Текст книги "Меня зовут Женщина"

Автор книги: Мария Арбатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Пути два: либо, смирившись, не увидеть Роттердама, либо грубо отнять у голландцев вещи и двинуться к намеченной цели. На второе не решаемся, заглянув в искренние глаза аборигенов. Когда мы проходим таможенный контроль, голландцы, отнявшие у нас возможность увидеть Роттердам, машут руками с той стороны и сияют улыбками людей, спасших нас от верной смерти. Светлый километровый переход из чрева станции в чрево парохода шелестит движущимися дорожками. В его огромных окнах стоит огромное море. Пароход-город с шикарными ресторанами и казино везет человек сто. Зимой он полупустой, и пассажиры в первые часы успевают выучить друг друга.

В Голландии и Англии целые кварталы украинцев, эмигрантов первой и второй волны. Среди расслабленных европейцев в Лондон едет прелестное семейство из-под Полтавы. Пара бабок в плюшевых пиджаках, пара необъятных «жинок» с норковыми воротниками и пара перепуганных «чоловиков» в новых костюмах напряженно озираются по сторонам. Берем над ними шефство. Объясняем, что им полагается по билетам, а что сверх билетов, где то, а где се. Сначала они кидают на нас тяжелые взгляды: едущие из Берлина, а не из Союза, мы кажемся им шпионами. Объясняем, что недавно купили дачу на Украине, что «така гарна хата, ловкий садок, и груша е, и яблочко е, и сливка е, и орих е, а абрикоса ще молода, бо тильки посадили». Лица у них светлеют, они наперебой рассказывают, что «едут к братам и сватам гостювать у Лондон».

Заняв кресла во втором классе, идем бродить по лестницам. Время обеденное, и в фойе первого класса у ресторана сияют наши украинцы. На столике перед ними – нарезанное сало, лук, чеснок и т. д. Надо сказать, это меньше всего смущает шикарную публику, бредущую обедать в ресторан. Садимся за соседний столик, открываем очередные консервы, нарезаем сувенирный бородинский хлеб, достаем польскую бутылку из-под сока, наполненную голландской водой из-под крана.

– Шнапсуете? – завистливо спрашивает нас один из украинцев, кивая на бутылку.

Рестораном как рестораном вообще пользуются мало. Несмотря на иллюминированную эстраду, оранжереи под потолком, официантов, танцующих с серебряными подносами, и дам, переодевшихся к обеду в длинные платья, в ресторане абсолютно хипповая атмосфера. Основная часть бархатных диванов, обнимающих столики, занята валяющейся публикой, читающей комиксы, спящей с победным храпом, кайфующей с наушниками, вяжущей и т. д. Пара в углу даже интеллигентно пытается заняться любовью. Разноцветность публики делает мизансцену ресторана неповторимой. Сквозь задравших ноги на крахмальные скатерти негров и улыбающихся во сне японцев, молящегося мусульманина и вскрикивающего во сне немца (судя по тексту вскриков) я добираюсь до бармена с банкой сгущенки.

– Что это? – удивляется он, покрутив банку. – Мороженое? Крем? Паштет?

– Молоко. Откройте, пожалуйста.

– Почему я никогда в жизни не видел такого молока?

– Это русское.

– О! Рашн! – орет он, подпрыгивая от счастья. – Пе-ре-строй-ка! Гор-ба-чев! Спа-сибо! – и бросается обнимать меня.

Пароход идет 10 часов. Пассажиры болтаются по его огромным внутренностям, как рассыпанные бусы. Заняться нечем. Детей во внятном возрасте на всем пароходе двое – Петя и Паша. Специально для них на все видики парохода на десять часов врубают диснеевские мультфильмы. Дети ложатся на ворсистый палас в центральном холле перед экраном, и благовоспитанные украинцы шикают на них до тех пор, пока рядом с ними не ложится пожилой иностранец с профессорской внешностью.

Солидного вида люди спят на пароходе в спальных мешках в самых неожиданных местах, некоторые берут в пункте проката подушку, кладут ее на пол и укрываются курткой. Некоторым не хочется идти даже за подушкой, сунув под голову сумку, они прикрывают лицо газетой от света. Никому не приходит в голову, что на него могут наступить, правда, и никому не приходит в голову, что на человека в принципе можно наступить.

Десять часов Микки-Мауса делают свое дело. Когда на горизонте брезжит Англия, дети уже вполне невменяемы. Какое счастье, что Дисней до сих пор не продал нам свои ленты и еще несколько поколений детей вырастет без трогательных существ, упоенно прокручивающих друг друга через мясорубку и режущих на тонкие ленточки. Канцерогенное действие видеокультуры начинается с милого Диснея, оно достойно воспитывает в детях будущих зрителей фильмов с культом насилия и жестокости. Чтобы не стать голословной, я советую любому родителю хотя бы час подряд посмотреть Диснея самому и поанализировать, на какие кнопки детского организма он нажимает в девяти случаях из десяти.

Трап больше часа не могут подогнать к пароходу, сгрудившаяся в холле публика относится к этому достойно: ни одного недовольного взгляда. Представила я себе наших в этом раскладе. Панки разлеглись на полу и дремлют, путешествующая в одиночку дама в инвалидной коляске (милое нам назидание) достала комикс, два джентльмена вытащили и водрузили на чемодан мини-шахматы. В центре холла молодая англичанка пасет годовалого ребятенка. В шапке с помпоном и босиком ребятенок топает вокруг коляски, доставая из мешка игрушки, засовывая их в рот и зашвыривая как можно дальше. Мать, спортивно одетая, но при бриллиантах, что большая редкость в Европе (то, что напяливает на себя каждый день советская продавщица, английская королева надевает только во время приемов), терпеливо собирает игрушки и ненадолго уходит. За ребенком негласно присматривают все и никто.

Когда игрушки разбрасываются в очередной раз, их собирает тот, кто оказывается ближе, и они снова отправляются в рот. Трап, наконец, подают, англичанка сует ребенка в коляску, набрасывает на его ноги ажурный вязаный платок, пристегивает к коляске огромный чемодан на колесах, к нему другой и уезжает. Встречаемся уже у вокзала, где ребенок бросает в лужу очередного зайца, где поднятый заяц из лужи снова отправляется в рот, и меня потрясают даже не босые детские ноги, давно вытащенные из-под платка (в феврале!), а спокойное лицо матери, ни разу не заоравшей: все-таки часовое опоздание, облизанная с игрушек вся микрофлора пароходного пола и вокзального тротуара, два огромных чемодана и отсутствие встречающих.

Англия – страна, где все происходит с выключенным звуком, никто не орет, не ищет виноватых, не объясняет, что он бы сделал лучше, не проклинает день, когда появился на свет, и не заставляет других проклинать этот день.

Таможенник с внешностью академика полчаса помогает дозваниваться до нашей тети, даже звонит в справочное, которое сообщает, что номер телефона правильный, просто тетя любит поговорить.

– Мне было очень приятно помочь вам, – говорит он на прощание вместо «ну и кретины, номер набрать не могут». А поди разберись, если в Польше, ГДР, ФРГ, Голландии и Англии совершенно разные алгоритмы общения с телефоном-автоматом.

Электричка с бархатными диванами, коврами, буфетом и туалетом, оказавшись вторым классом, мчит в Лондон. На вокзале Виктория, ожидая Рональда, собственно, мы и встречаемся с Англией. Вокзал страны – это ее анализ крови, по нему вы прочтете все, что может скрываться от вас в музеях и магазинах, парламенте и ресторане. Англия – это безупречное детство Европы с чистыми ногтями, сложенными игрушками и молитвой на ночь. Англичане абсолютно воспитаны. Мимо нас бегут, несутся, идут и семенят люди, опаздывающие на электрички. В опаздывающем англичанине больше чувства собственного достоинства, чем в русском, идущем получать правительственную награду.

Трогательно-акварельные после немок и голландок англичанки все как одна в русских платках на голове, на шее, на поясе, на ремне сумки. Англичане – одинаково серьезные и в клетчатых пиджаках, и в кожаных куртках с металлическими нашлепками, молочно-фарфоровые на фоне негров, к которым они терпимей, чем к собственным детям.

Улыбающийся Рональд сажает нас в «Форд», и Лондон, перевернутый, как в зеркале, своим левосторонним движением, плывет перед нами. Неправдоподобно одноэтажная страна. Все живут за стеклянными дверями и верандами. Не страшно? Как-то об этом не задумывались. А вот и Бекенхем, и Пнина, сияющая среди стеклянных стекол крыльца, увитого изнутри комнатными цветами.

– Где вас столько носило? Я чуть с ума не сошла! Я четвертый день готовлю ужин с фруктами, а их все нет и нет! Я уже даже звонила твоей маме в Москву! Таскать бедных детей по грязной Европе! – это уже не Англия, это уже Малая Бронная, на которой родилась Пнина.

Замечательный дом покрыт дорогими коврами. Глаза Пнины становятся в два раза больше, когда дети начинают кататься по заковренной лестнице со второго этажа на первый. Лежа перед телевизором на полу и урча от удовольствия, Паша царапает ковер вокруг себя узорами. Увидев, Пнина чуть не падает в обморок.

– Бедные ковры, – шепчет она. – Сначала Рональд забыл кран на втором этаже и уехал в бассейн. Они вспучились, и страховая компания поменяла их на новые. Потом мы уехали отдыхать на Канарские острова, наша помощница Ингрид решила сделать сюрприз и вымыла их. И они снова вспучились, и страховая компания их снова поменяла. Что я скажу теперь? Что это кошка? Ни одна английская кошка не сделает того, что сделает русский ребенок! – Встав на четвереньки, я, Саша, Петя, Паша и семидесятипятилетний Рональд весь вечер причесываем ковер обратно. – Дорогая, ты должна запомнить английскую поговорку: «Дом – это рама для картины жизни».

Дом Пнины и Рональда, утопающий в цветах, оклеен белой бумагой и увешан картинами.

– Эти обои мы с Рональдом клеили сами, – хвастается семидесятилетняя Пнина, живущая в очень дорогом районе.

– Почему?

– Здесь, в Англии, люди гордятся, когда могут сделать что-нибудь своими руками. Вот этот абажур сделал наш Питер. Он обтянул проволоку бумагой и обклеил изнутри засушенными листьями. Не правда ли, мило? – Питер, младший сын Пнины и Рональда, – известный на всю Европу профессор-иглотерапевт.

Традиционный английский завтрак почему-то состоит из тарелки свежего молока (каждое утро на крыльце молочник оставляет полные бутылки, каждый вечер хозяйка оставляет пустые), засыпанного мюсли, из сыров, джемов и страшного английского черного чая. То, что пьем мы, да еще с лимоном, презрительно называется «русский чай».

– А как же овсянка и бекон с яйцами? – удивляюсь я по следам английской классической литературы.

– Бекон с яйцами? Это – яд! – машет руками Пнина. – Дорогая, обещай мне, что ты выбросишь сковородку!

– На чем же я буду жарить?

– На гриле.

– В советских плитах нет гриля.

– Это безобразие! Тогда запекай мясо и дичь в духовке, а жир обязательно выливай в раковину. Жарить ты должна только на оливковом масле. И если хочешь быть всю жизнь здоровой, обязательно каждый день салат из сельдерея, изюма и ананасов. До тридцати лет по человеку нельзя сказать, как он питается, а после тридцати все будет написано в его медицинской карте. Дорогая, ты поняла?

– Да, – уныло соглашаюсь я. – Особенно про ананасы и оливковое масло. Это Питер заставляет вас так питаться?

Питер – автор бестселлера «Натуральное питание».

– О, что ты! Питер говорит, что мы дикари. Питер хочет, чтоб я, как коза, целый день ела только траву. Вся семья Питера не ест мяса. Когда мы едем к ним в гости, Рональд обязательно берет с собой бифштекс. Недавно он положил его жарить в кухне, а кошка Питера – она сошла с ума от вегетарианства – схватила бифштекс прямо с горячей плиты и потащила в сад. Рональду стало обидно, что кошке достанется бифштекс, который он вез из Бекенхема в Брайтон, он догнал кошку, отнял бифштекс, дожарил его и съел. Таков мой Рональд! Видели бы вы, как он выплясывал недавно на вечеринке!

Первое, что нам показывают, – это магазин для животных – гордость Англии. Сто видов поводков, ошейников, мисок, подстилок, клеток, консервов, погремушек и игрушек набивают крохотное помещение. Молоденькая девушка улыбается из-за прилавка; узнав, что мы русские («О, перестройка, Горбачев!»), вынимает из клетки лоснящегося кролика и предлагает детям его потискать. Мимо магазинов с вытряхнутыми на асфальт товарами, режущими советский глаз неохраняемостью, идем в парк.

– Никто ничего не крадет в магазинах, – объясняет Пнина. – Очень редко в больших магазинах туристы. Одна советская чемпионка мира в большом универсаме украла трусы и шоколадку. У выхода ее задержала полиция. Я работала с этой делегацией и пошла ее выручать. Пришла к начальнику полиции и говорю: «Сэр, у них в Советском Союзе ничего нет. Простите ее». А он, такой седой джентльмен, смутился и говорит: «Вы хотите сказать, что в Советском Союзе нет трусов? В чем же она в таком случае победила на этом чемпионате?» Конечно, мы ее выручили, но въезд в Англию ей навсегда закрыт. Я не скажу фамилию, это слишком большой позор ее семье.

Парк пустой, прелестный, скудноватый для русского воображения, но, в общем, парк.

– Это наш Гайд-парк, здесь можно делать все, что угодно, – говорит Пнина.

– А можно я сделаю сальто? – спрашивает Петя.

– Конечно, можно.

Петя делает сальто, потом еще одно и оказывается на земле с воплем и серым лицом. Сбегаемся, вытираем слезы, вправляем воображаемый вывих, подвязываем руку шарфом и движемся в продуктовый магазин, в котором Петя забывает про руку. Небольшие очереди, продукты на все буквы алфавита, все первой свежести, все упакованы, как новогодние подарки. Малыш в сидячей коляске разрывается от крика, требуя у респектабельной мамы банан, через полчаса она сдается и покупает ему упакованные полбанана.

– Разве бананы дорогие? – удивляюсь я.

– Нет. Но зачем портить ребенка! Если не будешь экономить пенсы, у тебя никогда не будет фунтов, – объясняет Пнина. Петя и Паша разочарованно получает по одному банану.

– Все могут купить себе фрукты?

– Нет. Очень плохо живут пенсионеры.

– Продукты экологически чистые?

– Чистые в магазинах «здоровой пищи», но там сумасшедшие цены. А что в этих – никто не знает, периодически бывает какой-нибудь скандал то с одной фирмой, то с другой.

– А что ваши экологи?

– Они борются. На днях объявили, что все население около атомных станций больно лейкозом. И что? Повозмущались и забыли. Тэтчер даже ухом не повела.

Около магазина – ряд женщин с магазинными тележками, набитыми продуктами. Они ждут, когда за ними подъедут мужья или сыновья на машинах.

– Советские женщины на себе еще не то носят.

– Но, дорогая, для меня всю жизнь загадка, как ваши женщины умудряются жить в таких условиях и хорошо выглядеть.

– Это никакая не английская кухня, это моя собственная кухня. Англичане не умеют готовить ничего, кроме мяса с кровью. Правильно я говорю, Рональд? – говорит Пнина после обеда.

– Ты преувеличиваешь, дарлинг, – улыбается Рональд.

Пытаюсь вымыть посуду, слава богу, хотя бы кран в кухне имеет смеситель.

– Что ты делаешь? – ужасается тетя, глядя на струю воды. – Ты всегда так моешь посуду? Ты знаешь, сколько стоит вода?

– Не знаю.

– Положи в моечную машину. Ты совсем как Рональд, он тоже любит тайком от меня мыть посуду прямо в раковине.

– У всех англичанок есть машины?

– Нет. Они набирают раковину воды, льют туда мыло. Представляешь, вместе купаются остатки пищи, хрустальные бокалы, а потом все это даже не полощется, а вытирается полотенцем. Есть даже такая поговорка: «полотенце съедает мыло». Дорогая, брось посуду, едем смотреть ночной Лондон. Это чудо!

Очень хочется завалиться спать и дать глазам отдохнуть от прелестей капитализма. Английские домики, такие разные сначала, за день становятся изнурительно одинаковыми, от витрин и реклам тошнит, Петя жалуется на руку, последние силы уходят на то, чтобы надеть на лицо благодарную улыбку и запихнуться в машину. Пнина и Рональд на эзоповом языке ругаются о том, что мальчика надо немедленно показать врачу и что себе думают родители, которые об этом не думают. Мы, родители, растерянно переглядываемся. С одной стороны, ничего страшного, уж как только не падали дети за двенадцать лет и ничего не ломали, с другой стороны, непонятна финансовая сторона обращения к врачу.

Вообще-то меня приглашали одну, однако кто не рискует, тот шампанского не пьет. Получив приглашение без штампа муниципалитета, я отправилась в московское посольство Англии ставить печать и, увидев, какая это бесхитростная операция, решила ее растиражировать. На красивой американской бумажке я написала французским фломастером приглашение Саше, Пете и Паше, а чтоб писулька выглядела в ОВИРе поиностранней, я изложила текст с развеселенькими орфографическими ошибками. Сотрудникам посольства же наша система виз казалась людоедской, и они спокойно ставили вам за шесть рублей штамп не только на любой бумажке, но и на лбу. Видимо, не одна я оказалась такой сообразительной, теперь этот фокус с посольством не получается. Итак, в Лондоне мы оказались вчетвером, к вежливому изумлению дяди и тети, да еще и нуждающимися в услугах платной медицины.

Ночной Лондон, светящийся, пестрый, тесный, чуточку неотесанный, открытый и чопорный одновременно. Дворец королевы – мрачная такая домина. Парламент, напыжившиеся памятники. Все на местах и напоминает пионерскую линейку.

– А это наш самый главный универмаг. Смотрите, он весь освещен. Эта стерва Тэтчер продала его арабам. Ее спросили в парламенте, сколько ей дали за это арабы, а она ответила, что боится утомить уважаемую публику, потому что на перечисление подарков уйдет целый день.

– Пнина ненавидит Тэтчер.

– Неужели она так разговаривает?

– Тэтчер разговаривает еще не так! Мы ее называем «торговка». Она взяла несколько уроков хороших манер, но когда забывает об этом, она визжит в парламенте, как торговка. Тэтчер – это наш Сталин, она закрыла все больницы и школы для бедных, – добавляет Рональд.

– А кто Маргарет Тэтчер по гороскопу? Вы не знаете даты ее рождения?

– Нет, – отвечает Рональд, не обидевший в жизни мухи. – Нас интересует только дата ее смерти.

– Если ее застрелят, я испеку самый большой пирог в своей жизни, – добавляет Пнина. Они весьма обеспеченные люди и личных счетов с премьер-министром не имеют.

Вечером все смотрят снукер и пьют черный чай.

– Дорогая, ты должна обязательно понять правила игры, это такая прелесть! Евгений Светланов так влюбился в снукер, что, когда приезжал в прошлый раз, торопился к началу снукера и дирижировал концерт в два раза быстрее, а наша критика писала, что это новое прочтение! – Пнина окончила консерваторию, но от карьеры пианистки отказалась ради семьи и теперь работает с советской музыкальной элитой.

В отличие от Светланова я одинаково умираю от снукера и от черного чая, а потому сил моих хватает только на ванну. Израсходовав весь вечерний запас горячей воды на втором этаже – как-то, видимо, его можно пополнить, но как – спросить неудобно, да и слухи о том, что это дорого, подтверждаются, – я вынуждаю Сашу и детей лечь спать неумытыми. Ах, наши советские привычки, когда час распеваешь песни под душем или с телефоном валяешься в ванне, мало задумываясь о том, во сколько бы это обошлось. Кстати, минута телефона до шести вечера стоит столько же, сколько джинсы в благотворительном магазине. Англичане по телефону только договариваются о встрече.

– Ты очень много занимаешься своими мальчиками. Здесь так не принято. В восемь они должны лежать в постелях, чтобы родители могли запереть их и пойти куда-нибудь поразвлечься. Давай сделаем чаю, – говорит Пнина. Самое интересное во всей Англии – это, когда в гостиной на первом этаже Рональд попыхивает трубкой, Пнина мельтешит спицами, оба прихлебывают адский чифирь и рассказывают:

– Как ты, конечно, знаешь, дорогая, когда мне было четыре года, мои родители уехали из России в Палестину. Папа был одержим идеей построения прекрасного Израиля, он был известный человек, окончил два факультета Сорбонны, был профессором юриспруденции, писал конституцию Израиля. Он был членом Совета мира ООН, призывал жить в любви с арабами и поднимать их культурный уровень. Он был романтик, тогда в Израиль ехали только романтики. Это теперь понаехало быдло, которое, услышав звон денег, сразу вспомнило о еврейской крови. Уже моя мама говорила: «Они сделали из Израиля Тишинский рынок». Какое счастье, что папа не дожил и не увидел этого. Я росла в русской среде в Израиле. Жизнь была непростая, папа писал книжки, но мы всегда были бедными. А потом все время стреляли. В Израиле несколько поколений людей выросли при стрельбе, я не могу считать этих людей нормальными. Представляешь, например, какой-нибудь богатый еврей празднует свадьбу единственного сына, сажает гостей и слуг в самолет, летит в пустыню, накрываются столы, и тут появляются арабы. Я только один раз посмотрела на невесту в окровавленном платье, и мне уже больше ничего не захотелось. Я не чувствую себя дома в Израиле и в Англии тоже. А Россия – вообще страна сумасшедших, которые все время изыскивают способ сделать жизнь похуже. Однажды в Израиле я возвращалась с подругой с вечеринки последним автобусом, остановка была около дома, но почему-то захотелось выйти на следующей, захотелось, и все, и мы поехали дальше. Я пришла домой, мама встретила меня наполовину седая. Когда автобус отъехал от остановки, арабы из кустов уложили всех, кто приехал, автоматной очередью. Мама знала, что я еду этим автобусом, она видела силуэты падающих людей из окна и собиралась идти искать мой труп. В Израиле все живут сегодняшним мигом, они знают, завтра может не быть.

– Где вы познакомились с Рональдом?

– Как где? Он же приехал нас завоевывать! – аж подпрыгивает Пнина. – Он же англичанин! Колонизатор!

– Пусть все колонизатор будут такие колонизатор, как англичане! – обижается Рональд. – Я окончил университет, я был лингвист, я хотел иметь работа с иностранными языками. Я стал обыкновенный офицер британской разведки.

– Он в меня влюбился, дорогая, но моя мама и слышать об этом не хотела, – далее следует английское выяснение отношений по поводу того, кто в кого первый влюбился, и, конечно, про маму. – Рональд был коммунист, но кого интересуют твои убеждения, если на тебе форма офицера британской разведки. Папа относился к этому демократично, но мама, она была главная, она все время хотела вывести Рональда на чистую воду. Но Рон тогда еще не говорил ни по-русски, ни по-еврейски, а мама не знала больше никаких языков. Потом Рон, конечно, ради мамы выучил и русский, и еврейский, но сначала они выясняли отношения на пальцах. Тут приезжает младший брат Рона, простой солдат, к нему у мамы было больше доверия, и она решила выяснить истинные убеждения Рональда. Она собрала все свое знание английского и спросила: «Рональд коммунист? Ноу?», что означало «Ну, признайся же мне, наконец, коммунист ли Рональд». А младший брат не знал, какой именно ответ может навредить нашему браку, и он, как истинный англичанин, ответил: «Рональд коммунист? Ноу?», что означало «Вы спрашиваете, коммунист ли Рональд? А разве нет? Впрочем, может быть, и нет. Но почему вы с вашей проницательностью спрашиваете меня?» Мама обиделась и махнула рукой. Чтобы жениться на мне, Рон сразу перешел из отдела разведки в отдел образования, они начали открывать в Израиле школы европейского типа. Но у него был огромный комплекс вины перед евреями, ведь англичане в них стреляли, и тогда он решил принять еврейство. Да, да, он совершил все необходимые ритуальные процедуры. Рон вообще не такой, как все, он святой человек. Мы поженились и сразу уехали в Лондон. Мои родители были такие заботливые, что они никогда не дали бы нам жить, будь они рядом. Сначала мне было невыносимо в Англии, меня как будто достали из сладкого компота и сунули головой в мороженое. Да, да. Постепенно я привыкла, но знаешь, за пятьдесят лет я не приобрела в Лондоне ни одной подруги. Они вообще не понимают слова «подруга», – грустно вздыхает Пнина.

Дети, дерущиеся на втором этаже подушками, прерывают этот рассказ.

– Петя, Паша, вам нравится здесь?

– Ничего, только все время хочется есть. И рука болит.

Решено, утром идем к врачу. Запихиваемся в машину, едем в Бромли, ближайший травматологический пункт – не ближний свет, я вам скажу. Ободранная поликлиничка, автомат в фойе дает кофе, сок, жвачку. Куча журналов, невключенное видео, потому что лень включать. Медкарту заполняют на компьютере, ну, сейчас нам окажут капиталистическую помощь.

Заходим и столбенеем: народу больше, чем у нас в травмпункте. Очередь тиха и статична. Возле нас молодой парень сидит, закинув голову вверх, из носу у него не то чтобы хлещет, но все-таки льется кровь. На полу лужица крови. Ее периодически вытирает девица в черных колготках и свитере с сердобольным, густонакрашенным взором, нянечка по-нашему. Рядом еще один, видимо, после аварии, на ногах лоскуты кожи и пятна ожогов. Сидит тихо, как коммунист под пыткой. Приносят на руках девочку с переломанной ногой, тихо, как индейцы на охоте, садятся в очередь. Проходи час. Сидят по-прежнему, как в палате лордов, ни одного страдальческого взгляда.

Наконец нас вызывают. Кабинет до потолка оклеен развлекушными обоями, в кресле сидит плюшевый медведь с меня ростом. Медсестра крутит Петину руку.

– О, здесь что-то серьезное! Это необходимо показать врачу. Сядьте в очередь, вас вызовут.

Еще час в очереди. Вызывают. Врач, пэтэушного вида девочка в тертых джинсах, крутит Петину руку.

– О, кажется, здесь что-то серьезное. Необходимо сделать рентген. Сядьте в очередь на рентген, вас вызовут.

Еще час. Вызывают. Рентгенолог печально смотрит на Петю.

– О, это очень серьезно. Сядьте, подождите, пока снимок высохнет. Вам его принесут.

Садимся. Ждем. Приносят снимок.

– Сядьте, пожалуйста, снова в очередь к врачу, о должен посмотреть снимок.

Садимся в очередь. Ждем. Вызывают.

– О, я так огорчена! Это действительно очень серьезно, это похоже на перелом ключицы. Сядьте, пожалуйста, в очередь к медсестре, она окажет вам помощь.

Садимся, ждем, вызывают. Сейчас бедного Петю загипсуют от щиколоток до ушей. Медсестра снимает с Петиной руки шарфик и подвязывает вместо него полотняную повязку с фирменным знаком. Ослепительная улыбка.

– Мы так рады, что смогли вам помочь. Я с трудом сдерживаю матерные выражения,

Пнина говорит совершенно серьезно:

– Ну вот, ты видишь, какие они милые и заботливые. Теперь все будет хорошо.

Я понимаю, что мы просто попали на другую сторону планеты, где живут, как говорила Алиса, «антиподы».

Кстати, прилетев в Москву, отводим Петю в районный травмпункт, пьяный травматолог с порога орет:

– Типичный перелом ключицы! Почему сразу не загипсовали? Скажите спасибо, что он растет, иначе одно плечо стало бы выше другого! Какие козлы лечили ребенка?

В Англии все время говорят о погоде. Ее заклинают, как злого духа. Она глумливо меняется каждые пять минут. Житель нашего глобального материка чувствует себя одураченным в островной энергетике: солнце, дождь, снег, град, ураганный ветер и тут же опять солнце. Переодеваться надо каждые пять минут. Дети побежали по солнышку в магазин тропических рыб, вернулись под градом. Более измученный Петя через пару часов выдал температуру сорок. Сбиваю лекарствами, слава богу, с собой привезла, – не сбивается.

– Я бы хотела вызвать «Скорую помощь», они вколят анальгин, – прошу я Пнину.

– Дорогая, у нас не вызывают в таких случая «Скорую помощь». Сажай его в машину, поедем к врачу.

– С такой температурой?

– Ну и что?

– Для чего тогда вообще ваша «Скорая помощь»?

– Ну, если она приезжает, а человек недостаточно болен, приходится очень дорого платить. Вообще здесь болеть непопулярно. И скажи, зачем ты ему так часто ставишь термометр?

– Чтобы проследить динамику.

– Зачем тебе динамика? В Англии вообще нет термометров.

– Как это нет? Я сама видела в магазине для животных.

– Ну, так это же для животных.

Я осталась бы с впечатлением, что надо мной издеваются, если бы не история, поведанная мне одной знакомой, водившей Пнину к престижному домашнему врачу. В Лондоне мокро, как в бане. У них даже есть понятие «горячий шкаф» – кладовка с отоплением, чтобы не портились от сырости белье и одежда. Итак, в эдакой мокроте семидесятилетная леди с пневмонией приходит к врачу.

– Знаете, сэр, кажется, у меня снова пневмония.

– Да, мэм, это прослушивается. Вы правы. У вас снова пневмония – это очень неприятно. Хотите кофе?

– Благодарю вас, сэр, я не хочу кофе. Что же мне делать?

– Главное, не огорчаться. Это обязательно пройдет. Как поживают ваши прелестные внуки?

– Благодарю вас, сэр, они здоровы. Может быть, мне поставить банки?

Банки? Русские банки? Это варварство. А как поживает Рональд? Он по-прежнему активный лейборист?

– Да, сэр. А можно я...

– Не волнуйтесь. Все будет хорошо. Вот счет. Рад был вас повидать.

Утро. Все ушли, я вдвоем с Петей и телефоном, по которому никого нельзя вызвать. Температура опять сорок, меня трясет от ужаса и беспомощности, кормлю его лошадиными дозами таблеток. Он засыпает. Слоняюсь по дому, выхожу на улицу, у дома напротив два молодых парня кладут бетонную плиту к порогу дома, смотрят на меня английскими глазами, улыбаются. Хочется словом перемолвиться. Ну да где там! Я знаю, что они мне скажут, они скажут: «Какое солнце, не правда ли? Но скоро может быть дождь или ветер». Роботы! Больше на всей улице ни души. Как будто бросили нейтронную бомбу. Хоть бы одно русское слово! Нахожу в библиотеке книгу Марины Влади о Высоцком, от которой шарахалась в Москве, как от воплощенной пошлости. Читаю описание первой встречи в ресторане ВТО. ресторан ВТО... Улица Горького... Замечаю, что уже давно не читаю, а плачу и начинаю рыдать. Тут приходят все, в ужасе кидаются ко мне.

– Что с Петей?

– Ему лучше, он спит.

– Что же тогда случилось?

– Хочу домой.

– Дорогая, ты должна взять себя в руки.

– Не могу.

Режу ананасы в салат, шмыгаю носом.

– Дорогая, я тебя прекрасно понимаю, – говорит Пнина. – Я вырастила в этом доме Алана и Питера. Рональд приходил поздно. Он был директором колледжа и активным коммунистом. О нем каждый день писали газеты. С нами никто не разговаривал, мы были для них коммунистами. Даже одноклассники мальчиков сторонились их. Всю цену английской терпимости я узнала на собственной шкуре. Выскочишь иногда на улицу, а там ни души, не с кем словом перекинуться. Хоть волком вой. Я и сейчас, чтоб поделиться, езжу летом в Израиль. Здесь выслушают, сделают понимающее лицо, но это только лицо, потому что здесь не принято делиться. Понимаешь, здесь принято о погоде, о собаке, о бизнесе.

Утро в Лондоне чуть-чуть призрачное, светлое, акварельное. Туманы остались для нас таким же мифом, как бекон с яйцами и овсянка. Проснуться невозможно, если б не Пнинино: «Приехать в Англию и спать до десяти! Ужас!», спали бы до двенадцати. Выйдя из спальни, натыкаюсь на глубоко декольтированную леди в бархатном комбинезоне, густой косметике и босиком. Она натирает бархатными бумажками витражи у лестницы