали верх над греками, и лишь повальный мор в армии Боэмунда Тарентского позволил Константинополю вырвать у деда вассальную клятву за Антиохийское княжество. Это сломило героя, и он навеки покинул Утремер, вернулся в Апулию с разбитым сердцем. Но правящий от его имени Танкред немедленно отверг навязанное греками соглашение, расширил и укрепил княжество, и с тех пор норманны сорок лет правили Антиохией самодержавно. Неудивительно, что греку приятно наконец-то унизить гордых латинян!

Иоанн во всем не таков, каким полагалось бы быть властителю Ромейской империи. Порфирородный автократор оказался маленьким и плюгавеньким, злым, алчным и вероломным, но при этом могущественным, как библейский Навуходоносор. Перед ним все народы и даже франки – пыль и прах. Он – единственный, заставивший Антиохию распахнуть ворота своего города. За смуглый лик безобразного императора прозвали «мавром», но василевс не просто уродливый, он неприятный. От мрачного, недоброго, брезгливо надменного выражения его темного, сморщенного, как изюмина, лица упало сердце. У императора длинная, завитая на конце борода, на голове диадема, на плечах пурпурная хламида, застегнутая на левом плече драгоценной пряжкой и расшитая столькими самоцветами, что могла бы стоймя стоять без тщедушного Иоаннова тела внутри. Сверху на него намотан знак императорского достоинства – узкий парчовый шарф-лорум, сплошь расшитый золотыми пластинами и перлами, а перед ним несли большой золотой щит и прочие императорские регалии. С него станется посадить непокорных князей в темницу, прогнать Раймонда обратно в Аквитанию, увести в цепях в Константинополь. Разве не угнал он туда армянского царя Левона с сыновьями? Свергнутых властителей греки часто ослепляли. У Констанции похолодели руки и пересох рот. Она вырядилась, как греческая икона, а вдруг пророчество мамушки исполнится мученичеством? Только бы Господь помог не уронить княжеское достоинство на глазах у вассалов и придворных.

Повернись события чуть иначе, она стала бы женой Мануила, сына Иоанна. Грек наверняка помнил об этом. Вся ее судьба сложилась бы иначе. Она бы наслаждалась чрезмерной греческой роскошью, стояла бы на самом верху византийской пирамиды высокомерия. И уж наверняка помогала бы франкам. Но даже сейчас, когда Констанция с Пуатье оказались унижены и будущее страшило, она не сожалела, что стала супругой светлоликого, чудесного возлюбленного своего Раймонда, а не сына невзрачного, темного, как тюрок, ромея.

Невзирая на усталость, наследник святого Константина прямо держал голову, украшенную золотым обручем-стеммой, не удостаивая взглядом бредущих перед его конем франкских принцев. Не впервые франки предавали греков, и ныне наказаны по заслугам.

Хлынув в Левант подобно саранче, крестоносцы начали свой путь со зверств, разрушений и предательств. Это их мечи прорубили вечную пропасть между христианским миром и миром ислама. Европа даже не догадывается, что лишь широкая спина Византии защищает ее от нашествия тюркских орд.

Пользуясь невероятным стечением обстоятельств – слабостью и разобщенностью мусульман, оторопью Константинополя, с ошеломляющей наглостью и какой-то бешеной одержимостью франки умудрились завладеть тем, что со времен Римской империи непреложно принадлежало ромеям – Сирией и Палестиной. Сместили греческих патриархов, силой захватили у византийского гарнизона Лаодикею, а к христианам Леванта отнеслись как к низким, презренным существам. А ведь весь их злосчастный Крестовый поход был организован по просьбе василевса Алексея и в помощь Византии! Кто же мог предугадать, что латиняне явятся вовсе не спасать общую христианскую веру, а нагло и беззастенчиво засунуть Палестину себе в карман?

Едва крестоносцы завладели Антиохией, они без зазрения совести нарушили торжественную клятву вернуть город императору! Уже тогда неблагодарные варвары попрали все обязательства, не соблюли ни единого обещания! Девольский договор однозначно дозволял Боэмунду Тарентскому править Антиохией лишь в качестве императорского севаста, но поверженного Боэмунда тотчас сменил Танкред, и дьявольское отродье повело себя так, словно договора вовсе не существовало!

Их латинские государства – нарост, опухоль, возникшая на теле Византии, которая хоть и не угрожает жизни империи, но отвратительна и совершенно чужда Востоку.

Наконец-то он, Порфирогенетос, вернул Антиохию Византии.

После обедни василевс водворился в княжеском замке, закрылся в тронной зале со своими советниками и приближенными. Князю было велено оставаться с ним, но на Констанцию никто не обращал внимания. Не может быть, чтобы о ней забыли! Просто еще не решили, как с ней поступить, или же надменный грек считал, что место женщины в гинекее. Весь день Констанция со страхом и замиранием сердца ждала шагов караула, но никто не шел. Оставив ее на свободе, император показал, что в его глазах княгиня Антиохийская не имела никакого значения! Тем лучше. Она прогнала досаду. Рядом Изабо несла вздор, как всегда:

– Мадам, а вы заметили, какой взгляд бросил на нас василевс? Когда он призовет вас, я буду сопровождать вашу светлость, я брошусь к его ногам и смягчу его сердце своими мольбами!

И видом своего глубокого выреза, такого впечатляющего, когда Изабо склонялась!

– Дю Пасси, – нахмурилась Констанция, – ты бы не столько намеревалась Иоанна очаровывать, сколько, как примерная христианка, готовилась бы к мученической кончине.

Увидев, как округлились сливовые глаза подруги, с удовольствием добавила:

– Греки известны изощренными пытками. Я уверена, нас ждут нечеловеческие страдания. Вымажут медом и бросят возле улья или привяжут к мачте и посадят корабль на мель…

Глупышка побледнела и перекрестилась. Констанция успокоительно махнула рукой:

– Ладно, не трясись, может, не станут возиться, просто сбросят с крепостной башни…

Но подготовить трусиху к страданиям оказалось не просто: Изабель малодушно завопила и нажаловалась Грануш. Скорая на расправу мамушка уткнула руки в боки и сообщила княгине, что та напрасно воображает, что теперь у старой татик не найдется на нее управы, и если Констанция рвется пострадать, то немощная Грануш немедленно и собственноручно позаботится об этом, не дожидаясь подспорья от греков.

Дама Филомена, которая вечно что-то вышивала или ткала, словно паук в своем углу, подняла голову:

– Ваша светлость, я уверена, что вашей жизни ничего не грозит. В самом худшем случае вас выдадут замуж за византийскую кандидатуру. Это был бы для греков самый простой способ заполучить Антиохию.

Умеет же мадам Мазуар успокоить так, что от страха зуб на зуб не попадает! Грануш уверяла, что она стала такой с тех пор, как в битве за Кафартаб погиб второй ее сын. Старший был убит еще раньше, в стычке с сельджукской засадой. С тех пор осиротевшая мать решила, что любое счастье является роковым заблуждением, а любая земная радость греховна, и боролась с ними, беспощадно донося до погрязших в заблуждениях окружающих всю очевидную ей жестокую правду. Из почтения и жалости с ней никто не решался связываться. Впрочем, и Констанции было сейчас не до дамы Филомены. Татик права, это не время для тщеславных обид и глупых игр. Раз княгиня на свободе, значит, она должна попытаться спасти мужа и княжество, и побыстрее, пока Иоанн не ввел греческие войска в Антиохию и не сместил княжеских людей. Только как?

Грануш молилась, дама Филомена прилежно и невозмутимо вышивала. Она и на Страшном суде будет вышивать. Изабо, на которую от волнения напала прожорливость, пыталась не оставить врагу ничего сладкого, челядь попряталась, придворные разбрелись от опальной княгини подальше.

Констанция потихоньку выскользнула из своих покоев в надежде добраться до Раймонда, передать ему весточку, получить указания, но в опустевших аркадах и переходах мелькали только суровые греческие монахи и пробегали толстые безбородые кувикуларии. У захлопнутых дверей тронной залы в пугающей неподвижности несли караул стражники с секирами. Никто не обращал внимания на юную женщину, лишь в конце длинной сводчатой галереи притулился у амбразуры тощий, сутулый шевалье со светлым ореолом курчавящихся волос и торчащими ушами – Жослен Эдесский. Констанция бросилась к нему:

– Ваше сиятельство, слава Господу, вы свободны! Что происходит? Что с Раймондом?

– Ничего хорошего, ваша светлость. Князь держит ответ перед императором, и я не решаюсь даже догадаться, чем это кончится. Раймонд верит, что над любой пропастью можно пройти по тонкому бревнышку, но сейчас князю предстоит пролететь по воздуху. Напрасно мы упустили последнюю возможность покончить с Имадеддином.

Пожал плечами, снова уставился во двор, где толпились греческие лучники и пращники, и принялся грызть ноготь большого пальца. Положение, наверное, совсем безнадежно, если даже Куртене не смог придумать ничего, кроме ехидных сентенций. Заметил округлившиеся от ужаса глаза Констанции, вздохнул и добавил:

– Я ведь не ожидал, дорогая кузина, что император так же глуп, как и… э… как и Занги. Захват Антиохии неразумен. Василевс еще пожалеет, что сместил Раймонда. Автократор не может остаться тут навеки, а без нашего геройского Пуатье княжество попадет в руки сарацин, едва император отведет свои основные войска.

Сам кузен был настолько беспомощным и робким рыцарем, что лучше бы он не подтрунивал над воинственностью Раймонда и не подчеркивал свое родство с Констанцией. Впрочем, если он убедит императора, что Антиохия не может устоять без князя, Констанция его хоть родным братом признает. Но он покачал головой:

– К сожалению, василевс сейчас не настроен внимать нашим искренним советам и своевременным предупреждениям. Сдается, мы почему-то вышли из его доверия. К тому же никто не верит угрозам, не подкрепленным силой оружия. В любом случае, Эдессе теперь туго придется.

Эдесса? Как он может в такой момент думать об Эдессе! Констанция в бессилии стиснула руки, а Жослен продолжал смотреть в окно с обреченным видом и выгрызать ноготь с таким упорством, как будто именно под ним таился выход на свободу.

Со двора замка послышались крики: несколько византийских скутатов о чем-то громко спорили с кучкой взволнованных армянских горожан. Куртене прислушался, проговорил задумчиво:

– Я тщетно уверял Пуатье, что верность и отвага армян могут пригодиться. Как вы полагаете, жители Антиохии преданы вам?

– Я уверена в них! Я выросла на их глазах. Всем известно, что я – внучка армянской принцессы Морфии, и среди администраторов князя полно христиан-сирийцев.

– Хорошо бы объяснить франкам и армянам города, что ждет их, едва византийский гарнизон покинет город, и Антиохия останется без Пуатье. Вот что бы сделали ваши горожане, княгиня, если бы узнали, например, что греки собираются изгнать их всех из города?