Текст книги "Пушкинский вальс"
Автор книги: Мария Прилежаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
3
– Верно?
– Да.
Димка выпустил Настину руку, развязал на поясе полотенце и вытер лоб, усеянный каплями пота. Он мгновенно дурнел, когда в нем гасло оживление, становился почти невзрачным.
Они шагали молча, не замечая, что направляются по привычке к Откосу. Река делала под Откосом крутую петлю и уходила от города в синеватые от знойной дымки луга.
Над Откосом белеют тонкие стволы березовой рощи. Даже в тихие дни здесь летит ветер, неся с реки свежесть.
– Не обижайся на Нину Сергеевну, она немного сухарь, но деловая. На нее можно положиться в серьезных вещах, – заговорил Димка. – Может быть, до тебя дошли сплетни?
– Какие сплетни?
– Ну, вроде того, что Нина Сергеевна сказала… про амуры. Не придавай значения. Изнервничалась, а тут сюрприз за сюрпризом. Постой! – воскликнул он. – Ты «им» все рассказала, «они» испугались и боятся тебя отпускать? Оттого?
– Ничего я «им» не рассказывала.
– Что же тогда? Какая муха тебя укусила? После всего… чтобы ты не ехала, после всего?
«Признаться?» – тоскливо думала Настя. У нее не поворачивался язык. Сейчас – нет. Напрасно она прибегала в школу. В горкоме и гороно известно, что десятый класс едет всем коллективом, и напрасно она встретилась с Ниной Сергеевной. Вечером, может быть, Настя признается Димке. Или завтра. Она еще не привыкла, что папа ушел. Надо привыкнуть. Никак не выговорить вслух. Как трудно, как трудно рассказать об этом Димке! Он любил приходить к ним по воскресеньям, когда вся семья в сборе. Наряжался в лучшую рубашку и галстук и приходил праздничный, аккуратно приглаживая волосы, страшно довольный, когда удавалось по-взрослому пофилософствовать с отцом на какую-нибудь серьезную тему.
«Здорово у вас. Умно как-то, дружно. Завидно даже!» – признавался он Насте.
У него-то ведь нет отца, сирота от рождения, с первого года войны…
– Все-таки я поговорю с Аркадием Павловичем, – после паузы решительно сказал Димка.
– Ни за что! – ужаснулась Настя.
– Поговорю обязательно. Я его уважал… Помнишь, весной мы слушали лекцию о призвании врача? Я даже пожалел тогда, что у меня нет влечения к медицине, честное слово, так заманчиво он рассказывал! Я тогда убедился, что без романтики не жизнь, а мертвечина. Он окончательно меня убедил. Он по-настоящему идейный, а главное, чувствуешь: не казенный человек. Если даже у него разлад слова с делом…
– Меня никто не отговаривал ехать, – перебила Настя. – Сама поняла: не могу.
Димкины слова подняли в ней стыд и нестерпимую боль, хотелось убежать, спрятаться, никого не видеть! Что за человек ее отец? Сегодня утром все ее прежние представления об отце рухнули. Настя не знала, какой он.
– Неужели действительно ты не едешь? – спросил Димка.
Они стояли на краю Откоса. Внизу лениво голубела река; рыбачья лодка прибилась к берегу, рыбак в соломенной шляпе похож был на гриб. Было тихо, мирно. Был ясный, ласковый день.
– А все, о чем мы мечтали? – спрашивал Димка. – Я думал, ты самая лучшая на свете, необыкновенная! И другие девочки идут на трудности, но тебя я считал необыкновеннее всех. Если ты разочаровалась во мне… ведь стройка остается? Так может поступить только плохой человек. Только самый неверный. Только дрянь, – упавшим голосом выговаривал Димка, страшно бледнея, даже губы стали иссера-бледными. – Дрянь!
Он отрезал ей все пути. Теперь никто не заставит ее рассказать о том, что случилось, не станет она защищаться!
– Я подозревал, что ты не та, какой кажешься, – говорил он, окончательно теряя рассудок.
– Зачем же ты говорил другое, если подозревал? – возразила Настя.
– Понимаю! Обыкновенная история. Единственная дочка, наряды, уютная комнатка. Пошлая обывательница, вот кто ты, а не друг! – не слушая, не помня себя, выкрикивал Димка. – Дрогнула! Неужели ты дрогнула? А о чем мы мечтали целую зиму, где это все? У нас была цель… Где твоя цель? К чему ты стремишься? Ты ни к чему не стремишься? Зачем тогда жить? Если ты такая… если ты… Отказываюсь от тебя! Топчу все, что было. Оставайся, прозябай в болоте. Барахтайся в тине, пока мы будем строить коммунизм.
– Вы одни будете строить коммунизм, а здесь нет? Может быть, здесь другое государство?
– Шути. Прячься за шуточки! Два изменника из всего коллектива: Абакашин и ты. Благодарю за красивые грезы и пробуждение. Спасибо. Кончено все, наотрез!
Он понесся как сумасшедший с крутизны Откоса, размахивая длинными руками, чтобы удержать равновесие. Полотенце мешало ему. Он скомкал его, швырнул в сторону и полез обратно, карабкаясь в гору почти на четвереньках.
– Настя, ты шутишь? – умоляюще спросил он, выпрямляясь в рост, но не подходя близко. – Поговорим. Ну давай поговорим откровенно, а, Настя? Я ведь чувствую, что-то стряслось, только никак не пойму, что такое могло разразиться в одну ночь? Если они испугались тебя отпустить, я уговорю. Беру на себя! Это мама твоя испугалась. Обыкновенная история. Мама. Они все одинаковы. Моя тоже, но я убедил. Пойдем к ним сейчас вместе, а, Настя? Я упрошу ее… А когда сами они были молоды, неужели держались за насиженное место, неужели им это было важнее, чем смелая и самостоятельная жизнь? Была война, они шли на фронт. Пойдем сейчас же, я ей скажу…
– Нет, нет.
– Тогда все надежды на Аркадия Павловича…
– Не надейся на него, – ответила Настя.
– Кому верить? – отчаянно спрашивал Димка. – Неужели и твои мать и отец, которых я считал самыми идеальными людьми в нашем городе…
– Идеалов не бывает, – ответила Настя. Сегодняшнее утро перевернуло ее. Она смеялась над собой, вчерашней, мечтающей, влюбленной в свой несбывшийся город, Димку и папу.
Она засмеялась вслух, как на сцене:
– Ха-ха!
Димка глядел на нее, ошеломленный.
– Я не уйду, пока ты мне все не откроешь, – сказал он.
– Ничего не открою.
Если бы в эту минуту он шагнул к ней, взял ее руку, не расспрашивал, а только молча взял ее руку, она сказала бы все. Стыдно, но сказала бы все. «Вот какой у меня отец, Димка! А ты-то считал его идеалом!»
Но он к ней не шагнул. Он нагнулся, вырвал с корнем пук травы, и потряс и швырнул в сторону.
– Понимаешь, что ты наделала? Ты разрушила во мне веру в людей.
Отряхнул пальцы и побежал под кручу, ставя ноги боком, худой, тонкий в поясе, с копной волос, просушенных и вздыбленных ветром.
Настя ждала: вызовут в комитет комсомола, станут стыдить, убеждать, призывать к сознательности.
Ничего. В комитет не вызывали. Никто не уговаривал. Никто не пришел проститься.
Она бродила без дела по пустой квартире, ожидая звонка. Димка позвонит. Должен позвонить. Он мог бы хотя позвонить…
«Ну, догадайся! Димка, теперь я все открыла бы тебе. Зачем я тебе тогда не сказала? Ты назвал меня обывательницей. Ты еще хуже назвал. Вырвал сразу, как траву. А мне тяжело молчать про себя обо всем, просто невыносимо! Зачем я тебе тогда не призналась?»
Неужели ни один человек из всего класса ее не вспомнил! Даже Катя Лазорина? Ведь они дружили. Пока не было Димки, они дружили почти неразлучно. Вместе ходили в кино и менялись книгами. Постоянно у них были литературные дискуссии.
Наверное, она позвонила, когда Настя ушла в магазин. Надо было купить капусты для щей, и Настя ушла в овощной магазин. Да, а потом ходила за керосином, довольно долго, потому что керосиновая лавка не близко. В это время девчонки ей и звонили. А она ушла. А вечером им было уже не до того…
Все это позади. Они уехали.
Теплушка с красным полотнищем уходит, уходит от города. Поезд специальный – на стройку, идет без расписания. Возьмет и встанет, где захотел, где-нибудь на полустанке в степи, пропуская составы по графику. Ребята разбрелись, девчонки рвут ковыль, поют что-нибудь вроде: «Прощай, любимый город…»
Небо такое высокое, какое бывает только над степью, такое большое и знойное. Настя без конца воображает никогда не виданный полустанок, отчего-то именно эта картина стоит перед глазами как живая. Кирпичное станционное здание, платформа, ровные полосы рельсов. Горячий ветер из степи.
Свисток. Тронулись.
Из передней донеслись звонки телефона. Настя кинулась на звонки. Безумно колотится сердце! Они не уехали. Поезд идет без расписания, их задержали.
– Слушаю!
Она больно притиснула к уху трубку.
– Настя, здравствуй, голуба! – знакомый до каждой нотки, близко-близко заговорил глуховатый голос отца. – Дочура, мне необходимо тебя повидать. Я тебя ждал, отчего ты не пришла? Очень надо увидеться, Настюшка, ты слышишь?
Сердце ухнуло вниз. Папа! Она тосковала от одного его голоса. Она насилу сдержалась, чтобы не закричать ему: «Папа! Нам плохо без тебя!»
– Настя, надо увидеться. Сейчас! – Он сделал ударение на слове «сейчас». – Встретимся на институтском бульварчике, слышишь?
Настя молчала.
– Дочура! Выходи же, я жду.
Она повесила трубку. Телефон опять зазвонил. Настя стояла, спрятав в ладони лицо. Зовет на бульварчик! А здесь уже не дом для него? Боится прийти. Чего он боится? Вот так отец…
Телефон не умолкал. Вдруг и у входной двери раздался звонок. Трезвонили вперебой тут и там. Настя приподняла трубку, бросила на рычаг и открыла дверь. Пришел Вячеслав Абакашин. Раньше он не бывал у Насти, но она не удивилась его приходу. Ведь они остались из всего класса вдвоем, отчего бы ему не прийти?
Вообще-то он был нелюдим, всегда с книжкой. Он читал Мериме, Эдгара По, Киплинга, знал наизусть Маяковского, стихи Назыма Хикмета. В школе о нем шла слава: оригинал, одаренный.
Он был невысок, бледнолиц, с нахмуренным лбом и рассеянной улыбкой на тонких губах.
– У тебя красиво, вон как ты живешь! – сказал Вячеслав, входя вслед за Настей в ее комнатку, нарядную от пестрых занавесок на окнах.
Почему-то он покраснел, произнося эту фразу, и, наморщив лоб, добавил:
– Для меня обстановка не имеет значения. Читала, что о них пишут?
Он вынул из кармана сложенную в трубку газету.
Статья называлась «Навстречу высокой судьбе». В довольно пышных выражениях она рассказывала о вчерашних проводах десятиклассников на дальнюю стройку.
Настя пробежала статью от заголовка до подписи – Анна Небылова. «Привет тебе, наша героическая юность!» – писала Анна Небылова. О том, что в классе нашлись дезертиры, как Нина Сергеевна назвала Вячеслава и Настю, в статье не сообщалось.
Настя отошла с газетой к окну, снова внимательно все прочитала:
«…Дмитрий Лавров, душа коллектива, типичный герой нашего времени».
– Стандартные фразы, – сказал Вячеслав, будто отгадав, что она задержалась именно на этих строчках.
У него был слабый голос, с какой-то страдающей ноткой. Настя обернулась. Вячеслав сидел на диване, занеся ногу на ногу, обхватив колено сплетенными пальцами, длинными, как у музыканта. Странно, он казался совсем взрослым, хотя был недоростком.
– Почему ты не поехал на стройку? – спросила Настя.
– Почему все должны жить одинаково? Как стадо? – вопросом ответил Вячеслав.
– Наши ребята – стадо?!
Настю злил тихий голос и потупленный взгляд Вячеслава.
– Я хочу жить как хочу, – сказал он, пропуская мимо ушей ее восклицание. – Я не ворую, не пью, не курю. Даже не ношу узких брюк, хотя теперь они дозволены, вон уже и в универмагах продают… Я хочу заниматься тем, что мне нравится.
Он умолк и задумался, сдвинув над переносицей брови, будто решая мучительно трудный вопрос.
– Отчего ты все время страдаешь? – с удивлением спросила Настя.
– Могу уйти, если тебя не устраивает мой вид.
Он сделал движение подняться.
– Нет, не сердись, Вячеслав, я пошутила. А что тебе нравится, Вячеслав? Чем ты интересуешься? Особенно интересуешься? Понимаешь, особенно?
– Многим интересуюсь особенно. Но, конечно, не кладкой кирпича или малярной работой. Между прочим, искусством интересуюсь. Новыми направлениями в искусстве.
– Я люблю Серова «Девочку с персиками».
– Да, но… старо… – категорически отрубил Вячеслав. Он снова занес ногу на ногу, сплетя на колене тонкие пальцы. – В Москве, на фестивале, была выставка западного искусства. И вообще, когда ищешь новое, находишь. Я-то надеялся, что хоть ты мыслишь нестандартно. Все, как один! После десятилетки идут в штукатуры, никто не удивляется: веяние времени. Но изучать новые искания в живописи – караул, атомный взрыв!
– Дома искания не одобрили? – понимающе улыбнулась Настя.
– Закоренелый консерватизм. У них мерка: все должно быть как у людей. Профессия. Виды на будущее. Вот их идеал.
– А у тебя, Вячеслав, есть идеал?
Тихонько раскачиваясь, он прочел нараспев:
Мне мало надо —
Краюшка хлеба да крынка молока,
Да это небо, да эти облака.
Кивком головы указал на окно. Из окна видны были летние белые облака, стоявшие высокими купами в синем небе.
«В самом деле, почему непременно надо жить и думать как все? Чуть человек не как все, особенно если молодой, сейчас же поставили штамп: оригинал в отрицательном смысле. А он талантливый и, конечно, выше других», – вот какие мысли побежали в голове Насти.
– Ты знаешь, что Нина Сергеевна приказала ребятам начисто выбросить нас из памяти? – говорил Вячеслав. – Образец прямолинейного мышления. Или да, или нет. Или порок, или доблесть. А Димка? Точное подобие Нины Сергеевны! Тоже прям, как телеграфный столб. Нина Сергеевна отчитала его за тебя, за то, что увлекся такой пустой девицей! Отказалась ехать на стройку – стала пустой. А я стиляга. Почему я должен бросать самое дорогое – может быть, цель жизни, призвание?
– Если у тебя есть призвание… – неуверенно вставила Настя.
– Во всяком случае, у меня нет призвания жить по указке. «Ты должен, ты должен!» Не выношу слово «должен». Почему я должен? – говорил он, ломая в волнении пальцы. – Презираю шаблон, общую меру для всех, одинаковость мнений и слов. Взять статью о наших ребятах этой корреспондентки, как ее?.. Анны Небыловой. Остригла всех под одну гребенку. Знакомый-презнакомый, высосанный из пальца парадный портрет!
«Он прав, – слушая Вячеслава, думала Настя. – Что она там пишет про Димку? „Душа коллектива“. Да он совсем без души, если мог так уехать! Ничего не понял, отрезал…»
Вячеслав начинал нравиться Насте язвительностью своей критики. Ей нравилось, что Вячеслав откровенен.
– Если у человека голова устроена лучше иных, не равняйте его со всеми, – говорил Вячеслав.
И еще он говорил, мечтательно улыбаясь:
– Хорошо! Иди в читальню, занимайся чем хочешь. Не для экзаменов или каких-нибудь практических целей. Просто узнавать. Приятно! У каждого свой план жизни. Ты ведь тоже идешь против течения?
– Откуда ты взял? – удивленно возразила Настя.
Но в прихожей раздался новый звонок.
4
– Побудь здесь, пока я открою, – сказала Настя.
Она растерялась. Выпроводить Вячеслава? Но в квартире только один ход. Насмешка судьбы: встретиться с папой при постороннем человеке, с которым они впервые разговорились сегодня за всю школьную жизнь! Как у Достоевского. Сходятся люди в необыкновенных обстоятельствах, по странному случаю, и закрутит, как вихрем…
Бог знает, отчего ей в голову пришел Достоевский, – должно быть, оттого, что совсем недавно смотрела в кино «Идиота».
Она стояла у двери, взявшись за замок и боясь дышать, чтобы там не услышали. Она была уверена, что пришел отец. «Я тебя ненавижу», – твердила она про себя. И потерянно: «Папочка, что сейчас будет?»
Она стояла, может быть, несколько секунд. За эти секунды перед глазами возникла картина, она вспомнила ее со всеми подробностями, каждую черточку! Почему ей представился тот институтский воскресник, на который отец взял ее с собой за компанию? Ведь ничего тогда не случилось. Возле институтской клиники решили насадить сад. Десятка два старых лип с узловатыми сучьями стояли под окнами, а дальше пустырь, а на нем две глубокие впадины – следы бомб, упавших в 1941 году. На пустыре будет сад.
Теплый весенний денек с набегающими на небо тучками, запах не просохшей после снега земли, грабли в руках. С непривычки ломит спину, приятно! И ветер. Все веселит.
Настя встречалась взглядом с глазами отца, глаза его говорили: здорово жить! Он ловко работал, не отставая от студентов. Шагал почти бегом, отмеривая место для ям под посадку деревьев, сгребал в кучи мусор, закапывал воронки от бомб. Он был в сером свитере и кепке, надетой козырьком назад, удивительно молодой. Настя им восхищалась. В самом деле, хорош! Какое умное у папы лицо, с высоким лбом и двумя резкими складками от щек ко рту, умное, хорошее лицо. Папа, папа! Что в тот раз произошло? Ничего… Или вот что. Настя как-то особенно поняла: он нравится людям, и оттого он и ей еще больше нравился. Студенты и студентки постоянно к нему подходили, придумывая какой-нибудь предлог, хором откликались на его шутки, а он был простой и свободный. Он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы люди любили его, это получалось само собой. Мой отец! Он был вроде как бы Настиной собственностью.
…Звонок. Длинный-длинный. Открывать или нет? Что подумает Вячеслав? Звонят, а я не пускаю. Не хочу, чтобы Вячеслав узнал. Пока люди не знают, можно притвориться, что ничего не случилось, что папа уехал на время… Звонок. Снова звонок. Без перерыва. Ну… будь что будет.
Настя открыла. Что-то внутри оборвалось, она почувствовала скучную пустоту во всем теле. Звонил не отец, а Серафима Игнатьевна. Конечно, не он! Настя теперь только сообразила, что напрасно так растревожилась. Скорее всего, у папы остался ключ от дома, он может прийти в любой час без звонка, если захочет.
– Что ты, мать моя, заперлась, будто в крепости! Думаешь, я не знала, что дома? Еще со двора в окошко разглядела – стоишь.
Голос у Серафимы Игнатьевны певучий, даже когда она сердится. Она большая, грузная, с гладкими седыми волосами, ярким румянцем на полных щеках и черными, как угольки, горячими глазками.
– Из гордыни от отца прячешься? Он тебя ищет, звонит, добивается…
При этих словах из Настиной комнаты появился Вячеслав Абакашин, сконфуженный, с озабоченным лбом.
– Там… я… мне слышно…
Он не намерен узнавать чужие секреты. Он собирался заявить об этом с достоинством, но при виде румяной старухи, воинственно засучивающей рукава белой кофточки, почему-то смешался.
– Там слышно… Мне уйти? Или я… погодить?..
– Не запинайся, голубчик. Нечего тебе здесь годить, ступай, – без церемоний указала на дверь Серафима Игнатьевна.
Он конфузливо хмыкнул, бросил в сторону Насти сочувственный взгляд и ретировался, несвязно бормотнув на прощание, что как-нибудь после зайдет…
– Мямля, – равнодушно промолвила Серафима Игнатьевна. – А! До него ли? Бог с ним.
Она шагнула к Насте, взяла в руки ее голову, рывком прижала к большой, теплой груди. Они стояли в прихожей, где было полутемно и в углу валялся неразобранный вещевой мешок с желтыми ременными лямками.
– Жалею я вас, – сказала Серафима Игнатьевна, – маму жалко. Отца. Тебя жалко. Всех. А помочь нечем. И винить некого.
Настя, резко откинувшись, высвободилась из кольца мягких рук.
Серафима Игнатьевна вздохнула:
– Сядем.
Сели. Серафима Игнатьевна на стул возле телефона. Настя подальше – на вещевой мешок.
– Что ты глаза-то на меня свои сердитые щуришь? Я вашему дому не недруг, – проговорила Серафима Игнатьевна.
Правда. Серафима Игнатьевна – старый друг. Когда в 1942 году папу призвали на фронт, она спасала маму и Настю.
Настя не помнит, как это было, а мама помнит. Вязанки дров, перетасканные Серафимой Игнатьевной на ремешке через весь город истопить их остуженную печку. Сто граммов конфеток или заржавевшая селедка из скудного пайка по «служащей» карточке.
Она спасала маму своим неунывающим деловым поведением.
«Какой министр пропадает! – подшучивал отец над Серафимой Игнатьевной. – Диплома вот только нет, а так всем бы министр!»
Большая, тучная, она сидела против Насти в полутемной прихожей, сутуля круглые плечи, и певучим голосом говорила ужасно невеселые слова:
– Отец меня к тебе командировал. Сам собирался, а я отсоветовала. Невыдержанная ты, Настасья. И на него когда как накатит. Нельзя сейчас вам увидеться. Непримиримая вражда может между вами возникнуть из-за ваших окаянных характеров. Нынче-то он больше помалкивает. С непривычки вроде и странно… Ты, Настя, не знаешь, а нам с мамой известно, сколько он страдания вынес перед тем, как на такой жестокий перелом жизни решиться…
– Какое мне дело! – воскликнула Настя, вскочив с мешка, порываясь куда-то бежать от рассказа Серафимы Игнатьевны. – А я? А со… мной что?
Настя толкнула носком туфли мешок. Круглая баночка из-под монпансье, набитая клубками штопки, катушками ниток и другими предметами для дорожных надобностей, вывалилась из мешка и покатилась под стул.
– Это чей перелом? – глядя на катящуюся колесиком баночку, спрашивала Настя. – Кто виноват, что я на стройку не еду? Что у меня все сломалось? Что я…
– Тише, тише, – спокойно, почти хладнокровно остановила Серафима Игнатьевна. – Если что у тебя и сломалось… Любовь, может, почудилась? Семнадцатилетняя любовь как гроза весной. Молния блеснула, гром прокатился – снова небо без облачка. На стройку не едешь? Тоже не жертва. Хватит строек на твой век, успеешь – настроишься досыта. Авось как-нибудь на сей раз без тебя обойдутся. Матери плохо. Кому плохо так плохо. Неужто мать в горе бросить? Можно ли? Чай, не война. Жить надо. Как жить будешь? Решила?
Настя утихла от трезвого вопроса Серафимы Игнатьевны. «Как жить будешь?» Рано или поздно придется это решать. Жить надо. То есть, переводя мысли Серафимы Игнатьевны на язык практический, надо устраиваться на работу. Где? Куда? По какой специальности? Может быть, поступать в институт? Почему в институт? Какой институт? Чем вообще может заняться человек после окончания школы?
Как ни странно, у Насти не было того, что называют призванием. В школе увлекалась и тем и другим, но ничем исключительно. О будущем не пришлось много заботиться: будущее решилось само собой, когда возникла идея ехать всем классом на стройку. Что они будут там делать?
«Строить!» – этим все сказано. «Строить коммунизм», – как говорила на собраниях Нина Сергеевна. Там, на стройке, многие ребята набредут на призвание. Наверное, Настю научили бы там полезному делу, может быть, интересному. Наверное, она стала бы нужным, даже необходимым членом нашего прекрасного общества, как любила выражаться та же Нина Сергеевна.
Все обдумано, решено и по сердцу!
Вдруг… вышибло из седла на полном скаку. Чем заняться? Как жить?
– Сразу не найдешь, – читая Настины мысли, что, впрочем, было нетрудно, сказала Серафима Игнатьевна. – Куда попало-то не кидайся. Отец наказал: как была на его иждивении, так и будешь, пока на ноги не встала.
– Не-у-же-ли? – по слогам так странно спросила Настя, что Серафима Игнатьевна не поняла.
– Что «неужели»?
– Именно так и наказал передать? Про иждивение.
– Ну, прицепится теперь, как репей, – отчего-то смутилась Серафима Игнатьевна. – Ну, обмолвилась. Ничего не наказывал, к слову пришлось – и сказал…
– А вы передайте ему… – начала Настя и задохнулась. И осипшим шепотом: – Скажите, что я выброшу его деньги в помойку. Не забудьте, точно скажите: разорву – и в помойку! В помойку! В помойку!
Серафима Игнатьевна откинула на спинку стула тучное тело и молча слушала.
Выслушав, поднялась.
– Кончился мой обед, служба не ждет. Кофеем не попотчевала, хозяйка! Передам, как велишь, что войну объявила отцу.
Уже взявшись за дверную ручку, она, вполоборота к Насте, спросила:
– О «той» ни словечка? И не полюбопытствуешь?
Напрасно она заикнулась о «той». Она встретилась с таким негодующим взглядом, что сокрушенно вздохнула:
– О, батюшки! Гордыней вас с матерью сверх меры господь наградил. Трудненько будет вам.
Ушла. Настя осталась одна со своими мстительными мыслями. У нее ломило грудь, так она ненавидела! «Любопытства захотели? Не дождетесь! Мне безразлично, кто она, та подлая женщина, желаю, чтобы с ней случилось самое страшное горе. Не хочу знать, как ее зовут. Не хочу видеть! Не хочу думать!»
В действительности Настя думала о ней непрерывно и ломала голову, как ее увидать, чтобы убедиться, что она накрашенная кукла и ничтожество. «Тебе еще придется раскаяться, папа!»
Настя яростно сочиняла истории, в которых отец становился жертвой предательства. Эта авантюристка бросала его. Он был несчастен, унижен. Тогда к нему приходила Настя. «Жизнь доказала, кто мой истинный друг», – говорил папа. Нет, он не то говорил. Что-нибудь смешное и грустное. «Глупый кисляй, доревелась, что нос стал картошкой. Разлюбит нас с тобой Димка! Любят красивых. Или хотя бы веселых».
Настя валялась на диване и без конца придумывала жалостные истории, в которых отец был несчастен, а она благородна.
А все-таки надо жить. Реви не реви, а жить надо. И что-нибудь делать. И сейчас, не откладывая. Уборкой, что ли, заняться? Настя вскочила с дивана.
На глаза попался мешок с желтыми лямками. Она присела на корточки и принялась разбирать в мешке вещи. Ватник! Настя вытащила его и рассматривала как какое-то чудо, щупала, гладила. Совсем новенький ватник, они с Димкой раздобыли его в магазинчике где-то на окраине города. Теперь он уже не пригодится Насте. И резиновые сапоги не пригодятся. И платок в красных букетах, как у молодухи с картины Кустодиева.
Она так крепко задумалась, сидя на корточках над мешком, что вздрогнула от неожиданности, услыхав поворачивающийся в замочной скважине ключ. Вернулась из библиотеки мама. Настя стащила с головы «кустодиевский» платок.
Она старалась встречать маму как можно веселее. И мама входила в дом с какой-нибудь жизнерадостной фразой. Мама принесла бутылку молока, ломтик сыра для ужина и два темно-бордовых пиона.
– Я таки всучила повести Тендрякова тому парню, помнишь, развязный такой? – оживленно, может быть чуточку громко, говорила она, входя. – Помнишь, Настя?
– Помню. Он еще в клетчатой рубашке был, помню.
– Да. А это пионы от одной читательницы. Я дала ей прочесть «Даму с собачкой». А она взяла и принесла мне пионы. Уж очень понравилась ей «Дама с собачкой»!
Мама не обратила внимания на резиновые сапоги, валявшиеся в прихожей на самом ходу, не задерживаясь прошла в комнату и говорила оттуда так же громко:
– Оказывается, он работает сварщиком на заводе. Ты знаешь, что такое быть сварщиком, Настя?
– Что-то не представляю. Наверное, квалифицированная работа.
– А знаешь, он неплохой. Притворяется циником, а если разобраться, неплохой, даже очень хороший. Любопытно, зачем они притворяются разочарованными, когда и жизни-то вовсе не знают?
Она замолчала. Настя заглянула в комнату.
Она стояла возле письменного стола, опустив руку с пионами, махровыми шапками вниз. Настя неслышно шагнула назад.
– Мутер, готовься обедать, – позвала она, переждав некоторое время, и вошла к матери, на всякий случай свалив по дороге со столика телефонную книжку.
Мама положила цветы на стол и вяло расстегивала кофточку. У нее было усталое лицо, сильно осунувшееся.
– Пыль в комнате, беспорядок. Стыдно, Настя. Нельзя опускаться, – сказала она.
– Не буду… Если мне в твою библиотечку устроиться, мама?
Мама быстро подняла на нее глаза, темные от темных подглазий.
– У тебя нет подготовки к библиотечной работе. Кроме того, у нас заполнены штаты.
– Куда же мне? – спросила Настя.
– Все это свалилось на нас. Не знаю даже куда, – сказала мама, покачивая головой.
Настя заметила: у нее появилась привычка качать головой, удивленно, словно что-то хочет понять и не поймет.
– В конце концов, не все ли равно? – беспечным тоном сказала Настя. – Надо зарабатывать на жизнь, вот и все. Устроюсь где-нибудь.
Мама неслышно спустила к ногам юбку, перешагнула, набросила на плечи ситцевый халат.
– Серафима Игнатьевна по пути от тебя заходила ко мне, – как бы между прочим сообщила она, завязывая поясок на халате, а сама следила в зеркале: что Настя?
– Значит, ты в курсе… о чем мы говорили. Ты согласна со мной? – спросила Настя.
Как неестественно они разговаривали! Им было бы легче, если бы они не старались молчать о том, что изменило их жизнь так резко. Но о том они молчали.
– Значит, ты в курсе, – повторила Настя. – Мне теперь надо зарабатывать кусок хлеба, ты согласна?
– Конечно. Но нельзя думать только о заработке. Скучно, когда в голове мысли только о заработке.
Внезапно к горлу Насти подкатился клубок слез, она ответила:
– Когда я собиралась на стройку, я думала о другом.
Мама завязала пояс, расправила складки халата, не спеша, каждую складку, и с невеселой усмешкой, которую Настя увидела в зеркале:
– Ты ведь не упрекаешь меня? Впрочем, может быть, и верно, я виновата. Надо было потерпеть.
…Долго, с отчаянием будет помнить Настя эти слова!
