Текст книги "Железные франки"

Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Через княжество Восток торговал с Западом, на богатства Антиохии зарились все соседи – от сельджуков до византийского императора, но уже сорок лет франки с Божьей помощью успешно обороняли эту землю, невиданно богатую и благословенную своими цитрусовыми садами, виноградниками, масличными и кедровыми рощами и финиковыми плантациями. Сам город, прилепившийся с одной стороны к подножию горы Сильпиус, а с другой защищенный крутыми берегами быстрой реки Оронтес, надежно охранялся возведенными еще Юстинианом четырьмястами сторожевыми башнями и массивными светлыми стенами из гигантских глыб. Даже крестоносцам удалось завладеть неприступной твердыней лишь с помощью божественного заступничества и открывшего ворота предателя. Подступы к городу сторожили горы, болотистые равнины и сплошная цепь крепостей – прибрежный Маргаб ордена госпитальеров, севернее – Гастон с двойными бастионами, затем Рош де Руассель, Рош-Гильом, Трапезак, Кюрсат, Азар, Корсехель, Батмолен и прочие незыблемые форпосты.

Помимо Антиохии Святую землю с севера защищали графство Эдесское, что в Месопотамии, и графство Триполи, расположенное на берегу Средиземного моря между землями Антиохии и Иерусалимским королевством.

Во всех трех государствах в последнее время сменились правители. Граф Триполийский Понс Сен-Жиль был захвачен в плен дамасским султаном, и так велика оказалась ненависть сарацин к этому неуживчивому рыцарю, что в нарушение обычая тюрки немедленно казнили обезоруженного пленного, хотя латиняне непременно выкупили бы графа. Его сын и наследник Раймунд Сен-Жиль не мог отомстить эмиру Дамаска, но примерно наказал сирийских христиан, потому что именно они провели войска неверных тайными горными тропами и выдали сарацинам пытавшегося скрыться графа. Раймунд Сен-Жиль начал правление с того, что подверг мятежных вилланов таким изощренным, долгим и мучительным пыткам, что даже те, кто одобрял его сыновью преданность и настойчивость в искоренении измены, признавались, что сами на его месте вряд ли оказались бы способны на столь справедливое возмездие.

В бою скончался и отец нынешнего правителя графства Эдесского. Констанция смутно помнила старика, во времена первого изгнания Алисы он исполнял обязанности ее опекуна. Больше всего бестрепетный и непобедимый Жослен I де Куртене напоминал оливу – жилистую, перекрученную, с морщинистой корой, невысокую и неказистую, неприхотливую, намертво вросшую в родную почву.

Верный Анри в юности был оруженосцем покойного Куртене, а после его смерти перебрался в Антиохию. Старый конюший добровольно исполнял обязанности телохранителя Констанции еще с тех дней, когда о девочке вспоминали, только когда у дамы Алисы возникал новый план устранения дочери. Когда княгиня навещала в стойле свою лошадку, он рассказывал ей невероятные, но правдивые легенды о героях, отвоевавших Святую землю. Как только старика перестанут мучить боли в спине, как только сможет сгибаться его колено, он непременно вновь выйдет сражаться в первых рядах!

– Мой сеньор Жослен прибыл в Утремер с мечом и завалящей кобылкой. Хоть он и происходил из младшей ветви Куртене, а на деле был таким же арденнским голоштанником, как я сам, – гордо повествовал Анри, расчесывая скребницей отливающую золотом спину буланой Молнии-Кайцак, лошадки Констанции. – Я с юности наслушался о Сиде и Роланде, бредил приключениями и подвигами. Ну и, разумеется, мечтал о добыче, честной добыче, завоеванной своим мечом!

Анри обучил Констанцию держать меч и рубить им. Хороший рыцарский меч должен быть легким, гибким и крепким, для этого в сталь следует подмешивать пепел врагов и закалять ее в крови дракона. Тогда верное оружие окажется достойным славного имени и непременно добудет своему хозяину несметные богатства и дивные сокровища. Меч Анри носил почетное прозвание Фиделитэ, меч Раймонда был наречен Честью – Оннёр, а Констанция свой короткий клинок окрестила Веселым – Жуайёз, потому что это звучало лихо и потому что так величался меч победоносного Шарлеманя.

– Анри, а твой Фиделитэ принес тебе добычу?

Анри закашлялся, нахмурил седые мохнатые брови и еще кропотливее принялся начищать плюшевые бока кроткой кобылы:

– Хм… Что меч добыл, то грехи растратили. Но разве богатства – главное?! – И широкими взмахами лопаты рыцарь принялся сгребать конский навоз, словно отметая все сокровища царя Соломона. – Где еще я прожил бы такую жизнь? После нашей, любая другая – как вода после вина!

– Так я и знала, что ты тут ошиваешься!

Грануш, как всегда, появилась неслышно. Мамушка терпеть не могла, когда конюший забивал голову ребенка глупыми историями. Лучше бы аревс сидела над пяльцами или молилась, чем, развесив уши, внимала старому дураку. Анри и Констанция с приходом Грануш расстроились. В присутствии мамушки храбрые рыцари всегда становились чуточку менее храбрыми и преданными, чем помнилось старому воину и хотелось молодой княгине. Вот и на этот раз, придирчиво осмотрев пень у коновязи, Грануш брезгливо присела на краешек и ехидно уточнила:

– Какая добыча у этого голяка? Все богатство – два года плена! Не все умели втридорога продать свою честь и преданность!

– Иди, женщина, к своему веретену, не тебе судить о доблести! Не мешай нам с княгиней. Рыцарь не должен быть богатым, он должен быть верным, – хранитель рыцарских доблестей взмахнул пару раз скребницей, подумал и добавил: – Должен быть отважным. И сильным, конечно. И искать подвигов. И все! – И Анри принялся усердно вытряхивать старую попону, не заботясь о том, что соломинки и пыль летят на чистюлю-армянку. Но правда есть правда, и ветеран признался: – Многие герои, чего бы там о них сегодня в красивых песнях не пели, при жизни-то были изрядными мерзавцами! Тот же Танкред, например. Но старый Жослен и кузен его, ваш дедушка Бодуэн, – эти двое были верными соратниками и истинными христианскими воителями!

– Истинные, именно что истинные – ненасытные и жестокие. Ни себя, ни других вокруг не жалели, – ворчливо уточнила Грануш, отмахиваясь от старого рыцаря и его россказней концом белоснежного платка.

Анри даже не взглянул на сплетницу, напрасно пытающуюся опорочить великих людей и их свершения:

– Вот вырастет наша княгиня, тоже прославится!

Ах, как хотелось Констанции поскорее начать славные деяния! Но как женщине победить врагов и завоевать их земли? Если спина и колено Анри еще могут зажить, ей мужчиной не стать никогда.

– Уж не верный ли друг Бодуэн заточил своего кузена и преданного друга Жослена в тюрьму и морил голодом, пока тот не вернул ему крепость Турбессель? – будто невзначай припомнила ехидная Грануш.

Констанция знала все эти истории наизусть, но забывчивость слушателя делает хороший рассказ только лучше:

– Анри, а кто в той ссоре был прав? Дедушка или Жослен?

Татик фыркнула:

– Два сапога пара.

Но Анри, как и сама Констанция, относился серьезно к важным вопросам чести. Старик в раздумье почесал затылок скребницей:

– Ну, раз Жослен не вытерпел голода и вернул Бодуэну Турбессель, значит, в конце концов, прав оказался Бодуэн. Но, с другой стороны, после того как Куртене вышел на свободу, король Иерусалимский отдал под его власть всю Галилею. Так что он тоже оказался прав.

Вынеся это соломоново решение, Анри разрешил Констанции расчесать большим гребнем огненные гривы боевых скакунов Раймонда – быструю саврасую Газель, каурого Вельянтифа, названного в честь коня Роланда, Тенсендура, тезку коня Шарлеманя, и мощного гнедого Буцефала. Кони прядали ушами и благодарно всхрапывали.

– Но разве могут мелкие раздоры испортить старую, испытанную дружбу?! – Анри, кряхтя, нагнулся и принялся вычищать копыта Тенсендура. – Разве не Куртене после смерти короля уговорил баронов избрать новым королем Бодуэна, а тот за это отдал другу все графство Эдесское? Только на моей памяти Иерусалим пятнадцать раз являлся на подмогу Антиохии!

Спину Молнии Анри покрыл голубой попоной, Корунда – стеганой шерстяной, а огненных княжих коней – бархатными алыми чепраками. В любом бою Пуатье можно было узнать по жеребцу красной масти в багровом убранстве, в каждый поход за ним вели четырех боевых дестриэ – натренированных, вышколенных коней, способных неутомимо нести тяжелого седока в полном вооружении. Такой скакун и рыцарь становились единым существом и в атаке могли запросто опрокинуть десять стоящих друг за другом пехотинцев. Потеря каждого благородного животного, обученного беспрекословно повиноваться хозяину в любых условиях, была невосполнима. Умного, быстрого и выносливого жеребца сарацины даже за сто динаров франкам не продали бы, а доставлять коней морем из Европы было еще дороже.

– Надо отдать должное старому сквернослову и задире – Куртене знал секрет завоевания людей, – неохотно признала Грануш.

– Что за секрет, татик-джан? – Констанция затаила дыхание. С таким секретом она сможет всех завоевать и наверняка прославится!

– Да секрет-то прост, – отмахнулась мамушка. – Веди себя с каждым так, как ты вел бы себя со своим земляком и единоверцем.

Констанция разочарованно сморщила нос. В Евангелии, конечно, велено любить даже врагов, благословлять проклинающих и молиться за обидчиков, но она по себе знала, как трудно это делать искренне, всей душой, а уж представить себе воинственного Куртене, ревностно исполняющего эти заповеди, было совершенно невозможно.

– Да, мы столько лет прожили бок о бок с армянами, тюрками, арабами, греками, ассасинами, бедуинами, курдами, друзами и прочими… – Анри покосился на армянскую няньку, пошевелил седыми усами и заключил дипломатично, – чужаками, что к любой нечисти притерпелись. Уж дьявол постарался, чтобы и добрые христиане, и всякая обрезанная погань на поверку оказывались схожими. – Засыпал в ясли овса и замер, вспоминая: – Мой старый сеньор был при смерти, потому что на него обрушилась балка из укреплений, когда пришло известие, что тюрки напали на крепость Кайсун. Покалеченный граф уже не мог сесть на коня, – голос конюшего дрогнул, в рассеянности он потащил обратно к колодцу бочку с водой, которую только что с огромными усилиями доволок до стойл, – а сынок его заявил, что силы, мол, неравны, и отказался идти в бой за собственный Кайсун. Но пока был жив старый Куртене, не могло такого случиться, чтобы на Эдессу напали, а навстречу врагу никто не вышел! Мой умирающий господин велел привязать себя к носилкам. И с перебитой спиной старик сгодился больше, чем его никчемный сынок. Отстоял свой Кайсун и погиб в бою, как и полагается рыцарю. – Конюший носком сапога раскидал во все стороны сено, так же, как когда-то раскидывал всех врагов храбрый Жослен. – Эх, останься он жив…

Оруженосец засопел и в третий раз перевесил сбрую с одного гвоздя на другой:

– Но пока скрипит ваш дряхлый и никчемный Анри, не волнуйтесь, княгиня…

Констанция не выдержала, подскочила к телохранителю, сжала его заскорузлую, грязную руку:

– Анри, да какой же ты дряхлый?! Вот заживет твое колено…

Анри вытер заслезившиеся от пыли глаза, полез чистить конское брюхо:

– Недолго осталось… Из тех, кто завоевал Утремер, в живых уж никого. Один я торчу зачем-то, как последний зуб во рту нищего. В Эдессе сегодня и трехсот рыцарей не найдется. Все земли за Евфратом потеряли, а ведь когда-то владения графства до Тигра доходили.

– Грехи ваши вопиют, сколько людей поубивали-то, – поджала губы Грануш.

– Да какие у нас нынче грехи… – смущенно пошевелил мохнатыми бровями старый вояка. – Это вот нынешним как раз грехов не хватает: не готовы ни врагов убивать, ни сами умирать. Сынок Куртене, Жослен II, ничем, кроме имени, с отцом не схож. Из-за него я и перешел на службу в Антиохию. Измельчало это никудышное новое поколение, на всем готовом растут, избалованные, хотят жить в одно свое удовольствие. Недаром их пуленами прозывают – жеребятами. Они такие и есть: доверчивые, глупые и слабые, как жеребята. – Кивнул на виновато моргающую Констанцию. – Посмотрим, сможете ли вы хотя бы удержать то, что вам предки в руки вложили! Многие сегодня надеются миром с проклятыми сельджуками договориться. Да спасет нас от этого Господь!

Констанция тоже родилась в Утремере, а значит, и она – никуда не годный пулен!

– Это татик… – кивнула она на мамушку. – Это она меня разбаловала…

– Разбаловала?! – Грануш возмущенно всплеснула полными ручками: – Дитя крохотное на ночь перекрестить некому было!

Слышать это почему-то оказалось еще обиднее, чем быть уличенной в избалованности, и Констанция перебила Грануш:

– Но я вовсе не надеюсь договориться с сельджуками…

На самом деле она очень боялась страшного и ужасного тюрка Занги, но ни за что не призналась бы в этом отважному Анри.

– Сегодня и не удастся, – успокоил ее старый рыцарь. – Проклятый Имадеддин – нелегкая его побери! – становится все сильнее и теснит нас все наглее.

О немилосердном сельджуке, которого Констанция представляла себе с рогами и копытами, старый слуга знал много ужасных историй:

– По приказу этого сына дьявола перед едва живыми от усталости, жары и ран пленными ставили стеклянные кувшины с водой с Ермона, с еще плавающими льдинками…

Констанция охватила колени руками, привалилась к мягкому боку Грануш и зачарованно, едва дыша, слушала захватывающие подробности. В жаркие летние дни она часто пила драгоценную, прозрачную, ломящую зубы и необыкновенно вкусную воду, которую специально доставляли со снежных вершин. Предложение еды или питья пленным значило, что им даруется жизнь, и Констанции хотелось, чтобы отважные рыцари смогли поскорее насытиться студеной жидкостью, несущей с собой милосердие.

– Но едва кто-нибудь из пленных не выдерживал и тянулся к воде, сарацинская сабля в тот же миг срубала ему голову!

Констанция съежилась, ей было жалко мучеников до слез. Ее саму начала терзать жажда, но она нарочно будет терпеть, чтобы знать, выдержала бы она подобное испытание. От святых христианских рыцарей, давших обет защищать слабых, вдов и сирот и отвоевать Святую землю, бестрепетных, отважных и верных, которые честно, до конца исполнили свой долг, шло ослепительное сияние, как от солнца. Они поднимались прямиком в рай, где их с распростертыми объятиями ждал Господь наш Иисус Христос. Больше всего на свете Констанция хотела бы спасти несчастных.

– Ненавижу Занги! – заявила Констанция. – Я сделаю все, чтобы уничтожить его!

– Звездочка моя, – нянька погладила ее светлые волосы, с которых опять сползла повязка, – ты же знаешь, что твоей старой татик открыто будущее? Никакие астрологи и звездочеты не ведают больше меня. С момента твоего рождения мне доподлинно известно, что именно ты изменишь судьбу франкского королевства. Вовсе не обязательно для этого быть драчливым дурнем, – Грануш бросила красноречивый взгляд на насупившегося Анри. – Господь травинкой может переломить меч!

– Ваша светлость, мы еще вместе повоюем, – подмигнул Анри своей маленькой повелительнице из-за спины Грануш, – даю слово рыцаря!

– Не выдумывай, старый брехун! С чертями на том свете ты скоро повоюешь! – возмущенно отмахнулась мамушка. – Княгиня Антиохийская прославится своей праведностью, благочестивыми делами, богатыми вкладами в монастыри и обители и спасет Святую землю своими могучими сыновьями!

Констанция непременно станет праведной христианкой, милостивой и справедливой властительницей и отважной героиней. Смертельный враг у нее уже имелся. Атабек Имадеддин – не чета разбойнику и пьянице Иль-Гази и прочим мелким эмирам, заинтересованным в любом грабеже. Еще десять лет назад, будучи всего лишь правителем далекого Мосула, он подло воспользовался франкской осадой Алеппо: выждал, когда жители осажденного города дошли до поедания собак и трупов, и предложил им прогнать христиан, если эмир Алеппо признает его своим атабеком. Так ему удалось из трех крупнейших эмиратов Сирии объединить под своей властью два: расположенный в Месопотамии Мосул, бывший в древности столицей Ассирии и называвшийся тогда Ниневией, и Алеппо-Халеб. Теперь его жадная рука тянулась к Дамаску. Имадеддин Занги – первый из мусульманских врагов, задавшийся целью завоевать всю мусульманскую Сирию, а затем и все Заморье.

Но Констанция росла изо всех сил, а вместе с ней, если верить Анри и мамушке, росла управа на алчного, неуемного, свирепого, беспощадного, самого опасного и целеустремленного из мусульманских врагов – Имадеддина Занги, Кровавого, будь он проклят и осужден на вечные муки.

Антиохия великолепна своими широкими, мощенными мрамором улицами с высокими колоннадами, вместительными караван-сараями, многочисленными фонтанами и общественными банями, в которых по трубам безотказно течет вода, принесенная в город римским акведуком. Из-за взбирающихся на вершину горы стен с узкими бойницами выглядывают башни новых церквей и восстановленных древних соборов, с высоты горы Сильпиус взлетает в небо могучая цитадель и прилегающий к ней роскошный княжеский замок. Но сердце лежащей на Великом шелковом пути Антиохии – это ее базар: тут продается все, от рабов до тигровых шкур.

Покупатели расступались перед паланкином, который несли широкоплечие чернокожие сыны Хама. Внутри наверняка ехала знатная особа, может, даже сама княгиня, недаром процессию сопровождала стража. Персидский торговец перестал рассекать воздух гибкими мечами из закаленной стали, индиец низко склонился за россыпями пахучего имбиря, перца, шафрана, корицы, мускатного ореха и гвоздики. Даже встречный рыцарь и тот направил своего коня в сточную канаву, рискуя опрокинуть стол с китайским фарфором, лишь бы, склонившись с седла, нагло заглянуть в завешенное муслином окошко паланкина. Только маленький, мышиного цвета ослик с громоздящимися на его спине огромными мешками и сидящей поверх них девочкой лет четырех не уступил дорогу важной особе. Охрана уже спешила смести с пути важной дамы дурную скотину вместе с поклажей и наглым магометанином, вцепившимся в ослиную уздечку, но стражников остановили отчаянные крики бородатого франка, ухватившего полосатый рукав халата хозяина осла:

– Люди добрые! Я узнаю эту обрезанную собаку! Это он в бою при Аазазе зарубил моего младшего брата Тибо!

На громкие вопли мгновенно собралась толпа, и франк, не выпуская убийцу, стал пересказывать слушателям подробности гибели отважного Тибо. Из застрявшего паланкина выглянула юная дама с круглыми и сверкающими, как серый берилл, глазами. Ослик испуганно тряс толстой мордой, забытая на нем девчушка всхлипывала, прикрываясь рукавом, отзывчивые прохожие уже сшибли с преступника чалму, заломили и туго стянули ему руки за спиной, и только сам худой араб с орлиным носом и седой бородой продолжал дико озираться, не произнося ни слова в свое оправдание.

– Что скажешь? Молчишь? Презренный убийца! Казнить его, казнить!

Старик пробормотал что-то невразумительное, беспомощно втянул голову в плечи и переводил отчаянный, растерянный взгляд с одного кричавшего на другого. Знатная дама догадалась, что чужеземный злодей не понимает местного северофранцузского наречия. Магометане – страшные существа, способные на самые ужасные поступки, и тем удивительнее, что вот этот враг, чуть ли не первый, кого она видела так близко, совсем не выглядел злодеем. Хитрый нехристь с его сединами, трясущимися руками, согбенной спиной и при пособничестве заплаканной крошки на ослике казался совершенно беспомощным и безобидным. Констанция, конечно, выполнит долг правительницы и отомстит за погибшего франкского воина, сурово наказав этого сына дьявола, но не по-христиански было бы казнить его, даже не объяснив за что. Дама решительно распахнула дверцу и выскользнула наружу. Все немедленно склонились в низком поклоне:

– Ваша светлость… Благослови вас Бог… Это наша маленькая княгиня, Констанция… – Прохожий поднял сынишку повыше, чтобы тот увидел властительницу Антиохии – невысокую девушку, еще почти девочку, с круглым, необыкновенно милым лицом.

Констанция важно выпрямилась, чтобы толпа не заметила ее смущение.

– Мессир говорит по-французски? – спросила она растерянного старика звонким, срывающимся голосом на парижском наречии. Любопытные давили на тех, кто стоял ближе к происходящему, и страже пришлось направить на зевак копья.

– Да, мад… ваша сиятельность, – с поклоном ответил старик, нещадно коверкая французские слова на арабский лад. – Я мирный лекарь, я не нарушал никаких законов и ничего не сделал этому славному человеку…

Длинная седая борода ответчика робко тряслась, он бросил тоскливый взгляд на всхлипывающую на осле девочку. Оба умудрялись выглядеть такими жалкими, что Констанции пришлось напомнить себе о муках пленных франков.

– Ваша светлость, – выставив живот, убедительно размахивал руками обвинитель, – я узнал его. Я бы узнал его в аду, через сто лет! Это он, мерзавец, перерубил напополам моего отважного брата Тибо Пюиссона! Сам Господь отдал его теперь в мои руки!

Толпа согласно загудела, да и княгиня уже убедилась, что первый ее судебный казус очень прост, и приговор очевиден. Город с готовностью принимал торговцев со всего света, честным купцам в городе никто не чинил препоны. Венецианцы и прочие итальянцы, освобожденные за прошлые заслуги от любых пошлин и налогов, заправляли своими кварталами, словно находились в Италии; африканские и азиатские поклонники Аллаха понастроили в Антиохии медресе и больницы, для них возносили свои змеиные головы минареты, их имамы и кади решали иски между магометанами в соответствии с их обычаями. Даже евреям, которым, за редкими исключениями, запрещалось селиться в святом Иерусалиме, дозволялось иметь в Антиохии синагоги, школы и очистительные ритуальные бассейны, поскольку они умели искусно окрашивать шерсть и выдувать из стекла тонкую посуду.

Однако если кого-то из обрезанных уличали в преступлении против франков – было только справедливо и богоугодно незамедлительно свести с мерзавцем суровые счеты! Но раз уж княгиня вмешалась, она не допустит, чтобы городская чернь встревала в княжеское судопроизводство. Констанция терпеливо объяснила старику происходящее:

– Этот человек узнал вас, мессир, – она привыкла вежливо обращаться к старшим и не стала изменять хорошим привычкам из-за какого-то мусульманского преступника. – Вы убили его брата в бою под Аазазом. Теперь он требует справедливого возмездия.

Старик уставился на княгиню с таким отчаянием, как будто никогда никого не убивал, даже рот распахнул в горестном недоумении. Гордая своими познаниями Констанция уточнила, нахмурив высокий, крутой лоб:

– В июне тысяча сто двадцать пятого года, это… – она начала быстро считать, стараясь загибать пальцы тайком от пялящихся любопытных, – это… двенадцать лет назад.

– Джумада аль-уля пятьсот девятнадцатого года?! Но Аллах свидетель, я никогда не бывал в этом… Аазазе. Где это? – с дрожью в голосе воскликнул старик.

– Не в пятьсот девятнадцатом, а в тысяча сто двадцать пятом году от Рождества Христова, – сурово поправила юная дама. – Аазаз тут, на севере Сирии.

Точнее она не знала. В конце концов, ее тогда еще и на свете не было.

– Ваше милосердие, – старик попытался упасть перед ней на колени, но крепкие руки поборников справедливости заставили убийцу оставаться на ногах, – не допустите гибели невинного! Двенадцать лет назад я проживал в Александрии, которая находится в Мисре, то есть Египте. Там я служил личным врачом правителя и всего две недели назад прибыл в Сирию с караваном, пришедшим из Мисра через Вади Муса по дороге Дарб-эль-Хадж! Это могут подтвердить десятки людей! Да разве я воин? Отродясь ваш смиренный раб не держал в руках никакого оружия, помимо ланцета!

Услышав такие низкие увертки, его обвинитель возмущенно сдернул халат с плеч мусульманина:

– А откуда у тебя шрам, если не от раны, которую я нанес тебе собственной рукой?!

Чахлая, впалая грудь египтянина, усеянная родинками, поросла седым волосом, но никакого шрама на ней не было, в этом с досадой немедленно удостоверились все любопытные. С мужеством отчаяния преступник быстрой скороговоркой принялся торопливо уверять в своей невиновности княгиню, его последнюю надежду:

– Ваше княжеское сиятельство, во имя Аллаха… – толпа взревела, старик испуганно осекся, но собрался с силами и продолжил трясущимися губами: – Я никогда не мог бы воевать в одном ряду со здешними тюрками, поскольку сам я даже не тюрок и не суннит. Я шиит, араб, происхожу из достопочтенного египетского рода. Мое имя – Ибрагим ибн Хафез аль-Дауд, и я прибыл в Антиохию, дабы мирно применять врачебное искусство на благо всех его жителей…

Кто-то из этих жителей уже вспорол ножом мешок на ослике, оттуда посыпалась вонючая сухая трава и выпал свиток пергамента. Мусульманская девочка тоненько запищала от страха. Старик невольно дернулся к свитку, но осторожный прохожий поспешил сапогом отбросить колдовскую писанину в сточную канаву, и египтянин бессильно обмяк.

– Лекарь, вот шрам и залечил… – предположил слегка смущенный, но не сдающийся брат геройски погибшего Тибо.

Констанция растерялась: верные франкские подданные ожидали от нее поддержки и защиты, неужто она разочарует их только потому, что старик так убедительно оправдывается?! Сквозь толпу протиснулся богато одетый мусульманин. Это был предводитель арабской общины Антиохии, известный в городе раис Хусейн аль-Талиб. Раис бросился к ногам княгини, прямо в грязную лужу, и почтительно заговорил, не поднимая взгляда на знатную христианскую даму, бесстыже разгуливающую по улицам с обнаженным лицом:

– Светлейшая и могущественная государыня, да будут ваши дни продлены Аллахом! Случившееся – недоразумение, и я прибыл со всей возможной поспешностью, чтобы помочь истине восторжествовать, ибо она дорога всем нам, сынам единого Бога. Этот почтенный шейх знаком мне, я поручусь за него. Он лекарь и действительно прибыл с последним караваном из Мисра!

– Да они все готовы ручаться друг за дружку. Всем известно, что собакам можно нарушать данные христианам клятвы, – менее уверенно бормотал обвинитель.

Но княгиня покачала головой: мусульманину, конечно, ничего не стоит обмануть франков, но не ради каждого раис плюхнется в грязь. Аль-Талиб сделал вид, что не слышал последних слов, и продолжал упорно убеждать маленькую властительницу:

– Да хранит вас Аллах, высокородная и сиятельная повелительница! Добрый человек приведен в заблуждение случайным внешним сходством, но известно, что мы, мусульмане, бываем очень похожими друг на друга, особенно в глазах франджей.

Он снова покорно склонился в грязь. Правосудие, похоже, зашло в тупик. Констанции полагалось бы быть на стороне обвинителя, потерявшего брата в кровавом бою с тюрками, но египетский лекарь выглядел таким беспомощным, к тому же, как ни странно, его уверения очень походили на правду. И Констанция не представляла себе, что мусульманская девочка может быть такой славной. Крошка закрыла лицо ладонями, но блестящий, черный, как слива, глаз следил с любопытством за княгиней сквозь пухлые крохотные пальчики. Констанция задумчиво нахмурила светлые бровки: если мусульманин и впрямь невинен, казнить его было бы слишком жестоко.

– А кто-нибудь может доказать, что он лекарь?

Раис прижал руки к сердцу, снова склонился до земли:

– Я сам, светлейшая и могущественная государыня, и многие честные жители Антиохии – свидетели его необыкновенной учености и исключительного умения. Уважаемый аль-Дауд – последователь знаменитого ибн Сины, известного и латинянам под именем Авиценны. Лучший медик нашей общины хотел спасти жизнь купцу из Марокко, отрезав его загноившуюся руку, но многоопытный аль-Дауд убедил купца ввериться его умению. Десять дней достопочтенный врачеватель мазал пораженную руку своими мазями, и рана затянулась, альхамдулиллах! Сегодня купец совершенно здоров. Мы можем призвать его, чтобы он обеими руками подтвердил мои слова. Аль-Дауд лечит и моего сына, мальчик страдает кашлем, и все наши чаяния на умение почтенного медика.

– Ну что я говорил! – обвинитель что есть силы хлопнул себя по ляжкам и победоносно оглядел слушателей: – Колдун, как есть колдун!

– Ваша праведность, – возразил египтянин дрожащим голосом, – я не колдовал, я взял нетолченого ушнана, сжег его, смешал с оливковым маслом и крепким уксусом и этой смесью смазывал болячку, пока ее не разъело, а затем взял пережженного олова, прибавил к нему жира и мазал этой пастой…

Констанция невольно кивнула: Грануш тоже промывала незатягивающиеся раны уксусом. Ей самой было неловко огорчать брата героя и немножко стыдно сочувствовать мусульманину, но, сдается, у нее не осталось выбора, она вынуждена оправдать египетского медика. Пусть все неверные знают, что суд франков такой же праведный, как нечестивы и глубоки их заблуждения!

– Годефруа, – княгиня подозвала начальника своей охраны. – Пожалуйста, освободите мусульманского врача и проследите, чтобы никто не причинил ему вреда. А вы, мессир Ибрагим, если все сказанное вами – правда, оставайтесь в нашем городе и приносите пользу. – Не удержалась, взяла с ближайшего прилавка персик и протянула девочке: – Держи. Не плачь и не бойся. Франки – добрые и честные люди.

Добрые и честные люди гневно зароптали. Кто-то вскрикнул:

– Если одним судом судить и нас, и поганых собак, то что от нас останется?

Годефруа де Габель прикрикнул на наглый сброд:

– А ну, назад! Головы на кольях сейчас от вас останутся!

Констанция растерялась. Разве не эти люди только что восторженно приветствовали ее? Разве не просили они справедливого княжеского суда? Как учил ее отец Мартин, она выслушала каждого, вдумчиво взвесила все аргументы, разобралась в происшедшем и вынесла справедливый приговор, хотя ей самой было странно принять сторону египтянина. А в благодарность они теперь негодуют и возмущаются приговором?

Освобожденный египетский врач, не переставая призывать на голову княгини милость Аллаха, подхватил внучку на руки, малютка прижалась к его плечу, двумя руками удерживая огромный бархатистый персик. Теснимая стражниками толпа отпрянула, но роптание и недовольные возгласы раздавались до тех пор, пока Констанция не заявила:

– А ослика было бы только справедливо отдать брату погибшего воина.

Такое мудрое решение сей же час примирило толпу и вернуло восторженные крики. Охранники продолжали разгонять сборище, новый хозяин ослика поспешно сбросил в пыль мешки с поганой колдовской травой язычника и потянул жалобно вопящую скотину за уздечку. Продолжая пятиться и кланяться на ходу, египтянин семенил за раисом, тащившим его за рукав, а маленькая девочка продолжала оборачиваться, изумленно рассматривая нарядную франкскую даму, у которой такие необыкновенные золотые волосы.