Текст книги "Это было только вчера..."

Автор книги: Мария Костоглодова

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нет большего наслаждения, чем отдыхать после экзаменов. День кажется бесконечно длинным, день – год. И сам ты легкий, словно сделан из папье-маше. Дунь на тебя – поднимешься под облака. Можно нарядиться и пойти в город, так, ни зачем, просто показаться: это я, свободный человек. Где-то далеко (батюшки, как далеко – через два месяца!) экзамены в институт, а сегодня – праздник. Сегодня – цветы, цветы, цветы…

Дина оглядела комнату. Всюду прибрано, наведен блеск. Борька лежит на диване, читает «Монте-Кристо». Борька – еще школьник. А она уже – будущая студентка.

– Борь! Ты хотел бы быть на моем месте?

Он отодвинул в сторону книгу, холодно посмотрел на нее, точь-в-точь как отец, и не ответил.

– Борь, ведь я школу окончила. Понимаешь? Окончила школу.

Борька продолжал читать, не обращая на Дину внимания. Противный бирюк! Она подошла к дивану, стала перед Борькой на колени.

– Братец хороший, братец пригожий, раздели со мной величайшую мою радость, – взмолилась она.

– Отстань.

– Борька, мне хочется тебя стукнуть.

Молчание.

– Борь, совсем недавно мы вовсю с тобой дрались, а сейчас выросли. Сейчас мы не будем драться.

Молчание.

– Если бы ты видел, как я выглядела на выпускном. Белое платье, черная лента в волосах, черные туфли – каблук шесть сантиметров! Борь, как ты мог не прийти и не посмотреть на меня?

– Сказал, отстань.

– Не отстану. Ты мне брат. Событие в моей жизни должно стать событием и в твоей. Посмотри на меня, Боренька, свет очей моих! Посмотри на свою старшую сестрицу…

– Уйди, получишь.

Борька толкнул Дину, она упала:

– Ах, так? Хорошо же!

«Я сейчас проучу тебя, бирюк поганый. Я заставлю тебя испугаться».

Она вскочила на подоконник. Вчера к дому подвезли машину песку и свалили под их окнами. Она мельком глянула: песок еще лежит? Лежит.

– Прощай, Боренька!

И прыгнула.

Ноги ушли в прохладный мокроватый песок, она повалилась на бок, подняла голову.

Сверху на нее с ужасом смотрел Борька.

– Ага, испугался, флегма несчастная! – крикнула Дина и громко расхохоталась. Но в ту же секунду смех ее захлебнулся. В окне показалась бабушка.

«Бабушка пришла. Она видела, как я прыгнула». Дина саженными шагами отмерила лестницу, коридоры и ворвалась в комнату.

– Бабунь! Я живая, невредимая.

Бабушка сидела, прислонясь к стенке. Пальцы ее мелко дрожали.

– Дура, псих, идиотка, – исступленно повторял Борька, подступая к Дине со сжатыми кулаками.

– Бабунь, там песок. Я прыгнула, чтоб Борьку встряхнуть. Он же идол каменный. Идол каменный.

Бабушка, стараясь унять дрожь пальцев, терла руку о руку.

– Фу, напужалась я. Ты никогда так больше, внучка, не делай.

– Не буду, бабунь! – Дина принялась целовать бабушку.

Та легонько отстранила ее, вынырнула из-под Дининого локтя, пригладила свои волосы-одуванчики, тронула Борьку за плечо.

– Не одна она за тебя тревожится, Борис. И я все поглядываю да думаю: «Чего он такой? Чем недоволен?» Ты пошто мольчишь все, мольчишь? (У бабушки очень своеобразно звучало смягченное «молчишь»). Обидел тебя кто – скажи.

– Никто меня не обижал.

– Так чего ты на мир индюком поглядываешь? Другим оттого неуютно.

– Да мне-то что – уютно кому или нет?

– А как же? – Бабушка вся встрепенулась, словно маленькая птичка, которую вспугнули, и она собирается слететь с ветки. – Ты не один по земле ходишь. Приноравливайся и к моему шагу, и к ее.

– Зачем? – Борька поглядел на Дину. – Она вечно бежит куда-то, мчится. А я спокойно хочу ходить. И вообще: люди все суетятся, суетятся. Противно! Вечно слышишь: «Скорее». Куда бежать?

– Ай, заговорил! – Бабушка ткнула искалеченным пальцем в Борьку. – Да ведь токо в твои годы и надо скорее. Пока голова свежая, пока нервишки не поистрепаны. Ты вон какой вымахал, вроде на сырости рос. А к чему у тебя большая тяга? Не видно. Что ни начнут твои руки – бросают. За выпиливание брался? Брался. За лепку брался? Брался. Все покидал. Кого из себя готовишь?

– Сам знаю, – огрызнулся Борька.

– Верно, сам. Но можно б и с нами когда думку свою поворошить. Будь кем хочешь, внучек, но, прежде всего, ты эти мои слова запомни: прежде всего – будь человеком.

Она провела рукой по Борькиной голове, будто усмиряя в нем его гордыню, и Дина увидела, как потеплело лицо брата, как неловко улыбнулся он в ответ на бабушкину надежду, что он, ее внук, обязательно будет, обязан быть человеком.

2

Отец и мать снова собирались в отпуск. Назад они должны были возвращаться с Диной. Но Дина послала им длиннющее письмо, в котором объясняла, что поступает в педагогический, надо ходить на консультации, пользоваться библиотекой, поехать с ними ей никак нельзя. А чтобы они были за нее спокойны, обещала готовиться к экзаменам в бабушкином хуторе. Рядом – река, можно всегда искупаться, а многочисленная бабушкина родня станет поить ее парным молоком.

Дина укладывала чемодан. Из учебника по геометрии вывалилось письмо. Каллиграфические буковки. Так писать может только Иван Борщ. Обратный адрес: «Город Харьков». Много писем прислал он Дине, не на все она ответила, но читать письма героя финской эпопеи она любила.

Дина достала письмо.

«Здравствуйте, рыжик! (Скажите, «рыжик»). А у нас уже весна. Уже появилась зелень и веснушки на моем лице. Оговариваюсь: на лице только веснушки, а то подумаете, что и зелень. Работаю, аж пыль столбом. Но и отдыхаю. Вчера ходил в поход. Как много теряют люди, привязанные к одному месту. Сегодня стараюсь перенести на полотно виденное. Вы ведь не знаете, что я рисую. А что вы обо мне знаете? Ничего. А я о вас кое-что успел узнать. Вы отлично говорите по-немецки, предпочитаете Томаса Манна Генриху Манну. Любите греблю, волейбол и не жалуете футбол. Вы гордая и нежная. Гордости больше, и она подавляет нежность. А жаль.

Эта весна – последняя ваша школьная. Когда уходит последняя школьная весна, мы грустим. Одни больше, другие меньше. Что ж пожелать вам в вашу последнюю школьную весну? Оставайтесь такой, какая вы есть».

Дина вложила листок в конверт.

«Последняя школьная весна»! Вот и прошла она. Впереди – институт. При мысли о вступительных экзаменах Дина почувствовала ноющую боль под ложечкой. У нее вечно ныло под ложечкой, когда она чего-нибудь боялась.

– Платьев не набирай туда, – говорила тем временем бабушка, дострачивая Динин купальник.

– Ба, разве я рыжая?

– Кто сказал?

– Находятся такие.

– Очки пусть наденут. Блондинка ты.

– Конечно, блондинка. Ба, сколько тебе было, когда ты за дедушку вышла?

– Без малого осьмнадцать! Глупая! Самое – живи, красуйся…

Дина, будто невзначай, погляделась в зеркало. С тех пор как Иван Борщ выписался из госпиталя и уехал, она изменилась. Покруглело лицо, расширились плечи. Если бы не эти белобрысые, разметанные в стороны косички! Вот бы локоны на лоб. А, какие там локоны!

– Ба, – с печалью в голосе сказала она, – а я, наверное, никого не полюблю.

– Фу, об чем горести! Каждая поганка найдет своего поганца.

«Каждая поганка найдет своего поганца, – выстукивали колеса увозившего ее поезда. – Найдет, найдет, найдет…»

«Оставайтесь такой, какая вы есть. Какая есть, есть… есть…»

Можно любить без ответа? И волевой тот человек или слабый? Его надо уважать или презирать? И какой станет она, когда полюбит? В ней больше гордости, чем нежности? Но нежность должна рождаться нежностью. Лялька говорит, что в нежности Михаила утонешь, как в реке.

Пригородный поезд тащился, останавливаясь на каждом полустанке. Дина не отрывалась от окна. Она знала эту дорогу, как знают линии своих рук, знала на память названия всех остановок, знала, что Рассошное подступает к самому железнодорожному полотну, а Первомайская приветствует садами издали; что за Надеждиным вынырнет река, блеснет ножом и скроется, и лишь перед бабушкиным хутором развернется – тихая, зеркальная, с мягким песчаным дном.

А вот и хутор! У него смешное название: Мокрый Чакан. В нем до сих пор нет электричества – керосиновые лампы и, как роскошь, у некоторых – лампы-«молнии»; он неуклюж – дома громоздятся наверху, а сады в ложбинах; до ближайшего клуба, где можно посмотреть кинофильм, – пять километров. Но он родной. Он самый родной, этот хутор, потому что здесь родилась бабушка и вынесла отсюда свою мудрость, свое знание законов жизни, свое высокое требование: будь кем хочешь, но прежде всего – будь человеком.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Прошел год. Год в институте – это огромная жизнь. Дина не помнит ни одного такого – стремительного, бурного и наполненного. Ей теперь вовсе не хватало времени. Те же драмколлектив и редколлегия, тот же кружок немецкого языка, а к ним – занятия греблей, волейбол. Она вытянулась, ее курносый нос заострился.

– Шкелет, – поблескивая глазами из-под седых бровей, колола бабушка. – Отец с матерью приедут, подумают, я тебя голодом морила.

К лекциям Дина относилась по-разному. Древнюю литературу и психологию учила тщательно (их читали интересно!), школьную гигиену терпеть не могла, посещала редко, пришлось объясняться с деканом.

Появились новые друзья, мальчишки говорили о ней: «Ты славный парень», и она этим гордилась. Мир и люди осмысливались теперь глубже, чем в школе, рождали много новых ощущений. Не осмысливался глубже лишь Алька Рудный.

Рудный поступил на тот же факультет языка и литературы, но были они с Диной в разных группах и виделись только на общих лекциях.

Готовя однажды пушкинскую выставку, Дина задержалась допоздна. Вышла. В лицо ударил сильный ветер, она захлебнулась, закашлялась.

– Разреши.

Кто-то взял ее под руку.

– Ты чего здесь? – спросила Дина, узнав Рудного.

– Тебя ждал.

– Меня? – Дина снова закашлялась. – Из какой благотворительности?

Рудный переждал, пока она откашляется, и заговорил. Ветер крепчал, забивая дыхание, приходилось идти, наклонив голову, боком, оттого не все слова долетали до Дининого слуха.

– …время – наилучшая проверка… Чству известны примеры… ты не злая и не …чствая. Тебе не может быть безразлично, что я мучаюсь, переживаю. Ты зна… я серье… С этим не шу… я лю… лю…

У него так и получилось «лю-лю» вместо «люблю», и Дина не выдержала. Она остановилась подле какого-то парадного, ухватясь рукой за его невысокий навес, и, превозмогая кашель, расхохоталась. Из глаз полились слезы, Дина вытирала их платком, а они лились, не позволяя рассмотреть выражение лица Рудного. Почувствовав, что Алик больно сжал ее ладонь, Дина перестала смеяться:

– Пусти.

– Гадко, гадко. Противно, недостойно! – выкрикивал Алик, встряхивая при каждом слове ее руку.

Дина и сама почувствовала: получилось нехорошо. Сказала виновато:

– Не сердись, Алька. Я не со зла.

И опять он все испортил, этот несносный Рудный. Услышав в Динином голосе нотки раскаяния, он принялся необузданно целовать ее – в губы, глаза, щеки, шею. С трудом вырвавшись, Дина стянула с головы шапочку, с силой ударила Алика по лицу.

На том и закончилось их объяснение.

Дня два Рудный не приходил в институт, а появился – девчонки охнули. Обрезал длинные поповские волосы, сменил наутюженный модный костюм на простой лыжный, перестал разгуливать среди студентов с заумным видом, а то, бывало, швырнет за спину волосатые руки, нахмурит брови и меряет коридоры, будто вот-вот обогатит человечество новым открытием. Встречаясь с Диной, он небрежно кивал ей, но не заговаривал. Скоро по факультету разнеслась молва: Рудный каждое утро занимается физзарядкой по методу йогов. Что это за метод, никто толком не представлял, но готовы были признать его преимущество, видя, как толстая Аликова шея буквально на глазах у всех делается тоньше.

«У него, оказывается, характер!» – подумала Дина о Рудном.

Но скоро выяснилось, что Алик попросту устраивает себе длительные «разгрузочные» (то есть, голодные) дни, от них у него начались боли в желудке, он заболел.

«Дурак!» – рассердилась Дина. Ей стало жаль Алика.

А он точно угадал ее жалость: разразился письмом. Слово «люблю» прыгало со строчки на строчку, от него рябило в глазах. Алик писал, что Дина каждую ночь ему снится, что он по-прежнему верит в ее доброе сердце и не сомневается: она придет проведать больного. Заканчивалось письмо словами: «Для меня или ты, или никто».

Дина положила Алькино письмо в тот же конверт, где хранились письма от Ивана Борща, конечно же, не ответила Рудному и не пошла к нему.

Он был ей не нужен. Совсем не нужен.

2

Длинные тени то поднимались, то опускались, их прорезал яркий солнечный луч, но луч был скользок и неуловим, он все время куда-то уходил, и тени наталкивались на стены, шарили по ним длинными руками, ища выхода. Тонкий надтреснутый звук разрывал сердце, оно гулко, будто в пустоте, ухало, уши, принимавшие тонкий звук, ныли от боли.

«А-а-а! В-на, В-на!» – кричали тени, кричал неуловимый луч.

– Что?

Дина вскочила, смахнула с глаз остатки сна. Тонкий надтреснутый звук обрел четкие формы: стонала бабушка. Припадая на больную ногу, она ходила по комнате. Борька мрачно грыз ногти, стоя у репродуктора.

– Что? Что? – крикнула ломким голосом Дина.

– Война, внученька. Война.

Бабушка положила на голову Дины искалеченную руку, как бы защищая ее от того, что случилось, от того, что может случиться.

Длинные тени из сна вырвались в реальность, нашли солнечный луч и, торжествуя, прикрыли его.

Война? Что теперь будет с людьми? С бабушкой? Отцом, матерью, Борькой? Как – война? Нет, чепуха какая-то. Толька вчера она стала студенткой второго курса литературного факультета, а у Борьки был выпускной вечер, и он ходил с друзьями до рассвета по городу…

– Бабушка, что ж теперь будет?

– Горе, внученька. Великое горе.

Голос диктора умолк, комнату заполнили звуки марша. Марш – это тоже мирное: майские или ноябрьские соревнования, вручение приза за победу… Но в том, мирном марше мелодия звучала, поднимаясь к небу, а в этом, военном, она идет по земле, как бы вдавливаясь в землю. Ее нельзя, невозможно слушать.

– Выключите репродуктор!

Дина вскочила, накинула халатик, но сбросила его, надела платье.

– Куда?

Бабушка плакала. Слезы текли по щекам, падали на ее старенькую кофту, сшитую бог знает сколько лет назад, на сморщенные, похожие на печеную картошку руки. Дина и сама не знала, куда она. Было неодолимое желание бежать, что-то делать, во что-то вмешиваться, лишь бы остановить и этот марш, и бабушкины слезы, и растущее, принимающее угрожающие размеры слово «война».

Борька молча грыз ногти. Он грыз их в самых сложных случаях – когда сдавал экзамены или болел.

– Борь, – тихо позвала Дина. – Пойдем, а? Надо отцу с матерью телеграмму послать. Они, знаешь, как волнуются. – Борька не шелохнулся. Дина сделала последнюю попытку. – Я пойду в институт, а ты бы в школу. Сегодня, по-моему, каждый обязан быть там, где работает, учится.

Бабушка перестала ходить по комнате, утерла слезы, закивала: да, да, внучка, ты права, нынче каждый обязан что-то делать…

Борька отошел от репродуктора, выпил стакан молока, молча вышел.

По дороге в институт Дина забежала к Ляльке в редакцию. Лялька была второй выпускающей, у нее нашлось время только на одно восклицание: «Война, Динка!». Художник принес рисунок, положил перед Ларисой:

– Быстро текст.

Лялька поглядела на рисунок, подумала, тут же написала:

 
К Наполеону пожаловал Гитлер
                                                однажды
На остров Елены Святой.
– Лежишь
               и не знаешь,
                                 какой я отважный!
Весь мир под моею пятой!
Наполеон удивленно поднялся из гроба:
– Россия
              и та под пятой?
– Пока…
              еще нет.
– А, тогда и не пробуй,
Ложись лучше рядом со мной.
 

– Пойдет? – спросила Лялька художника.

– Пойдет, – ответит тот, и они ушли к редактору.

Лялька уже приняла бой. С ходу. Не раздумывая. Лялька не могла иначе.

Из редакции Дина отправилась в институт. Несмотря на воскресный день, там было людно. Декан, забыв о недавнем инфаркте, бегал с этажа на этаж, повторяя:

– Все в актовый. Все в актовый.

Это был первый митинг, на котором Дина видела плачущих. Студенты и преподаватели поднимались на трибуну, давали клятву:

– Врагу не удастся…

– Пусть враг не надеется…

– Зарвавшиеся фашисты думают…

Дина выступила тоже.

Она говорила о том, что сегодня повысилась личная ответственность каждого за судьбу близких, судьбу Родины, тоже клялась не щадить себя, отдать, если понадобится, жизнь за победу, и, говоря это, она неожиданно обнаружила, что слова, которых она недавно остерегалась, боясь их пафоса, сейчас волнуют, необходимы ей, перенесшему инфаркт декану, всем, кто стоит в актовом зале, на первом военном митинге, в первый военный день…

2

Старик Иванов теперь часто заходил к бабушке. Между ним и бабушкой установилось редчайшее понимание. Юлия Андреевна уехала, и Андрей Хрисанфович, оставшись без дочери, напоминал ребенка, от которого ушла няня.

– Горе мыкаешь? – участливо спрашивала бабушка, когда он, входя, садился подле ее «зингеровки». – Без хозяйки – стены сироты?

Андрей Хрисанфович разводил руками: да, да, сироты, еще какие сироты, милейшая! Бабушка переставала шить, разогревала чай или кофе. Они подолгу разговаривали. Иногда бабушка поверяла соседу свою тревогу: дочка бомбардирует телеграммами, зовет к себе, а ей так страшно с места стронуться. Это сказать легко: «Бросьте все и приезжайте». Да и внуки – каждый при своем деле, вон Борька в какой-то ВНОС вступил, натощак, прости господи, и не выговоришь. Андрей Хрисанфович патетически восклицал: «да, да, да!» и не советовал бабушке торопиться с отъездом. А то бабушка ругала работников столовой, недавно открывшейся у них во дворе. Стыд и срам! Котлеты – одни жилы, компот – прислащенная водичка, чтоб в супе найти кусок мяса, три пары очков надевай. Пользуется тем, что война (речь шла о шеф-поваре), начальство делами посерьезней занято, проверять некому. И опять Андрей Хрисанфович патетически восклицал «да, да, да!», а бабушка, разошедшись, размахивала перед лицом соседа рукой.

– И что в энтой столовке хорошего? – возмущалась она. – Идут туда люди и идут. Чи им жены дома не готовят, чи денег им девать некуда. Спрашиваю заведующую: «Можа, у тебя тут каша из золота закопана?» Смеется: «Каша не каша, а суп – первый сорт!» – «Прям, – говорю, – первый! И что рабочему человеку суп? Супу ведро поешь, он и до живота не пристанет. Ты ему борщечка доброго выложи. Да без мух, – говорю. – Стыдище! На хлебе ползают, по тарелкам…» А она мне: «Война, бабуня!». – «Ах ты ж, – говорю, – морда твоя поганая. Ежели война, так можно всякую безобразию попущать?» Крепко я ее пристыдила. Ноне пойдите гляньте: висят по всей столовке липучки. Дошло, значит, до ее мозгов мое внушение.

Сегодня разглагольствовала не бабушка, а Андрей Хрисанфович. Обращаясь поочередно то к бабушке, то к Дине, то к Борьке, он, волнуясь, рассказывал, что пустил к себе беженцев – славную тихую женщину с двумя мальчишками.

– Представьте, в их дом попала бомба, – говорил он, протирая очки, – а они в этот час, в этот именно час, были у родственника. Не заболей тот родственник, и они погибли бы. – Он промокал лоб платком, вздыхал.

Собираясь на дежурство, Борька стоя ел.

– Прошу прощения, молодой человек, – обратился к нему Иванов, и Дина удивилась, что селекционер назвал его «молодым человеком», а не «милым юношей». – Вы не уточните, что это за организация, в которую вы вступили?

– Не организация, – снисходительно улыбнулся Борька, – а пост. Гражданский вспомогательный пост воздушного наблюдения, оповещания и связи. Сокращенно ВНОС.

– Да, да, да, – закивал Андрей Хрисанфович. – И что же? Вы в самом деле первыми узнаете и сообщаете о приближающемся противнике? – (Борька с заметным удовольствием кивнул). – И не путаете своих с чужими?

– А чего их-путать? – Борька пожал плечами. – Тип самолета определяется по шуму моторов, силуэту и опознавательным знакам государств. Все это мы уже усвоили, как свои пять пальцев.

Ответил небрежно, с полным знанием дела, зарыл руки в густую чуприну:

– Направление самолетов мы выражаем в градусах. Это пока еще трудновато.

Иванов смотрел на Борьку так, точно от него зависело, уцелеть городу от бомбежек или погибнуть.

Дина оторвалась от глаженки (завтра и ей предстояло приступить к работе, о которой она пока никому не говорила), поставила утюг на электроплитку, сказала, рассмеявшись:

– Борь, я слышала, тебя метят к награде. Не возражаешь?

– Цыть ты! – цыкнула на нее бабушка. – Дай немому высказаться.

То она о Борьке. Такое событие: парень заговорил!

Борька растрепал бабушкины волосы-одуванчики, обнял ее за худые плечи:

– Я немой, ба?

– А то. В добрый час сказать, в худой помолчать, слово из тебя вытянули, так вроде бы праздник.

– Ладно, ба. Буду разговаривать.

Борька мягчел. Как черствая булка, которую положили в горячую духовку. Что она делает с людьми, война! Может быть, ночами, наблюдая за небом, вслушиваясь в шум чужих моторов, брат думал о них – отце, матери, бабушке? О ней? Может, ругал себя, что живет чужаком в семье? Как непозволительно отдалилась от него Дина! Ей и в голову не приходило рассказать ему о своей мечте стать педагогом, о какой-либо радости или неприятности. Высмеял бы? Нет. То, что от сердца, на смех не поднимается.

– Борь, – позвала Дина. – Иди-ка чего скажу. – Борька посмотрел на часы, как бы заранее ограничивая возможные излияния, однако подошел. Дина шепнула ему: – Вчера меня в обком комсомола вызывали. В госпиталь направляют. Ты как считаешь?

– Должность? – спросил Борька.

– Должность не великая. Но буду при раненых.

И Борька сказал то, чего ждала Дина, тем тоном, которого ей всегда недоставало в брате.

– Давай, сестренка! В войну что ни делать, все на пользу.

3

Работа в госпитале оказалась нелегкой. С виду вроде бы ничего. Технический секретарь! Отвечай на телефонные звонки, регистрируй раненых. Мигнула над столом девятивольтовая лампочка – беги стремглав к начальнику или комиссару. Раз мигнула – к начальнику, два – к комиссару. Но в том-то и дело, что, кроме секретарских, на Дине было с десяток других обязанностей. Она редактировала стенгазету, в предобеденные часы читала тяжелораненым. Вот оно-то, чтение, и сделалось ее пыткой.

Дина понимала, никаким, самым выразительным чтением не отвлечь этих несчастных от боли, от невыносимых мыслей о своем будущем. Но ей велели «отвлекать», и она отвлекала.

У одного были оторваны обе руки. Он лежал недвижимый, с угасшим взглядом, и молчал. На его температурном листе, прикрепленном к кровати, значилось:

«Даниил Шарапов, год рождения 1919».

Двадцать два года! И не пожил еще…

У другого прострелено легкое. Днем и ночью он кашляет, жалобно стонет. Правда, во время Дининого чтения он старается не кашлять, но его мужественность дорого ему обходится: лицо краснеет, губы кривятся. Если ему удается поспать, он весело говорит о себе: «Рядовой Казанцев еще повоюет».

Третий – Сулхан Бригвадзе. Он только-только выкарабкался с того света (прострелена навылет шея, раздроблена челюсть), все его раздражает, по любому пустяку он бунтует. С ним тяжело.

Дину Сулхан явно невзлюбил. Его темные запавшие глаза откровенно говорят: «Нашла тепленькую работенку – сидишь, почитываешь. А другие девчата с санитарными сумками ползут под шквальным огнем, тащат на себе нас, парней». Возможно, он вовсе не это думал, неласково встречая Дину, но, однажды решив так, она уже не могла отделаться от навязчивой мысли.

Последнее время Бригвадзе невозможен. Стоит Дине войти в палату, как он демонстративно отворачивает голову к стене и лежит в такой неудобной позе, пока она не попрощается.

Вчера она не утерпела, спросила:

– Бригвадзе, я что – плохо читаю?

Он кольнул ее злым взглядом, просипел:

– От-лич-но читаете.

– Почему ж отворачиваетесь?

Ответа не последовало. Поведение не изменилось.

– Товарищ комиссар, – попросила Дина, – пусть вместо меня в пятую палату ходит кто-нибудь другой.

Комиссар Толстой (сотрудники между собой называли его «Толстой-не-Лев»), тучноватый, круглолицый, по-волжски окающий, осведомился, чем Дине не по вкусу пятая палата. Она объяснила. Толстой-не-Лев непонимающе поморгал короткими ресничками, вздохнул, как бы сожалея, что думал о Дине лучше, спокойно ответил:

– На Бригвадзе обижаться нельзя. Он до сих пор не жилец среди нас. Другой бы на его месте стены грыз от боли, а он всего-навсего брюзжит. Ему побольше внимания полагается, а вы – уходить. И Шарапов на волоске. Только окончил пехотное училище, и в первом бою… Написали б лучше его друзьям и командирам в город Орджоникидзе. Пусть поддержат. Ему жить не хочется.

В тот же день Дина написала письмо в пехотное Орджоникидзевское училище и стала ждать ответа. Ответ пришел незамедлительно: целая пачка толстых писем. Комиссар отобрал самые «действенные», Дина побежала с ними наверх.

– Шарапов, поглядите, – радостно выпалила она, подсаживаясь к его кровати. – Это все вам. Слушайте.

Дина читала письмо за письмом, а Шарапов лежал безучастный, отсутствующий, не вникая в смысл обращенных к нему дружеских слов. Но вот его лицо как бы ожило, он стал прислушиваться:

«Здравствуй, старина! Огорчен твоей бедой. Утешать не собираюсь. Кой черт тебе в утешениях? Хочу лишь напомнить: матери и Галинке ты дорог с любым увечьем, ради них обязан выжить. Галинка собирается к тебе. А мы скоро всем училищем на фронт. Если жив останусь, свидимся. До свиданья, старина! Будь сильным. Искренне уважающий тебя лейтенант Дзюба».

На лбу Шарапова выступил пот.

– Кто… написал им? – спросил он.

– Мы… я… – растерялась Дина.

– Вас просили?

Шарапов точно так, как это делал Бригвадзе, резко отвернул голову к стене. Дина, обескураженная, вышла.

Ночью у Шарапова поднялась температура, он бредил, а Бригвадзе сипел ругательства в адрес Дины. Дина истерзалась. Получается, вместо пользы она один вред приносит? Нет, не по ней эта работенка. И вообще, напрасно она выбрала педагогический. Какой из нее преподаватель? Не умеет она работать с людьми.

– Товарищ комиссар! – проговорила она скороговоркой, встретившись с ним на лестнице. – Переведите меня в санитарки.

Комиссар снова вздохнул, словно жалел, что думал о Дине лучше.

– Из санитарок после первой неприятности в истопники попроситесь?

Дина вспылила. Разве не видит он, как плохо у нее получается? Все, все. За что ни возьмись. Художника редколлегии призвали на фронт – другого не допросишься. Все райкомы комсомола обзвонила, один ответ: «Подыскивайте сами. Не до того». С чтением художественной литературы и письмами – один конфуз. Зачем ей ходить в пятую палату? Там особо тяжелые. Им не нужны ни ее чтение, ни она сама. Когда какое-либо лекарство не приносит пользы, его отменяют? Чтение – то же лекарство. Его прописывают не всем.

Толстой-не-Лев слушал, прикрыв глаза ресничками, произнес, не повышая голоса:

– Молодая, а уже нервы. Значит, так… в пятую ходить продолжайте. Нужно. Из «Как закалялась сталь» Островского прочтите им тот отрывок, где «жизнь дается только раз, и прожить ее…» Помните? Художника сам затребую, соедините меня с секретарем обкома комсомола. Придется объяснить, что госпиталь – не тру-ля-ля. И вот что… если уж в санитарки проситесь, подежурьте эту ночь у постели Шарапова. Кожухова с ног валится. О письме в пехотное училище не жалейте. Шарапову встряска нужна. Он не помогал врачам бороться за себя.

Толстой-не-Лев пошел по коридору, заложив за спину руки.

Ночью в палатах все обостряется: боли, запахи, воспоминания. Ночь кажется бесконечной. Ноет спина, не знаешь, как лучше расположиться на приставленных друг к другу стульях. Рвет душу собачий кашель Казанцева, сип Бригвадзе. Шарапов не спит. Изредка он трудно выговаривает: «Пить», облизывает сухим языком губы. Неужели он надеялся скрыть себя от всех? Или его потрясло, что едет Галина? Кто она ему? Жена, невеста? Ох, как глядит. Страшно. О чем он думает? Комиссар утверждает, что ему жить не хочется. Как же быть с ним? Чем ему помочь? Бабушка бы сказала: «Болюченький мой!». Она всех, кого сильно жалеет, называет «болюченький».

Внизу пробили часы. Дина с ужасом подумала, что ей не высидеть до утра: всего час ночи, а ее одолевает сон.

«Надо о чем-нибудь думать. Хорошем-хорошем. Тогда не захочется спать».

Последнее «хорошее-хорошее» было за день до войны. Она и бабушка готовили Борьку к его выпускному вечеру. Бабушка шила внуку белую рубашку, Дина бегала по магазинам в поисках черного галстука. Крахмаля Борькину рубашку, Дина без конца повторяла: «Господи, только вчера, кажется, у меня был выпускной, а сегодня у Борьки».

Перед своим последним школьным балом Борька непривычно волновался. Дина понимала брата. Такое бывает раз в жизни. Институт, конечно, здорово. Все в нем интересно. И как читал древнюю литературу профессор Строганов, и лекции по психологии, и походы за город с военруком. Но институт не заменил школу, не может ее заменить…

Вечером Дина надела свое прошлогоднее белое платье и пошла «болеть» за Борьку.

Перед дверью школы сидел Рекс. Рекса нашел тот же Борька (не зря мама прозвала его собачником!), нашел за городом, в роще, с раздавленной лапой. Помня печальный финал с Заломом, Борька не рискнул притащить Рекса домой, а понес в школу, к уборщице тете Поле, одиноко жившей во дворе школы. Выхоженный Борькой, Рекс платил ему завидной привязанностью.

Пес сидел перед школьной дверью, молотя хвостом по каменным ступеням, свесив набок рыжую голову, и улыбался. О том, что собаки умеют улыбаться, говорил еще Тургенев, но чтобы собака так улыбалась, по-человечьи выпрашивая ответной улыбки, ответной доброты и понимания, Дина не представляла. Жалобно повизгивая, пес молотил хвостом по камню, прося разделить с ним тревогу, рожденную предчувствием разлуки. Не появись Дина, он, возможно, выдержал бы испытание до конца, молча проводил Борьку до ворот дома и расстался с ним, не выдав тоски и боли, но пришла Дина. Ее белое платье развевалось на ветру, от него шли те же запахи, что от Борьки, они кружили собачью голову и уже невозможно было оставаться мужественным, послушным и гордым. Пес подполз к Дине на брюхе, прижался к ее ногам.

– Вот и наш Борька выходит в жизнь, – сказала Дина Рексу, растрепав его рыжую шерсть. – Вроде вчера только я, а сегодня он…

Дина поднялась в зал. Выпускники были поглощены вечером, друг другом, собой, и Дина позавидовала им: у нее это все уже прошло, а у Борьки есть сейчас. Она почувствовала себя чужой в зале. Подумаешь, студентка! А они друг другу свои, еще не студенты, но уже и не школьники, для них – Вселенная, и только от них зависит – вертеться Земле или нет.

Дину увидела Балтимора. Один из выпускных классов – десятый «Б» – был ее классом, и в праздничном шуме, в своем светлом платье, облегавшем ее высокую фигуру, она тоже казалась юной.