Текст книги "Обручев"

Автор книги: Мария Поступальская

Соавторы: Сарра Ардашникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

– Боже мой! Настоящий муж приехал, а она с Сеченовым...

Но Володя все понимал, напрасно скрытничала бабушка. Да и нельзя было не понимать, какая крепкая верная дружба связывала этих людей. Именно про такую дружбу говорят «нерушимая». Как весело было им всем вместе! Спокойная, приветливая Мария Александровна, тихий деликатный Иван Михайлович, жизнерадостный, бесконечно добрый Боков... Разве можно их забыть! Он слышал их разговоры, до него дошло дыханье их внутренней свободы. Они свободны, эти люди, от предрассудков всяческого рода. Имущественных – что для них деньги, богатство! Сословных – чины, ордена, древность рода, в грош они все это не ставят. Религиозных – он убежден, что никто из них не верит в бога. Национальных – разве им не все равно, кто человек по рождению, еврей, поляк или татарин, был бы человеком!

Ну, а моральные предрассудки? Их они опровергли самой своей жизнью! Разве не доказала Мария Александровна, что женщина свободна в своем выборе, что можно смело смотреть мужу в глаза, полюбив другого человека? А Сеченов и Боков? Ведь они должны были ненавидеть друг друга или, чего доброго, драться на дуэли, как соперники. Так, наверно, поступил бы любой аристократишка. А они были и остались друзьями.

Владимир видел, как тетя Маша лечила крестьян, как они тянулись к ней на прием из ближних деревень. Он слышал, как Иван Михайлович и Боков говорили о необходимости распространять в народе знания, об огромном значении науки, которая преобразует жизнь. Ему было известно, что они помогают детям Чернышевского.

Такими, как они, должны быть все люди. И будут, наверно. Когда? Лет через пятьдесят, сто, двести? На этот вопрос даже в «Современнике» он не нашел точного ответа. А читал журнал в Клепенине постоянно. Ясно было одно: такое время настанет.

– Нет, – твердо говорит Владимир. – Нынче летом нужно много работать, а не отдыхать. Впереди экзамены в институт.

– Как в институт? В какой? Ты ведь об университете мечтал.

Обручев снова повторяет то, что не раз за эту весну говорил и себе самому и матери. В университет реалистов не принимают. Они ведь не знают древних языков. Чтобы подготовиться по латыни и греческому, нужно не меньше года основательной зубрежки. Он не может себе этого позволить. Пришлось бы брать учителя... Это большой расход. И еще на год отложить поступление в Высшую школу? А ему так хочется скорее стать студентом! Ведь это большой шаг на дороге к самостоятельности, и матери станет легче, когда отпадут заботы о нем.

– Пойду в Горный институт, – говорит он, – туда реалистов принимают... Если выдержу приемные испытания, конечно.

– Выдержишь ты безусловно! На одних пятерках учился... Да и лето собираешься над учебниками спину гнуть... Но почему в Горный? Реалистов принимают и в Технологический институт и в Лесной...

– Ты ведь когда-то хотел путешественником стать, помнишь? – спрашивает Правосудович.

– Хотел. – Владимир оживляется. – Помню, что это желание пришло, когда я «Таинственный остров» Жюля Верна читал, давно... мы еще в Радоме жили. Отец тогда заметил, как я за этой книгой обо всем забываю, и сказал мне: «Вот вырастешь, станешь путешественником и напишешь такие же хорошие книги». Помню, как я обрадовался, что отец точно мои мысли прочитал... Путешественником я очень хотел стать. И сейчас хочу. Потому и Горный. Могут послать работать в Сибирь, в Среднюю Азию, на Урал или Кавказ. Страны живописные, и неисследованных мест еще много.

– А ведутся ли там настоящие исследования? – сомневается Дружинин.

– Если сейчас не ведутся, то будут вестись непременно, – веско отвечает Обручев.

– Горный – серьезный институт, – задумчиво говорит Правосудович. – Работать придется. Вот когда тебе твой гектограф пригодился бы. Помнишь, как ты его купил и начал уроки Полозова по химии записывать и всем нашим химикам раздавать?

– А что? Разве плохая затея? Очень жаль было, когда гектограф конфисковали...

– Наверно, и сейчас стоит в учительской. Ну как же, начальство испугалось, что ты прокламации начнешь распространять!

– Да, если у человека есть гектограф, это уже явная причина для подозрения в неблагонадежности...

Владимир встает.

– Мне пора.

– Значит, окончательно решил в Горный?

– Окончательно.

Он прощается с товарищами и уходит не оборачиваясь, худощавый, невысокий, решительный.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман.

Пушкин

Монотонный голос профессора наводит тоску. Студенты слушают невнимательно. Кое-кто читает, двое с увлечением играют в шашки, положив на скамью самодельную доску. Только несколько человек, самых усердных, стараются записывать лекцию.

Владимир Обручев кладет ручку, распрямляет усталую спину.

Скучно!.. Не стоило и приходить сегодня. Спокойно читал бы дома или поработал бы в чертежной. С чертежами – завал, заданий столько, что никто не поспевает выполнить их к сроку.

Хорошо, что посещение лекции никем не проверяется. Но пусть бы проверяли со всей строгостью, только преподавание не было бы таким скучным. На первом курсе он с удовольствием слушал неорганическую химию, профессор Сушин показывал много опытов и студентов заставлял экспериментировать. Это было интересно. На втором Еремеев очень живо читал минералогию... Хоть немногие часы проходили незаметно... А сейчас третьекурснику Обручеву просто некуда деться от гнетущей скуки и казенщины.

Нет, не выдержит он этого постоянного насилия над собой, уйдет из института! Конечно, это будет тяжелым ударом для матери... Да и Мария Александровна Сеченова едва ли одобрит такое решение. Как заботливо, по-родственному она помогала ему из своих небогатых литературных заработков!.. И делала это тетя Маша столь просто, будто забота о племяннике-студенте входила в ее обязанности.

И все же придется огорчить этих дорогих и близких людей.

Но беспокоиться они будут напрасно. Он не пропадет, живя литературой. «Страсть к сочинительству», над которой подшучивали в семье, когда он был подростком, не прошла с годами. Теперь уже вполне обоснованно можно сказать, что начало литературной деятельности положено удачно. Сам Стасюлевич, редактор солидного журнала «Вестник Европы», прочитал его стихи и настоятельно советовал работать дальше. И рассказ «Море шумит», кажется, недурно удался...

Что-то пишет по этому поводу Полозов? Владимир, стараясь не шуршать бумагой, вытаскивает из кармана смятый конверт. Утром получил, а прочитать не успел, торопился в институт... Не может быть, чтобы любимый учитель не понял его. Там, дома, в Вильно – каким далеким кажется сейчас этот «дом»! – Владимир был одним из лучших учеников Полозова. На уроках химии и физики перед юношей раскрывался новый бесконечно богатый и обширный мир. Полозов вел занятия поистине вдохновенно...

Юношеская увлеченность Владимира не осталась незамеченной. Полозов явно выделял его среди других учеников, подолгу беседовал с ним, наставлял... Он очень одобрил желание Обручева поступить в Горный институт. Но он ведь не знал, какая гнетущая скука здесь... Только немногие лекции непосредственно относятся к будущей профессии студентов. Зато сколько предметов совсем ненужных – математика, механика! А бесконечное черчение! Чертишь до одури, копируешь одну за другой детали машин и механизмов, а что представляет собою сама машина, не знаешь. Слепая бессмысленная работа! «Ведь не чертежников же из нас готовят!» – ворчат студенты.

А богословие? Зачем оно нужно горному инженеру? Где и когда будет он вступать в ученые споры о сущности христианской религии? Или нескончаемые лабораторные работы! Качественные, количественные анализы!.. Никто не собирается стать лаборантом...

Кажется, он, Владимир, подробно и ясно описал все это Полозову. Всегда внимательный к ученикам, сочувствующий их планам и решениям, учитель, конечно, благословит уход из института, как благословил когда-то поступление.

Обручев осторожно отрывает краешек конверта и едва успевает прочитать несколько слов, как лицо его бледнеет и вытягивается. Этого он не ожидал! Напрасны были его мечты о сочувствии учителя. Мягко, дружественно, однако очень настойчиво Полозов советует непременно окончить Горный институт. Он считает, что затрачено слишком много времени и сил, с этим нельзя не считаться. И он вовсе не ставит под сомнение писательские способности Владимира, только предупреждает, что, не зная жизни, писателем стать нельзя. А узнать жизнь можно лишь в работе, в самостоятельном труде. Имея специальность, Владимир будет ездить по стране, встречаться с людьми, видеть, как они живут. Нужный литератору материал можно собрать, только работая, посильно участвуя в событиях, важных для общества, находясь в гуще жизни, а не чувствуя себя сторонним наблюдателем. И нужно непременно больше читать, не пренебрегать ни политической экономией, ни философией, ни историей. Литератор должен быть образованным человеком, знать прошлое и правильно оценивать настоящее.

Полозов просит хорошо обдумать его слова и сообщает, что скоро сам приедет в Петербург. Тогда они поговорят лично.

Владимир сосредоточенно думает над письмом. Он огорчен и разочарован, но что-то мешает ему отмахнуться от советов Полозова и действовать по– своему. Воспитание в семье, где всегда высоко ценился авторитет старших? Или уверенность в полной искренности и доброжелательности учителя? Он сам не знает. Во всяком случае, над всем этим нужно еще и еще поразмыслить...

Долгожданный звонок! Профессор торопливо собирает свои записки и пособия. Студенты, шумя и толкаясь, торопятся из аудитории.

– В столовую, братцы! Ты идешь, Владимир?

В студенческой столовой грязновато, тесно, шумно. За три копейки получаешь тарелку щей и гречневую кашу. Хлеба можно есть сколько угодно. Выходишь отяжелевший, а к вечеру опять «кишка кишке кукиш кажет», как мрачно острят студенты. Но это ничего! Завтра воскресенье и «настоящая» еда у Чернявских!

Пообедав, Обручев идет домой. Можно бы поехать на конке, но приходится беречь каждую копейку. Да и прогулка по городу всегда доставляет ему удовольствие. Правда, сейчас, в сырую осень не очень приятно шагать по мокрым тротуарам, поднимая воротник пальто, чтобы хоть немного уберечься от мелкого, словно через частое сито сеющегося дождя. Но и в эту погоду величественно выглядят колонны Академии наук, Кунсткамера и другие парадные здания старого Петербурга, «строгий и стройный» город сенаторов, чиновников, генералов...

А на бесчисленных «линиях» Васильевского острова Петербург другой, непарадный. Здесь уже зажигаются огни в небольших домиках, ведь маленькие окна дают немного света. Лучи керосиновых ламп неуверенно ложатся на выбоины тротуаров, на скучные уличные тумбы, на круглые столбы с обрывками афиш. Из трактиров слышны простуженные голоса органов, возле одного «питейного заведения» дерутся двое оборванцев, к ним не спеша направляется городовой, придерживая свою саблю – «селедку», как ее называют. На стоянке извозчиков мокнут лохматые лошаденки, а сами возницы, подняв кожаные верха пролеток, прячутся под ними от дождя. Хорошо сейчас посидеть в трактире за горячим чаем... Но никто не трогается с места. По такой погоде скорее может набежать седок.

Унылая картина! Но в ней есть своеобразие, одному Петербургу присущее. Так, во всяком случае кажется студенту Обручеву.

Он приходит «домой», в скудный холостяцкий уют двух комнат, сдаваемых студентам «от жильцов», с облегчением стаскивает с плеч тяжелую намокшую шинель. За стеной с неумолимой настойчивостью звучат гаммы. Великовозрастная девица, дочь хозяйки, упорно, но тщетно пытается проникнуть в тайны музыкального мастерства. А сожители-студенты опять расставляют на столе нехитрое угощение – колбасу, селедку, бутылки с пивом...

– Что это? – спрашивает Владимир. – Опять карточное сражение?

В шутливом вопросе звучит самый настоящий испуг. Неужели опять зря пропадет вечер? Ни позаниматься, ни отдохнуть... Снова галдеж, кислый тяжелый запах пива и дешевого табака... И это на всю ночь! Раньше трех-четырех не разойдутся.

– Не волнуйся, скромник! Небольшая пулечка! Как и полагается под праздник! – слышит он в ответ.

Раздосадованный Владимир ложится на постель, пробует читать... Как хочется побыть одному, спокойно обдумать письмо Полозова, попытаться прийти к какому-то решению!.. Есть же счастливцы, у которых отдельная комната!

С шумом, смехом, песнями вваливаются гости. Владимир откладывает книгу, закрывает глаза. Пусть думают, что он уснул.

Его окликают. Один из гостей, «бессменный весельчак», пробует растолкать Обручева, но друзья вступаются.

– Не трогай его. Пусть спит!

– Да как он может спать в таком гаме? Притворяется, наверно, чтобы не играть.

– А зачем ему притворяться? Все и так знают, что его за карты не засадишь нипочем. В руки их не берет!

– Ну и глупо! Печальную старость себе готовит. Не думал, что он такой байбак!

– Хорош байбак! Мы его «бомбой» зовем за порывистость.

Лежа с закрытыми глазами, Владимир улыбается. «Бомба»! Выдумают же прозвище!

Он вспоминает, как весною, уезжая с товарищами на практику, замешкался на вокзале, покупая газеты.

– Где бомба? Бомба где? Бомбу не потеряли? – взволнованно спрашивали друг друга студенты.

Величавый жандарм сначала недоуменно прислушивался, потом незаметно мигнул кому-то, и, когда Обручев подошел к вагону, молодые люди были уже плотно окружены городовыми и дюжими носильщиками с медными бляхами на фартуках. Пришлось вступать в долгие объяснения с жандармским офицером. Хорошо, что успели до отхода поезда втолковать ему, в чем дело. Не задержал, только, снисходительно усмехнувшись, посоветовал таких прозвищ друг другу не давать. Всегда возможны ошибки...

Да, ошибки всегда возможны! Как бы и ему не наделать ошибок, не перемудрить, не испортить на первых же порах жизнь, от которой он ждет так много!..

Владимир уже не слышит шума и смеха товарищей. Густые русые брови хмурятся. Как же быть? Как ему быть?..

Приехал он в Петербург с мечтой о Горном институте. Подготовлен к экзаменам был солидно. Все лето после окончания реального училища пришлось отдать исступленной зубрежке. Занимался вместе с товарищем у него на даче под Вильно... В своей победе Владимир не сомневался.

Но хмурая петербургская осень, тяжелая болезнь отца, разговоры о том, что конкурс при поступлении в Горный очень труден, как-то пошатнули его уверенность. Не подготовить ли себе отступление на случай неудачи? И дядя Чернявский так думает...

Владимир подал свои бумаги в Технологический институт на химическое отделение. Стоит проверить, может ли он вообще сдать экзамены в высшее учебное заведение. А если в Горном институте его ждет провал, ну что же, он пока займется химией, а там видно будет.

Результат превзошел самые смелые предположения. В августе он выдержал на пятерки четыре вступительных экзамена в Технологический институт и, ободренный этим, в начале сентября отправился сдавать в Горный. Он не стал больше готовиться. Довольно! Будь что будет!

Из множества абитуриентов, желавших попасть в Горный институт, было принято всего сорок человек. И среди них – Владимир Обручев.

Как он был счастлив! Старейшее высшее техническое училище, основанное еще в 1773 году по почину горнопромышленников Урала! Все горные инженеры России, работающие на копях и рудниках, – питомцы этого института. Подобных ему в России больше нет!

Владимиру нравилось само здание института. Великолепный русский ампир с портиком и чудесной колоннадой, создание знаменитого зодчего Воронихина! А скульптуры у входа – «Похищение Прозерпины» и «Борьба Геркулеса с Антеем»! Проходя мимо них, студент Обручев всегда умерял привычную быстроту шага, любуясь античной чистотой линий, великолепной соразмерностью и выразительностью фигур.

А главная, тайная гордость была в том, что институт считался «крамольным». Это не какое-нибудь закосневшее верноподданническое учебное заведение! По мнению министерства внутренних дел, институт вольнодумный. К нему тщательно присматривается жандармский корпус. Поговаривают, что и сейчас в институте тайно работают революционные кружки.

Но в первые же дни занятий восторженность Владимира несколько утихла. В великолепном ампирном здании оказались крохотные аудитории, тесные и темноватые. Впритык друг к дружке стояли обыкновенные школьные парты, исписанные и изрезанные, бывшее имущество кадетского горного корпуса. И старые классные доски были такими же, как в Виленском реальном училище. А профессорам не приходилось торжественно подниматься на кафедру, они попросту усаживались за маленький столик, приставленный к одной из передних парт. В этой будничности обстановки было что-то принижающее институт. Так думалось Владимиру, хотя порою он жестоко разносил сам себя за недостойное ребячество.

А занятия, пожалуй, скучнее, чем в Виленском реальном. Разве можно сравнить скучное бормотание профессора математики Тиме или многословные, но сухие лекции физика Краевича с увлекательными беседами Полозова? Ботаника и зоология – интереснейшие предметы, а в институте их читают формально, уныло. Если не в лес и поле, то хоть в зверинец или зоологический музей сводили бы студентов! Бесконечный перечень семейств, родов, видов... Все это можно найти и в учебнике.

В конце концов Владимир почти перестал ходить на лекции. Геология – вот что нужно для будущего горного инженера! Но ее предстоит слушать только на четвертом курсе.

И вольнодумная репутация института, которая так радовала первокурсника Обручева, не проявлялась ни в чем особенном. Студенты, как вся учащаяся молодежь, всегда не прочь были пошуметь и поспорить, но никаких особо интересных сборищ не происходило, обсуждались все больше внутриинститутские дела. Зато помощник инспектора Цитович донимал беседами о высоких обязанностях гражданина великой Российской империи, о верноподданнических чувствах, о любви к престолу и отечеству. Выспренним речам этим студенчество внимало равнодушно. Ни раз навсегда заготовленный пафос Цитовича, ни фальшивая проникновенность его увещаний никого не трогали. Неизбежное зло! Приходится терпеть.

Постепенно накапливались раздражение и скука, и, наконец, студент третьего курса Обручев Владимир пришел к намерению оставить Горный институт.

Воздух в соседней комнате уже совсем сизый, словно там чадит костер. Ну и накурили! Дверь закрыть нельзя по той простой причине, что ее не существует. Дверной проём есть, а сама дверь не навешена. Хозяйка считает, что студентам хорошо и так.

Голоса картежников охрипли, теперь не слышно ни пенья, ни смеха, ни громких возгласов. Играют сосредоточенно. Значит, уже поздно... А сна, как говорится, ни в одном глазу.

Все ли он учел, все ли продумал? Нет, серость и скуку института он не преувеличивает нисколько. Но, может быть, Полозов прав, и он идет на большой риск, желая сменить обеспеченное положение горного инженера на полную превратностей судьбу литератора, человека, работа которого не оплачивается регулярно?.. Как это отразится на семье и как бы отнесся к его решению Афанасий Александрович?

До сих пор Владимир не задавал себе этого вопроса. А сейчас вдруг с предельной ясностью понял, что должен принять в расчет не только мнение матери и Марии Александровны, но и вероятное отношение к делу покойного отца.

Живо представилось ему такое русское широкоскулое лицо, добрый пристальный взгляд, аккуратно расчесанная на две стороны борода, крепкая, ладная фигура... Нет, отец с его обостренным чувством долга, умением побеждать в себе слабости не одобрил бы его.

Опять пришло горькое чувство утраты со всей своей беспощадностью, словно не прошло уже трех лет со дня смерти отца... Владимир не мог бы сказать, что часто думает о нем, вспоминает его отдельные слова и поступки. Но образ Афанасия Александровича остался в душе, словно отлитый из единой глыбы металла. Четкий образ простого, скромного и мужественного человека – его отца.

Да, это случилось почти три года назад... Оглушенный первыми столичными впечатлениями, озабоченный предстоящими экзаменами, Владимир не забывал в назначенные дни посещать военный госпиталь. Сидя у бедной больничной койки, он рассказывал отцу о своих надеждах и опасениях, об удаче в Технологическом, а потом и в Горном... Афанасий Александрович как будто все понимал, взгляд его выражал интерес, живое сочувствие, он кивал головой, хмурился, улыбался, но сказать членораздельное ничего не мог.

А когда в Горном уже начались занятия и Владимир первое время так усердно и обстоятельно записывал каждую лекцию, однажды, после трудного дня в институте, он пришел в госпиталь и ему сказали, что все кончено...

Он был подготовлен к печальному концу долгой неподвижностью отца, уклончивыми ответами врачей на свои нетерпеливые вопросы, тем, что упорно не приходило улучшение, даже ничтожное... Горестная весть придавила его, но не согнула. Самым трудным тогда казалось послать извещение матери.

Полина Карловна приехала в Петербург на похороны. Была, как всегда, спокойна и так величава в своей скорби, что чужие люди смотрели на нее с уважением и сочувствием. На похоронах Владимир видел дядю Владимира Александровича и Николая Николаевича Обручева, недавно назначенного начальником генерального штаба [1]1
  В прошлом – один из организаторов «Земли и воли» 1860-х годов.


[Закрыть].

Перейдя на второй курс, Владимир не поехал на летнюю практику. Ему разрешили «по семейным обстоятельствам» отложить необходимые для второкурсника геодезические работы на следующий год. Он тогда перевез мать из Вильно в Ревель. Она хотела поселиться на родине, возле своей младшей сестры.

Огромна была жизненная сила этой женщины, но тогда и она казалась сломленной. Потери ее были велики. Она похоронила мужа и двоих детей. Коля, товарищ детских игр Владимира, и маленькая Наташа тоже ушли из жизни.

Старший брат Александр не пожелал ни учиться дальше, ни работать. Как старший в роде, он оказался наследником небольшого майората в Польше, пожалованного Николаем I одному из Обручевых. На скромные доходы с этого именьица Александр решил жить и не хотел ничего лучшего. Получилось так, что главным другом и советником матери стал Владимир.

Привезя ее в Ревель, он провел там остаток лета, помог ей устроиться, оборудовал всем необходимым незатейливое жилье. Девочек Анюту и Машу удалось устроить в Смольный институт в Петербурге, где сестра Николая Николаевича Обручева – Екатерина Николаевна была инспектрисой.

На следующий год летом Владимир отбывал геодезическую месячную практику под Ямбургом [2]2
  Ныне Кингисепп.


[Закрыть]. Закончив работу, усталый от путешествий по полям с тяжелым теодолитом на плече, он снова приехал к матери. Живя в Ревеле, много бродил по окрестностям. Там, в обрывах глинта – уступа, что тянется от реки Сяси до Эстонии, – ему удалось собрать неплохую коллекцию окаменелостей.

Это было мирное и плодотворное время. Он отдыхал от института, занимался тем, чем хотел. Ему так нравилось в Ревеле, что он ездил туда и зимою в каникулы. Зимние штормы на Балтике поразили его, и под впечатлением серых тяжелых волы и низко нависшего сурового неба он написал рассказ «Море шумит».

Матери и сыну было легко друг с другом. Они могли подолгу разговаривать, и Владимир никогда не скучал с Полиной Карловной. Но иногда целые вечера проходили в согласном и добром молчании. Он писал, она вязала или тоже потихоньку скрипела пером. Освободившись от трудных забот хозяйки в многолюдной семье, Полина Карловна стала писать небольшие рассказы и очерки по-немецки. Их охотно печатали в петербургской и ревельской немецких газетах.

Владимиру тогда казалось, что тишина этих вечеров; когда молчание прерывалось только редкими вопросами Полины Карловны – не хочет ли он чаю, или не стоит ли ему выйти на воздух перед сном, как бы продолжала и укрепляла работу матери над его сознанием. Эта незримая работа велась со дня его рождения и создала столь прочную связь между ними, что стоило ему войти в комнату, а матери взглянуть на него, как она уже понимала, в каком он настроении.

В Петербурге он такого понимания и интереса к своему внутреннему миру не встречал ни в ком, хотя почти все окружающие относились к нему хорошо: и товарищи и родственники. Но у всех было свое... А ему настойчиво хотелось прилепиться сердцем к существу, которое вошло бы в его жизнь. И одно время казалось, что он такое существо нашел.

Тоненькая девушка, небольшого роста... Живая, кокетливая. Его познакомил с ней приятель. Она была приветлива, смотрела в глаза ласково и задорно. Владимир посвящал ей стихи, и они ей нравились. Она смеялась его шуткам, с удовольствием с ним болтала. Казалось, что выделяет его среди прочих «поклонников». А их было много – офицеры, студенты и уже солидные люди – инженеры, юристы... Жила она весело, и у нее часто собирались гости.

Владимир бывал счастлив, когда среди общего веселья, музыки, танцев она подсаживалась к нему, спрашивала, что нового он написал, глядела внимательно и задорные глаза становились мягкими, мечтательными. Это уединение вдвоем в шумной компании потом долго вспоминалось, радовало, грело...

Но время шло, и ничто не менялось. Все та же милая кокетливость, шутливость, порой, участливый, минутный разговор. Не больше... И, наконец, он заметил, что она уединяется почти с каждым из гостей. Каждого слушает, чуть склонив голову, на каждого глядит задумчиво и нежно...

Он понял, что для нее он лишь один из многих. Пробовал серьезно объясниться, она отшучивалась, ускользала, уходила, как песок из пальцев.

После нескольких одиноких и мрачных прогулок, исколесив чуть ли не весь город, он решил больше не видеть ее, С замирающим сердцем ждал, что она встревожится, позовет, напишет.

Не дождался... По слухам, в доме по-прежнему были постоянные гости, веселье, танцы. Она по-прежнему кокетничала, кружила головы, но уже стал появляться рядом с ней какой-то «жених».

Владимиру нелегко далась эта победа над собой, но он гордился тем, что выдержал характер и не остался в свите кокетливой девушки. Никому из товарищей, хотя они и подшучивали сначала над его частыми отлучками, а потом над необычной мрачностью, он не открыл ее имени.

Теперь он уже может спокойно вспоминать эту невеселую историю своей первой любви.

В Петербурге жизнь вообще была насмешливая, неласковая...

Первое время, когда мать еще не получала пенсии, а у него не было ни стипендии, ни заработка, приходилось совсем туго. Вот тогда и выручала тетя Маша. Потом стали платить стипендию горного ведомства – двадцать пять рублей в месяц. Комната, стирка, нужные книги... На кормежку оставалось немного. Спасибо Чернявским – тетка Генриетта Карловна, старшая сестра матери, и ее муж радушно приглашали к себе, каждое воскресенье угощали обильным и вкусным обедом. Владимиру казалось, что он до вторника будет сыт, но уже на следующее утро мечтал о свежей булке и стакане кофе или крепкого чая. А это часто оказывалось недоступной роскошью.

Что, если всю жизнь так будет, если он никогда не сумеет по-настоящему помогать матери? Разве мало литераторов тянет полуголодное существование? Похвала Стасюлевича еще не решает дела. Не все, пожалуй, захотят печатать молодого, никому не известного автора... А если одна неудача за другой? Если нужно будет искать работу? А он недоучка, без диплома. Таких людей покойный отец всегда жалел.

Это чудесно, что Полозов обещает скоро приехать в столицу! Но, кажется, уговаривать Владимира не бросать институт ему уже не придется. Бывший ученик скажет учителю, что все его советы продумал и принял как программу жизни.

Пять часов! Товарищи с шумом встают из-за стола, прощаются. Кто-то догадался, наконец, открыть форточку.

Спать остается совсем немного. Завтра, нет, уже сегодня, он пойдет к Чернявским, оттуда к сестре Анюте в Смольный. Он не перестает радоваться, что удалось устроить девочек туда.

Анюта выйдет к нему из рядов подружек, смешная в своем длинном камлотовом платье... Будет делать книксены направо и налево. Косички у нее торчат в стороны, белые подвязные рукавчики все время сползают... Кто-нибудь из классных дам непременно сделает ей замечание, Анюта покраснеет густо, до слез. Первые минуты встречи он будет утешать и успокаивать сестру.

Кажется, можно наскрести немного денег, купить ей коробочку тянучек. Жалкий подарок! По соседству красавцы кавалергарды и томные правоведы будут шуршать шелковой бумагой, развертывая великолепные коробки с шоколадом от Крафта. А эти малявки девчонки станут смешливо коситься на его бедные тянучки.

Ну и к черту все это! Пусть косятся! Не в роскошных конфетах счастье. Надо эту мысль получше внушить Анюте.

Он встает и выходит к товарищам.

– Довольно колобродить! Дайте отдохнуть хоть часок!

– А ты разве не спал? Неужели притворялся? Вот хитрец!

– У него такой всклокоченный вид, словно он сам всю ночь играл и продулся в пух.

– Ну нет, по-моему, я за сегодняшнюю ночь кое-что выиграл, – говорит Обручев.