Текст книги "Гипноз и «чудесные исцеления»"
Автор книги: Мария Рожнова
Соавторы: Владимир Рожнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
То, что такой крупный научный авторитет, как Шарко, занялся глубоким изучением гипноза, привлекло к этому вопросу внимание многих видных ученых Парижа – невропатолога Поля Рише, психиатра Пьера Жане, невропатолога Жиль де ля Турет, долгое время работавшего вместе с Шарко невропатолога Ж. Бабинского, директора психофизиологической лаборатории Сорбонны Альфреда Бине, невролога Шарля Фере и др. Они вели свои исследования в том же русле, что и Шарко, разделяя в общем предложенную им точку зрения, которая получила название Парижской, или Сальпетриерской школы.
Эта точка зрения была противоположна мнению о гипнозе, которое сформировалось в это время у ученых Нанси. И вскоре между этими школами завязался спор.
Число исследований в области гипноза, проводившихся в эти годы не только во Франции, но и в ряде других стран Европы, в том числе и в России, становится настолько велико, что начинают выходить специальные периодические печатные издания, посвященные этому вопросу. Жаркое пламя дискуссии между двумя школами, двумя противоборствующими взглядами на гипноз – ученых Парижа и Нанси – разгорается в 80—90-х годах на страницах книг и периодических изданий, на общих съездах врачей и специальных конгрессах гипнологов и психологов. В орбиту этого спора втягиваются все новые и новые участники: врачи и физиологи, психологи и философы, писатели и художники.
Вначале трудно было сказать, на чьей стороне окажется перевес. Но в 1889 году на первом международном конгрессе физиологической психологии в Париже становится очевидным, что большинство исследователей склоняются к взглядам нансийцев.
Полемика между школами велась в острых, темпераментных тонах. Чтобы дать читателю представление об остроте этой дискуссии и вместе с тем о существе расхождений, мы приведем выдержку из предисловия Бернгейма ко второму изданию его труда «О внушении и его применении для терапии». Возражая Шарко, глава нансийцев восклицает: «Нет! Гипнотический сон не болезненный сон! Нет! Гипнотическое состояние не невроз, подобный истерии. Конечно, у загипнотизированного можно вызвать истерические проявления, можно развить у него настоящий гипнотический невроз, который будет повторяться в искусственно вызванном сне. Но эти проявления не обязаны своим происхождением гипнозу, они обусловлены внушением со стороны оператора или иногда самовнушением лица, особенно чувствительного… Мнимые физические проявления гипноза не что иное, как феномены психические; каталепсия, трансферт, контрактуры и т. п. являются результатами внушения. Установить, что подавляющее большинство людей внушаемо, значит исключить идею невроза… Сам сон есть результат внушения. Я утверждаю: никто не может быть усыплен против своей воли… Идея производит гипноз; психическое влияние, а не влияние физическое или флюидическое определяет это состояние».
Бернгейм считает, что Шарко, приписывая лечебные свойства металлам и магнитам, глубоко ошибается. На самом деле там действовало самовнушение – вера больных в целебность этих средств. Благо и объекты были в этом отношении очень благодатные: ведь если внушаемость, как установили нансийцы, всеобщее свойство людей, то истерикам это свойство присуще в повышенной степени.
С такой же пылкой убежденностью отрицает Бернгейм наличие трех знаменитых фаз гипноза по Шарко. Фазы эти – явление кажущееся, искусственное; они – результат того же внушения.
Напоминая о роли внушения, Бернгейм был, безусловно, прав. Но, предостерегая других, он чрезмерно увлекся, впал в преувеличение. Например, он считал, что все физические раздражители, применявшиеся в клинике Шарко, тоже действуют не прямым образом, не сами по себе, а лишь как своеобразные проводники идеи о сне, то есть тоже как внушение. Эта ошибка Бернгейма была еще более усугублена им в его последних работах, когда он стал отрицать даже и сам гипноз, как особенное состояние нервной системы, и заявлял, что все наблюдающиеся в нем эффекты можно объяснить действием внушения, последнее же он сводил к самовнушению.
Эта точка зрения Бернгейма впоследствии справедливо критиковалась даже и теми, кто был в целом его сторонником.
Однако, невзирая на некоторые ошибочные положения, школа Бернгейма постепенно завоевывала все большее и большее признание среди врачей и ученых: она последовательно отстаивала положение о большой лечебной эффективности гипноза и внушения, разрабатывала практику применения этих явлений в медицине. В большой пользе этого метода, в действенной помощи его в борьбе со многими заболеваниями убеждаются все больше и больше врачей, испробовавших его в своей лечебной работе. Мысль Шарко о том, что гипноз может быть полезен лишь в отдельных, исключительных случаях, тогда как в подавляющем большинстве он окажет вредное, ослабляющее воздействие на нервную систему больного, была большинством врачей и исследователей отвергнута, признана несостоятельной.
Надо сказать, что все эти бурные споры – считать ли определяющими признаками гипноза физиологические или психологические проявления, лечить ли этим методом все расстройства нервного происхождения или только больных истерией, широко или узко понимать внушение – не мешали всем защитникам естественнонаучного понимания гипноза выступать единым фронтом против общего, злейшего врага науки – мистики. Ведь по сравнению с той коренной противоположностью взглядов, которая разделяет науку и мистику, разногласия школ Парижа и Нанси были не более чем частные, неизбежные в творческих поисках расхождения.
И Льебо, и Бернгейм, и Шарко, и Рише совершенно единодушны в том, что результаты их наблюдений и экспериментов – непобедимое оружие в борьбе с мистическими представлениями.
Податливость к внушению, как качество, присущее всем людям, и разогретое искусственными приемами воображение, – вот истинные причины тех явлений, которые извечно казались чудесными, заявляет в своей книге «Внушение и его применение в терапии» Бернгейм. Именно эти причины лежат в основе целительного действия амулетов и талисманов, металлов и магнитов, заклинаний египетских, индийских и халдейских жрецов, религиозных церемоний и церковных реликвий, «чудодеяний» христианских святых. Бернгейм подробно анализирует несколько описанных в литературе случаев будто бы чудесных исцелений в Лурде и доказывает, что действительным их творцом были не божественные силы, а могучее действие на организм психических факторов, и в первую очередь экзальтированное верой воображение.
Не скрывая своей гордости научными завоеваниями, Бернгейм в другой своей книге пишет: «Современному периоду было предназначено полностью осветить, определить и четко уяснить научную доктрину внушения, благодаря которой навсегда рассеялись химеры и суеверия, которые до наших дней ослепляли бедное человечество».
В декабре 1892 года одновременно в Париже и Лондоне в журналах «Новое обозрение» и «Ежемесячное обозрение» появляется замечательная статья Шарко «Вера, которая лечит» (можно перевести также словами «Целительная вера»), в которой он четко, с последовательных научных позиций и вместе с тем очень популярно высказывает свое мнение о причинах исцелений, тысячелетиями числившихся чудесными, в которых всегда виделось людям наглядное доказательство существования бога и его милосердия. «Необыкновенные по своему внешнему виду излечения, производимые «целительной верой», которые обычно в терапии называют чудом, представляют собой, и это можно показать в большинстве случаев, естественные явления, которые бывали во все времена, в гуще цивилизации и самых разнообразных религий, в самом различном виде, даже и сейчас их наблюдают на всех широтах».
Огромный опыт Шарко-ученого, впервые решившего загадку истерии, давал ему возможность с полным правом и знанием дела указать не только главную причину выздоровлений, считавшихся прежде непонятными, сверхъестественными, но и точно определить границы действий этой причины. Шарко пишет: «Для «целительной веры» необходимы свои объекты и свои болезни, а именно такие, которые поддаются тем влияниям, какие оказывает на тело разум. Истерики обладают нервной структурой, благоприятной для «лечения верой», так как они прежде всего внушаемы, будет ли это внушение произведено извне или будет связано с тем, что они носят в самих себе элементы мощного самовнушения. У этих индивидов, мужчин и женщин, действие разума на тело достаточно эффективно для того, чтобы излечить те болезни, которые незнание еще так недавно, не распознав их истинную природу, объявляло неизлечимыми».
Сильнейшим ударом по мистике были изданные Шарко в соавторстве с Полем Рише два тома художественных иллюстраций. Один из них назван «Одержимые демоном в искусстве» и содержит картины исцеления Христом и святыми «бессодержимых», а также изображения святых в экстазе, другой – «Уродства и болезни в искусстве», в котором большое место отведено сценам исцеления паралитиков и слепых. Здесь представлены репродукции со старинных, относящихся к V веку нашей эры, табличек из слоновой кости, с рисунков на дереве, украшающих стены древних монастырей, воспроизведения фрагментов средневековых фресок, гравюр, картин Рубенса, Рафаэля, Пусена. С ними сопоставлены изображения многообразных проявлений истерических припадков на материале больных Сальпетриера, мастерски зарисованные самим Полем Рише. Все это сделано настолько убедительно и обстоятельно, что выводы напрашиваются сами собой.
Рука об руку как непримиримые воинствующие защитники естественнонаучного мировоззрения выступали на борьбу с мистикой в те годы не только представители школ Парижа и Нанси, но все передовые исследователи гипноза разных стран Европы. Остро осознаваемая необходимость дать решительный отпор очередной мутной волне мистицизма, которая начала заливать Европу еще в начале 70-х годов XIX века, а к 80-м годам приняла поистине угрожающие размеры, была одной из главных причин, приковавших внимание ученых того периода к явлениям гипноза.
Эта эпидемия мистицизма, как и предыдущие ее вспышки (о которых нам уже приходилось упоминать в ходе нашего изложения) во второй половине XVIII и в начале XIX века, была также порождена конкретной исторической обстановкой. Только на этот раз это уже была не феодальная и не буржуазно-помещичья контрреволюция, а зарождающаяся империалистическая реакция.
К этому времени капитализм перестал быть прогрессивным строем, резко выступили его пороки и язвы, выросло и окрепло рабочее движение. В страхе перед его успехами правящие классы вновь обращаются к старому способу спасения – религии и мистике. Мистические настроения проникают в искусство, философию, науку. В Америке и Англии даже создается особое общество для так называемых психических исследований, поставившее целью соединить несоединимое – науку и мистику.
Вновь, как во времена Месмера и Калиостро, сначала высшие классы общества, а за ними некоторые близкие им по духу слои интеллигенции и легковерная масса мещанства, всегда старающегося ни в чем не быть «хуже людей» (под которыми они разумеют лишь «сильных мира»), начинают увлекаться разнообразнейшими формами мистики, среди которых мы опять обнаруживаем все ту же «древнюю восточную магию», хиромантию, астрологию. Повальный характер принимает увлечение спиритизмом. И вновь, как некогда, по всей Европе прокатывается молва о магнетизерах, среди которых особенно шумный успех сопутствует некоим Донато и Ганзену. Конечно, ни о работах Брэда, ни о книгах Льебо, в которых содержатся убедительные аргументы против «всемогущества магнетизма», широкой публике ничего не известно. А в то же время необыкновенные явления, демонстрирующиеся повсюду – в театральных залах и фешенебельных клубах, на сценах кафе и в салонах избранного общества неутомимыми и самонадеянными странствующими магнетизерами, снова дают обильный посев суеверий и предрассудков, будоража людское воображение.
Передовые ученые не могли мириться с оживлением темных, обветшавших суеверий и твердой рукой срывали покров мистики с чудес магнетизма. Именно такое стремление дать немедленный отпор очередной форме возрождающихся суеверий было прямой причиной, побудившей выдающегося немецкого ученого, профессора физиологии и гистологии Бреславльского университета Рудольфа Гейденгайна самому заняться изучением гипноза.
Он воспроизводит в своих опытах целый ряд необычных эффектов, демонстрирующихся с эстрад в качестве чудес, доказывает их повторяемость и предлагает свое естественнонаучное объяснение. Гейденгайн как бы предвосхитил то понимание гипноза, которое позднее было дано Иваном Петровичем Павловым и его учениками. Гейденгайн предложил построенное на аналогиях с уже имеющимися в физиологии нервной системы данными представление о том, что «сущность гипноза составляет подавление деятельности нервных ячеек коркового слоя большого мозга». Но это была тогда лишь догадка, которую он не мог ничем доказать.
К этому времени в гипнологию лоцманами новых дорог приходят наши отечественные, русские исследователи. Воспитанные на передовых материалистических идеях революционных демократов 60—70-х годов, ученики и последователи отца русской физиологии всемирно признанного ученого Ивана Михайловича Сеченова, наши физиологи и врачи не только критически переосмыслили утвердившиеся взгляды на гипноз, но и пошли в своих исканиях дальше.
В 60-х годах прошлого века И. М. Сеченов, как представитель точного естествознания (к тому времени физиология уже завоевала право называть себя точной наукой), выступил с развернутой критикой психологии, то есть той отрасли знания, задачей которой должно было быть установление законов психики. Он задался вопросом, почему психология, одна из самых старых наук (ведь над причинами, движущими мыслями, чувствами и поступками людей, задумывались мудрецы самой далекой древности), и в его время остается неустановившейся, непочатой, по его удивительно точному выражению, наукой. Она все еще неизмеримо далека от определения основных законов психики. Среди психологов нет единства ни по одному занимающему их вопросу. Она не дает никакого руководства для практики жизни здорового человека и не объясняет законы болезненных психических нарушений. Сеченов точно указывает причину такого отставания психологии. Все дело в том, что она использует неточный, субъективный, пристрастный метод подхода к изучаемым ею явлениям.
Тот способ изучения психики, которым пользовалось человечество от Аристотеля до Канта, говорит Сеченов, – метод самонаблюдения и наблюдения над другими людьми, метод анализа собственных поступков и переживаний и догадок о мотивах поступков, мыслях и чувствах других людей, – негоден. Он мало дал, он недостаточен, он ведет к ошибкам, ибо не может быть свободен от сугубо личных, предвзятых суждений, преувеличений, преуменьшений и прочих роковых неточностей.
Сеченов не ограничивается только критикой существующих методов исследования, но открывает для психологии плодотворный путь к будущим достижениям. Он предлагает изучать психику человека, сопоставляя ее, с одной стороны, с более простыми психическими явлениями, каковыми могут служить психические явления у животных, и, с другой стороны, сравнивая явления человеческой психики с достаточно точно изученными явлениями, происходящими в низших отделах нервной системы.
Эти мысли Сеченова оказали громадное влияние на мировоззрение целого поколения отечественных естествоиспытателей.
Со стремлением по-новому – беспристрастно и точно – изучить психику и обращают некоторые физиологи и врачи в нашей стране свое внимание на гипнотические явления. Гипноз привлекает их как исключительное состояние, сочетающее в себе целый ряд необычных психических и физиологических проявлений.
Глубокое понимание законов природы, атеистическое мировоззрение и горячая приверженность свежей научной мысли позволили им переместить центр изучения гипноза в Россию.
«Вы ошибаетесь, уважаемые профессора Шарко и Бернгейм»
1878 год. На заседании Харьковского медицинского общества молодой врач Василий Яковлевич Данилевский делает свое первое официальное сообщение о результатах наблюдений над гипнозом у лягушки.
Семья Данилевских поистине могла служить примером щедрого созвездия самородков, которыми издревле славится наш народ. Тех самородков, заглушить буйную силу которых была не в состоянии даже мрачная обстановка в дореволюционной России. Они рождались великой силой своего горения – своего энтузиазма.
В. Я. Данилевский (1852–1939)
Отец, Яков Петрович Данилевский, был человек неиссякаемой энергии и многостороннего творческого ума. Скромный харьковский часовых дел мастер, он конструировал различные замысловатые механизмы. Так, известна его оригинальная конструкция снегоочистителя, похороненная в бюрократических канцеляриях ведомства путей сообщения. В Орловской губернии организатор добровольной экспедиции Я. П. Данилевский находит залежи железной руды. В крошечной домашней лаборатории он неутомимо занимается фотографией, химией, минералогией.
Естественно, что воспитанные под влиянием такого отца, все семеро его детей (четыре сына и три дочери) с ранних лет проявляют интерес и склонность к умственным занятиям. По условиям царского времени, высшее образование могли получить только представители мужской линии. Все четверо братьев Данилевских, преодолев немало трудностей и лишений, стали врачами. Трое из них, Александр, Василий и Константин, впоследствии стали крупными учеными, получившими широкое признание за рубежом.
Старший брат, Александр Яковлевич, посвятил себя разработке проблем биологической химии и так много сделал в этом направлении, что его называют основоположником русской биохимии. А. Я. Данилевский изучал природу белков и ферментов.
Интересы К. Я. Данилевского были исключительно многообразны. И всюду, где бы ни задерживалась его пытливая мысль и умелые руки, оставались заметные следы его одаренности. Врач-физиотерапевт и электрофизиолог, он одновременно серьезно занимался рядом технических проблем, таких, например, как конструкция летательных аппаратов или пропитывание кож металлами. В нем, быть может, больше, чем в других братьях, проявилась наследственная черта отца изобретателя-самоучки – не проходить мимо любого интересного явления, стараться осмыслить его и внести свою лепту, будь то близкое ему естествознание или даже такая далеко стоящая область, как техника.
Василий Яковлевич, посвятивший свою жизнь служению, как он говорил, «одной из основных наук медицинского курса – физиологии», унаследовал от отца несокрушимую способность добиваться намеченной цели. Многообразен был круг его физиологических интересов. Но проблема, которая его захватила еще на студенческой скамье, – проблема физиологической природы гипноза занимала его всю творческую жизнь. Уже почти на склоне лет – в 1924 году – ученый подвел итоги своих многолетних изысканий и размышлений по этому вопросу в монографии «Гипнотизм».
Начал же В. Я. Данилевский заниматься гипнозом значительно раньше своего первого публичного выступления по этому вопросу – в 1874 году, студентом Харьковского университета. Данилевский познакомил членов медицинского общества с историей вопроса, сообщив, что первым описал гипноз у животных в 1646 году профессор и иезуит Афанасий Кирхер, назвавший это явление ехреrimelftum mirabilis, что в переводе с латыни на русский язык означает «чудесный опыт». Кирхер укладывал на бок курицу и удерживал ее в этом положении, пока она не успокоится. Затем проводил мелом черту у самой головы курицы и переставал ее удерживать. Но курица еще долго продолжала, не шевелясь, лежать в неестественной для нее позе, даже и тогда, когда ее начинали потихоньку пинать. По мнению Кирхера, курица принимает проведенную мелом черту за удерживающую ее веревку и, понимая бесполезность сопротивления, не пытается встать.
Позднее подробным исследованием гипноза у животных занялся чешский физиолог И. Н. Чермак. В 1872 году он сообщил о своих опытах по гипнотизации кур, уток, гусей, раков и мелких певчих птичек. Оказалось, что веревка тут вовсе ни при чем. Чермак вызывал гипноз у птиц, насильно удерживая в непривычных позах; других животных он принуждал, не отрываясь, смотреть на блестящие предметы. У всех загипнотизированных животных исчезала чувствительность к щипкам и уколам; они переставали обращать внимание на свет и шум, а также приобретали способность подолгу сохранять приданные их лапкам и крылышкам неудобные положения. Последнее явление очень напоминало каталепсию – ту самую восковидную гибкость суставов и мышц, которая так удивляла зрителей на сеансах магнетизеров и которую наблюдали все исследователи гипноза у человека.
Вслед за Чермаком те же явления у животных изучал немецкий физиолог В. Прейер. Внезапно, быстро схватывая морских свинок, кроликов и других животных, а затем насильно удерживая их, он вызывал у них расслабление мышц всего тела и снижение чувствительности, подобное тому, которое наблюдал Чермак. Но Прейер называл это состояние не гипнозом, а каталепсией и считал, что главной причиной ее бывает страх, испуг, ужас животного перед внезапно напавшей на него непреодолимой силой.
Данилевский действовал иначе. Он спокойно клал лягушку на спину и осторожно удерживал ее некоторое время в такой позе. Оказалось, что если после этого ее отпустить, то она будет сохранять самую неловкую для себя позу, например такую, которую Данилевский называл «позой турка» – лягушка сидит на скрещенных задних лапках, слегка прислонившись спинкой к какой-нибудь подпорке. Ее можно щипать пинцетом – она не шелохнется. Ей можно закрыть обе ноздри смоченной бумажкой – и она не будет сбрасывать ее лапкой, как это обычно очень ловко и быстро делают лягушки в нормальном состоянии. Загипнотизированная лягушка задыхается, как настоящий астматик, глаза ее вылезают из орбит от удушья – и все-таки никаких попыток сбросить мешающую ей дышать бумажку она не делает. И лишь после того, как через некоторое время животное выйдет из гипнотического состояния и примет обычную позу, оно снимет наконец закрывающую ноздри бумажку.
Новым и интересным в опытах Данилевского было то, что ему удалось установить прямую связь между большими полушариями головного мозга и гипнотическим состоянием. Удаляя у лягушек большие полушария, он убедился, что вызывать гипноз у таких лягушек значительно труднее и дольше, чем у обычных. Да и само гипнотическое состояние у оперированных животных отличается рядом особенностей – например, в нем не так сильно снижается чувствительность кожи. Если ущипнуть лишенную больших полушарий мозга загипнотизированную лягушку, то она ответит на раздражение движениями лапок.
Поэтому Данилевский предположил, что снижение чувствительности и отсутствие произвольных движений, столь характерные для гипноза, вызваны воздействием больших полушарий и именно воздействиями угнетающего характера.
В своем сообщении о гипнозе Данилевский высказал мысль, что эти факты «позволяют с филогенетической точки зрения признать связь гипнотизма человека с experimentum mirabilis животных».
В окончательно оформленном виде идея Данилевского о родстве гипноза у животных и человека прозвучала в его докладе на IV съезде общества русских врачей в 1891 году. Доклад так и назывался: «Единство гипнотизма у человека и животных». Он был направлен своим острием против мистицизма, резко вспыхнувшего в те годы в России. Данилевский прямо заявил, что поднимаемые на щит современными ему искателями «откровений» в мире духов средневековый мистик Яков Бем и духовидцы XVIII века Сведенборг и Карданус по своим воззрениям недалеко ушли вперед от дикарей, верящих в возможность путешествия души в страну невидимых существ и видящих в известных приемах волшебный ключ в эту страну. Опираясь на научно установленные факты, Данилевский доказывал, что все восторженные состояния и экстазы колдунов и духовидцев, а также трансы спиритических медиумов – не что иное, как разнообразные формы гипноза. В заключение, к вящему посрамлению мистиков, он убедительно обосновывал данными собственных исследований идею общности гипноза у человека и животных, идею их единства – как по вызывающим гипноз причинам, так и по форме проявления этого состояния.
Он рассказывал о гипнотизации речных раков и морских крабов, жаб и головастиков, всевозможнейших рыб (между прочим, оказалось, что легче всего загипнотизировать… вьюна), тритонов и змей, ящериц и черепах, крокодилов и птиц, среди которых особенно легко поддавались гипнозу совсем маленькие птенчики. Данилевскому удавалось вызывать продолжавшийся более шести минут гипноз у птенца сизоворонки всего лишь нескольких дней от роду. Данилевский с сожалением признался, что у кошек и собак ему получить гипноз не удалось, хотя других млекопитающих животных – кроликов, морских свинок он гипнотизировал с успехом. Зато он имел удовольствие сообщить об удачных опытах по гипнотизации таких совсем уж экзотических объектов, как омары и лангусты, каракатицы и осьминоги, камбалы и электрические скаты. Эти эксперименты были проведены В. Я. Данилевским на зоологической станции в Роскове (Бретань) во время одной из его заграничных командировок.
Фактически все это великолепное изобилие успешно поддававшихся гипнотизации объектов – представителей самых разнообразных ветвей животного царства – было убедительнейшим опровержением ошибочного взгляда на гипноз, высказанного в те годы главой школы Нанси Бернгеймом, который, как читатель помнит, утверждал, что «гипноза нет, есть только внушение». Но внушение как воздействие словом возможно только у человека. Данилевский неопровержимо доказал, что состояние гипноза может быть вызвано у самых различных животных и что явления, наблюдающиеся у них, глубоко сходны с симптомами гипноза человека. Свою победу Данилевский закрепил выступлением на родине Бернгейма, когда с трибуны международного конгресса физиологической психологии в Париже в августе 1889 г. прозвучал на весь мир его доклад о гипнозе у животных.
Надо сказать, что В. Я. Данилевского интересовал не столько сам гипноз, сколько законы психики, законы деятельности высших отделов мозга, которые, как это удалось установить ему самому и как об этом догадывались и другие исследователи, играют ведущую роль в явлениях гипноза. Но может показаться странным, почему, имея в виду психику человека, Данилевский избрал объектом своих исследований животных? Ведь это же длинный, обходный путь. Выбор такого именно пути объясняется глубоким влиянием, которое оказал и на В. Я. Данилевского и на многих других естествоиспытателей отец русской физиологии Иван Михайлович Сеченов.
В. Я. Данилевский избрал один из способов познания психических явлений, предложенных Сеченовым, а именно способ сопоставления явлений, имеющих место у животных (они, конечно, и проще и доступнее для изучения), со сложными явлениями, наблюдающимися у человека. Избранный им способ помог ему лучше, чем многим исследовавшим те же явления до него, понять некоторые стороны гипноза у человека.
Однако глубокого проникновения в сущность гипноза ему достичь не удалось. В этом вопросе он остался в плену субъективистско-психологических представлений, недостатки которых он сам так хорошо сознавал. Но преодолеть их на деле оказалось не так-то просто.
Данилевский, говоря о природе гипноза у человека, сводит ее к параличу воли и самостоятельного мышления, а причиной, вызывающей гипноз, считает психическое принуждение. Точно так же он объясняет параличом воли и гипноз у животных, а причиной паралича он считает насилие, только уже не психическое, а физическое. Все остальные симптомы гипноза – снижение чувствительности, отсутствие произвольных движений и т. п., по его мнению, – лишь следствия паралича воли.
Разумеется, это представление о гипнозе было очень далеко от действительного понимания явления. Это были объяснения, которые сами нуждались в объяснениях. Ведь слова «воля», «самостоятельное мышление», «принуждение» не давали никакого представления о сущности, о физиологическом фундаменте явлений, которые хотел Данилевский при их помощи объяснить. Здесь получился у него порочный, не имеющий ни начала, ни конца круг, когда одно непонятное явление «объясняют» другим, не менее непонятным. Такой круг всегда возникает, когда речь идет о чисто словесных объяснениях. Данилевскому из этого круга вырваться не удалось.
На том же IV съезде русских врачей в Москве, где выступал В. Я. Данилевский, доклад «О терапевтическом применении гипнотизма» прочитал друг и соратник выдающегося психиатра С. С. Корсакова Ардальон Ардальонович Токарский.
Это был поистине удивительный человек. Бесконечно скромный, снисходительный к промахам и ошибкам других и беспощадно требовательный и строгий к себе.
Русская психиатрия конца XIX века воспитала многих врачей, прославившихся своим мягким, заботливым и безгранично гуманным отношением к душевнобольным. Таков был отец русской клинической психиатрии петербургский профессор Иван Михайлович Балинский. Примечательна эпитафия на его могиле: «Иван Балинский – душевнобольных друг и слуга». Одним из самых высоких образцов в этом отношении был основоположник московской школы психиатров Сергей Сергеевич Корсаков. Но даже и среди таких людей Токарский выделялся, как дружно говорят об этом все знавшие его коллеги-врачи и сестры милосердия, своими чуткостью, вниманием и любовью к больным. И в то же время Ардальон Ардальонович, при всей его мягкости и безграничной душевной доброте, был человеком огромной воли и непреклонного характера, был настоящим воителем, самоотверженным борцом за праведное дело.
Уже студентом медицинского факультета Дерптского университета он зарекомендовал себя в глазах реакционно настроенного начальства как непременный участник студенческих «беспорядков». В характеристике А. А. Токарского, составленной ректором университета, дословно значится следующее: «В бытность свою студентом принимал участие в беспорядках 1881 года… и получал выговор от ректора за принятие на себя роли депутата». Через всю свою короткую и мучительную жизнь (Токарский умер в возрасте около 42 лет, преждевременно сведенный в могилу туберкулезом) он пронес великий принцип – врач, невзирая на собственные страдания, помогай страждущим!
Один из его современников сказал о нем: «Он был по преимуществу человеком протеста и борьбы. Во всех областях научной и практической деятельности его стремления поддерживались и согревались встречаемыми на пути препятствиями, и чем серьезнее были препоны, тем горячее и страстнее закипала в нем борьба, тем настойчивее добивался он намеченной цели».
