355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Шенбрунн-Амор » Железные франки » Текст книги (страница 5)
Железные франки
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 21:43

Текст книги "Железные франки"


Автор книги: Мария Шенбрунн-Амор



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вот и сейчас праздные пальцы Изабо обрывали ромашку, а мысли заслуживали поста и епитимьи:

– Не все же сподобились даже замужем оставаться непорочной!

От этих глупых слов Констанции стало нестерпимо больно, как будто Изабо ударила ее. Княгиня вырвала из земли пук горчичной травы и налетела с ним на болтунью. Изабо заголосила и помчалась от нее прямо по цветам эхинацеи. Констанция неслась вдогонку, ломая целительные корни мандрагоры, пачкая бархатные башмачки во влажной земле, на бегу она хлестала обидчицу пахучими стеблями. Остановились, только когда Изабо споткнулась и растянулась на свежеполитой грядке. Констанция плюхнулась рядом.

– Грануш нас убьет, – уверенно предсказала она.

Весь аптекарский огород оказался затоптан, а их туфельки и платья пришли в полную негодность.

– Убьет, – согласилась Изабо и смахнула с носа комок земли.

Поспешно вытряхнули из растрепанных волос грязь, вытерли лица, но драгоценный сад, содержавшийся мамушкой в образцовом порядке, выглядел, будто по нему проскакали тюрки.

– Давай запустим внутрь собак, – сообразила Изабо. – Пусть на них подумают.

Захлопнули калитку за дурными охотничьими псами Раймонда, Гектором и Аяксом, и с жалкими остатками спасенных трав поспешили на плоскую крышу кухни. Когда там появилась Грануш, грозная, как полки́ со знаменами, обе тихони прилежно раскладывали на длинных лавках поломанные стебельки лопухов, вырванные до срока корни валерьяны, луковички имбиря и обсыпавшиеся венчики ромашки, календулы и зверобоя.

– Кто впустил собак в огород?

Грануш двинулась на Изабо, уверенная, что преступление – дело рук неуемной вертихвостки.

– Это не я! При чем здесь я?! – заверещала Изабо, отступая к краю крыши.

Констанция загородила подругу:

– Татик-джан, Изабо не виновата! Собаки Раймонда никогда бы ее не послушались. Это я, это я случайно не уследила!

Но мамушка успела ухватить Изабо за растрепанные кудри и не собиралась упускать удачную возможность прибавить проказнице ума и смирения.

– Моя тихоня разве до такого додумалась бы?! Ну, и что теперь будет, без трав, без спасительных примочек и целебных отваров? – Грануш отпустила верещавшую Изабо, с отчаянием оглядела остатки растений. – А я вам скажу, что будет – любая рана начнет воспаляться и гноиться, отец Фернан примется отрубать пораженные конечности направо и налево, а больные и раненые рыцари теперь будут помирать как мухи! И все по вашей вине!

Отец Фернан действительно каждое лечение начинал тщательным уравновешиванием в организме больного различных желчей, флегм и мокрот, а заканчивал заупокойным реквиемом. Лишь редких везунчиков мамушка умудрялась отвоевать у полкового эскулапа и поставить на ноги своими отварами, мазями и примочками.

Констанция покаянно молчала, только растерянно пересыпала с руки на руку семена кумина. Их томительный запах напомнил душистые травы мусульманского лекаря, спасенного ею на рынке. Раис уверял, что своим искусством египетский врач спас руку купца, когда все опытные медики отчаялись. С тех пор Констанция часто проезжала мимо открытой аль-Даудом лавки. Вход в нее был украшен сушеным крокодилом и скелетом обезьяны, а окна увешены целебными морскими водорослями и хмелем. Она вспомнила, как Раймонд досадовал, что никто не умеет лечить раненых.

– Татик-джан, есть один лекарь, он хоть и магометанин, но под твоим присмотром сможет даже отрубленные головы приживлять! – Невысокая Констанция мамушку все же переросла, но когда она так заискивающе вскидывала свои глазищи, Грануш смягчалась. – Это Ибрагим аль-Дауд, его лавка на рынке, прямо за караван-сараем.

– Я о нем слышала. О его искусстве врачевания чудеса рассказывают, – задумчиво пробормотала Грануш, бессильная перед льстивыми похвалами своей звездочки. – Только патриарх ваш никогда не даст разрешения мусульманскому знахарю лечить христиан.

– Радульф де Домфорт сам опасней любого басурманина.

Констанция вытерла похожий на человечка корень мандрагоры. Надо навеки избавить Антиохию, и Раймонда, и даже малодушную ябеду Изабо от гнета отвратительного, грешного патриарха. Но как? Корень мандрагоры хрустнул в руке Констанции, головка корневого человечка обломилась. Ничто не губит людей так неизбежно, как их собственные грехи. Разве не уверяла татик, что травинка может перешибить меч?

Так же, как Констанции хотелось, чтобы муж заметил, какая у него замечательная супруга, самому Раймонду не терпелось доказать христианскому миру, что Антиохией правит достойнейший. Во главе трехсот рыцарей, нескольких тысяч лучников и пехотинцев и более тысячи всадников легкой наемной кавалерии – сирийских туркополов князь направился покорять Киликию. Татик не желала об этом говорить, она досадовала, что Антиохия воюет с Армянским царством, но что понимает армянская нянька в княжеских резонах? Долг франка – воевать, а долг жены рыцаря – поддерживать его в ратном азарте, молиться за него и прочими действенными методами способствовать славным победам. Вот отвоюет Раймонд антиохийские земли у киликийцев, обезопасит свой тыл, и можно будет избавить мир от чудовища Занги. Констанция повесила на шею супруга драгоценную охранную ладанку с мощами святого Валентина, но спокойствие вернется к ней, лишь когда Железные ворота Антиохии вновь откроются навстречу своему хозяину.

Ожидаемая победа не случилась. В столкновениях княжества с врагами события никогда не развивались так, как им полагалось. На помощь киликийскому царю Левону поспешил его племянник, граф Эдессы, Жослен II де Куртене. Когда-то, едва явившись в Святую землю, многие крестоносцы охотно роднились с армянскими царями, но толку от этого оказалось мало, и ныне армянские свойственники франкам нужны как каменья плугу. Вот и Жослен из-за этого своего злосчастного родства, не задумываясь, предал франкское единство.

Все же Левона удалось обхитрить: Бодуэн, сеньор Мараша и Кайсуна, хоть и был вассалом Эдессы, однако, как полагается франку, сохранил верность Раймонду, так как Левон отобрал у него крепость Сарвентикар. Верный Бодуэн сумел договориться с Рубенидом о встрече, на которой антиохийцы исхитрились пленить армянского царя. В обмен на свободу Раймонд заставил Левона поклясться ему в верности, да что толку в принесенных вассальных клятвах лживого армянина, если, едва оказавшись в своей ставке, он немедленно нарушил все данные обещания?!

Завоевание Киликии затянулось, и этим воспользовался заклятый враг франков Имадеддин Занги: атабек осадил замок Монферран, принадлежащий графству Триполи, но защищающий всю плодородную долину Бекаа. На помощь осажденному Монферрану поспешил из Иерусалима король Фульк со своей армией. Отважный сюзерен прорвал блокаду, однако, войдя в крепость, сам очутился в сарацинском кольце. Вдобавок Занги пленил графа Триполийского.

На рассвете Констанцию разбудили грохот оружия, крики и беготня в нижнем этаже замка. Вооружилась потешным Жуайёзом – лучше, чем ничего! – и осторожно приоткрыла дверь. Часового на месте не оказалось. Она вспомнила, как Раймонд отобрал власть у Алисы. Кто знает, что мог задумать ненасытный Домфорт в отсутствие князя? Надо бы спрятаться, но где? Армяне Грануш могли бы скрыть внучку Морфии в городе до возвращения княжеской армии. Накинув плащ, прокралась к лестнице, свесилась в пролет – внизу по темным коридорам сновали стражники, из залы деловито отдавал приказы мажордом, озабоченно сновал шамберлен. Нет, это не походило на лихорадочное оживление заговорщиков. Вдруг пронзила страшная догадка – что-то ужасное стряслось с Раймондом! Охрипшим голосом окликнула проходившего валета:

– Эй, Гарнье, что тут… что случилось?

– Ваша светлость, Антиохия в осаде.

– Антиохия? – Констанция почти засмеялась от облегчения. – Что вы несете, мессир! Это Монферран в осаде, при чем тут Антиохия?

– Греки, мадам, взгляните, повсюду греки! – Шевалье махнул в сторону окна. В брезжащем утреннем свете долина Оронтеса казалась покрытой снегом.

– Хвала Отцу и Сыну и Духу Святому, – Констанция прислонилась лбом к холодному камню стены, – благодарю тебя, Господи, что ты, в своей милости, послал мне испытание, которое я могу перенести.

Гарнье с недоумением взглянул в безмятежное девичье лицо. Все-таки ни черта эти женщины не смыслят в вопросах безопасности: только что у нее от страха голос пресекался и руки тряслись, а узнав, что город осадила непобедимая империя, она смотрела на тысячи белых походных палаток так, словно это белье, брошенное на лугу нерадивой прачкой.

Животворящий Крест, сделанный из райского Древа Жизни и по-справедливости отобранный крестоносцами после завоевания Иерусалима у присвоивших святыню тамошних греческих монахов, покачивался над шеренгами ратников, слепил золотом оправы и изумрудами с рубинами. Спешно собранная иерусалимским патриархом Уильямом Малинским рать оставила портовый город Триполи позади и свернула с морского берега в долину Бекаа, ведущую вглубь холмов. До Монферрана расстилалось еще несколько часов пути. Пехотинцы и всадники брели по высохшей августовской траве, сквозь колючий можжевельник. В долину не долетал морской бриз, от безветрия уныло обвисли на древках знамена. Жадно вдыхаемый воздух обжигал горло и высушивал нутро. Чахлые сосенки и низкорослые кедры не давали даже клочка тени, а между тем не только на рыцарях, но даже на сержантах болтались кольчуги и поножи, а под ними были поддеты еще и плотные стеганые гамбезоны. Накинутые на плечи льняные бурнусы оказались бессильны спасти от зноя. Только шлемы многие пехотинцы поснимали, потому что лучше погибнуть от сарацинской стрелы, чем испечься живьем.

Патриарху Иерусалима Уильяму Малинскому явно на роду было написано постоянно заботиться о Фульке, короле Иерусалима: не Уильям ли, еще будучи архиепископом Тира, ездил к папе римскому за одобрением кандидатуры графа Анжуйского на иерусалимский престол? С тех пор прелатом двигало чувство причастности и ответственности за славное царствие своего друга Фулька. Ведь потому и были все эти неуемные вояки столь бравыми, что твердо рассчитывали на верного Уильяма, который каждый раз безотказно мчался спасать их. Где еще в мире была епархия, глава которой то и дело вел полки в сражения? Вот и на этот раз патриарх выступил в поход с собственными пятьюстами сержантами да с пятьюстами сержантами Храма Гроба Господня. В придачу свои две сотни привел епископ Вифлеемский, а архиепископ Тира и аббаты Сионского монастыря и Святой Марии Иосафатской подоспели каждый с полутора сотней сержантов. Не только церковные фьефы выставили все свои ратные силы – по патриаршему зову забросил безнадежную киликийскую экспедицию князь Антиохийский, и даже граф Эдесский Жослен II де Куртене, избытком доблести не страдавший, и тот присоединился к спешно собранному с бору по сосенке ополчению.

Как и полагалось христианскому воинству, бойцы Святой земли двигались под патриаршим стягом на освобождение осажденного в Монферране короля. Такое отрадное единство напоминало старые добрые времена: рыцари защищают рубежи, а Церковь защищает рыцарей. «Не стоит город без святого», – невольно подумал Уильям и тут же покаялся: прости, Господи, твой верный слуга не успевает бороться и с сельджуками, и с королевскими оплошностями, и с собственной, пусть греховной, но совершенно оправданной гордыней.

Белобрысый, светлоглазый норманн с длинным лошадиным лицом, уроженец Англии, которого Альбион поспешил усыновить, наградив кельтской внешностью, Уильям мерно трясся на покойной спине мула, подпруга скрипела, тяжелая булава, подобающая миролюбивому прелату, коему не подобает разить острием меча, оттягивала бок, августовское солнце смаривало в сон. Неспешный строй приятных мыслей и дремоту воинственного святого отца нарушил лазутчик:

– Ваше высокопреосвященство, навстречу двигается королевское войско.

Уильям подскочил в седле, изумленно заморгал, почесал свалявшуюся от пыли и пота бороду. Как это возможно? Разве не ждет Фульк, осажденный тюрками в Монферране, спасения из рук своего духовного пастыря? Прелат пришпорил скотину, пробрался вперед сквозь шеренги пехотинцев, растянувшиеся на сотни туазов.

Заполняя собой равнину, с противоположной стороны ущелья в густых клубах пыли приближалась колонна всадников, над которой развевался королевский штандарт с золотыми крестами на серебряном фоне. Вот уже можно было различить впереди плотную, кряжистую фигуру Фулька на его любимом Гефесте. Досадуя, что каким-то образом король на сей раз обошелся без его помощи, Уильям ткнул в бок мула мягкой литургической туфлей. Пока он поспешал навстречу монарху мерной рысью, приличествующей высшему духовному лицу Святого города, мимо опрометью промчался, обдав облаком густой пыли, огромный, как всадник Апокалипсиса, Раймонд Антиохийский на рыжем жеребце, покрытом алой попоной. Следом сутулой закорючкой проскакал Жослен де Куртене. Эх, скорее халиф примет крещение, чем дикие северные бароны проявят должное уважение к сану главы латинской церкви на Святой земле!

Воины наперебой приветствовали освобожденного монарха радостными криками:

– Вы освободились, ваше величество! Deus de vult! Этого хочет Бог! Да здравствует Анжу! Да здравствует Иерусалим! Слава Господу! Триполи, вы на свободе!

Чтобы пробиться к духовному сыну, патриарху пришлось растолкать торопыг мордой своего мула. Рядом с Фульком ехал Раймунд Сен-Жиль, про которого уверяли, что он в плену у Занги. Сен-Жиль, недавно унаследовавший графство Триполи после трагической гибели своего отца, напоминал дикого кабана: черные сросшиеся брови взлетали к большим ушам, круглая голова с жесткой темной щетиной волос на плоском затылке торчала прямо из плеч, жирный загривок переходил в необъятную, покатую спину.

Усталый король скинул капюшон хауберка, взъерошил рыжую с сильной проседью шевелюру, вытер натертый подшлемником лоб. Лик благородного монарха Латинского королевства Господь создал, небрежно накидав комков: комок слегка свернутого набок, раздвоенного на толстом конце носа, комки двойного подбородка, два небритых, щетинистых, размазанных кома вместо щек, по которым пот проложил волнистые дорожки. Неказистость монарха искупало его умение держать себя с достоинством, но на сей раз Фульк Анжуйский взирал на армию патриарха в полной растерянности. Король тяжело спрыгнул на землю, вслед за ним почтительно спешился Пуатье, при этом король оказался ему по грудь. Сожалея, что не остался в седле, монарх потрепал гиганта по рукаву, расстроенно обернулся к патриарху:

– Мерд! Простите, падре. Если бы я знал, что вы спешите нам на выручку!

Уильям сделал протестующий жест, как бы признавая благодарность излишней. Пастырь всегда готов спасать помазанника, и кто же будет роптать, тем паче вслух, если благие дела творятся Господними руками расторопнее, чем человеческими?

– Ваше величество, как только мы услышали, что вы в осаде, мы бросили все и помчались вызволять вас! Молебны, и те служили на марше! – Уильям покровительственно осенил короля крестным знамением, тем самым возвращая себе статус незаменимого оплота страны и престола. – Возблагодарим Господа за ваше освобождение!

Иерарх повернулся к Сен-Жилю, обнажил в любезной улыбке длинные, желтые зубы:

– Я рад, граф, что и вы на свободе, а то ведь шел слух, что Имадеддин захватил вас в плен!

Красный от жары Триполи скривился и злобно просипел:

– Чтоб он сдох, неверный пес! Захватил, захватил, но король меня выменял, и до того, как ликовать, узнайте сначала о плате за мою свободу!

Фульк помялся, с раскаянием поглядывая на Триполи, и упавшим голосом признался:

– Обхитрил нас коварный обрезанный. То-то я удивился его щедрым условиям! Он, видно, прослышал, что вы спешите нам на подмогу! – От смущения комковатое лицо венценосца печально обвисло, капля пота скатилась с кончика раздвоенного королевского носа. – Если бы я знал, что вы уже так близки! Но у нас закончились все припасы, а десять огромных мангонелей день и ночь били по нашим укреплениям. Я был уверен, что крепость падет, и когда Занги неожиданно предложил сдать Монферран на невиданно щедрых условиях, я уступил крепость проклятому сельджуку.

– Муки Христовы! Вот уж, действительно, спешка от дьявола! – в смятении выругался патриарх, мысленно накладывая на себя епитимью за то, что годы жизни среди рыцарей приучили его божиться, подобно солдату. Но как не забыться, если без него, бережливого Уильяма, король того и гляди раздаст врагам все франкские крепости, как юный мот отцовское наследство?! – Напрасно вы усомнились в нас, ваше величество. Беда, когда правая рука не ведает, что творит левая! – с укоризной привел пастырь очередную подходящую поговорку.

К этому времени вокруг собеседников столпилось множество рыцарей из сошедшихся в долине армий. Кто-то радовался спасению монарха, кто-то сетовал на потерю крепости, многие досадовали, что долгий, тяжелый марш был пройден зря: ни славы Господу, ни добычи людям. Впрочем, усталость от бесконечного пути и нестерпимый зной так измучили воинов, что все радовались и злились вполсилы. Король устало махнул на арьергард своего ополчения:

– Зато, друзья, в обмен на Монферран Имадеддин вернул нам нашего славного Триполи и всех прочих пленных христиан…

– Негодная замена одной из лучших моих крепостей! – сварливо прохрипел освобожденный Триполи, единственный, кому усталость и зной не мешали злиться.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – расстроенно промямлил патриарх, с тоской оглядывая освобожденных пленников.

В обозе королевского войска тащились пешком и на полудохлых клячах несколько десятков выпущенных из тюркских застенков исхудавших и оборванных фигур, более похожих на снятых с креста, нежели на доблестных воителей. Всех их теперь придется волочь до Иерусалима и кормить в пути. Вот что творится, стоит оставить короля без патриарших советов и попечения! Воистину, торопливость дурака пути не сокращает!

Фульк выудил из-под седла помятую желтую тряпку, с досадой бросил ее под ноги Гефесту:

– Наглый Занги еще какой-то бабский халат со своего плеча передал… Триполи, я искренне сожалею, что так вышло, клянусь!

Но Сен-Жиль Триполийский гордился тем, что не умел прощать и не собирался учиться этому презренному обычаю даже ради Латинского короля:

– Клянусь муками Христовыми, скоро у меня не останется крепости преклонить свою освобожденную голову!

– Лучше синица в руках, чем журавль в небе, – напутственно воздел палец патриарх, нанизывая на бесконечную нить своих неоспоримых поучений еще один перл драгоценной мудрости.

– Сен-Жиль, его высокопреосвященство хотел сказать, что лучше голова на плечах, чем Монферран в графстве, – благожелательно заметил Раймонд Антиохийский, вытащил флягу, закинул голову и принялся жадно пить. – Все еще не так плохо!

В словах Пуатье Сен-Жилю, обладавшему способностью везде отыскивать самое оскорбительное, почудились насмешка и поругание памяти своего убитого тюрками отца. Он злобно уставился на аквитанского выскочку маленькими, налившимися кровью глазками, как бы спрашивая: откуда ты взялся, Раймонд де Пуатье, что сделали твои предки за огромное и богатое княжество, которое само упало тебе в руки? Был ли твой дед завоевателем Утремера, погиб ли он во время осады твоего будущего владения? Может, сарацины обезглавили твоего родителя? Нет. Похоже, что тебя, любимчика покойного английского короля, не имевшего ни кола ни двора, просто удачно пристроили при владетельной наследнице, и потому ты вообразил, что всем здесь ровня? Сен-Жиль с ненавистью глядел на кадык Пуатье, двигающийся вверх и вниз по белому горлу, и безмолвно желал гиганту самому не сносить головы.

Патриарха разбирало желание напомнить рыцарям, что, пока жив он, Уильям Малинский, у Святой земли останется достойный защитник, но, помня о непомерном рыцарском самомнении, святой отец выразил свою мысль иносказательно:

– Следует помнить, что, даже когда король Святой земли пленен или в осаде, в ней продолжает царить Иисус Христос! – и скромно потупился.

Фульк приуныл, видимо осознав, какой негодной заменой он явился Всевышнему, представленному его доблестным патриархом, и покаянно предложил:

– А не устроить ли нам для сельджука радостный сюрприз и не вернуться ли всем сообща к стенам Монферрана, друзья мои?

Триполи приосанился, взмахнул короткой рукой:

– Наконец-то слова истинного рыцаря, чтоб всем трусам облаткой подавиться!

Фульк повеселел, в живых глазках зажглись озорные огоньки, но Жослен де Куртене ссутулился еще сильнее и кисло пробурчал:

– На меня не рассчитывайте. Пока мы будем осаждать Монферран, Имадеддин разорит мою Эдессу, как лиса курятник.

– Вы что, Куртене, предаете наше святое единство?! – Сен-Жиль обрушился на Жослена со всей злобой, которую ему не удалось выплеснуть на обхитрившего франков Занги.

– Оставьте, Сен-Жиль, крепость потеряна, не просите нас вместе прыгнуть в погибель. Монферран был полезен, но Эдесса нам необходима, – хладнокровный Куртене, похоже, остался единственным, кого не впечатляло бешенство графа Триполийского. – Неразумно бороться за Монферран, забросив все остальные владения.

Триполи не нашелся, что возразить, и потому прошипел, брызжа слюной, как ядом:

– Спасибо, Куртене! Я молюсь, чтобы когда-нибудь Господь подарил и мне возможность отплатить вам такой же поддержкой!

Граф Эдесский побледнел, сморщился и отпрянул, но промолчал. Остальные рыцари отвели глаза. Ни один уважающий себя барон не проявил бы такого презренного самообладания, ибо любой грех и преступление можно искупить, помимо трусости.

– А вы, князь? – Сен-Жиль обернулся к Раймонду: – Вы-то не побоитесь поддержать свояка?

Раймунд де Сен-Жиль недавно женился на тетке Констанции, Годиэрне де Ретель. Правда, всему королевству уже известно, что новобрачные ладят, как кошка с собакой. За сорок лет жизни бок о бок все знатные семейства Утремера породнились, все повязаны родственными и вассальными узами, но узы эти, хоть и крепкие, не всегда оказывались дружескими. Раймонд де Пуатье раздраженно отпихнул морду напиравшего на него коня графа Триполийского:

– Сен-Жиль, легче вас обвинить в смирении, чем меня в трусости. До сих пор Антиохия всегда помогала вам безотказно, как старший брат, но сейчас у меня самого дом горит.

Триполи нагнул голову, уставился на Раймонда с бессильной злобой кабана перед львом, и так рванул удила, что жеребец под ним заржал от боли и закружилась на месте:

– Да я вижу, тут никто не спешился бы Иисуса с креста снять!

– Друзья, наша перепалка на руку одному Кровавому! – в отчаянии напомнил король.

Ох уж эти бароны! Когда Фульк не занимался их спасением, он занимался их примирением друг с другом и с его верховной властью. Все франки повязаны общей спасительной цепью данных и принятых клятв, да только баронам они представляются кандалами. Рыцари не желают повиноваться ни сюзерену, ни союзнику, каждый хочет действовать только по собственному разумению. Так много сил и терпения было потрачено, чтобы как-то сплотить эту непокорную банду сумасбродных баронов, каждый из которых мнил себя героем, страдал от непомерных амбиций и твердо намеревался превзойти подвиги Шарлеманя и Роланда! А сейчас, впервые сойдясь в общем походе, они первым делом перегрызлись!

Пуатье взлетел в седло так легко, словно броня и вооружение были легче пушинки:

– Ваше величество, раз вы свободны, я должен мчаться спасать Антиохию. Мой город осаждает греческое войско.

Он не просил короля о помощи и даже не смотрел на него, но его молчание упрекало совестливого Фулька сильнее, чем громкие требования Триполи. Анжу засопел. Вступаться за Антиохию было бы самоубийственно. Рано или поздно Византия должна была предъявить свои права. Латинское королевство твердо намеревалось установить с Константинополем прочный мир, и нападение Иоанна Комнина на Антиохию – не причина пересматривать этот краеугольный камень стратегии Фулька. За полвека князья Антиохии надавали грекам таких обязательств, что юридические права василевса стали неоспоримыми, особенно когда тот появился с огромным воинством, стоящим тысячи легальных доводов, под самыми стенами Антиохии. Князь молод, силен и раз взялся за гуж, то пусть доказывает, что способен не только ласточкой в седло вспархивать.

Король нахлобучил шлем, словно пытался скрыться под железом брони от бесконечных претензий своих баронов, и сам поспешно забрался на Гефеста. Негоже королю взирать на собственных вассалов снизу вверх. Насупился, пробурчал:

– Князь, постарайтесь договориться с Иоанном миром, врагов нам хватает.

Раймонд усмехнулся, натягивая перчатки:

– Спасибо, ваше величество. Я всегда готов мчаться вам на помощь, чтобы услышать добрый совет.

Фульк покраснел, не выдержал, дал шпоры коню:

– Эх, будь что будет! Не покину вас, друзья мои! Вперед, святой отец, отвоюем франкские земли!

– За Монферран! – прохрипел Триполи.

– За Антиохию! – рубанул воздух Раймонд.

Но патриарх Иерусалима отчаянно затряс обеими дланями:

– Ваше величество! Увы! Нам придется немедленно мчаться обратно в Иерусалим! – Увидев, как скривился граф Триполийский, приуныл Анжу и скептически поднял брови Раймонд, верный пастырь промямлил: – То, что Монферран, лучшая наша крепость, попал в руки тюрок, и сарацины вклинились в наши владения, а вдобавок паршивые схизматики осадили наш важнейший северный оплот – это, конечно, все очень плохие новости, – патриарх выдержал скорбную паузу, убедился, что все взоры обратились на него с надеждой, воздел перст и торжествующе заключил утешительную сентенцию: – Но плохих новостей так много, что из-за каждой в отдельности горевать решительно некогда! – И охотно пояснил: – Во время вашего отсутствия египетские конницы Аскалона вышли на равнину Рамлы и разгромили гарнизон Лидды, а к тому же дамасские войска захватили незащищенный Наблус, сожгли и разорили город и перерезали всех, кто не успел укрыться в донжоне. – Помолчал и, не уверенный, что ошарашенные слушатели оценили всю серьезность произошедшего, сокрушенно помотав головой, пояснил: – Все это до добра не доведет, нет, чую я, не доведет.

Потрясенный Фульк уставился на патриарха. Господи, да что же это такое? Ни на кого, ни на мгновение невозможно оставить королевство? Почему он окружен только неистовыми головорезами, трусливыми умниками и кипучими идиотами? Похоже, что с бестолковым, зато рьяным Уильямом Малинским он потеряет Заморье вдвое быстрее, чем смог бы с помощью самого Занги! Но другого патриарха взять неоткуда, и других баронов у него тоже нет. Анжу взглянул с упреком на небеса, устало вытер потное лицо и призвал себя к спокойствию. Опора Заморья лишь в терпении и мудрости венценосца.

– Н-да… Этот египетский Аскалон – как распахнутая задняя калитка! Никогда не знаешь, куда бросаться в первую очередь… Ну что ж, друзья мои, в таком случае нам придется расстаться. Я поспешу разобраться с обнаглевшими Фатимидами, – с высоты седла король выглядел величественным и бравым рыцарем. – Удачи вам, князь. А вам, Триполи, желаю утешиться в объятиях молодой супруги.

Граф уставился на суверена испепеляющим взором. Фульк вспомнил, что, по слухам, в объятиях Годиэрны утешаются и многие другие, хотел поправиться, но вовремя сообразил, что непременно взбесит Сен-Жиля еще пуще, и только махнул на прощанье поросшей рыжим волосом рукой.

Триполи, Куртене и Пуатье развернули коней и двинулись каждый к своему ополчению. Пробираясь к началу колонны, Анжу изумленно оглядывался на нового свояка:

– Однако вот он каков, этот князь Антиохийский… А Констанция-то его, пичужка такая, и совсем еще юная…

– Геракл, истинный Геракл, ваше величество, – хмыкнул патриарх, оскалив ослиные зубы. Он радовался, что бешеные бароны разъехались, и они с монархом снова вместе. – Пускай сам с василевсом разбирается, будут друг на друга управа. Поистине гордыня этих рыцарей – еще один гвоздь в теле Спасителя!

– А Сен-Жиль-то наш и впрямь невезучий: ладно, Монферран потерял, так дома еще и Годиэрна поджидает…

Король облегченно ухмыльнулся: в сравнении с домашними неладами графа Триполийского потеря Монферрана блекла настолько, что ощущение вины перестало тяготить суверена. Со свояченицы Годиэрны мысли Фулька перешли на ее сестру, собственную возлюбленную жену Мелисенду. Искоса взглянув на пастыря, венценосец откашлялся и спросил, внимательно изучая холку Гефеста:

– Так что, святой отец, неужто у вас не найдется для меня ни единой доброй вести?

– Почему же, ваше величество? Конечно, найдется! Сын ваш Бодуэн и королева Мелисенда пребывают в добром здравии, и королева шлет вам свою любовь!

Лицо немолодого, некрасивого короля озарила смущенная улыбка, от избытка чувств он натянул поводья так, что боевой конь под ним вздыбился:

– Охо-хо! А мы-то уже заподозрили, что милость Божия нас покинула! Оказывается, дела наши еще совсем не плохи! Deus de vult!

И Фульк на радостях пустил Гефеста в галоп. Прелат сокрушенно вздохнул: трудно быть Божьим служителем и духовным отцом Града Святого, но и старым мужем красивой жены быть тоже нелегко.

Железная змея воинов медленно расползалась на две части, словно сдирая с себя кожу: королевская армия и патриаршее ополчение просачивались сквозь войска Антиохии и Эдессы на юг, в сторону Иерусалима, а силы сирийских франков стекались в обратном направлении – на север.

Армии маневрировали по Утремеру, как шахматные фигуры по доске.

До Антиохии остались считаные лье, а тяжких дум хватило бы на обратный путь до Альбиона.

Какой баснословной удачей виделось франкское княжество, когда скончался Генрих I и в Англии началась междоусобная война за корону! Путешествие в Левант и свержение Алисы казались захватывающими приключениями, и кто же мог предположить, что героическая борьба с захватчиками-мусульманами за исконно христианские земли будет состоять из нескончаемых разборок с христианскими Киликией и Византией? Славное братство франкских героев воплотилось в необузданном Сен-Жиле Триполийском, уверенном, что он недополучил земель и чести, и в Жослене Куртене, не готовым защищать даже те земли и честь, которые остались ему от отца. А иерусалимский сюзерен, постоянно занятый египетскими набегами на собственное королевство, вместо действенной подмоги подарил лишь добрый совет, полезный, как халат с плеча Имадеддина.

И все же, единожды взвалив на себя ношу, Раймонд не дрогнет даже перед всей мощью Ромейской империи.

Греки нахваливали Иоанна II Комнина, прозвали его Калоиоанном – Хорошим Иоанном, порфироносным, багрянородным, самодержцем, венцом всех царей, прославляли его воинскую доблесть, непримиримую борьбу с анатолийскими тюрками, восхищались мудростью автократора, но не объясняли, почему лучший, якобы в истории Римской империи император рушит необходимое единство христиан Востока. Со времен Великого Крестового похода претензии Константинополя на Антиохию отравляли отношения меж греками и франками, как вонь неубранной падали, только до сих пор Византию отвлекали то печенеги, то тюрки, то венгры, то итальянцы, то норманны. Но едва Иоанну удалось оттеснить тюрков в Малой Азии и покорить армянскую Киликию, ромей возобновил свои притязания.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю