Текст книги "Железные франки"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Княгиня неторопливо вернулась к ожидавшему ее паланкину. Новые сафьяновые башмачки и подол платья испачкались, но Констанция гордилась тем, как разумно она восстановила истину и умудрилась не потерять любовь своих законопослушных франков. Теперь она была уверена, что станет замечательной правительницей. Конечно, ее смутило, что в первом же решении пришлось оправдать врага креста. Она не ожидала, что мусульманский сын дьявола может оказаться таким… таким… искренним и безобидным. Но не ее же вина, что старик и в самом деле не убивал беднягу Тибо!

Так заведено в Утремере: пока человек занят торговлей, врачеванием, переписыванием книг, изготовлением кольчуг, ковкой мечей и прочими нужными городу полезными ремеслами, он может рассчитывать на гостеприимство княжества.

Непривычные к франкским порядкам европейские путешественники нередко возмущались, что в Заморье даже магометане и еретики-якобиты живут вольготнее, чем крестьяне в Европе. Но что делать? Кто-то должен сеять и жать, кто-то должен прясть и ковать, а лишних франкских рук, которые можно было бы оторвать от меча и копья, в Утремере так и не появилось. После завоевания Святой земли из Европы сюда ринулись потоки воодушевленных латинян, но тюрки уже сообразили, чем грозит им приток христиан в Утремер, и так яростно защищали проход по Малой Азии, что никто из этих благочестивых, но неуправляемых и несведущих в военном деле подвижников не добрался до Палестины. Кости двухсот тысяч ломбардцев усеяли горы Анатолии, а пеший путь в Палестину так и остался непроходимым. Из всех походов за освобождение Святой земли успешным оказался лишь один – тот, который привел сюда цвет европейского рыцарства.

С того Великого Крестового похода прошло сорок лет, но латинян в Святой земле и поныне даже ста тысяч не насчитается. А людей благородного происхождения на всем латинском Востоке осталось менее пяти тысяч. Капля в океане неверных. Большинство населения Эдессы и Антиохии составляют надменные схизматики-греки и армяне, держащиеся за своего католикоса, как слепой за кривого поводыря. В свое время крестоносцы мечом и огнем усмирили армянские мятежи, и пока сирийские христиане и арабские феллахи продолжают быть покорными, франки позволяют им беспрепятственно возделывать свою землю, платить налоги и упорствовать в своих еретических заблуждениях и магометанских суевериях.

Княжий паланкин двинулся, покачиваясь, мимо армянских прилавков, заставленных горшочками со снадобьями, увешанных пучками душистых лекарственных трав, алоэ, миррой, камфарой, чемерицей, хной и ладаном, мимо духанов мусульманских земледельцев, торгующих сладкими финиками, изюмом, гранатами, смоквами, абрикосами и горькими маслинами, мимо индийских купцов, доставляющих в Левант украшения и благовония, мимо мешков с золотой византийской пшеницей, мимо караванов из Александрии и Дамаска, разгружавших тюки с тончайшим хлопковым полотном, органзой, тафтой, муаром, дамастом, муслином и прочими дивными тканями, расшитыми золотыми нитями по краю бесполезными, но изящными сунами-изречениями из Корана.

Благодаря торговле между Востоком и Западом в казну Антиохии тек полновесный поток золотых динаров, драхм и безантов. Венецианские, генуэзские и пизанские купцы переправляли из Утремера в Европу сахар, из восточных стран через франкские средиземноморские порты на Запад отплывали суда, заполненные индиго, квасцами, сандаловым деревом, слоновой костью и драгоценными камнями, а в обмен на эти сокровища из Европы в Заморье прибывали необходимые для ведения войн железо, древесина, а также распятия, четки, иконы и статуэтки святых, сосуды из майолики, разукрашенные богоугодными миниатюрами, и столь необходимые в Святой земле знаменитые лиможские эмалированные ларцы для хранения святых реликвий, которых по милости Божией обнаруживалось все больше и больше. Но самое ценное, что присылала Европа в Утремер с итальянскими галерами, – это благочестивые паломники: голоногие шотландцы, дикие жители дремучих валлийских лесов, ушлые сицилийцы, вечно пьяные скандинавы, гордые и вспыльчивые пиренейцы. Наиболее отважные и решительные из них навсегда оставались во франкском государстве, но таких было мало, как мало орлов среди птиц.

Помимо убора волос и вновь возникшего почтительного отношения окружающих замужество ничего не изменило. Татик объяснила, что «настоящей» женой Констанция сможет стать Раймонду де Пуатье, только когда ей исполнится тринадцать лет, такой возраст для «осуществления» брака был назначен Иерусалимскими Ассизами – сводом законов Латинского королевства. Это означало, что тогда Раймонд сможет посещать ее постель, и она родит ему сыновей. Но во всем остальном Констанция уже была самая настоящая, самая хорошая, старательная и любящая на свете жена самого отважного, мужественного и великолепного рыцаря в Утремере.

Каждый день мамушка поднимала свою воспитанницу к заутрене, слуги разводили огонь в камине, приносили кувшин с нагретой водой, Констанция терла лицо и руки душистым черным мылом, чистила зубы кусочком замши, полоскала рот водой с разбавленным вином. У юной женщины должно быть сладкое, благоуханное дыхание, и Констанция не хотела остаться беззубой, как Алиса. По святым праздничным дням княгиня наряжалась в шелк, парчу или бархат, в будни накидывала на полупрозрачную муслиновую шемизу красивый, расширяющийся к подолу блио из итальянского сукна или египетского хлопка, завязывала на талии длинный расшитый пояс. Свои густые золотые волосы Констанция, как и полагается замужней даме, убирала с помощью служанок под белую льняную повязку, закрепляя ее золотым обручем.

Днем Констанция молилась, постигала княжеские хозяйственные обязанности и изучала историю, географию, жития святых и прочие важные науки. Дама Филомена показывала ей, как вышивать церковные покровы, Жермена учила танцам, пению и игре на лютне, Анри заставлял перескакивать на Кайсаке-Молнии через пни и ограды, а ловчий Пьер посвящал в тонкости соколиной охоты.

Больше не приходилось, как в детстве, вскарабкиваться на подоконник, чтобы выглядывать во внутренний двор. Теперь она могла во время вышивания смотреть, как рыцари перетягивают канат, гоняют туго набитый конским волосом кожаный мяч или метают в доску топорик-франциску. Вокруг носились и заливисто гавкали добродушные, бестолковые псы Раймонда – Аякс и Гектор. Все воины были искусны и быстры, но ее Пуатье выделялся среди них, как луна среди звезд. Вот он вскочил на рыжего Буцефала и погнал его в проем ворот. Когда жеребец и всадник оказались под аркой, Раймонд схватился за огромное кольцо в каменной кладке и с помощью одних ног, сжав конские бока шенкелями, остановил жалобно заржавшего, затрепетавшего скакуна. Остальные рыцари с восторженными возгласами столпились вокруг своего могучего военачальника. Раймонд поднял голову, поймал восхищенный взгляд Констанции и по-мальчишески ухмыльнулся. Кажется, он, как Самсон, мог бы выломать городские ворота, мог бы ослиной челюстью уничтожить тысячи филистимлян или, подобно легендарному завоевателю Иерусалима Готфриду Бульонскому, мог бы одним взмахом меча перерубить шею верблюду. Мощь распирала Раймонда, он гнул на спор железные прутья, кидал неподъемные камни, устраивал дружеские потасовки, из которых сам неизменно выходил победителем, а противники – помятыми и побитыми, с вывихнутыми конечностями. Страшно было представить, на что он способен в настоящем бою.

Князь проводил свои дни в солдатских бараках, в воинских упражнениях, но в думах Констанции он был постоянно с ней. Он стал единственным родным ей человеком, помимо Грануш и Анри. Каждую минуту – пока она молилась, углублялась с отцом Мартином в тонкости богословия, зазубривала сложные правила правописания с матерью настоятельницей Анной или отдавала приказания окружающим, – Констанция осознавала, что все это она делает ради Раймонда. Она представляла себе, будто супруг постоянно любуется ею и ее поступками, совсем как Господь Бог. Только у Бога любимых чад много, а у князя она одна-единственная. Ученый каноник Мартин учил, что христианин должен жить, чувствуя себя окруженным любовью Христа, а земная любовь между супругами есть отражение небесной, и Констанция надеялась, что Пуатье точно так же постоянно ощущает их благословенную, неразрывную связь, так же чувствует, что он принадлежит ей.

Действительно, наткнувшись на свою юную супругу, князь неизменно радовался и учтиво интересовался ее здоровьем, учебой, но не успевала она ответить, как его отвлекали посторонние. Стоило приятелям затеять состязание или игру в кости, стоило женщинам завести танцы – и князю приходилось участвовать в придворных развлечениях, забрасывая занимательную беседу с супругой.

На сей раз Констанция старалась удержать его познавательными загадками:

– Кто сжигает все живое, никогда его не касаясь? Какого цвета щит, белый с одной стороны и черный с другой? Кто делает мудреца глупее, а труса храбрее?

Раймонд пожал плечами, взгляд его упорно следил за чем-то позади Констанции. Она обернулась, но ничего интересного сзади не обнаружила, только в конце галереи болтала и гоготала кучка придворных. Ну что же, если рыцарь не пожелал упражняться в схоластических головоломках, он наверняка оценит усердие супруги в науках:

– Отец Мартин учит меня законам, кутюмам и ордонансам королевства, а мать Анна преподает мне латынь, – скромно призналась Констанция.

Раймонд насмешливо приподнял бровь:

– Того гляди, моя прилежная женушка преодолеет и тривиум, и квадривиум…

Сама Пречистая Дева учила все семь свободных искусств, но Констанция вовремя спохватилась, что, в отличие от Богородицы, отпрыск изысканной Аквитании не удосужился обучиться даже чтению и письму, и торопливо пояснила:

– Ровно настолько, чтобы понимать молитвы. Я изучаю жития святых…

Но Раймонд уже засмотрелся на даму Оливию. Та правда была очень хороша, и многие мужчины заглядывались на ее фиалковые очи, но все равно обидно, что посторонняя взрослая дама отвлекла князя от успехов супруги в латинской грамматике. В надежде заинтересовать собеседника чем-то более подходящим для благородного воина, нежели дама Оливия или даже жития святых, Констанция поспешно добавила:

– …и историю завоевания Святой земли! И генеалогию правящих семейств! А еще святой отец преподает мне новую науку – геральдику: теперь все рыцари украшают свои щиты эмблемами, и следует знать значение каждой!

Княгиня благовоспитанно опустила ресницы, пусть Раймонд не думает, что она хвастается. Просто, как полагается, она гордится славными деяниями своих замечательных предков:

– Лилии на гербе Антиохии подчеркивают нашу связь с Францией, его красный и синий цвета – это цвета Пречистой Девы. Они доказывают, что в нашем роду был мученик, и символизируют правду и преданность. А крест, делящий герб на четыре поля, означает веру и защиту.

Если бы он перестал смотреть поверх ее головы, она бы описала ему кайму, гонт и символику любого из франкских гербов!

– Констанция, – Раймонд ласково потрепал Констанцию по голове так, что повязка замужней женщины съехала ей на глаза, – если мы не доглядим, ты станешь у меня ученой, как парижский школяр! Не волнуйся, я твердо намереваюсь оказаться достойным славы Танкреда, Рожера Салернского и Боэмунда Антиохийского. Скоро Киликия в этом убедится!

Констанция не сомневалась, что ее супруг – самый отважный воин в мире, наряду с ее трагически погибшим отцом, но на что далась ему армянская Киликия? Ведь самый главный и опасный враг франков – Имадеддин!

– Разве не нападал Левон вместе с Гюмюштекином на твоего отца, разве он не захватил у беспомощной Алисы Атареб, Зердану, Тель-Агди, Маарру и Кафартаб? Я верну эти крепости обратно. Необходимо обезопасить наш тыл до того, как мы сойдемся с Занги. Врагов следует всячески изводить и преследовать, пока они либо не будут побеждены, либо так измучаются и устрашатся, что сдадутся и запросят прочного мира! – Раймонд пожал плечами: – На что ваши мудрые книги, если в них такие простые вещи не сказаны?

– Пусть король Фульк убедится, что Антиохией правит герой! Горе армянским крамольникам! – Черный, носатый и усатый, как жук, Бертран потряс кубком.

– Пора показать всему Леванту, с кем они имеют дело! – согласно поддакнул с другой стороны приземистый Мэтью с широким, точно расплющенным, лицом. – Наша слава прогремит до Европы, и Раймонд Антиохийский затмит Танкреда!

Все они на поле боя без колебаний отдали бы жизнь за своего сюзерена, но в мирные дни верные соратники еще охотнее соревновались за право обыгрывать своего доверчивого и щедрого сеньора в кости и зернь. Впрочем, обязанность шамберленов, бальи и прево – залатывать финансовые прорехи, принцу негоже проявлять бережливость, он обязан мочь или хотя бы производить впечатление, что может осчастливить всех, достойных его милостей. Щедрость – привилегия истинного государя.

Раймонд усмехнулся:

– Видите, Констанция, отвагу и верность моих рыцарей? Таких сорвиголов у меня три сотни, и преданность каждого необходимо вознаграждать, а в Киликии нас ждут плодородные земли и богатые города.

Как быстро и ретиво втянулся Пуатье в вечное развлечение всех властителей Антиохии – покорение Армянского царства! Констанции боялась за него, потому что она трусиха и не могла забыть, что именно в Киликии сложил свою голову ее отец, но ведь Мэтью и Бертран – опытные воины, и, конечно, князь лучше нее разбирается в вопросах войны и мира.

– Монсеньор, я буду молиться за вас и просить у Господа мира и спокойствия, – пообещала Констанция свою поддержку.

– Молитесь не за мир, а за нашу полную победу, мадам! – Раймонд закинул голову, за которую волновалась Констанция, опустошил кубок, вытер губы тыльной стороной руки. – Вот и патриарх готов за меня молиться, лишь бы я воевал подальше и не мешал бы ему в Антиохии. Не сомневаюсь, что его заступничеством нам на том свете уготованы лучшие места. Жалко только, что молиться за нас все умеют, а вот лечить моих воинов, чтобы они не так быстро туда попадали, не умеет никто.

Лекарем при ополчении служил бестолковый отец Фернан, который даже у умирающего с пробитым черепом проверял цвет крови и нюхал мочу, но от его пиявок и клизм раненым оказывалось мало пользы. Раймонд уже не раз жаловался, что попавшие в руки отца Фернана солдаты хоть и обеспечены своевременными заупокойными литаниями, но неизменно в них нуждаются, исправно пополняя кладбище за городской стеной свежими холмиками.

Виночерпий снова разлил вино по кубкам. Оруженосец Раймонда Юмбер де Брассон затянул нараспев «Песнь о Роланде». Многие наизусть знали повествование о подвигах двенадцати паладинов Шарлеманя, и когда юноша воскликнул: «В засаду сели мавры в горной чаще, четыреста их тысяч там собралось. Увы! Французы этого не знают!» – Раймонд, а с ним и все остальные, не раз попадавшие в сарацинские засады, в едином порыве завершили тираду: «Аой!» Де Брассон продолжил рассказ, и каждый раз, когда отважный Роланд отказывался трубить в свой рог Олифант, дабы никто не заподозрил его в трусости, сердце Констанции сжималось от ужаса, надежды, сострадания и гордости.

Пусть каждый рубит нехристей сплеча,

Чтоб не сложили песен злых про нас.

За нас Господь – мы правы, враг не прав.

А я дурной пример вам не подам.

– Аой! – снова согласно подхватил хор мужских голосов, уж очень точно в песне рассказывалось, почему даже самый робкий из них был готов погибнуть, но не дрогнуть в бою на глазах у товарищей и Господа.

Сидящая рядом Изабель дю Пасси, лучшая и единственная подруга княгини, бесстыже пожирала красавчика Юмбера осоловелыми глазами, Констанции пришлось пихнуть забывшуюся девицу в бок. Изабо сглотнула и поспешно выпрямилась, но Констанцию она не проведет: вряд ли дю Пасси так взволновалась из-за Роланда, погибавшего в Ронсевальском ущелье. Делая вид, что не замечает взгляда Изабо, Юмбер медленно и торжественно завершил песнь:

К Испании лицо он повернул,

Чтоб было видно Карлу-королю,

Когда он с войском снова будет тут,

Что граф погиб, но победил в бою^[1].

Отзвучало последнее, грустное, торжественное «аой» и воцарилась тишина. Словно освободившийся от морока, Раймонд встряхнулся, резко отодвинул скамью, отошел к камину и уставился на огонь. Тоскливый взгляд Констанции невольно потянулся за князем, как тянется веревка за вырвавшейся на свободу собакой. Очень скоро к Пуатье подошли прочие шевалье, послышался смех. Потихоньку переместились к веселому кружку и некоторые дамы. Их гогот доносился до полупустого стола и ранил, словно они издевались над ней. Рядом с княгиней остались лишь старики, да нетерпеливо ерзала Изабо. Подруга так усердно ловила разговор молодых придворных, что можно было не сомневаться – если бы вертихвостка смела, она бросила бы Констанцию и вприпрыжку поскакала бы развлекаться. Дю Пасси вздохнула так, что послышался треск шнуровки на талии, и жалобно заныла:

– Пойдем к ним, Констанция? Ну что мы тут с дамой Филоменой тухнем?

Изабель нисколько не сомневалась, что Констанция так же страстно жаждала присоединиться к рыцарям. Нет, ни за что княгиня не станет явно бегать за Раймондом. Татик постоянно повторяла: девушка без гордости и скромности – как цветок без запаха! Чтобы никто не догадался, как сильно ей хотелось быть включенной в веселый круг взрослых друзей Пуатье, Констанция приняла гордый вид и голосом Грануш сурово зашипела на жалкую девицу:

– Изабель, немного достоинства!

Бедняжка вздохнула и потянулась за утешительной порцией сладостей.

– Юную девушку украшает умеренность в пище, – дама Филомена, худая, как лошадь странствующего рыцаря, с кислым неодобрением воззрилась на гору засахаренной айвы, изюма и миндаля на блюде Изабо.

– Добродетели украшают, а пороки привлекают, – хихикнула негодница и невозмутимо полила медом толстый кусок пирога.

Мамушка хоть и сидела на нижнем конце стола, но слышала каждое слово:

– Ну трепло! На том свете, погремушка, черти заставят тебя своим поганым языком ворон отпугивать!

Констанция представила себе растрепанную Изабель, носящуюся с высунутым языком по полю за воронами, ей стало смешно и чуточку страшно. Нет, пусть милосердный Господь не сердится на глупышку: мать Изабо скончалась при ее рождении, а отец – Лебо дю Пасси – погиб в бою за княжество. Дю Пасси, храбрый и славный рыцарь, завещал единственную дочь попечению антиохийских князей и просил не отдавать сиротку в монастырь. Каждый, кто хоть раз видел, как засматривается на проходящих шевалье легкомысленная Изабель, мог догадаться, что для святой жизни она годилась мало, зато с ней никогда не было скучно.

Однако повезло толстушке, что Господь не следит за тарелками простых девушек так же пристально, как за тарелкой властительной княгини! Сама Констанция во всем старалась быть примерной правительницей, безупречной женой и праведной христианкой, а при этом сладостей до отвала не накушаешься. Она ни за что бы не уступила греховному чревоугодию, если бы Изабо не брякнула на ее блюдо текущую маслом и медом, начиненную фисташками пахлаву! Господи, прости легкомысленной девице дю Пасси ее слабости, великодушно заступилась Констанция за подругу и с чистой совестью вгрызлась в райское лакомство.

Кавалеры, и Раймонд среди них, напрочь забыв о Роланде, любезничали с дамами, а те громко и неестественно, вопреки всем приличиям, хохотали над их непонятными шутками и фривольно смотрели на рыцарей в упор. О, если бы одернуть наглых дам Оливию и Аделаиду было так же легко, как приструнить Изабо! Обида и неожиданная щемящая боль стиснули сердце Констанции, и пахлава потеряла свою сладость. Пусть он ушел к старшим, а все же только она одна – венчанная жена Раймонда де Пуатье! Скоро, скоро Констанция вырастет, и князь сам поймет, какая его супруга послушная, разумная, и как сильно она его любит. Тогда он больше не отойдет от нее ни на шаг.

Полк победившего феминизма пополнился воодушевленным новобранцем, когда Ника вселилась в дом, стоявший на стыке двух улиц-лестниц в старом квартале Иерусалима – Нахлаоте. Маленькие, дешевые квартирки колонизировали молодые и не очень молодые женщины.

На улице Мадригот голоса и шаги прохожих отдавались от взлетающих ввысь каменных ступеней, от известняковых стен, от облупившихся бетонных оград крошечных мощеных двориков. Громыхали ржавые запоры, хлопали двери, скрипели ставни, ревели мотоциклы, галдели дети, хохотали подростки, их призывали вопли матерей. Улица просыпалась под гнусавые песнопения сефардских синагог и засыпала под шум вавилона рынка.

Путь к каморке Ники вел мимо окон Иланы – ветерана матримониальных боев, попавшей под пулю одинокого материнства. Из кельи Иланы веяло кислой тоской овощного супа и стирки, от ее давно отгремевших любовных сражений остался единственный трофей – сын. Однако прочие квартирантки были готовы на ратные подвиги, а некоторые даже планировали отчаянные военные операции по завоеванию личного счастья. Ибо плох тот солдат любовного фронта, который не мечтает о победном марше Мендельсона.

Наискосок от Ники жила пышная хохотушка Ронит – преподавательница рисования. На учебном телевидении она вела программу «Умелые руки», но умения ее явно не ограничивались лепкой и плетением макраме: романтические похождения председательницы школьного педсовета были достойны программы «В мире удивительного: личная жизнь учительниц начальной школы с развитым художественным воображением». Пилотной серией для соседей стало ее свидание с незнакомцем, состоявшееся глубокой ночью в кромешной тьме. Ни сама Ронит, ни подружки так никогда и не узнали, с кем она встречалась.

Прямо над Никой жила ее подруга – высокая, коротко стриженная, решительная Анат. Зимой и летом в шортах, из которых торчали могучие загорелые ноги центуриона в шнурованных башмаках, Анат водила молодежь и туристов по пустыням и горам Святой земли. Возвращаясь из дальних походов, амазонка волокла в свою мансарду очередного щупленького юношу, интеллигентного ценителя прогулок по библейским местам. Пленник не решался вырваться и удрать то ли из ложно понятого чувства мужского долга, то ли понимая безнадежность попытки. В незапамятные времена возведения их дома человечество еще не изобрело звукоизоляцию, и очень скоро Ника узнавала, стоили ли достоинства добычи тягот транспортировки.

Соседка снизу, Сара, радиопродюсер, одно время яростно скандалила со своим приятелем, французом, но что-то в их захватывающем весь дом романе не сложилось. Шевалье съехал, и на первом этаже воцарилась безнадежная тишина. Дождливой осенней ночью бывший сердечный друг вернулся, бился в железные ворота дворика и пьяно орал, неотразимо грассируя: «Сара! Сара! Увре!» Квартал, затаив дыхание, ждал сдачи крепости, но неколебимая, как скала, Сара не капитулировала, а, наоборот, с грохотом заложила дверь засовом. На следующий день одинокая, гордая и угрюмая, она ожесточенно драила мозаичные плитки своего дворика, а затем с остервенением набросилась с мыльной мочалкой на безоружный телевизор. Стало ясно, что ни один француз не может соответствовать Сариным нормам гигиены. Кавалер исчез окончательно, и первый этаж стал стерильно безотрадным.

Но с тех пор, как в жизни Ники появился Итамар, ночи Нахлаота вновь озвучились счастливыми моментами девичьей личной жизни. Наткнувшись по утрам на сурового бородатого раввина, Ника с трудом удерживалась от извинений.

Тринадцатилетие ничего не изменило, разве что завершилась учеба у отца Мартина, и мамушка уже не смела трястись над Констанцией, как над сырым яйцом. Теперь по вечерам княгиня играла в шашки и тавлеи, танцевала в общем кругу эстампи или беседовала с остальными придворными. Оказалось, что разговоры, издали представлявшиеся такими манящими, остроумными и волнующими, на самом деле вертелись вокруг бесконечных обсуждений рыцарского вооружения, историй собственного героизма и чужой трусости, сальных шуток и более или менее искренних взаимных похвал. Но Раймонд по-прежнему обращался с ней как с маленькой, и это становилось нестерпимо.

Мамушка утверждала, что княгиня хороша собой, как Богоматерь в юности. Серебряное зеркальце показывало короткий прямой нос, который мог бы быть потоньше, и рот, который мог бы быть поменьше. Нареканий не вызывали только высокий крутой лоб и прекрасные длинные светлые волосы. А если зеркальце отставить на вытянутой руке, то можно было изловчиться и разглядеть удручающе плоский лиф. И даже совсем без зеркала Констанция знала, что похвастаться ростом она не может. Татик обидно прозывала ее «полторы ладони». Но главной, непоправимой бедой Констанции, которая портила ей всю жизнь, были щеки. Щеки не собирались взрослеть, они предательски продолжали походить на зрелые яблоки, их не мог отбелить даже отвар корня цикламена. Ямочки тоже упорно не желали превращаться в изящные впадины. Неудивительно, что Раймонд продолжал видеть в ней ребенка. Он был любезен и мил с супругой, но с придворными дамами говорил иначе, и от этого у Констанции каждый раз портилось настроение. Как заставить Пуатье заметить, что его суженая выросла?

Изабо советовала класть за едой руку на грудь и молиться святой Агате: «Святая девственница Агата! Увеличь мои перси каждым куском. Аминь!» – а в ожидании непременной помощи мученицы, которой римляне-язычники отсекли груди и потому, несомненно, сочувствующей мучениям плоскогрудых девиц, напихать за пазуху тряпицы. Рельефный силуэт Изабо наглядно демонстрировал небывалую меру благоволения святой Агаты к девице дю Пасси:

– Так это у тебя там ветошь?

– У меня-то все настоящее, – гордо выпятила свое богатство толстушка. – Жаль только, пользоваться некому.

Изабо повезло – она была похожа на перезревшую, готовую лопнуть вишню и выглядела значительно старше своих пятнадцати лет. От карих ласковых глаз до улыбки пухлых алых губ, от корсажа, не вмещающего милостей Девы Марии, до непокорной гривы черных кудряшек, подруга вся сверкала, блестела, переливалась через край и привлекала мужские взоры.

Мамушка послала девушек в аптекарский огород за лекарственными травами, но пока прилежная Констанция аккуратно срывала веточки помогающего при воспалениях розмарина, бездельница Изабо развалилась прямо на грядках мяты и майорана, сминая нежные, драгоценные всходы редких трав, заботливо высаженные Грануш. Трудился у лентяйки только язык. Вместо того чтобы собирать останавливающий кровотечение шалфей или иссоп, отвар которого спасает от кашля и глистов, болтушка уверяла, что, если забыть помолиться перед сном, ночью в постель непременно залезет похотливый инкуб, и божилась, что сама видела, как Жан Фишо «делал это» в садовых кустах с прачкой.

Изабо что угодно готова была выдумать, лишь бы отлынивать от поручений Грануш. В отличие от усердной Констанции, бездельница тяготилась любыми занятиями, кроме сплетен и заигрывания с мужчинами.

На руке Изабо в новом перстне сверкнул большой изумруд.

– Откуда это у тебя?

Девушка вытянула руку, склонила голову, полюбовалась переливами света в гранях камня и гордо заявила:

– Патриарх подарил.

Констанция от растерянности только глазами захлопала, а Изабо, хихикая, пояснила:

– Он до меня дотронулся, вот так… – Кончиками пальцев она медленно провела от уха, спрятанного в гуще черных волос, через ключицу до самого верха круглой груди.

Констанция поморщилась:

– Ты с ума сошла? Это же ужасный, отвратительный грех!

– Я-то в чем виновата? – на глаза Изабо тут же навернулись слезы обиды. – Я так сразу и сказала, и даже заплакала. Но его высокопреосвященство клялся, что ничего плохого не хотел и даже перстень подарил! Это теперь мое самое красивое украшение!

Ах, если бы Пречистая Дева не благоволила так явно к легкомысленной кокетке, к ней меньше благоволили бы и недостойные служители церкви.

– Изабо, – во что бы то ни стало требовалось спасти дурочку от нее самой, – пообещай, нет, поклянись мне всеми святыми, душой твоей покойной матери, что больше никогда, никогда не позволишь Радульфу де Домфорту дотронуться до себя!

– Да обещаю, конечно, – отмахнулась Изабо. – Зачем он мне сдался, старый, вонючий, потный, с сальными руками, кривыми ногами и с этим своим болтающимся брюхом?!

Много же безобразница узнала о патриархе по одному прикосновению! Констанция вспомнила, как безжалостно стискивал Радульф ее саму своими жирными лапами, как она укусила его за мерзкий палец. Княгиня ненавидела распутного пастыря. Иерарх заставил князя принести себе вассальную присягу и с тех пор захватил всю власть в городе, а теперь покусился и на невинность подруги!

К несчастью, шальной девице дю Пасси сильно недоставало ума, скромности и гордости. Но Божьим провидением рядом с ней Констанция. Княгиня изо всех сил будет оберегать сироту. Изабо, конечно, легкомысленное создание, но она – истинный пример того, что Господь по непостижимой милости награждает недостойного и небрежного таким даром, какого никогда не добиться самому добродетельному и старательному: у пустоголовой лентяйки оказался изумительный контральто, глубокий, страстный и волнующий. Что бы она ни пела – «Приди, Дух Святой» или кансоны труверов, простушка выводила мелодию с таким проникновением и умудрялась изливать в ангельских звуках такие чувства, что невольно наворачивались слезы. Грануш ворчала, что даже в божественные псалмы негодница умудряется вкладывать греховный соблазн, но соблазн вкрадывался сам собой, и не только в голос Изабо, но и в уши слушателей.

Зато ей никогда не сравниться с Констанцией в вышивании покровов для замковой церкви! И только Констанция помнила наизусть чуть не весь Псалтырь, умела читать почти без запинки, гладко писать, а также складывать и вычитать на счетах с костяшками. Вдобавок княгиня изящно танцевала и ловко ездила верхом. Но главное, в отличие от бесшабашной подруги, она умела держать себя с достоинством.

– В женщине важны честь и скромность, – княгиня нахмурилась и наставительно повторила мамушкины наказы.

– Ты не очень-то верь Грануш, – отмахнулась бедовая Изабо. – Старая армянка так усердно охраняла свою честь, что навеки застряла в старых девах.

Что делать, инкуб давно и прочно поселился в мыслях Изабо. Девица думала и говорила только о мужчинах. Но ее можно было понять – ей шел уже шестнадцатый год, молодость ее была на исходе, а подходящий жених все не появлялся. Безродная, неимущая сирота непременно получила бы от своей княгини достойное приданое, а в придачу – ее покровительство и дружбу, и на руку веселой кокетки находилось немало претендентов, но привереду не устраивал ни один из них: то стар, то уродлив, то незнатен. Грануш ворчала, что бесприданница ждет второго Раймонда де Пуатье, и Констанция от души желала бы ей дождаться, если бы на белом свете существовал второй подобный рыцарь. Но капризница продолжала мечтать, коротать время в болтовне, прихорашивании, пожирании сладостей и кидать пылкие взоры на пригожих шевалье.