Текст книги "Мачеха (сборник)"
Автор книги: Мария Халфина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
Ты дважды переезжала от них ко мне, заявляя, что „у тебя больше нет сына, что с Шуриком все покончено“.
Ты могла у меня жить, пока я была „христовой невестой“, и никогда мы не жили с тобой душа в душу. Просто я старалась меньше бывать дома и не позволяла тебе заводить разговоров о Томке и Шурике.
Но вот появился Борис – самый дорогой для меня человек. Ты его возненавидела. Напомню тебе один факт. Борис привез меня с Аленкой из родильного. Ты все приготовила к встрече, украсила праздничный стол, хлопотала подле меня, но когда я развернула Аленку, ты присмотрелась к ней и сказала с соболезнующей улыбкой: „Боже мой. Вся в отца!!!“
Если бы не доброта Бориса и не его чувство юмора, поверь, я ни одного дня не вынесла бы твоего присутствия в своей семье.
Еще раз вернусь к Тамаре и Ивану Поликарповичу. Чем объяснить, что ты вдруг сорвалась и уехала к ним, хотя, уезжая от них два года тому назад, ты заявляла, что ноги твоей больше никогда не будет в их доме?
Ты узнала, что бывший Тамарин поклонник, теперь он уже не полковник, а генерал Сотников, овдовел. На днях я узнала, ты с ним виделась, не знаю – в качестве свахи или сводни.
Не знаю, о чем вы с ним договорились, но ты помчалась к Тамаре, ты сумела спровоцировать Ивана на скандал.
Через несколько дней я приеду. Я не верю, что Томка способна на подлость и предательство. И надеюсь, что ты не до конца убила в сердце Ивана его любовь к Тамаре.
Для тебя я сняла хорошую частную комнату. Ты будешь жить одна. Я и Шурик обязуемся выплачивать тебе по двадцать рублей в месяц. С твоей пенсией это составит приличную сумму. Ты будешь свободна, независима, может быть, наконец, это принесет тебе покой.
Ты сможешь в любое время приходить к нам, ты будешь дорогой гостьей, но никогда больше мы не позволим тебе отравлять жизнь нам и нашим близким. Зинаида».
Внизу, под подписью Зинаиды, Колмаков прочел коротенькую приписку, сделанную от руки химическим карандашом:
«Мама, письмо это я прочитал и, как коммунист, подтверждаю, что в письме этом нет ни одного неправильного или несправедливого слова. Согласен с Зиной, что тебе нужно жить отдельно и самостоятельно. И тогда все будет хорошо. Не обижайся. Александр».
Внуки
Вечер выдался словно по заказу. Родители на субботу и воскресенье уехали погостить в деревню. И бабушку забрали с собой. А Павлушка из пионерского похода вернулся без задних ног. Заглотал все, что нашел в кухне съедобного, и ушел спать в бабушкину комнату, уступив Жене свою раскладушку.
После знойного дня в опустевшей квартире было прохладно и тихо. Из дома никуда не манило. Тем более, что на предложение Алексея остаться ночевать Женя сразу же как-то очень охотно согласился.
Они никогда особенно не дружили. Слишком были разными для настоящей мужской дружбы. Но шесть лет они учились в одной школе, вместе держали труднейшие вступительные экзамены в институт, вместе ездили на практику и на уборку картошки в пригородный совхоз.
Помнить друг друга десятилетними пацанами, и расти, и взрослеть на глазах друг у друга – это тоже немало. И порой дороже случайной, скоропалительной дружбы.
После весенней сессии они не виделись, и сегодня Женькин визит был как нельзя кстати.
Гостя прежде всего положено кормить. Это было законом в хлебосольном Алексеевом семействе. Кроме того, Женя мельком проговорился, что уже два дня не заглядывал домой. Опять, видимо, поцапался с предками. Обследовав недра холодильника, Алексей обнаружил в морозилке изрядный кусок аппетитной баранины, вполне пригодной, чтобы соорудить из нее нечто вроде рагу или поджарки.
Начистить в четыре руки картошки, настрогать мяса, накрошить луку и помидоров, затем, свалив все это крошево в кастрюлю, сунуть в духовку, – дело не хитрое.
Перед горячим принято закусывать. Алексей выгрузил из холодильника малосольные огурцы, банку варенья, копченого язя, простоквашу…
Порывшись в буфете, поставил на середину стола початую бутылку портвейна. Окинул стол хозяйским критическим оком – ничего, вполне основательно все получилось…
– Ну что ж, старик, приступим, благословясь… – он разлил вино в чайные стаканы. – Третий курс как-никак – веха. Обмоем хотя бы задним числом историческое событие.
После нескольких глотков портвейна копченая рыбка с малосольным огурцом – закуска, лучше не придумаешь.
И «поджарка» из духовки уже начала источать запахи, еще более возбуждающие аппетит.
– Слушай, Леха… – со смаком обсасывая рыбий хребет, спросил Женя, – чего это наши в лаборатории сидят все надутые, как индюки? Мальцев с преподобным Германом друг на друга косятся, чего это они не поделили?
– Квартиры не поделили… – неохотно откликнулся Алексей. – А остальные образовали две команды: одни за Мальцева болеют, другие за Германа Павловича.
– Ничего не понимаю! Оба уже в новых квартирах живут, и квартиры, я слышал, равноценные.
– Не совсем равноценные… Герману Павловичу на втором этаже дали, а Мальцеву – на четвертом…
– Подожди… – перебил Женя, – у Мальцева жена беременная, скоро пацан будет, а Герман бездетный…
– Да, но у Германа Павловича мать-старуха…
– Ну и что?! Нет, ей-богу, бред какой-то… Значит, Мальцева с беременной женой загнали на верхотуру ради Германовой старухи?
– Жена Мальцева не на всю жизнь беременна…
– А когда пацан будет? Таскаться с коляской по лестницам?
– А старухе с больным сердцем по лестницам можно?
– А какой дьявол ее по лестницам гоняет? Чего ей дома не сидится? Балконы у них на непроезжую улицу выходят: сиди, дыши, сколько влезет. Не пыльно и… мухи не кусают. Чего ей еще нужно?
– Вот и Мальцеву так сказали: поставите коляску на балконе, будет ребенок, как на даче. А молодым по лестнице пробежаться не проблема.
– Бред собачий! – Женя раздраженно отпихнул тарелку с рыбьим скелетом. – Старухе жить осталось всего ничего, а Мальцевы из-за нее на четвертом этаже куковать должны.
– А чего ты ее раньше смерти хоронишь? Я ее часто вижу – бодрая такая старушенция, живая… В магазин еще ходит, в кино. Как-то я ее в филармонии встречал… в библиотеке…
– Ну, тем более/ Значит, не такая уж она древняя, дряхлая…
– Не дряхлая, а по лестнице ползет – задыхается… сердце-то старое, изношенное…
– Да, действительно… – иронически поддакнул Женя, – в аспекте развития мировой истории – фактор чрезвычайно важный, сколько лет еще будет здравствовать мамаша уважаемого Германа Павловича, пять лет или пятнадцать?
Вооружившись полотенцем, Алексей присел перед духовкой. Видимо, Женьку основательно допекли дома, и теперь он просто пытается сорвать накопившееся раздражение. Продолжать спор в таком тоне не хотелось.
В коридоре зазвонил телефон.
– Поди послушай, кому это там приспичило… – обрадованно попросил Алексей. – Я поджарку выволакивать буду…
Через минуту из коридора донесся все еще раздраженный голос Жени:
– Да… да! Квартира… Что? – и сразу же другой, неузнаваемо-любезный Женин голос пропел – Хэллоу! Простите, пожалуйста, нет, это не Николай Ильич… Алешу? Одну минуточку, Алеша, вас просят подойти к телефону и взять трубочку… – И тут же заорал торжествующе – Ara! Узнал все же?! Узнал, очарованный странник? С благополучным прибытием вашу милость, когда приехал? Откуда трезвонишь? Из автомата?
Из кухни, вытирая жирные руки белоснежным посудным полотенцем, выглянул Алексей.
– Сашка… из совхоза с калыма вернулся… – весело пояснил Женя. – Они там с политехниками телятник воздвигали… Нет, это я Лехе… Какова обстановка насчет ночевки?
Женя отпихнул Алексея, пытающегося отобрать у него трубку.
– Обстановка идеальная. Предки вкупе с бабушкой на два дня отбыли в деревню на отдых…
– Сань, где ты? – завладев наконец трубкой, закричал Алексей. – С нашего автомата? Давай двигай галопом, пять минут на переход, а то поджарка стынет…
Ждать Сашка себя не заставил. Ввалился – бронзовый от загара, обветренный, грязный, благодушный.
– Салют, православные! – пророкотал он вполне созревшим, прокуренным баском матерого работяги-строителя.
– В общаге ремонт… душ не работает… полцарства за мочалку!!! – Он осторожно свалил с плеча тяжелый рюкзак, прислонил его к стене. – Автобуса ждать терпежу не хватило… сорок километров на кулях с картошкой… пылища – не продохнешь.
– Ну и каков калымчик? – поинтересовался Женя.
– Калымчик нормальный… с плюсом. Похарчились знатно, как в добром санатории… – сбрасывая в ванной пропыленные свои рабочие одежки, похвалился Саша. – От совхоза благодарность по всей форме, с приложением печатей, ну и, соответственно, пиастров пачечка. Хватит на модные обутки, на порточки с пиджачишком, кое-какой гак еще останется на разный мелкий расход.
Зашумела ринувшаяся из душа вода, послышались блаженные Сашкины стоны и уханье.
Через пятнадцать минут Саша возник на пороге кухни, словно вышедший из реки молодой бронзовый бог… в малиновых плавках.
Алексей хлопотал у стола. Вывалил на тарелки дымящуюся «поджарку», неуверенно взял бутылку, где на донышке плескались остатки портвейна.
– Мы с Женьшенем уже приложились, ты извини, Сань, маловато, конечно, ну, как говорится, для аппетита…
Саша поднес стакан к носу.
– С ума сойти! Под такой мировой харч и… портвейн?! Боже! Какая профанация! Какой позор! Великовозрастные олухи! Будущие инженеры!
Возмущенно причитая, он притянул за лямку свой раздутый рюкзак и осторожно извлек из него бутылку водки. Умело свернул за ушко блестящую головку-колпачок и, сглотнув на ходу портвейн, разлил водку в стаканы.
– Вот она – матушка, отечественная, российская, христова слеза… А ну – взяли!! – рявкнул командирским басом. – Подняли! Брякнули! Поехали!
Женя управился со своим стаканом молодецки: и крякнул, и корочку понюхал, как по обряду положено.
Алексей свою дозу осилил в два захода… Очень уж мерзопакостная штука – эта самая отечественная христова слеза.
– Ты вот говоришь – для аппетита… – наваливаясь на «поджарку», загудел Саша. – Это, старик, как для кого. Мне вот в пору от аппетита что-нибудь принимать, не аппетит, а стихийное бедствие. Опомниться не успеешь – глянь, всю стипешку без остатка скушал. Ни тебе выпить, ни культурно развлечься… Ну, а как твой «маг» поживает? Есть новые записи?
Алексей, уже начавший впадать в состояние медлительного раздумья, приоткрыл для ответа рот, но его стремительно перебил Женя.
– Во!! Ритмики – пальчики оближешь! Куба! Представляешь?! Тр-р-рум-бам-бам-ба! Вау-вау-эу-ай-бам!! Слушай, Сань, ну, а в этом, в совхозе, чего сейчас танцуют, что там местные деятели культуры допущают? Полечку, краковяк, два притопа, три прихлопа?
Саша сокрушенно покачал головой:
– Во – темнота! До чего же вы, хлопцы, бездарно отстаете от жизни. На данном этапе, в области этого самого… ну – культурно-гармонического развития – стирание граней между городом и деревней идет полным ходом… Ну, чего ржешь, балда? У нас на центральной усадьбе, например, не клуб, а вполне модерный дворец культуры, оркестр свой, самодеятельность – любому нашему институту нос утрут… А девчата… – Он восхищенно покрутил головой. – Мини – во! И никак не ниже. Шиньоны – во! – Он показал, какой высоты шиньоны у сельских девчонок. – Наповал бьют, с первого взгляда… давайте, братцы, выпьем за стирание этих самых граней… я себе уже запланировал, институт окончу – жениться в деревню поеду… чего и вам желаю…
Саша поднял бутылку, но Алексей решительно прикрыл стакан ладонью:
– Я – пас!
Женя тоже неуверенно отодвинул стакан:
– Хватит, пожалуй… жарко что-то, ну ее к дьяволу.
– Эх вы, суслики! – засмеялся Саша. – Ну, да пес с вами. Ночь-то длинная и вся наша…
После сытного ужина и образовавшегося в желудках портвейно-водочного коктейля настроение было самое благодушное. Так и подмывало затянуть в ритме буйно-лирического блюза:
Слава богу, все ушли! Хэй-о!!!
Черти ближних унесли! Ээй-о!!!
Можно было разгуливать по квартире в одних плавках, курить вволю, где захочется, дать магнитофону прочистить глотку, прокрутить на полном звучании великолепные новые джазы, которые не только бабушка, но и родители Алексея переносили с трудом.
А потом, потушив свет, лежать на прохладных, свежих простынях, слушать, как за открытыми окнами засыпает большой усталый город, как по-ночному дремотно шелестят под балконом тронутые ветром вершины молодых тополей.
Саша отдыхал. Экая благодать господня! Сладостно и блаженно отдыхала каждая клеточка его усталого, большого, здорового тела. А Алексею хотелось читать стихи. Любимые и разные. Смелякова и Цветаевой, Блока и Новеллы Матвеевой.
Наплывали околдовавшие с мальчишеских лет, певучие и тревожные строки: «Переправа, переправа… Берег левый, берег правый…» Но где-то, в чуть-чуть затуманенном подсознании, неотвязно зудели насмешливые Женькины слова из их случайного и незавершенного спора.
– Между прочим… – сказал он негромко, нарушив затянувшуюся паузу. – Ты, Женьшень, совершенно случайно, конечно, давеча изрек довольно полновесную истину… Именно в аспекте… и именно фактор… Конечно, если без трепотни, по-деловому говорить о долголетии… о продлении жизни человека…
– Женя, сынок, пощупай ему лобик… – посоветовал Саша. – Чего-то ты, Лешенька, спросонок, что ли, турусишь?
– Тут, видишь ли, как раз перед твоим звонком, пытались мы с Женей решить одну, казалось бы, несложную задачку…
– Несложную, но с этакой философско-этической подкладкой… – ехидно вставил Женя.
– По условиям задачи мы имеем две равноценные квартиры, но – одна из них на четвертом, а другая на втором этаже. Два претендента, в свою очередь, имеют: икс – беременную жену, игрек – престарелую мать. Вопрос: кто из двух имеет большее право на второй этаж? Мнения присутствующих сторон оказались диаметрально противоположны…
– Та-ак! – изумленно протянул Саша. – Нет, хлопцы, не иначе это вам портвейн в мозгу ударил. Нечего сказать – нашли темочку для дискуссии! Если уж приспичило спорить, так я вам, в один момент, таких тем накидаю – свеженьких, актуальных. Ну к примеру – воспроизводство населения, сиречь планирование рождаемости – или: берегите мужчин! Звучит?!
– Да иди ты… знаешь куда! – раздраженно оборвал Женя. – Тебе хорошо зубы скалить: ни бабки, ни деда, родители за тридевять земель. Для Лехи тоже все это – философская, теоретическая трепотня, а у меня в этом разрезе сплошная практика. Институт бросать жалко, а то завербовался бы куда-нибудь, к чертовой матери, на Камчатку, лишь бы подальше от этого самого… родного очага.
Я, если хотите знать, домой только пожрать прихожу… Четвертую ночь, как блудный сын, дома не ночую. Две ночи у ребят в общежитии отирался, вчера у Юркиных предков. Юрка к брату уехал, а я, будто бы не знал – приперся… Старики у него картежники лютые, им в девятку партнера недоставало, обрадовались, набросились на меня, как львы… ужинать посадили, дед наливку какую-то потрясную выставил… До часу ночи резались в карты, я говорю: «Мне пора…» А они всполошились, заахали: «Да что ты, Женечка?! Да куда же ты ночью? Да тебя хулиганы обидят!» А мне того и надо, чтобы только ночевать оставили… Сегодня вот здесь приткнулся!
Пустынна и длинна бескрайняя
дорога…
– Монотонно и меланхолично, – забубнил Алексей.
Чужого очага… ночлега… та-та-та,
Стучится блудный сын у отчего
порога…
– Блеск! Вершина поэтического мастерства! – фыркнул Женя.
– Ну что ты хочешь? – сочувственно откликнулся Саша. – В чуткой душе поэта любая драматическая ситуация естественно вызывает соответствующий отклик… С бабкой, что ли, поругался?
– Естественно… соответственно… – Женя хмуро бросил в пепельницу недокуренную сигарету. – В других нормальных семьях обычно одна основная конфликт-проблемка – «отцы и дети». А в нашей милой семеечке вроде этакой трехглавой гидры: проблема номер один – те же «отцы и дети»: это когда я и Зойка грыземся с папой и мамочкой; номер два – «отцы и деды» – когда папа и мамочка грызутся с бабушкой. Это бы еще ничего. Самая отрава – номер три, «деды и внуки», – это когда любящая бабушка начинает на ходу исправлять все огрехи, допущенные в воспитании внуков. Долбает нас с Зойкой по башке скрижалями своей допотопной морали. Лезет, понимаешь, в каждую щель. Всех ей надо поучать, назидать. Ну какое ей дело, на сколько сантиметров у Зойки «коленки ниже юбки»? Или в какую масть она завтра свою гриву покрасит? Нет, ей-богу, вот возьму и назло сошью себе штаны с раструбами и еще цепочки подвешу… с бубенчиками… или отращу бороду и поповскую гриву до плеч… Тебе, Леха, хорошо импровизировать, твоя бабка по сравнению с нашей – ангел. Я вот сколько лет у вас бываю, а до сих пор не разобрался: кому она матерью приходится – Николаю Ильичу или Елене Ивановне?
– Папина она мать…
– Ну вот, видишь. Значит, она Елене Ивановне… как это называется? Свекровь. А она всегда: «Аленушка… Леночка…» А мои теперь уже никак друг друга не называют… И отца втравили. Раньше он всегда спокойный был, уравновешенный, а теперь осатанеет от их грызни – орет на всех, как псих. По-моему, он тоже не прочь бы от этого семейного счастья рвануть, куда глаза глядят. Что ни день, то семейный сабантуй. Ведь вот твоя бабка не лезет к вам со своими поучениями, не грызет всех, не ворчит с утра до ночи…
– Не обольщайся, сын мой, не греши завистью. И ворчит, и поучает, порой даже весьма активно…
– Не знаю! – перебил Женя. – У вас в семье и воздух словно другой… Хотя я и не поклонник матриархата…
– А у нас не матриархат, у нас бабриархат. Как себя начинаю помнить – в центре семьи – бабушка. Она еще не старая была, сама нас никогда не била, а попробуй кто из ребят ей нагрубить, сейчас от мамы или от отца по затылку схлопочешь или леща хорошего пониже спины. Отец женился молодой, им обоим еще учиться надо было. Года не прожили – Вера родилась, потом я, потом Павка… Все на бабуле держалось.
– Так раньше и у нас нормально было. Жили как люди…
– Нормально, пока бабка нужна была… – неожиданно подал голос Саша. – Пока она и за кухарку, и за прачку, а главное за няньку отвечала…
– Не упрощай, старик. Все значительно сложнее, чем ты думаешь. Все дело в том, что характер у нее стал непереносимый. Вечно всем недовольна, не одно, так другое. И опустилась до безобразия, неряшливая стала, смотреть противно. Алехина бабка, по-моему, старше, а всегда такая чистенькая, аккуратная, никакого сравнения…
– Чистенькая… аккуратная, да. А ведь сама-то она для себя уже ничего делать не может… – тихо проговорил Алексей. – Наши рубашки маме частенько некогда погладить, а бабушкины одежки она всегда найдет время и постирать и отутюжить. И моет она бабушку сама… кацавейки ей какие-то тепленькие шьет… И готовит она ей отдельно… Раньше у бабушки самое любимое было кусочек селедки с уксусом… А теперь ей ничего нельзя, я как-то попробовал из ее кастрюльки – безвкусно, пресно, не соленое – от одного такого супчика поневоле жизни не рад станешь.
– Да не о том разговор, как вы не понимаете?! – раздраженно перебил Женя. – Я вам говорю: характер у нее стал невозможный. Ни с кем не желает считаться. Этакий, понимаешь, пуп земли. Или грызет всех, или стонами своими, хныканьем всех изводить начнет. То у нее бессонница, то она кушать не желает, что все едят. Полная обойма всяческих недугов и болячек… У твоей бабки тоже наверняка что-нибудь болит, но не стонет же она походя…
– Представь себе – стонет… И как ты образно выразился, хнычет. Только, видишь ли, у нас к ее стонам несколько иное отношение. Встанем мы с Павлушкой утром, а отец нам из ванной сигналит: «Полундра, ребята, бабушка с левой ноги встала». Мама тоже: «Потише, мальчики, бабуля задремала, у нее опять печень».
– А у моей бабуни ревматизм был… Померла она, я в седьмом классе учился, а до сих пор помню… – Саша грузно повернулся на живот, подбил подушку под грудь. – Руки ее до сих пор помню. Пальцы сухонькие, скрюченные, а на суставах наросты какие-то, шишки узловатые… Как-то встал я ночью, пить захотел, под утро, светало уже… Она сидит на кухне, у плиты, руки шалью обернула, держит их перед грудью на весу и укачивает, как ребенка. А сама дремлет… и тихонько так не то кряхтит, не то стонет… по-Жениному сказать, хнычет…
– А ну, давай, давай, давай – меня перевоспитывай! – насмешливо пропел Женя. – Бросьте вы мудрить, товарищи дорогие! Когда пацан болеет корью, ветрянкой, свинкой – никто же из этого трагедии не делает, так и говорят – детские болезни. Ну – печень, ну, ревматизм и еще десяток разных стариковских болезней – это же естественное возрастное явление. И не в болезнях дело – все старики болеют, но не все отравляют жизнь ближним своим. Жалобы, упреки, стеснения, а лексикончик у нашей бабуси, когда она взбесится, надо сказать, богатейший: «Бессердечные хамы! Эгоисты! Тупицы! Неблагодарные свиньи!» А послушали бы вы ее душераздирающие вариации на тему: «Я вам всю себя отдала! Я ради вас пожертвовала личной жизнью!» Представляете?! Жертва!!! А кто тебя просил рожать, если материнство для тебя жертва? Любое животное родит себе детеныша и трясется над ним… Основной закон природы. Хотя бы та же кошка, только кошка благороднее, она потом не будет ходить и мяукать, и упрекать на все лады: «Вот, мол, я мышь поймала – сама не съела, тебе отдала; собака за тобой погналась, я не побоялась, на собаку бросилась, а тебя в обиду не дала». Я как-то не вытерпел, говорю: «Надо было, бабуся, заблаговременно векселек оформить, глядишь, и проценты приличные на твои материнские жертвы набежали бы».
– А она… что? – негромко спросил Саша.
– Не знаю. Я, конечно, благоразумно побыстрее смылся. Но думаю, что на полдня визгу хватило.
Саша никогда не страдал особой щепетильностью и даже искренне считал себя циником. В определенных условиях мог он виртуозно обложить собеседника трехэтажным матом, мог при надобности пустить в ход свои тяжеловесные кулаки, но сейчас он почувствовал какую-то тягостную неловкость.
– Да-а! – протянул он неопределенно и, вскинув длинные ноги, сел на постели. – Веселый разговор. Давайте, братья-славяне, тяпнем по маленькой за счастливую старость.
Он, нагнувшись, вытащил из-под раскладушки бутылку и разлил водку в стаканы.
– Вот ты говоришь – естественно… – подумав, начал Саша, когда все трое молчком, но в полном единодушии опорожнили стаканы. – Пищу нормальную, человеческую, поесть ему нельзя – печень больная; спать не может – старческая бессонница; боль в три погибели согнула – ну что ж? Трудно, конечно, мы это понимаем, но ты все же не стони, не хнычь, не капай нам на нервы. Это же все естественно – ты старик. Вот случись такое с тобой или со мной, мы бы не стонали, не хныкали… Мы бы орали во всю глотку…
– Вы знаете, ребята… – перебил его Алексей. Он резко поднялся и сел на ковер между тахтой и раскладушкой, охватив руками угловатые колени. – Женька прав, все это не так просто… Живем мы рядом с ними… племя младое, незнакомое… Вы понимаете? Они – одно племя, мы – другое. Подожди, Жень, я вам расскажу, как со мной получилось…
Это не было состоянием, о котором говорят «язык развязался». Пришло счастливое ощущение раскованности. Сейчас он мог сказать вслух свое самое личное, сокровенное – говорить, не страшась, что тебя заподозрят в одном из самых позорных грехов – в сентиментальности и слюнтяйстве.
– Как-то, не очень давно, один из наших, ученый кретин, в парке разглагольствовал, не знаю уж, по какому поводу, я случайно, мельком несколько фраз услышал, таких примерно: «В чем заключается омерзительность старческого маразма? Молодой полноценный человек смело рискует жизнью, смеется смерти в глаза, а эта старая рухлядь цепляется за жизнь».
У меня эти слова здорово как-то в памяти застряли, а тут вскоре зашел я к бабушке, у нее как раз ночью приступ был. Она мне бодренько так говорит: «Сердчишко-то у меня ничего, если бы не печень, вполне бы я еще могла лет пять пожить». Понимаете, она знает, что в лучшем случае ей остается пять лет… Вроде приговоренного. Вынесен приговор, только точный срок казни не объявлен. Может быть, через год или через два, а возможно… сегодня ночью… Но неизбежно и никаких апелляций, никакой надежды на смягчение приговора… Логически рассуждая – тоже естественно. Прожил человек, сколько ему судьбой отпущено, ну и… пора честь знать. А меня словно обухом по затылку стукнуло. Ведь она же о смерти говорит, о своей смерти… Что же, значит, им умирать не страшно? И жить уже не хочется? И я ее спросил… Ну, так вот, просто взял и спросил… Она говорит: «Все живое смерти боится и хочет жить». Я вижу – неприятно ей со мной об этом говорить, а удержаться уже не могу: «Как же, – говорю, – ты можешь так спокойно об этом рассуждать?» А она: «Я же человек, хотя и старый, но человек… Все мы смертны и конец близок, пока разум не отказал – все это сознаешь… но я так считаю, загодя умирать от страха перед смертью, это самого себя медленной казнью казнить. Хорошо тем, кто в бога верует, а нам, немоляхам, куда труднее. А пожить еще, ох, как хочется! Зима нынче такая трудная была, вышла я весной на волю, села на скамейку и молюсь, сама не знаю кому: „Спасибо, что дал ты мне еще разок увидеть, как на березе лист распускается, как роса перед ясным днем на траву падает“». А потом она еще такое сказала: «Страшна не смерть, а страх человека перед смертью, перед страданиями. И еще страх, что залежишься. И сам измучаешься, и вас всех истерзаешь, пока умрешь… У нас ведь как? Заболел человек безнадежно… И врачи знают, и близкие, а главное – сам человек уже понял, что пришел самый страшный срок. И все мучаются, и помочь нельзя. Я понимаю: против смерти человек бессилен, и все же здесь у меня к науке свой серьезный счет. Как убивать человека, наука такого напридумывала, что теперь и сама же не рада, а вот как защитить безнадежно больного человека от страха смерти, от смертных мук – на это у науки ни ума, ни средств не хватает. Не уколы от боли, нет. А скажем, ну… таблетки такие. Дали человеку таблетку, и приходит к нему душевный покой. Ни страха, ни отчаяния, ни тоски смертной. Покой». Не знаю, возможно, я что-нибудь упустил, но вообще-то почти дословно, как она говорила…
Вы понимаете? Раньше меня все эти дела как-то не интересовали… Живут рядом старики, ну и живите себе на здоровье… А сейчас… Думается мне, что-то у нас здесь не все ладно… Страх смерти это само собой, это неизбежно, а вот чувство одиночества… видимо, под старость человек становится чудовищно одинок… И знаете почему? Потому что мы – это самое племя молодое – не хотим понять, что с ними происходит…
– Сражен!! – фыркнул Женя. – Что значит аналитическое мышление! Феноменальный дар – из любой чепуховины высосать мочалку для философской жвачки, да не простой жвачки, а с этаким драматическим ароматом!
– Ша, Женя, хватит. Смешно, да не шибко… – резко оборвал Саша. – Что верно, то верно. Зайдешь, бывает, к кому-нибудь из ребят, бродит там какой-то дед или бабуся. Ну, поздороваешься, конечно, пару слов мимоходом бросишь, ну, иногда какой-нибудь бабке в трамвай вскарабкаться поможешь… если время есть. Место в автобусе уступишь, мы же юноши культурные, воспитанные… На днях один тоже старику место уступил… колоритная сценка, между прочим. Здоровенный подонок, морда кирпича просит, встал, старика посадил и говорит на весь трамвай: «И какого лиха, дедунчик, тебе дома не сидится? Люди с работы едут, а вы тут ползаете, транспорт забиваете…» И никто, ни одним словом этого подонка не одернул… Почему? Да потому что, с точки зрения его логики, он прав. Деловые рабочие люди мерзнут на остановках, а эта старая немочь лезет себе с передней площадки, да еще и место ему уступай…
– При чем здесь логика?! Ну какая к черту логика? – взорвался Женя. – Типичное хамство. Он и женщине так же нахамит и ребенку…
– Нет, пардон! Женщина может и сдачи дать, а за ребенка весь трамвай вступится. Нет, тут не просто хамство, Леха правильно говорит… Только, пожалуй, мочалка-то эта нам с вами не по зубам…
– Вы поймите, ребята, что получается? – Алексей потянулся за сигаретой и жадно закурил.
Ни задиристый Женькин скепсис, ни Сашина с оглядочкой сдержанность сейчас не могли уже потушить откровенного и трудного разговора.
– Вот – я. Молодой, здоровый, сильный… Умный!! Вообще – полноценный. Этакий хозяин всего сущего на земле. А рядом они, эти – уже не полноценные, доживающие. Время от времени мы фонтанируем благородными и благозвучными речами о счастливой старости, песни поем: «…старикам везде у нас почет!» А какой там почет? Откуда он возьмется, если у нас к своему родному деду и бабке не хватает ни терпения, ни жалости… а какие мы поговорки от старших слышим чуть не с пеленок: «Бабка из ума выживает…», «Из деда песок сыплется, а туда же, рассуждать лезет…», «Жизнь молодым заедает», «В детство впадает…», «Старческий маразм». А скажите, хоть раз в жизни слышали вы где-нибудь: в школе, в клубе, по радио – умную квалифицированную лекцию о том, что с человеком происходит, когда он начинает стареть? Вот говорят: «Бабка от старости из ума выживает…» Я к своей бабушке присматриваюсь, она ведь очень старая и больная, может быть, и она из ума выживает? Да ничуть не бывало! Ее интересует все, что интересует и нас. Мы можем по-разному смотреть на вещи – это естественно, но в смысле восприятия окружающего, по ходу мышления, логики, по чувству юмора, наконец, все в ней нормально.
И в то же время в чем-то она очень изменилась. Обидчивость? Нет, не то слово. Какая-то особенная ранимость. Раньше она, по-моему, не умела или воли себе не давала при нас плакать. Наоборот, чем бывало труднее, тем она крепче держится, да еще нас всех подбадривает… А теперь… запоздает отец с работы или приболеет кто в семье, начинает метаться, места себе не находит… из-за каждой ерунды тревожится, переживает… Из-за какого-нибудь неловкого нашего слова или дурацкой шутки, раньше сама бы посмеялась, а теперь уйдет к себе и… плачет. Выходит, что-то она все же уже утратила… И еще такая черта, совершенно раньше не свойственная ее характеру. Она всегда была добрая, а нежностей телячьих не любила. Это, между прочим, ее выражение – «телячьи нежности». Вот вы замечали, как иногда с ребятишками бывает. Играет пацан, увлеченно так с игрушками возится и вдруг бросит все, бежит к матери или бабушке, на колени лезет, обнимается… Ему, понимаете ли, необходимо, чтобы кто-то его приласкал… И вот, видимо, у человека под старость появляется такая же потребность в ласке. По-моему, их даже можно лаской… лечить.
Иногда зайдешь к бабушке, лежит совсем больная. Глаза тусклые, движения вялые, посидишь с ней, без всяких там нежностей, ну просто посидишь, чайку горячего подашь, хохму какую-нибудь институтскую посмешнее расскажешь, и, понимаете, она прямо на глазах начинает оживать. Честное пионерское, вроде психотерапии… Получил я стипендию, и, просто случайно, подвернулась мне в магазине электрическая грелка… для стариков, надо сказать, прямо незаменимая штука. Четыре рубля… ерунда, конечно, а она словно драгоценность какую ее в руки берет. И всем потихонечку докладывает: «Алеша подарил!» И сияет, как маленькая…
