Текст книги "Это было только вчера..."
Автор книги: Мария Костоглодова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Бабушка собирала Борьку в дорогу с той деловитостью, с какой она обычно садилась за свою швейную машину. Известие, что внука посылают учиться в авиационное училище, она приняла спокойно, будто Борька уезжал на неделю в ее хутор.
Вечером все вместе сочиняли письмо на Урал:
«И скажу я тебе, Анюта, – писала Дина под бабушкину диктовку, – что в войну мы детям не указ. Ужо было собрались мы все к вам, ан Динке приказали ехать с госпиталем, а Борьке в училище. Хотела я взять хворостину, погнать из дома не́слухов несчастных, но рассудила: сколько ни пробивай стену лбом, голове больно, а не стене, и решила благословить обоих. Не гневись на меня за то, зятек Гриша».
От своего имени Дина написала:
«Мамочка и папочка, родные! Мы не можем поступить иначе. Мы должны быть там, где труднее, а не там, где легче. Бабушка сказала, что будет со мною, где б я ни была. Это должно вас успокоить: над дочерью вашей по-прежнему сохраняется опека. Работы в госпитале много, не волнуйтесь, если долго не будет писем. Крепко целую, с нежностью к вам, ваша Дина».
Борька приписал коротко и скупо:
«Дорогие родители! Мы уже взрослые и можем распоряжаться собой. К вам на Урал попадем непременно, но после Победы. Ждите вестей из училища, ваш Борис».
Проснувшись на другой день, Дина услышала Борькин сдержанный смех.
– Ба, ну что ты делаешь? Меня товарищи засмеют.
Борька пытался вытащить из рюкзака часть провизии, уложенной ему на дорогу бабушкой. Та не давала.
– Динка, хоть ты ей скажи, – взмолился Борис.
Бабушка не позволила Дине открыть рта:
– Здоровому куску и дух радуется. Не понравится домашняя еда, поматросишь да забросишь. А покуда пусть лежит.
Дина взглядом попросила брата: «Ладно, не трогай».
Бабушка держалась героем, все поучала внука, как он должен вести себя в вагоне, если случится налет. На вокзале, заталкивая под пуховый платок свои волосы-одуванчики, она раздраженно твердила, что платки-де нынче вяжут – руки бы тем вязальщикам отрубать, кляла вагоны, где от духоты самое клопам заводиться, бодро напутствовала внука: «Что в душе имеется, того не купишь, не продашь. С им родиться надо. Ты будто с добрым родился, так сохраняй в себе доброе…», но и Дина, и Борька видели, как трудно бабушке прятать рвущиеся наружу слезы. Борька крепко обнял бабушку, пообещал: «Краснеть за меня не будешь». Дине он крикнул уже с подножки вагона: «Держись, сестренка!».
Вернувшись с вокзала и стараясь уничтожить гнетущее после Борькиного отъезда ощущение пустоты, Дина взялась за уборку. Неожиданно вспомнилось… Бабушка привезла ее в хутор. Стояла ранняя весна. Гомонили, как грачи, хуторские ребята: в прятки играли. Дина присоединилась к ним. Ей поручили считать:
Коледу́, коледу́,
Свинья ходит по леду́,
Она рвет не нарвет,
В оберемочек кладет,
Тут и лист, тут и два,
Тут и ли́ста полтора,
Тут и черный бор,
Тут и выскочил вор.
Дина считала, считала, круг уменьшался, и вот она уже одна осталась. Ей жмуриться. Похоже, и сейчас она посчитала «коледу, коледу…» Вышли из круга родители (с ними так и не удалось свидеться), вышел Борька, Лариса. Она одна. Ей жмуриться.
Впрочем, нет. С нею бабушка. Ее незаменимая бабушка. Ходит по коридору, кому-то говорит: «Я б смеялась, да плакать охота». С нею бабушка, можно не бояться, ничего не бояться…
Завыла сирена. Начинался налет.
2
Жизнь в хуторе текла спокойно, немцев здесь еще не было. Но хуторяне бывали в городе и привозили одну новость страшнее другой. Дина слушала их, веря и не веря. «Неужели люди, – думала она, – пусть они называются врагами, но люди, могут так действовать?»
Из города они с бабушкой ушли пешком. Город напоминал огромный пылающий костер. Горели хлебокомбинат, вокзал, мост через речку, институт. Было страшно от пляски огня, от ощущения невозвратности, гибели чего-то общего со всеми и вместе с тем очень личного, своего. Юлия Андреевна, прощаясь, напутствовала:
– Живи тихо, ни во что не вмешивайся. Понадобишься – позовем. К тебе придет человек, передаст поклон от меня. Что он скажет, то и выполнишь.
Дина места себе не находила в ожидании того человека. Этак и война закончится, пока он надумает прийти.
– Динка, сходи воды принеси, – попросила бабушка.
Дина взяла ведра, спустилась к кринице. Ночью выпал снег. Дина шла по-над садами, мимо свиридонихиной левады, оставляя на снегу первые следы, и удивлялась, какими маленькими выглядят отпечатки ее ног на огромном белом покрове. Только она отошла с наполненными ведрами от криницы, как перед нею возник парень. Он был невысок, в узком пальто, в детской кургузой шапчонке со спущенными «ушами», со свертком в руках. Его темные глаза напоминали Лялькины.
– Кланяется вам Юлия Андреевна.
– Спасибо, – растерянно ответила Дина, не зная, поставить ли ей ведра и слушать «ходока» прямо на дороге или пригласить в дом.
– Завтра в полдень приходите на толчок, – пригласил гость, будто век был знаком с Диной, а толчок находился не в шестнадцати километрах от хутора, а, в лучшем случае, за свиридонихиной левадой. – Прихватите чего-нибудь из продуктов: вроде на менку. Счастливо!
– Молока, может, попьете?
– Благодарен, спешу. – Он направился к песчаному карьеру, и Дина смотрела ему вслед, пока он не скрылся.
Всю ночь они с бабушкой прошептались, лежа на просторной кровати в пустой горнице бабушкиной сестры. С первыми петухами Дина собралась в дорогу. Бабушка проводила ее до железнодорожного полотна, шепнула «аккуратненько там», перекрестила.
– Ты ж неверующая, – улыбнулась Дина.
В город она шла тем же путем, что из него, отмечая про себя: «Мост через речку наводят новый, охраняют… хлебопекарню восстановили… физкорпуса в педагогическом как не бывало». Встречались немцы. Дина напряженно прислушивалась к их речи, проверяя себя, все ли понимает.
Толчок (его чаще называли «барахолкой») помещался за школой. Народу на толчке вопреки Дининому ожиданию оказалось много. Можно было подумать, что все, кто остался в городе и его окрестностях, сошлись здесь не столько ради того, чтобы купить, продать или выменять, а чтобы находиться поближе друг к другу, как бывает при пожаре или наводнении. Дина дважды пересекла толчок из конца в конец, но Юлии Андреевны не увидела:
«Как же мы встретимся?» – недоумевала она.
– Девушка, – окликнул Дину жестянщик, шумно постукивавший по кастрюлям, – подойдите сюда.
Дина направилась к его ларьку и под навесом увидела Юлию Андреевну. То есть она скорее догадалась, что это Юлия Андреевна, чем узнала ее. Из-под серой каракулевой шапочки выбивался рыжий перманент, ресницы были немыслимо подведены, брови-щетки сбриты до узкой ниточки, губы накрашены высоким «сердечком», шею перехватывал пестрый, легкомысленно тонкий для зимнего времени, шарф. Да и пальто странное – со множеством крупных карманов и пуговиц, из ворсистого тяжелого материала.
– Дина, – заговорила Юлия Андреевна, – скоро понадобятся продукты. Тебе поручается заготовка их. Крупы, сало, соль. Я в городе больше не появлюсь, держи связь с Карпом Карповичем. – Она указала на жестянщика. – Продукты складывай у Маруси Золотовой. Она вне подозрений: жена осужденного! И прислушивайся к тому, о чем говорят вокруг. Необходимо выяснить, кто из русских активничает с немцами, выдает своих. Это важно, Дина. Все, стоящее внимания, сообщай Карпу Карповичу. Позже он скажет тебе, где будешь работать.
Стук по ведрам прекратился, и послышался шум, словно вокруг клокотала вода.
– Облава, уходите, – сказал жестянщик.
– Быстро отсюда! – Юлия Андреевна поспешно направилась к воротам.
Дина устремилась за ней, ее оттеснили. Она пыталась сопротивляться натиску, поняв же, что это бесполезно, покорно разрешила нести себя по течению. А течение направлялось то к главным большим воротам, то к маленьким, за ларьками, то на середину толкушной площади. Люди, спрессованные течением, составляли плотную массу, но каждый человек в отдельности был щепкой, которую можно отшвырнуть, поломать. Оглушали свистки, из гула голосов выделялось одно слово: «Полицаи». Дина видела, как грубо хватают людей и куда-то волокут, словно они не живая плоть. Зрелище вызывало отвращение, и, несмотря на то что Дина не сделала, не успела еще сделать ничего такого, за что бы можно было опасаться быть схваченной, она страшилась того, что ее схватят. Очутившись подле школьного забора, Дина вспомнила: в нем где-то должен быть «лаз» – плохо прибитая доска. Она осторожно подергала доску. Точно, вот он! Через него они с Лялькой убегали с тех уроков, к которым плохо подготовились.
Проскользнув в образовавшуюся щель, Дина пересекла школьный двор, вышла на улицу.
3
Лиза Чуксина выбралась на толчок с утра пораньше. С тех пор как в городе появились немцы, толчок сделался для нее чем-то вроде работы, требующей ее присутствия на нем полный восьмичасовой день. Перед отступлением советских частей Чуксина лихорадочно запасалась солью, мылом, спичками, растительным маслом и теперь ежедневно устраивала обмен ставших дефицитными продуктов. Вечером она с вожделением разглядывала новые вещи, за которые в мирное время пришлось бы отвалить кучу денег, а нынче они приобретались за бесценок. Так, шерстяной свитер, совсем новый, обошелся ей не дороже рубля – Лиза отдала на него пачку соли и пол-литра рафинированного масла. Сбывалась ее давняя мечта: разбогатеть.
Лиза родилась в многодетной семье судейского казначея. Мать погуливала, отец пьянствовал, пару чулок покупали на всех девчонок, так что, выйдя замуж за своего Гаврюшеньку и перейдя в его шестиметровую комнату, Лиза облегченно вздохнула. Но чем больше у нее появлялось одежды и посуды, тем ненасытнее она становилась. Она завидовала каждой тряпке, приобретенной соседкой, каждой комнате, в которой было больше, чем шесть квадратных метров, каждой зарплате, превышавшей зарплату Гаврика. Сестер, зачастивших к ней на чаи, она скоро отвадила, а узнав об их отъезде, обрадовалась: исчезла угроза помогать нахлебницам. На похороны отца не пошла, сказалась больной: надо же было нести что-то на поминки! Но поздравить мать со вторым замужеством помчалась, купив бутылку вина. Говорили, отчим – краснодарец, возможно, мать уедет к нему, тогда Лиза перейдет в родительскую комнату. Так и случилось. Мать уехала, Лиза опять поселилась в доме, где протекали ее детство и юность.
Но зависть продолжала точить. Уже мала Лизе родительская комната, уже за́рится на комнату Алексевны, а не удается ущемить пьянчугу-соседку, пишет ее разлюбезной Катеньке, будто умерла мать. То ли еще от злости сделаешь?
С годами тоска по большой квартире приобретает чудовищные размеры. Заглядывая в чужие окна, Лиза вздыхает: «Живут люди!». Ясно, первое, чем занялась она при немцах, была квартира. Ей приглянулась ивановская. Площадь – хоть сад высаживай. К тому же надежно: селекционер умер, Юлька – коммунистка – либо на фронт ушла и сгинет там, либо уехала в тартарары, можно спокойно и навсегда обосноваться.
Дни и ночи Лиза терла полы, перебирала вещи Ивановых, прикидывая, что оставить себе, а что оттащить на толчок. Поэтому сегодня и появилась здесь с утра пораньше.
Она выгодно приторговывала у худенькой старушки лисий воротник, когда пронзительный свисток над ухом сорвал торг. Старушка испуганно сунула пушистый комок за пазуху и была такова. У Чуксиной чуть сердце не разорвалось от досады. Дурьи головы! Шарахаются от полиции, точно каждый положил бомбу под немецкую комендатуру. Проверят документы и отпустят!
Увы, ее не отпустили, привели вместе с другими в городскую управу. Ожидая проверки, Чуксина недовольно разглядывала задержанных, точно из-за них у нее сорвался выгодный торг. Ее внимание привлекла стоявшая у двери женщина. Что-то неуловимо знакомое почудилось Лизе в ее профиле, в повороте головы, в очертании губ. Она напрягала память. Нет, не знает она ее. Рыжая, намалеванная фифа!
Задержанных проверяли трое полицейских. Один был стар и медлителен, другой молод и проворен, третий не так чтобы стар, но и не молод, с неприятным взглядом раскосых глаз, и он-то, похоже, считался главным. Рыжая фифа не стала ждать приглашения, сама подошла к медлительному полицейскому, небрежно протянула ему паспорт. Ее подведенные бровки играли, глаза щурились. И снова Чуксиной показалось, что она знает женщину, и знает с неприятной для себя стороны. «Кто такая?» – терзалась Лиза, присматриваясь к фифе. Некрасивая. Рослая. Руки крупные, узловатые, не женские. У кого она такие видела?
И вдруг Чуксину пронзила догадка. Прокурорша Иванова! Дочка покойного селекционера Андрея Хрисанфовича, в чьей квартире они с Гавриком так удобно расположились. Лиза, бывало, частенько думала, глядя на прокуроршины руки: «Просто мужичка какая-то. Кто скажет, что из благородных?». Вот те на! Иванова в городе? Перекрасилась? С чего бы это?
Тем временем фифа-Иванова спрятала в сумку паспорт, улыбнулась полицейскому, точно он был ей лучшим другом, поплыла к выходу. Лиза так и рванулась за ней. Фифа одарила и ее дружеской улыбкой, неспешно вышла. Чуксина подбежала к пожилому полицейскому:
– Вы кого отпустили?
– Осади назад, – проговорил тот, толкнув Лизу.
Она переметнулась к раскосому, казавшемуся главным, взволнованно зашептала:
– Знаете, кого он отпустил? Советскую прокуроршу. Перекрасилась, расфуфырилась, а она это. Прокурорша Иванова, соседка моя бывшая.
Раскосый вперил в Лизу тяжелый взгляд, придвинул к ее лицу свое:
– Прокурор Иванова? Не врешь?
Лиза немного струсила, но вспомнила выбеленные стены своей новой квартиры, решительно подтвердила:
– Она. Руки ее. Волосы можно перекрасить, руки – нет.
Раскосый хмыкнул, шумно выдохнул: «Петро, оставайся. Никого без меня не отпускай», шагнул прямо к двери и скрылся за нею, оставив Лизу в смятении: что, если она ошиблась?
4
Юлия Андреевна и по улице шла не торопясь, как и следовало идти княгине Вольской, чей облик вместе с фамилией она приняла. Но спокойствие давалось ей нелегко. Встретить сразу двоих знакомых! Прав был комиссар Толстой, требовавший, чтобы на связь с Карпом Карповичем отправлялась не она. Неужели Чуксина узнала и выдаст? Монгол-то ее не заметил, занимался другими. Подумать, Монгол на свободе. Бежал? Печально. Служит немцам? Такие им и служат. Отребье. Гниль. Она остановилась у закрытого киоска, вытащила из сумки зеркальце, взглянула в него, якобы поправляя шапочку, увидела на противоположной стороне улицы Дину. Умная девчонка! Пошла за нею следом. Теперь, в случае беды, Карп Карпович будет в курсе.
Оглянулась. Ее догонял Монгол. Т-так… Надежная ли защита от Родиона Золотова паспорт и визитная карточка княгини Вольской? Что делать? Идти дальше, пусть догонит, заговорит? Повернуть навстречу, чтобы и Дина его увидела? Помнит его Дина? Очень важно рассказать о нем Карпу Карповичу и Марусе Золотовой. Хитер! Остановился неподалеку, изучает. Он еще не узнал ее. Несомненно, выдала Чуксина. Но он в сомнении. Пожалуй, не так-то дурно скопирована княгиня Вольская.
Княгиню Вольскую – страстную любительницу цветов – Юлия Андреевна запомнила по частым визитам ее к отцу. Высокая, худая, с выбритыми бровями и яркой помадой на губах, она сильно грассировала, жеманничала. Выезжая куда-либо, она раньше слала визитную карточку (в архивах отца их сохранилось больше десятка). Знакомясь, она пышно титуловала себя, каждому объясняла, что актер Вольский ее сводный брат, весьма талантлив, давно мог стать актером Императорского театра, но, к сожалению, он – дитя провинции.
Что делала сегодня княгиня Вольская на толчке? Пыталась продать или выменять золотые серьги. Куда пойдет княгиня Вольская, выпущенная с миром из городской управы? Поищет ювелира.
Мимо проходили немецкие офицеры. Судя по громкому говору и красным лицам, оба были навеселе. Издав радостное восклицание, какое издают при встрече с друзьями, Юлия Андреевна пошла навстречу немцам, не выпуская, однако, из поля зрения насторожившегося Монгола.
– Простите, – произнесла она по-немецки, сильно грассируя, – не известен ли господам офицерам какой-нибудь ювелир? Да, да, простой ювелир, способный оценить дорогую реликвию. Двадцать лет назад я нашла бы оценщика без подсказки, а сейчас… здесь все чужое, даром что родина.
– Ювелир? – переспросил немецкий офицер, блеснув золотыми коронками зубов. – О, фрау стоит подождать до завтра. Ювелир – это обязательно еврей, а всех евреев завтра пригласят на кладбище. У фрау есть возможность встретиться там не с одним оценщиком, а с десятком.
Довольный своим остроумием, он подмигнул товарищу, пьяно расхохотался.
– Оценщик найдется и среди коммунистов, – вставил второй.
Галантно козырнув Юлии Андреевне, они пошли дальше, смакуя понравившееся им слово «оценщик».
Во время беседы с немцами Юлия Андреевна заметила, что Дина перешла улицу, присела на корточки подле киоска, высыпала себе на колени из корзины кульки, достала хлеб и, густо посыпав его солью, принялась есть. К Дине подошел Монгол.
– Чего расселась, как на базаре? Проваливай.
Дина трудно сглотнула застрявший в горле кусок, промямлила: «Места, что ли, жалко?», медленно взялась складывать кульки в корзину.
– Документы! – потребовал у Юлии Андреевны Монгол.
Юлия Андреевна безмятежно спросила:
– В который раз? Только что меня загнали в какой-то дом, как… да, как овцу, и тоже проверяли. Смешно. – Говоря это, она небрежно, двумя пальцами, вытащила из сумки паспорт, протянула Монголу. Он внимательно перелистал его, долго разглядывал вложенную в него визитную карточку княгини Вольской, скользнул по лицу Юлии Андреевны нагловатым, насмешливым взглядом:
– Снимите перчатки.
– Перчатки? – Юлия Андреевна расхохоталась, подражая удалившимся немцам. – Хотите извиниться? Для этого не обязательно снимать перчатку. – Она поднесла к губам Монгола руку, точно в самом деле верила, что он собирается ее поцеловать.
Монгол грубо ударил ее по руке, крикнул:
– Снимай!
– Фи, невежественно! Будьте любезны!
Он впился в ее оголенную руку подобно гадалке, которая по линиям предсказывает судьбу, зло усмехнулся.
– А кем она была, эта княгиня? – спросил он, постукивая визитной карточкой по паспорту.
– Как – была? Была княгиней и вернулась княгиней. Великая немецкая нация везде восстанавливает справедливость. Собственно, а вы кто такой? Почему учиняете мне допрос? Вы – власть?
– Да, я власть. Золотов – и власть, не укладывается? Знать бы вам, что будет война, эшелон с заключенными разбомбит, Монгол драпанет и здесь объявится, вы бы припаяли ему не так строго. Верно? Ну, хватит вколачивать баки, прокурор Иванова. Я срисовал вас, вы срисовали меня. Дальше филонить не стоит. Я могу без особого шухера убрать вас, но желаю, чтобы немцы увидели мое старание. – Он с наслаждением сыпал словами из воровского жаргона, продолжая издевательски постукивать визитной карточкой княгини Вольской по паспорту.
Юлия Андреевна негодующе воскликнула:
– Mein Gott! Что еще за Иванова? Милостивый государь, я не для того следовала к своим землям из самого Цюриха, чтобы от… извините, не знаю от кого, терпеть… как это… да, хулу. Куда прикажете пойти для ликвидации недоразумения?
Раскосые глаза Монгола смотрели с прежней насмешкой. Короля вокзалов и рынков не обманул ни картавый выговор, ни сильно измененная внешность. Врагов своих он запоминал цепкой памятью, навечно.
– Пойдемте, к н я г и н я, в комендатуру.
Он сделал ударение на слове «княгиня», еще раз давая почувствовать своей жертве, что уйти от него ей не удастся.
5
Дина бежала до нэпмановских домиков, не останавливаясь. Маруся, открыв ей дверь, вскрикнула:
– Приехала! Заходи, голубушка, заходи. – Заметила расстроенное лицо Дины, шепотом спросила: – Стряслось что?
– Маруся, Монгол в городе. Служит в полиции. Сейчас Юлию Андреевну увел. – Она рассказала все, чему была свидетельницей.
– Ой, Динка! – Маруся сорвала с крюка ватник и теплый платок. – Сиди, жди. Я мигом.
– Ты к жестянщику?
– К нему. Запирайся.
Дина места себе не находила в ожидании Маруси. Представить только, Монгол узнал Юлию Андреевну! Счастье, что, выбравшись через лаз с толчка, Дине пришло в голову постоять возле городской управы… Монгол в городе! Вспоминая тяжелый взгляд его раскосых глаз, она холодела.
Маруся пришла не скоро. Подсела к столу, на который Дина выложила привезенные на менку продукты, сумрачно уставилась на еле тлевший в печи огонь:
– Нам велено идти завтра на кладбище, смотреть, как людей будут расстреливать.
– Просто смотреть?
– Ты бы хотела – «не просто»? – Маруся сняла с головы платок, и Дина увидела, как она осунулась, подурнела. – Боже, что оно делается? Наташку эвакуировала с детским садом, не знаю, где сейчас, жива ли? Славка воюет, а может, уже убит. Тут людей истребляют, как мух. Ходишь по земле, а тебе кажется – по раскаленным углям. Ничего во мне не осталось, кроме страха. Страшно засыпать, страшно просыпаться.
Дина слушала ее причитания, глядя в окно. Там валил крупный снег, день был сер и холоден, мотался на клене одинокий побуревший лист. Дина напряженно ждала, когда его оторвет и он свалится, а он все висел, упрямо цепляясь за ветку, где знал зеленую юность, и теплые дожди, и горячее солнце. Почувствовав, что застывает, Дина потянулась за вязаной кофточкой:
– Не пойму все же, для чего нам идти на кладбище?
– Туда сгонят народ, чтоб смотрел, устрашался и не тявкал. Ну, а мы попробуем голос подать. – Маруся достала из-за пазухи отпечатанные на тонкой бумаге листовки. – Бо́льшую половину я уже покидала в почтовые ящики. Читай!
Дина прочитала:
– «Товарищи! Враг истребляет наших людей. Мы не можем с этим мириться. Поднимайтесь на борьбу с ним. Создавайте партизанские отряды, конные и пешие, диверсионные группы для уничтожения частей вражеской армии, для взрыва мостов, дорог, порчи телефонной и телеграфной связи, поджога складов, обозов. В захваченных районах создадим невыносимые условия для врага и его пособников, будем уничтожать их на каждом шагу, срывать все их мероприятия.
Подпольный комитет партии».
Побуревший лист оторвался наконец от ветки клена, закружился на ветру, ударился о стекло.
– Родьку Золотова придется уничтожить! – тихо произнесла Маруся, следя, как и Дина, за виражами кленового листа.
Дина не стала расспрашивать, кто его уничтожит, когда. Ноги казались чужими от усталости.
– А что он сказал о Юлии Андреевне? – спросила, подразумевая жестянщика.
– Будут думать.
Борясь с дремотой, Дина буквально раздирала глаза.
– У кого я читала, не помню… – Она мучительно перебарывала оцепенение. – «Сравнить предателя не с кем и не с чем. Даже тифозную вошь сравнение с предателем оскорбило бы». Похоже, у Горького. Да, у Горького.
Маруся высыпала в печь кастрюлю угля, повторила в раздумье:
– Тифозная вошь… Так вот, голубушка: помочь уничтожить эту тифозную вошь поручают нам.
Дремоты как не бывало. Дина уставилась на Марусю широко раскрытыми глазами, не до конца еще осмыслив сказанное ею.
