Текст книги "Лейтенант и его судья"

Автор книги: Мария Фагиаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Я думаю, вам нужно сейчас вернуться в вашу камеру, – сказал он и предложил Дорфрихтеру сигарету. – Вам нужно успокоиться.

Было почти заполночь, когда капитану позвонил дежурный тюремный врач и поставил его в известность, что заключенный из камеры номер шесть попросил снотворное. Это была первая такого рода просьба. Кунце поблагодарил врача за звонок. По-хорошему, он и сам был бы непрочь попросить то же самое.

17

День свадьбы пришелся на вторник. Долгое время дата пятое марта маячила довольно далеко и представлялась Кунце чем-то вроде Везувия около Неаполя: он возвышался над горизонтом, выбрасывал время от времени облачка дыма, но реальной опасности не представлял. И вдруг эта гора обрушилась на него почти без предупреждения. Одетый в парадный мундир, достав из комода новенькие лайковые перчатки, он сел в такси в одиннадцать часов с Гансом фон Герстеном, свидетелем, и отправился в церковь Святого Михаэля.

– Ты сегодня такой притихший, – заметил Герстен с легким смехом, когда машина свернула на Ринг. – Уж не боишься ли ты?

– Нет, я просто задумался.

Он действительно задумался, задумался о супружестве, о том, что это такое вообще, что оно ему даст и что за это потребует. С Розой он уже был вместе и раньше, значит, это было не сексуальное, что их связывало. Тогда что же? Чувство, что они принадлежат друг другу, возможность говорить «мы» вместо «я»? Рука, за которую человек держится в смертный час? Любит ли он Розу? И разве любовь – это не самое избитое и банальное слово на свете? Для молодых, возможно, нет. Они могут еще любить. Он пытался представить себя, каким он был двадцать лет назад. Тогда он легко и без оговорок мог любить: свою мать, старшего сына Хартманнов, учителей, друзей. Чего ему не хватало и о чем он тосковал – это быть любимым. Ему удалось благодаря рано развившейся самодисциплине эту тоску утаивать даже от себя самого, но она существовала и мучила его изнутри. Ему казалось, что только ответная любовь может действительно вернуть его к жизни. Пока его никто не любит, он остается только призраком, человеком, который вообще не существует.

Теперь, когда ему тридцать восемь лет, он не чувствует себя больше призраком. Он нашел свое место, научился жить один, не ощущая себя покинутым, он не тосковал больше по привязанности других. Годы оставили все злое позади и помогли найти в мире мужской циничной терпимости свое место. Щедро одаривая людей благорасположением, дружелюбием и сочувствием, он не получал внутреннего удовлетворения, потому что он не способен был наполнить то, что он отдавал людям, таинственными зернышками любви. Любил ли он Розу? – в который раз спрашивал он себя. Охватывает ли его, когда он на нее смотрит, чувство нежности, скучает ли он по ней, когда ее нет? Ответ один – нет. Он терпел ее, как в принципе терпел всех людей. И все-таки иногда его охватывало нежное чувство. Он испытывал это чувство всякий раз, когда его рука скользила по мохнатой голове Тролля, и нежность поднялась в нем, когда он видел склонившегося в тревожных мыслях Петера Дорфрихтера, сидящего на софе в его бюро. Из всех миллиардов людей, населявших землю, Эмиль Кунце испытывал чувство, именуемое любовью, только к двум существам: к одному убийце и к одной собаке.

Был ли он при этом справедлив к себе и к Розе? Ответ был прост. По отношению к Розе да, к себе – нет. Тот факт, что она выходит замуж за человека, который ее не любит, не имел значения. Она выходит замуж за человека, которого она безоговорочно любит, а большего не требует ни одна женщина. Все бремя супружества будет нести он один. Поскольку он не может ответить на любовь Розы в той же степени, он должен за свою вину в том, что он позволил ей любить его все сильней и сильней, заплатить тактом, терпением и заботой. Такой человек, как Петер Дорфрихтер, никогда бы не женился на Розе фон Зиберт.

Свечи в церкви бледно мерцали, когда Роза в сопровождении зятя, шла к алтарю. На ней был весенний костюм бежевого цвета и большая, украшенная черными лентами шляпа в тон костюму. Единственное, что пришло Кунце в голову в этот торжественный момент, была мысль, что на таком сквозняке она может простудиться насмерть. Женщин иногда понять невозможно: только чтобы выглядеть элегантно, они рискуют жизнью. Признаком начала весны для них является совсем не таяние снега, а показ модными салонами их новых коллекций.

Обряд венчания вел преподобный монсеньор Олден, друг и духовник семейства Зиберт. В течение всей торжественной церемонии Кунце чувствовал себя скорее зрителем, чем участником. Он не был религиозен, но ему нравились ритуалы его церкви с ее символикой и роскошью барокко. Елейные речи и общие места ритуала оставляли его тем не менее равнодушным. Он и Роза были к тому же довольно зрелыми людьми, для которых общий тон службы должен был прежде всего соответствовать их интеллектуальному уровню. Но когда Кунце украдкой бросил взгляд на Розу, он, к своему удивлению, обнаружил, что она, как завороженная, слушает с влажными глазами. «Боже ж ты мой», – он мысленно попросил у монсеньора прошения, подумав, что тот, очевидно, лучший знаток женской психологии, чем он.

Свадебный прием состоялся в отдельном маленьком зале отеля «Саше», чему предшествовали долгие переговоры со старшим кельнером и даже лично с симпатизировавшей им мадам Саше. Все участвовавшие сочли обед чрезвычайно удавшимся. Со стороны Кунце гостями были генерал Венцель с супругой, лейтенанты Стокласка и Хайнрих, старый генерал Хартманн с супругой, их дочь Паула со своим мужем и Ганс фон Герстен. Остальные гости были со стороны Розы.

Удивительным образом гости гармонично подошли друг другу, тосты за столом были краткими и полными воодушевления. Словом, и гости и новобрачные остались чрезвычайно довольными.

Кунце подавал рапорт с просьбой о недельном отпуске и получил его, они хотели провести эту неделю в Венеции. Для Кунце было бы предпочтительней поехать в другое время года, когда погода более надежна, но Роза настояла на свадебном путешествии. Все должно идти старым, заведенным порядком: венчание с монсеньором Олденом, празднование в отеле «Саше» и первая ночь с супругом в купе спального вагона по пути к Адриатике. Ее нисколько не смущало то обстоятельство, что это только повторение ритуала, состоявшегося двадцать лет назад.

Едва Кунце появился в своей квартире в переулке Траунгассе, чтобы забрать свой багаж (Розу он высадил у ее дома), его соседка фрейлейн Бальдауф сообщила, что его просили сразу же срочно позвонить в военную тюрьму.

Телефон оставался все еще довольно своенравным средством связи, и Кунце потребовались многие минуты, прежде чем он соединился с дежурным унтер-офицером.

– Я знаю, что у вас сегодня свадьба, господин капитан, – извинился тот, – но вы сами сказали, что мы вас в любое время должны известить, если…

– Что случилось? – перебил его Кунце.

– Господин обер-лейтенант Дорфрихтер хочет вас видеть. Господин старший надзиратель Коллер сказал, что в таком состоянии он господина обер-лейтенанта еще не видел. Он и господина доктора Кляйна вызывал, но это не помогло…

– Хорошо, унтер-офицер, я буду через десять минут.

Было четыре часа дня; поезд в Венецию отправлялся в шесть. Кунце решил немедленно ехать в тюрьму и узнать, что хочет заключенный, – только тогда сможет он решить, откладывать ли поездку. Он попросил фрейлейн Бальдауф отправить чемоданы к Розе и написал ей записку, что он срочно отправляется в гарнизонный суд и постарается вовремя вернуться. Поездка казалась бесконечной, на стоянке не было ни одного свободного фиакра. Он взял одноколку, при этом кучер оказался пьян, а лошадь, по-видимому, страдала астмой. Была половина пятого, когда он наконец добрался до тюрьмы. В помещении охраны его ждали надзиратель и доктор Кляйн. Кунце потребовал ключ от камеры.

– Нам пойти с вами, господин капитан? – спросил надзиратель. – Господин обер-лейтенант, кажется, по-настоящему в скверном состоянии. Охрана говорит, что он всю ночь не сомкнул глаз и метался по камере, как зверь в клетке. С вашего разрешения, господин капитан, одному в камеру, наверное, идти не следовало бы.

Доктор Кляйн согласно кивнул.

– Я рискну, – сказал Кунце. Их опасения действовали ему на нервы. – Если вы понадобитесь, Коллер, я позвоню.

Надзиратель пошел с ним, чтобы отпереть дверь камеры, и неохотно вернулся в служебку.

Дорфрихтер стоял у окна. Он не производил впечатления человека, готового на безрассудный поступок. Хотя лицо его было бледным, под глазами – темные круги, он казался собранным и почти веселым.

– Вы здесь, наконец! – сказал он. – Мне стоило большого труда уговорить Коллера позвонить вам. Он придумывал всяческие отговорки: вас невозможно найти, вас нет в городе, вы больны, а в конце он вообще додумался до того, что у вас свадьба.

– Это правда, – кивнул Кунце.

Дорфрихтер бросил насмешливый взгляд.

– Ах, вот как! Тогда я должен вдвойне оценить то, что вы пришли. Но я хочу покончить с моим делом. Я этого больше не выдержу – ни одного дня, ни одной ночи…

– С каким делом? – спросил капитан.

Выражение лица Дорфрихтера говорило о том, что он посчитал вопрос абсурдным.

– Мое… ну, я не знаю, как это назвать. Мое признание! Да, так это называется.

Хладнокровие покинуло Дорфрихтера. На лице было написано отчаяние. Он сел на нары и облокотился на стену.

– Я никогда и в мыслях не допускал, что со мной может такое произойти. Но это вовсе не ваша заслуга! Не вы довели меня до этого, хотя следствие вы провели ювелирно, должен признать. Просто все сошлось вместе, встреча с моей женой… Я не хочу сейчас говорить об этом, тем более в этой проклятой камере! Без книг, без чернил, не с кем перекинуться словом, целыми днями ничего другого, как смотреть из проклятого окна, или уставиться на проклятый потолок, или считать кирпичи и трещины на крыше. Испанская инквизиция и та была гуманней. Испанский сапог или дыба – я бы это приветствовал, – можно хотя бы отвлечься. Но эти бесконечные ожидания между допросами! Что, черт побери, тут было расследовать? Уже в первый день у вас был о достаточно улик, чтобы меня разоблачить и приговорить к двадцати годам крепости. Но нет, для вашего идиотского перфекционизма этого было недостаточно. Даже под угрозой расстрела вы бы не остановились!

Кунце почувствовал вдруг горечь во рту.

– Не рассчитывайте на расстрел, – сказал он. – Вероятнее всего, это будет виселица. – Наглое поведение Дорфрихтера бесило его, как никогда раньше. Он продолжал спокойным тоном: – Перейдем к фактам. Вы признаете, стало быть, что четырнадцатого ноября прошлого года отправили десять циркуляров с двумя капсулами цианистого калия в каждом в адрес десяти ваших товарищей по военному училищу?

Дорфрихтер кивнул.

– Так точно, господин капитан.

Кунце должен был ощущать радостное возбуждение, триумф, глубокое удовлетворение, но ничего этого не было. Он в этот миг ощутил вдруг свинцовую усталость. Кунце вызвал охрану.

– Проводите господина обер-лейтенанта в мое бюро, – приказал он. – Кроме этого, необходимо найти лейтенантов Стокласку и Хайнриха. Независимо от того, в каком они состоянии, они должны явиться в бюро.

Не взглянув больше на Дорфрихтера, Кунце вышел из камеры и поспешил в гарнизонный суд, расположенный напротив. Он должен был срочно позвонить Розе. Лихорадочно постукивая по аппарату, он попросил местную телефонистку соединить с телефоном Розы.

– Роза, я должен тебя сильно разочаровать: мы не можем сегодня выехать.

– Ох, ну почему же нет?

– Я звоню тебе из бюро. Тут кое-что произошло, и я должен быть здесь.

– О, Эмиль! – Он слышал, как она разрыдалась. – Я так, так радовалась этому путешествию. И ничего нельзя изменить? Это же неправильно, Эмиль…

В нем нарастал гнев, и он довольно резко сказал ей:

– Ты, наверное, забыла, что ты теперь жена офицера. А жена офицера должна знать, что служба превыше всего. Если женщина не можете этим мириться, она не имеет права выходить замуж за офицера. Прекрати плакать и отправляйся в туристическое агентство напротив. Нужно сдать наши билеты и получить деньги.

– Это значит, что мы вообще никуда не поедем?

– Нет, почему же, поедем – только позднее. Сейчас это невозможно. Но позже посмотрим.

– Но, Эмиль, что я должна сказать нашим друзьям? Они все думают, что мы по пути в Венецию!

– Так скажи им, что мы непо пути в Венецию. – Он перевел дыхание. – Ах, Роза, неужели ты не понимаешь? Мне и самому очень жаль. Но здесь все гораздо важнее.

В дверь постучали. Дежурный унтер-офицер доложил, что арестованный ожидает в приемной.

– Я должен прекратить разговор, Роза, – сказал Кунце. – Пожалуйста, сделай, как я сказал. – Он положил трубку и обратился к унтер-офицеру: – Пусть введут господина обер-лейтенанта.

Рядом с надзирателем и сопровождаемый на шаг сзади конвоем в комнату вошел Дорфрихтер. На предписанной уставом дистанции все остановились и встали по стойке смирно. Кунце подумалось, сколько раз разыгрывалась здесь эта пантомима и есть ли разница между прошлыми случаями и сегодняшним. Конвоир был, видимо, каждый раз другой, но холодный блеск штыка был тем же, да и глаза были всегда такими же холодными и суровыми. Надзиратель был новый. Вместо старого грузного Туттманна, страдавшего астмой и имевшего доброе сердце, был поставлен Коллер – у него отсутствовало и то и другое. Он был добросовестным, надежным, но равнодушным служакой. Лишь заключенный разительным образом изменился. В нем со всей очевидностью отсутствовал прежний бойцовский дух.

Кунце отпустил надзирателя и конвоира и предложил Дорфрихтеру сесть.

– Мы должны подождать обоих лейтенантов, – сказал он. – Все, что вы скажете, пока оба не пришли, останется между нами.

– Нет ничего, чтобы я и при них не смог бы сказать. И особенно это: я ни о немне сожалею.

– О чем вы не сожалеете?

– Ни о циркулярах, ни о цианистом калии, ни даже о Мадере. Случись что, я бы это сделал снова, только начал бы поумней. – Он говорил спокойно, но полным печали голосом. – Ради моей жены. Я сломал ей жизнь, и это ужасно. Я должен был позаботиться, чтобы меня не поймали.

Кунце не верил ушам своим, глядя на это красивое лицо.

– Вы уверены, что у вас с головой все в порядке?

– Я в абсолютном порядке. В ваших документах лежат акты трех психиатрических экспертиз, которые это подтверждают.

– Так вы не чувствуете себя виновным?

Дорфрихтер покачал головой.

– Ни в малейшей степени.

Кунце был как удивлен, так и в какой-то степени проникся завистью. Человек, который не знает мук вины, – Адам, который вкусил запретный плод и наслаждался им до последнего кусочка.

– Вы убили человека и пытались убить девять других. Этому нет оправдания!

– О нет, как раз есть. Возможно, не для вас, потому что вы заранее не принимаете моих доказательств. Но для меня такие оправдания есть, и именно поэтому я себя не чувствую виновным.

– Бог свидетель, я хотел бы вас понять. Но вы, видимо, все-таки безумны.

– Я попытаюсь показать вам ход моих рассуждений, – терпеливо сказал Дорфрихтер.

Он встал и стал большими шагами расхаживать по комнате.

– Я хотел бы начать с ноября прошлого года. В газете был опубликован приказ о повышении в звании и переводе в Генеральный штаб. Моей фамилии там не оказалось, что означало, что я остаюсь войсковым офицером и в случае войны буду командовать ротой – примерно двумя сотнями солдат, в то время как мне, штабному офицеру, была бы доверена судьба многих тысяч. Мадер, к примеру, был прикомандирован к телеграфному бюро. Дни, когда командующий наблюдал за ходом сражения с холма через подзорную трубу, остались в прошлом. В будущей войне он должен находиться далеко от линии фронта и осуществлять связь со своими войсками с помощью телеграфа и телефона. Судьба целого армейского корпуса будет зависеть в определенных обстоятельствах от штабника, который обеспечивает эту связь. Я встретил случайно Мадера в прошлом году в Вене. Мы оба были навеселе и довольно долго дружески болтали об интересующих нас военных вопросах. Мадер был умным парнем и свое дело знал хорошо, но его взгляды были на уровне прошлого века. В принципе наше телеграфное бюро с незапамятных времен существенно не модернизировалось. Если бы все думали, как он, о технических новшествах узнали бы только тогда, когда они уже устарели. Отсюда следует вывод: цель любой войны как можно больше убить вражеских солдат и как можно больше сохранить собственных. Но если у руля стоят такие люди, как Мадер, можно с уверенностью ожидать прямо противоположного результата.

– Когда я вспоминаю Мадера, я всегда вижу его руки, – сказал Кунце тихим, без выражения голосом. – Его разодранные кровоточащие пальцы. Если его взгляды на будущее ведение войны, возможно, и не были такими передовыми, как ваши, но он никоим образом не заслужил быть убитым таким безжалостным способом.

Дорфрихтер бросил на него холодный взгляд.

– Я полагал, вы хотели бы выслушать мои движущие мотивы, а не мои оправдания. Потому что оправдываться я не буду. Это было бы бессмысленно. Меня повесят или расстреляют. У меня глубокое внутреннее убеждение, что в интересах нашей страны было бы гораздо лучше перевести меня в Генеральный штаб вместо одного из этих новеньких. Я, конечно, не настолько глуп, чтобы предположить, что это будет рассматриваться как смягчающее вину обстоятельство. Ни один суд не принял бы это во внимание, и меньше всего трибунал. Но это все ни к чему. Поговорим лучше о погоде. – Он сел на стул. – У вас действительно сегодня была свадьба?

Внезапный переход застал Кунце врасплох.

– Свадьба? Да, да, сегодня.

– Тогда я должен действительно вас поздравить. Но в данный момент я не особенно симпатизирую супружеству. Оно может испортить хорошего человека. – И с горьким смехом он добавил: – И плохого тоже. Я думаю, фрау Кунце не будет ко мне слишком благоволить за то, что я выбрал такой неподходящий день, чтобы все внимание ее супруга было сосредоточено на мне одном.

Кунце промолчал. Все прошедшие месяцы он предвкушал радость от того дня, когда обер-лейтенант произнесет волшебные слова: «Я это сделал». А теперь, когда он их сказал, внезапно это показалось совсем несущественным.

Они были одни, вероятно, в последний раз в жизни, и между ними все должно быть выяснено раз и навсегда, потому что если не сейчас, то уже никогда, подумал Кунце. У него было непреодолимое стремление привлечь к себе этого человека. Своим признанием Петер Дорфрихтер подписал себе смертный приговор. Он уже фактически был умирающим, в то время как Кунце определенно предстояло жить дальше.

– Вы законченный идиот! – в сердцах закричал Кунце. Больше всего ему хотелось в этот момент избить до крови это безупречно красивое лицо заключенного. – Как вы вообще могли предположить, что мы вас не поймаем? Что вы о себе возомнили? Вы что, действительно думали, что сможете армию обмануть? В первый же день, когда мне было поручено это дело, я знал, что это дело рук одного из тех, кого обошли. Мне не оставалось ничего другого, как взять в архиве военного училища несколько экзаменационных работ и отдать их на экспертизу почерковеду. Я вовсе никакой не гений, в лучшем случае средний по способностям юрист. На самом деле гений – это вы! Ах, проклятье! – Он почувствовал в левом виске острый укол боли и одновременно нарастающую тошноту – признак надвигающегося приступа мигрени.

Дорфрихтер смотрел на него обескураженно и одновременно был заметно тронут.

– Мне очень жаль, – сказал он и быстро поправился: – Я имею в виду не сам мой поступок, я уже говорил вам, что все сделал бы снова. Нет, мне очень жаль, что я стольким людям погубил жизнь – Марианне, Ванини, Фридриху Габриель, Анне Габриель, вам…

– Мне?

– Этот случай был для вас вовсе не подарок, я убежден, что, будь ваша воля, вы бы его никогда не взяли. Вы слишком порядочный человек для всей этой отвратительной истории.

Кунце чувствовал, как боль нарастает.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Ни за что на свете я бы не отказался. И не потому, что у меня были лучшие карты на руках. Нет, совсем не потому! Но почему, черт побери, вы сознались? – вдруг вырвалось у него. – Почему именно сейчас, а не гораздо раньше?

Дорфрихтер закрыл лицо руками.

– Я признался, чтобы положить конец всей этой истории. Я просто все про… вот и все. – Он посмотрел на Кунце. – Простите, что я так осложнил вашу работу. – Он улыбнулся. – Даже день свадьбы я умудрился вам испортить.

В комнату влетели Стокласка и Хайнрих, оба с сильно покрасневшими лицами: когда гости разошлись со свадьбы, они продолжили празднование в кафе отеля. После долгих поисков там их и обнаружили. Они совсем не удивились, увидев, что капитан, вместо того чтобы ехать в поезде в Венецию, сидит за своим письменным столом.

Как только оба лейтенанта заняли свои места, Кунце приступил к официальному допросу обвиняемого.

– Когда вам впервые пришла мысль об отравлении?