Текст книги "...И белые тени в лесу"

Автор книги: Мария Грипе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Я сфотографировала ее и вернула камеру.

– Не буду тебе больше мешать, – сказала я, уходя, но она снова остановила меня и, перевернув альбом для эскизов, написала кисточкой на обратной стороне: «Иди без меня. Подожди в кабинете. Я скоро приду!»

Она протянула мне коробочку с акварельными красками и несколько рисовальных принадлежностей, чтобы я захватила их с собой.

Вернувшись в замок, я поднялась к Розильде и стала рассматривать ее комнаты: я думала, что увижу другие ее рисунки. Но на стенах висели только старинные картины, ее работ я не нашла. У меня не было сомнений в том, что она прячет их.

Картин ее матери также нигде не было видно. У Розильды в гостиной висел каминный экран с изображением кувшинок на фоне черного дна, который нарисовала ее мать. Еще я видела изразцы, каменные плитки и, конечно же, фарфор, которые расписывала Лидия Стеншерна. Она также вылепила рамы к некоторым зеркалам во дворце. Выпуклые орнаменты состояли в основном из цветов, птиц и зверей; все рамы были очень изящными и красивыми. Но, как я уже сказала, ни одной картины я не увидела.

Я как раз рассматривала каминный экран, когда в комнату вошла Розильда. Поэтому заговорить о матери было совершенно естественно.

Розильда рассказала, что картины ее матери очень личные и своеобразные, поэтому после ее смерти их убрали. Стало просто невыносимо смотреть на них каждый день.

Их снял со стены отец, когда вернулся домой. Он не хотел, чтобы дети видели перед собой эти трагические произведения, как он выразился.

– Но он их не уничтожил? – спросила я. Она покачала головой.

– Где же они?

Розильда ответила не сразу. Она рассеянно полистала блокнот и задумчиво прикусила кончик золотой ручки, прежде чем написала: «Хочешь на них посмотреть?»

– Хочу, если можно.

Мгновение поколебавшись, она решительно взяла меня за руку и повела за собой. Сначала мы прошли по ее этажу, затем спустились вниз по лестнице до самого конца и вышли наружу. Я даже не догадывалась, куда она меня поведет. На щеках у Розильды заиграл лихорадочный румянец, она была очень возбуждена. Я стала сомневаться: а вдруг я подбила ее на какой-нибудь безумный поступок?

Я пыталась остановить ее, но ничего не вышло, она неслась вперед, и вскоре я поняла, что мы приближаемся к дому Акселя Торсона. Тогда я успокоилась. Если картины хранятся там, то никакой опасности нет. Он не станет их показывать, если этого по каким-то причинам делать не стоит.

Мы постучали, но ни Акселя, ни Веры дома не было. Вера в это время в замке, у нее полно работы, я об этом знала; в том, что нет Акселя, тоже ничего удивительного: он ведь должен следить за всем, что происходит в замке.

Я решила, что раз никого нет, мы пойдем обратно. Но дверь была не заперта, и Розильда увлекла меня за собой в контору, где на стене висел шкафчик с ключами. Там хранились ключи от всех помещений в замке. Вера показывала нам его, когда мы с Каролиной пришли сюда впервые. Ключей было видимо-невидимо – большие и маленькие вперемежку. Они рядами висели на своих крючках, к каждому прикреплялась маленькая этикетка, так чтобы было ясно, от какой двери тот или иной ключ.

Да, странно, что сюда можно так запросто попасть. Кто угодно может войти в дом и взять ключ. Хотя, наверно, сюда никто из посторонних не заходит, все друг другу доверяют. В деревнях так часто бывает, не то что в городах, это мне бабушка рассказывала.

И тут я с ужасом увидела, что Розильда сняла с крючка один из ключей. Я посмотрела на этикетку: «Апартаменты Лидии Фальк аф Стеншерна».

Я схватила Розильду за руку и сказала, что ключ стоит повесить на место. Но она всем своим видом говорила о том, что думает совсем иначе.

Вместо того чтобы вернуть ключ обратно, она спрятала его за пояс, и мы вышли из дома. Я поняла, куда мы направляемся, и попыталась отговорить ее; в конце концов Розильда села на скамью и написала у себя блокноте: «Картины находятся в апартаментах моей матери. Ты хотела посмотреть на них. Я тоже. Я давно этого хотела, но боялась пойти туда одна».

Она взглянула на меня вопросительно, я не знала куда деваться. Говорили, что в апартаментах Лидии после ее смерти никто не бывал. Двери туда заперли. А это уже о многом говорит.

Но с другой стороны, нам ведь никто не запрещал туда ходить. Единственная помеха – дверь туда всегда была заперта на ключ.

«Ты что, струсила?» – написала Розильда в блокноте.

– Да нет, просто не знаю, я же все-таки посторонний человек… А вдруг другие этого не одобрят?

Она написала: «Здесь никто ни за кого не решает. Каждый отвечает сам за себя. Ты хочешь пойти? Или трусишь?»

– Я не трушу, просто мне хотелось сначала спросить у Акселя.

Она терпеливо взялась за блокнот: «НЕТ! Не должны мы никого спрашивать. Там есть одна картина, на которую я должна посмотреть. Если отец ее не уничтожил. Когда мы были маленькими, мы боялись ее».

Она так трогательно на меня посмотрела, что я больше не смогла сопротивляться. Мы пошли вместе.

Когда мы подошли к апартаментам Лидии, которые, кстати, находились неподалеку от той башни, где Розильда хранила свои блокноты с записями бесед, она вдруг взяла меня за руку и не отпускала, пока мы не преодолели последние ступени лестницы.

Мы стояли перед дверями, украшенными роскошной резьбой. Мгновение поколебавшись, Розильда вставила ключ в замочную скважину. Она медленно повернула его, но тут же отпрянула, словно ключ был раскаленный; она взглянула на меня. Я решила, что в конце концов она решила отказаться от своей затеи.

– Если не хочешь, давай не пойдем. Возьмем ключ и вернем на место. Что в этом такого?

Розильда как будто не слышала моих слов, она кивнула на зеркала в красивых рамах, висевшие на дверях. Ее темные глаза заблестели.

Она снова посмотрела на ключ.

Я протянула руку, чтобы вытащить его из замка.

– Да ладно тебе, Розильда. В другой раз придем…

И тогда она обеими руками вцепилась в мою и повернула ключ. Раздался скрип, дверь отворилась.

Розильда быстро взяла меня за руку, и мы проскользнули в проем. Я чувствовала, как она дрожит, сердце у меня колотилось. Розильда потянула меня вовнутрь.

Все окна были зашторены, кругом стояла темнота, мы продвигались на ощупь, но постепенно глаза привыкали, и во мраке стали проступать очертания мебели и убранства.

У меня было такое ощущение, будто мы находимся в склепе.

Повсюду зияли какие-то черные провалы. Немного успокоившись, я поняла, что это камины.

На стенах мерцали зеркала, в которых что-то двигалось, но взглянуть туда я не решалась.

Часть мебели была покрыта чехлами. Посреди гостиной стояли какие-то предметы, так странно выглядевшие в белых покрывалах, что становилось жутко. Рядом был большой камин, над которым висело зеркало.

Я вздрогнула. Ей-богу, кто-то промелькнул у нас перед глазами и скрылся в зеркале! Но тут я увидела скульптуру, стоявшую на камине, – это была женская фигурка из алебастра, видимо, это она отразилась в зеркале.

Если не считать того, что мебель была в чехлах, казалось, что все предметы остались такими же, как много лет назад. Такое впечатление, будто все было на своих местах. Часы стояли там, где им положено, хотя стрелки неподвижно застыли на месте. Лампы, наверно, тоже не трогали. В них до сих пор был керосин. Может быть, в те времена их наполняла служанка, у которой была одна-единственная обязанность – следить за дворцовыми свечами и лампами, протирать стеклянные колпаки, наполнять лампы керосином, начищать подсвечники и содержать их в чистоте и порядке.

Мы пошли дальше, ступая как можно тише, чтобы не испугаться эха собственных шагов. Рука у Розильды была ледяная, сама она тяжело дышала. Мы вошли в комнату, которая принадлежала им с Арильдом, когда они были маленькими. Она делилась на два небольших помещения. В каждой стояло по детской кроватке с покрывалом. На постели Арильда лежал игрушечный медвежонок, а в комнатке Розильды на комоде – стопка книг, которые мне захотелось рассмотреть поближе.

Я спросила у Розильды, нельзя ли чуть-чуть приоткрыть портьеры или зажечь свечу, но она, казалось, не слышала. Она ходила по комнатам будто во сне, мысленно пребывая в каком-то другом мире.

Мы вошли в спальню, в спальню ее матери.

В замке говорили, что после ее смерти там все осталось так, как было. Амалия решила, что никто не должен прикасаться к вещам Лидии. Я невольно содрогнулась. С новой силой ко мне вернулось ощущение, что мы находимся в склепе.

У задней стены в темноте проступали очертания большой кровати под балдахином, с которого свисала портьера, окаймленная золотой бахромой.

Мы остановились в дверях. Розильда заколебалась. Она напряженно застыла. Может быть, она думала, что картины хранятся здесь? До сих пор мы не встретили ни одной из них. Только я хотела спросить ее об этом, как она отпустила мою руку и, заслонив лицо, отшатнулась прочь. И что ее так испугало?

Я переступила порог. Но мне передался ужас Розильды, я даже глаза поднять не осмелилась. Дышать стало тяжело, воздух был неподвижен, и мне почудилось, что в нем витают последние вздохи умирающей Лидии.

Волосы на голове встали дыбом, когда я увидела, что между раздвинутыми портьерами на кровати небрежно брошено легкое белое платье. Внизу на полу стояли белые шелковые туфли.

Я незаметно отвернулась.

В зеркале у туалетного столика что-то мерцало, я почувствовала, как по всему телу постепенно растекается липкий страх. Кажется, в зеркале кто-то есть. Там кто-то раскачивается из стороны в сторону. Чья-то тень ползет по стене. Медленно, медленно она качается…

И тут мой взгляд упал на вазу с белыми розами, которая отражалась в зеркале напротив меня. Ваза стояла на туалетном столике, я заворожено смотрела на цветы. Как будто их только что срезали. Но ведь этого не может быть, сюда же никто не заходит. А вдруг Амалия?..

Нет, она бы нам сказала. Наверно, розы искусственные. Я не решалась подойти ближе и посмотреть. Мне стало холодно, зубы стучали, я совершенно не представляла, как мы отсюда выберемся. Я едва дышала, не в силах сдвинуться с места.

Мне казалось, что нас окружают призраки. Внезапно в зеркале у туалетного столика что-то зашевелилось, чья-то обнаженная спина и гибкая шея со склоненной головой мелькнули и тут же исчезли.

Собрав последние силы, я повернулась, и мне померещилось, что кто-то резко метнулся и скрылся среди теней у меня за спиной. Внутри все похолодело от ужаса. В то же мгновение кто-то вскрикнул.

Наверно, кричала я сама, но не узнавала собственный голос. Я не могла пошевелиться от страха и, схватившись руками за горло, бросилась прочь.

Я думала, что никогда оттуда не выберусь, я металась по комнатам, ничего не понимая от страха. Снова очутившись в детской, я увидела медвежонка у Арильда на кровати, но книжки, лежавшие на комоде, исчезли; я побежала дальше, спотыкаясь о мебель и падая. Каким-то чудом я отыскала дверь – удивительно, что она все еще была открыта, – и выбралась наружу.

Я повернулась, чтобы закрыть дверь, и тут же увидела фигуру в белом; словно механическая кукла, она скользила сквозь темноту прямо на меня.

Крик застрял у меня в горле, я хотела хлопнуть дверью и повернуть ключ, но силы меня покинули. Я словно окаменела. Хорошо, что я не успела закрыть дверь: фигура в белом превратилась в Розильду.

Глаза у нее потемнели, а лицо было мертвенно бледным. В руках она держала картину. Розильда пошатнулась и протянула ее мне.

Оцепенение сразу прошло. Я переживала за нее. Она была совершенно разбита, волосы беспорядочно торчали, она шевелила губами, не произнося ни звука.

– Розильда, пойдем присядем.

Я поставила картину на пол и помогла ей выйти на лестницу, к маленькому диванчику, на который она покорно опустилась. Я закрыла дверь в апартаменты, взяла картину и поставила ее перед Розильдой.

Что с ней могло произойти? Она стала какой-то безразличной. Это пугало меня. Но стоило мне только взглянуть на холст, как я все поняла. Передо мной была та самая картина, о которой мне говорила Розильда, – «Смерть Офелии», она еще переживала, что отец мог ее уничтожить.

Амалия тоже о ней вспоминала, когда рассказывала о смерти Лидии. Все в замке считали, что это был знак. Этой картиной Лидия предрекла, что с ней случится, она изобразила на ней собственную смерть.

Наверняка Розильде было не по себе при взгляде на эту картину спустя столько лет. Она словно переживала все заново. Но она же сама настаивала на том, чтобы пойти сюда. Она упрямо хотела видеть эту картину.

Меня картина не пугала. Я встречала похожие мотивы в альбомах по искусству, которые были у нас дома.

Офелия лежала в воде почти у самого берега, большие мертвые глаза смотрели вверх, губы были слегка приоткрыты, словно она мгновенье назад сделала свой последний вздох.

Высокий белый лоб был прекрасен, рыжие пряди волос плавали вокруг головы, словно струящаяся кровь, красивые и пугающие. На ней было белое платье, усеянное полевыми цветами, словно она только что гуляла по летнему полю и цветы пристали к одежде.

Берег покрыт густой зеленью, тяжелой и роскошной, лишь кое-где виднеются одинокие лилии и белые розы. Вокруг утопленницы плавают белоснежные кувшинки, покоящиеся на ложе из зеленых водорослей, которые всплыли со дна.

Этот берег был мне знаком. Он и сегодня выглядел точно также. Лидия изобразила берег реки неподалеку от дома Акселя Торсона.

Но самое сильное впечатление на меня произвели руки Офелии. Предплечья утопали в воде, а беспомощные тонкие запястья и умоляюще воздетые кверху ладони и нижние части рук возвышались над водой и тянулись прямо к тебе. Слабые пальцы словно молили о пощаде.

На поверхность воды всплыл букет белых роз, который утопленница перед смертью держала в руке.

Неприятно поражало беглое сходство Розильды с мертвой Офелией – ничего удивительного в этом не было, ведь Лидия рисовала с себя, а Розильда, как уже говорилось, походила на мать. Во всяком случае, у обеих были рыжие волосы.

Рама вокруг картины была темной. На обратной стороне написано: «Офелия в своей водяной могиле, соединившаяся с кувшинками и затонувшими звездами. Нарисовано в июле 1893 года Лидией Фальк аф Стеншерна».

Мать Розильды утопилась. Думаю, когда они нашли ее, она выглядела примерно так же.

Розильда не шевелилась, она сидела, опустив голову мне на плечо, и не сводила глаз с картины; по-моему, она немного успокоилась.

Внезапно послышались решительные шаги, на лестнице появился Аксель Торсон. С каменным лицом он быстро прошел вперед, даже не взглянув на нас, взял картину и повелительно протянул ко мне руку. Я поняла, что он требует ключи, и дрожащей рукой отдала их ему.

Он молча повернулся к нам спиной, открыл дверь и исчез в темноте, а я взяла Розильду за руку и повела вниз по лестнице.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Я поняла, что очень провинилась, за сделанное придется расплачиваться. Разумеется, входить в апартаменты Лидии было запрещено, теперь я это осознала в полной мере и с беспокойством ждала, что за этим последует.

Аксель, конечно, поговорил с Верой и с Амалией, теперь они посовещаются и вынесут приговор.

В какой-то момент я решила сама пойти к Амалии и все рассказать – это был самый лучший выход, но малодушие пересилило, и я никуда не пошла. Мне было больно при мысли о том, что Амалия во мне разочаруется, я так радовалась, что она мне доверяет. Тогда это было для меня важно, ведь на Каролину я не могла положиться.

Если бы все получилось, как мы сначала задумали, я бы рассказала Каролине о том, что случилось. Но я же решила ее избегать, и мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Я и представить себе не могла, что так получится: мы не стали врагами, но почти не разговаривали друг с другом, каждая была занята только своими собственными делами. Нас ничто больше не связывало, и я места себе не находила, потому что мне было очень больно оттого, что приходилось все время друг друга не замечать.

Переживала ли Каролина наш разлад так же тяжело, как и я? Во всяком случае, она этого не показывала. Она стала ужасно деловитой, и деловитость эта носила какой-то лихорадочный характер – я догадывалась, что ей не так уж сладко. Не знаю, может, я просто это все придумала, потому что мне хотелось, чтобы так было на самом деле. Все у нее было замечательно.

Каролина стала заниматься верховой ездой. Ее учил Арильд, и теперь она каждый день каталась на лошади, иногда вдвоем с Арильдом, а иногда они брали с собой Розильду. Когда они уезжали втроем, мне становилось немного одиноко. Хотя я сама в этом виновата. Арильд мне тоже предлагал поучиться, но я никогда не сидела на лошади и боялась, что окажусь бездарной ученицей. А Каролина, напротив, ездила когда-то без седла и умела обращаться с лошадьми. Ей надо было только научиться ездить с седлом.

Несколько дней мне было ужасно плохо. Пока все ездили верхом, я сидела в свей комнате и пыталась читать или писать. Но большую часть времени я переживала из-за своей недавней выходки.

Самое удивительное, что никакого наказания за этим не последовало.

Аксель Торсон ни словом не обмолвился о случившемся. Он вел себя как и раньше. Такое впечатление, что он и Вере с Амалией ничего не сказал.

Амалия, которая прежде чувствовала, что я в ней нуждаюсь, теперь почему-то стала держаться от меня в стороне. Наверно, она решила, что ее поддержка на этот раз мне не потребуется. В каком-то смысле это меня успокаивало.

Что же до Веры, то вскоре я поняла, что она ничего не знает. Ну не могла она держать в себе такую сногсшибательную тайну и никак это не показывать! Она бы ходила с загадочным видом и всячески намекала, что ей кое-что известно.

Аксель человек умный. Было ясно, что он решил смотреть на случившееся сквозь пальцы. Он понимал, что такое больше не повторится. Иногда случается, что наказанием становится сам проступок. Тут уж ничего не попишешь. Что сделано, то сделано. Вряд ли что-либо могло измениться в лучшую сторону, если бы Аксель принялся рассказывать всем о том, что произошло.

Думаю, что Аксель Торсон, будучи человеком неглупым, полагался на разумный промысел судьбы, который все расставляет по своим местам, – и события движутся своим чередом, а вмешательство самого Акселя здесь совсем не обязательно. От него я многому научилась.

У меня гора с плеч свалилась, когда я, наконец, поняла, что больше не надо мучиться ожиданиями и бояться неминуемых последствий.

Розильда вскоре снова стала самой собой, но ей очень хотелось поговорить со мной о картине. Она все спрашивала, похожа ли она на Офелию.

Конечно похожа, но мне не хотелось ей об этом говорить. Я боялась, что тогда Розильда поверит, будто ее ждет та же печальная участь, что и мать. Поэтому я ответила уклончиво.

Тогда она удивилась и написала:

«Правда?»

– Ну да, никакого особого сходства нет.

«А все говорят, что мы очень похожи».

– Не знаю, может, и так. Ты поэтому так хотела увидеть картину?

Она не ответила, и я заговорила о другом, но Розильда не слушала; она написала:

«Есть и другие портреты моей матери».

– Да? Я не видела.

«Их нельзя вывешивать на стены. Папа хочет, чтобы мы ее забыли».

Покачав головой, она вопросительно посмотрела на меня. Розильда ждала, что я на это отвечу.

Она была взволнована и, потянувшись к блокноту, написала:

«Нельзя же забыть человека только потому, что его портреты куда-то спрятали!»

Конечно, нельзя. Все это как-то странно.

Она написала:

«Портреты отца висят повсюду. Только от этого я его лучше не запомню».

Розильда провела меня по всему замку, показывая портреты Максимилиама Стеншерна. Огромные картины висели везде, но лица на них были мне незнакомы, раньше я не знала, кто из этих людей отец Розильды. К некоторым рамам были прикреплены таблички с именами. Но обычно я не смотрела на эти портреты – как-то неуютно себя чувствуешь среди всех этих людей, чьи-то глаза непрестанно смотрят на тебя со стен.

Максимилиам Стеншерна был настоящим воином, как в старые времена, на большинстве картин он был изображен в парадной форме. Выглядел он молодо. Бодрое лицо с большими веселыми глазами. Дети почти на него не похожи. И Арильд, и Розильда в основном унаследовали материнские черты.

Розильда подолгу стояла возле каждого портрета.

«Я его не узнаю, – написала она. – В моих воспоминаниях он выглядит совсем по-другому».

– Ты любишь своего папу?

Розильда не знала, что ответить; помахав блокнотом и карандашом, она написала:

«Когда была маленькой – любила. Но я так давно его не видела. Теперь он никогда не бывает дома».

– Ты по нему скучаешь?

«Теперь уже не скучаю».

– Может, он скоро приедет, – сказала я. Розильда сделала вид, как будто ей совершенно все равно, приедет он или нет. Она вызывающе посмотрела на его портрет и взмахнула рукой, словно хотела стереть изображение.

«Спрашивай!» – написала она в блокноте.

Я была озадачена. В каком смысле? О чем спрашивать?

«Давай же. Я сама этого хочу. Я хочу, чтобы ты меня расспрашивала!»

Я к такому была совершенно не готова. Я не понимала, чего она хочет, – наверно, я выглядела ужасно глупо. Она нетерпеливо схватилась за карандаш и порывисто написала:

«Просто спроси!!! Спроси меня!»

Я немного приободрилась и поинтересовалась, о чем я должна спрашивать.

«О моей маме. О ней никто никогда не говорит».

– Ты очень любила маму, да?

«А что, я ДОЛЖНА была ее любить?»

– Да нет, конечно, не должна.

Розильда словно взбунтовалась, и я почувствовала, что больше не владею ситуацией. Не так уж это и просто, когда от тебя требуют задавать какие-то вопросы. Я не совсем понимала, чего она ждет.

– Значит, ты ее не любила? Расскажи, почему?

Взглянув на меня, она написала:

«Я не говорила, что НЕ люблю ее. Просто спросила, ДОЛЖНА ли я ее любить».

– Вопрос довольно странный. Что ты имеешь в виду?

Розильда пожала плечами, и я поняла, что об этом она рассказывать не собирается. Вместо ответа она написала:

«Наша мама была для нас СЛИШКОМ хорошей».

– В каком смысле? Она что, притворялась хорошей? Изображала из себя мученицу?

«Ничего она не изображала. Так и было на самом деле! Нет никого чище и добрее нее. Это мы были недостаточно хорошими. Мы грешили. Чтобы освободиться от нас, ей надо было умереть. Тогда ей не пришлось бы от нас уходить. Понимаешь?»

– То есть она считала, что не может оставить вас, чтобы зажить своей собственной жизнью?

Розильда кивнула. Глаза ее почернели, она уже не казалась отчаявшейся – скорее, расстроенной.

– Ей действительно это было нужно? – спросила я. – Она же не хотела от вас уехать?

«Я думаю, что хотела. Но она понимала, что это смертный грех. И поэтому должна была умереть. Она была СЛИШКОМ хорошей для этой жизни!»

– Я этого не понимаю. Ведь в конце концов вышло то же самое? Вы остались без нее.

Розильда бросилась к блокноту.

«Нет! Неправда. Она нас не покидала. Она нас ОБЕРЕГАЕТ. Мертвые оберегают живых. Ты что, не знаешь?»

Что мне было на это ответить?

Я не хотела лишать Розильду этой веры. Такая красивая мысль – наверно, она примиряла ее с тем, что произошло. Но выражение ее лица говорило совсем о другом. Оно было горьким и желчным. Розильда снова кинулась к блокноту и стала яростно писать:

«Это моя ошибка. Я была злым ребенком. Я НЕНАВИЖУ ее. Но она не виновата. Все дело во мне. Нельзя любить человека, которого ты привел к смерти».

Побледнев, Розильда уставилась в пустоту. Мне стало страшно, слова буквально вырвались из меня:

– Нет, Розильда, никого ты не приводила к смерти! Расскажи мне, что произошло, почему ты думаешь, что убила свою маму? Давай поговорим!..

Наверно, я сказала слишком много. Розильда изменилась в лице, пока я говорила, она стала что-то писать, прежде чем я закончила, и ни с того ни с сего с ненавистью в глазах швырнула мне блокнот.

«Моя дорогая Берта! Что Вы о себе возомнили? Вы думаете, что Вам позволено говорить все, что угодно? Я не стану больше отвечать на Ваши вопросы!»

Кровь прилила к лицу, мне стало жарко, но в то же время внутри у меня все похолодело. Раньше она никогда такого не делала. Это больше походило на Каролину.

Розильда ушла в другую комнату. Я побежала за ней. Никому не позволю так со мной обращаться. Она стояла у окна. Я взяла ее за руку.

– Знаешь, Розильда, я такого не заслужила, и ты это прекрасно понимаешь. Ты сама попросила, чтобы я тебя расспрашивала. А теперь ты обиделась и обходишься со мной так, как будто я полная дура. Ты что думаешь, я буду это терпеть? Ты говоришь, что не станешь больше отвечать! Да и не надо. Я больше не собираюсь ни о чем спрашивать!

В горле стоял комок. Тяжело было говорить. Мне стало жалко и ее и себя.

Она хотела, чтобы я ее расспрашивала, а вопросы причиняли ей боль, но это совсем не извиняет такого поведения.

И почему я все время попадаю в какие-то неловкие ситуации? Вечно мне везет! Может, дело во мне самой?

Больше я себя унижать не позволю. Надо уметь давать сдачи, как бы тебе ни нравился человек, который тебя обижает. Иначе не только обидчики, но и я сама начну себя презирать, причем еще беспощаднее. Тогда я совсем погрязну в самоуничижении. Нет, этого не произойдет.

Я попыталась было сказать об этом Розильде, но голос меня не слушался, я осеклась и повернулась, чтобы уйти, но она притянула меня к себе, и, положив руки мне на плечи, прижалась своим лбом к моему. Мы немного постояли так, и я почувствовала, что мы полностью понимаем друг друга.

Вечером я вошла к себе в комнату и увидела на письменном столе записку. Я узнала почерк Розильды, это опять была цитата из «Баллады Рэдингской тюрьмы» Уайльда:

Ведь каждый, кто на свете жил,

Любимых убивал,

Один – жестокостью, другой —

Отравою похвал,

Коварным поцелуем – трус,

А смелый – наповал.

Я перечитала строфу несколько раз. Я плохо соображала и была настолько сбита с толку всеми этими волнениями, что не понимала… ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал… Ведь только что Розильда сказала, что невозможно любить человека, которого ты привел к смерти.

А теперь она написала, что человек убивает тех, кого любит.

Может быть, таким образом она хотела взять свои слова обратно и сказать, что несмотря ни на что она любила свою маму? Как знать?

Мне стало очень грустно. У меня все сжалось в груди, и в первый раз с тех пор, как я очутилась в Замке Роз, я заскучала по дому.

На самом деле нельзя сказать, что я скучала именно по дому, потому что я совсем не думала о том, чтобы уехать отсюда.

Мне было больно. Такое чувство, будто я кого-то теряю.

И этот кто-то был не Розильдой.

Это была не Каролина.

И уже тем более не Арильд. Его я не могла потерять, потому что он никогда не был моим другом.

Это был кто-то другой.

И вдруг я поняла и заплакала: это был папа.

Мой папа.

Он так далеко от меня.

Он всегда был где-то далеко.

За все это время я ни разу о нем не вспомнила. Может быть, я и обо всех остальных тоже не вспоминала, но они общались со мной через письма. А папы в этих письмах не было. Он не поехал с ними в деревню.

Он остался в нашей городской квартире наедине со своим Сведенборгом.

Что за человек мой папа?

Я подумала об отце Розильды.

«В моих воспоминаниях он выглядит совсем по-другому», – написала она, когда мы стояли перед его портретом. Она не видела его много лет, но он остался в ее памяти.

А как выглядит мой папа в моих воспоминаниях?

Я попыталась представить его и, закрыв глаза, надавила пальцами на веки, чтобы мысленно увидеть его образ, – я пыталась вызвать в памяти его глаза, лоб и улыбку, но черты лица расползались, он все время ускользал от меня. Я не могла его себе представить.

Стоило только захотеть, и все остальные стояли у меня перед глазами: мама, Роланд, Надя. А папа никак не появлялся.

Папа для меня исчез.

А скучала я именно по нему.