Текст книги "И. Полетаев, служивший швейцаром"

Автор книги: Мария Бушуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– И коньяка налей работнику, да "Камю" не пожалей!

Она поставила на стол и коньяк. Он внимательно изучил бутылку.

– Да отличный коньяк! Пей, остолоп и объясни, с чего ты явился на ночь глядя?

Полетаев выпил рюмочку и немного осмелел.

– Мне сегодня нужно у тебя переночевать Эмка, не прогонишь ведь ты родного племянника на улицу?

– Переночевать?! Что случилось?! Говори прямо, что с квартирой?! Сгорела?! Затопили соседи?! Говори!!

– Да все там нормально, успокойся, квартира твоя цела, не сгорела, не затопило ее, просто я там больше жить не буду.

– И почему же?

– Ага, не хочешь со мной расставаться! – Полетаев выпил еще рюмку. – Чувства твои ко мне не остыли?

– Я надеялась, что ты продашь все, что обещал, а уж потом я тебя рассчитаю.

– Нет у тебя сердца, Эмка. Именно поэтому я и ухожу от тебя навсегда. Я тоже… – Он замолчал, мечтательно глядя на кусочек ананаса, потом взял его, надкусил и, смакуя, загадочно улыбнулся.

– Тоже – что? – не выдержала Эмка. – Что – тоже?

– Женюсь!

– Женишься?

– Именно так.

– А ведь как всегда врешь!

– И рад бы соврать, но невеста на пятом месяце, а папаша у нее какая-то шишка в прокуратуре.

"Нам с тобой теперь не по пути!" – сказал Эмкин взгляд и тут же в комнате возликовал фальцет:

– Эммочка, ау? Мулечка, ты скоро?

– Ау, – повторила Эмка басом, – а тебе, Полетаев, выходит что уа.

…Он на цыпочках пересек лунный квадрат и прислушался: фальцет ласково посвистывал, Эмка кряхтела во сне.

Эмма Феликсовна, вы недодали мне за мою службу кучу денег, мысленно обратился к ней Полетаев, чуть приостановившись, вы каждый раз нагло обсчитывали меня, у вас теперь семейное счастье, а я одинок и совершенно бесприютен, поэтому я считаю своим долгом взять у вас долг так сказать без вашей на то воли. Он очень осторожно открыл дверь в маленькую комнату, где у ювелирши хранилось все самое ценное, и, оглянувшись, вновь прислушался: то же сладкое посвистывание фальцета, то же басовитое кряхтенье рабовладелицы. Райские птицы на шторах потусторонне светились, голубели их высокие хохолки, переливались перья длинных хвостов. Тссс. Полетаев сделал несколько осторожных шагов в глубь комнаты. Скрипнул паркет. Мама! До чего довела меня эта страшная жизнь! Ведь я сейчас совершу!.. И не в первый раз, сэр. Но я не ворую, сэр, я беру то, что заработал своим трудом, сэр. Я был у Эмки и массажистом, и домработницей, и продавцом, и сторожем… Я был у нее всем, а сколько она мне платила? Жалкие гроши! И в конце концов бросила ради мыловаренного… Хлебопекарного, сэр. Полетаев сделал еще несколько шагов. Вновь скрипнул паркет. На стене качнулась сутулая полетаевская тень. Он замер. Снова прислушался: Эмка все также сосредоточенно кряхтела, но фальцет почему-то умолк. Полетаев застыл на середине комнаты, точно статуя в парке. Если только сатрапша проснется, ему конец! Но все было тихо, мирно тикали одни часы и электронно светились другие: три часа пятнадцать минут сорок две секунды.

Мягкий прыжок! Здесь! Бриллиантовые серьги сверкнули, кольцо с изумрудом мигнуло кошачьим глазом, только темно-красный рубин казался в темноте не рубином, а черным углем.

– Не клади в карман, – сказал за его спиной фальцет, – отдай лучше мне.

Немая сцена.

– И проваливай! – Его кулак, четко попавший Полетаеву под ребра, оказался много солидней голоса.

– Уйду, конечно, – выдавил из себя Полетаев, опустил глаза и ахнул: там, где у всех один, у фальцета было два, вы не поверите, ты не поверишь, Григорий, два!

– Искусственный один, значит, – прогудел Застудин.

– Что делается, Господи? Что на белом свете творится?

– А тебе что ночью не спалось?

– Гриша, ну как я мог спать, когда я пришел к ней жениться, а она мне подложила махровую свинью!

Полетаев уже пятые сутки жил у Застудина. Ощущение у него было, что поселился он прямо в бане – так горячо, так яростно, так весело, так страстно принимал его приятель. Но на шестое утро будто отключили горячую воду.

– Ты бы, брат, подыскал себе комнатенку, – Застудин отвел глаза, – а то я с одной дамочкой…

– Дамочкой? – удивился Полетаев. – Подыщу. Сегодня же подыщу…

* * *

По Любиному лицу он понял: еще ничего не знает.

– Эмка скоро приедет? – страхуясь, уточнил он.

– Я ей звонила, мне тут мобильный телефон брат с Самары подарил, сказала, что у нее за дом неплочено, она говорит, у меня большая радость, приеду в воскресенье, расскажу и за все заплачу. – Люба достала из кармана передника телефончик и показала Полетаеву. – Во, гляди, до чего люди-то додумались!

– Поздравляю. – Полетаев мельком глянул на приборчик, мысленно прикидывая, сколько времени осталось до воскресенья. Два с половиной дня. Всего-то.

Он прошел мимо огрызка подсолнуха. Здесь покоится швейцар. Прости, старик, что не давал тебе на чай.

Наклоните голову, господин Полетаев, а то опять ударитесь. Спасибо, сэр. Хотя Полетаев никогда не клонил головы! Гм. Прошу без скепсиса, сэр. Гм. Гм. Прошу… Полетаев поставил чемодан в угол, сел на кровать, вытянул ноги. Сколько осталось в кармане? Он пересчитал деньги. Мда. Если фальцет расскажет Эмке про странную ночную встречу и Эмка заставит Полетаева платить за летнее проживание… Нет, придется и отсюда удирать тайно, в ночь на воскресенье.

– Люба! – крикнул он, встав и выглянув во двор. – Молочка не осталось?

– Осталось! – Она тоже высунулась из дверей хозяйского дома. – Иди попей!

Когда Полетаев в детстве болел ангинами, мама всегда поила его горячим молоком. Где ты, мой островок детства? Куда уплыл? К кому?

На тонкой долгой нити качался паук, Полетаев, проходя, хотел его сбить, но не стал: пусть себе раскачивается, тоже ведь божья тварь, все мы на своих нитях раскачиваемся, раскачиваемся, но я, кажется, господа присяжные заседатели, уже сорвался и лечу. На то вы и Полетаев. Несмешно, сэр.

– Так будешь молоко-то? – крикнула снова Люба. – А то мне надо за хлебом, а Тимофей к соседям ушел, хочу дом закрыть.

– Иду!

– Давай, давай.

– Ты зачем подсолнух срубила? – беря стакан с молоком, спросил он Любу. – Чем он тебе мешал?

– Так весь был объеден, чего лысому-то стоять.

– А…

– Серо-то как седня, – говорила, зевая, Люба, – гляди дождь зарядит, а по телевизору раннюю осень обещали, во как… И Тимофей с утра злой.

Полетаев вдруг услышал свое сердце: оно стучало неровно и громко.

– …У соседей всю картошку воры повыкопали и последние помидоры ночью сняли, чего творится, стыд.

Неровно и громко.

– Спасибо, – он возвратил Любе стакан. – За хлебом тебе не сходить?

– Да, нет, мне там с бабами надо повстречаться. Собранье у нас.

– А чего?

– Да шутю про собранье, так, языком почесать и на душе легче. И телефон покажу им – пусть тоже купят. Правда, дорогой больно. Но наторгуют капустой да картошкой, вот и подкопят.

– Наторгуют.

– Покалякаешь про то про се – и сердцу славно.

…Страх пополз по спине, потек длинными щупальцами по ногам, холодный осьминог обнимал его, сжимая все крепче, тянул вниз, и он, сидя поджав колени, потерял равновесие, и тело его стало тяжело сползать с края обрыва. Свинцовые рыбы низких облаков плыли над застывшей рекой. Из гигантской раковины тускло светил белесый глаз ледяного солнца. Жестокие объятия осьминога не ослабевали, руки и ноги одервенели, окаменевшее тело, казалось, ему больше не принадлежит, а голова, свесившаяся с обрыва, беспомощно колыхалась, и потоки равнодушного ветра шевелили остатки когда-то пышной шевелюры…

– Господин Полетаев, четыре часа, а вам к графу нужно не позже половины седьмого!

Полетаев не смог пошевелиться. По его лбу полз коричневый муравей.

– Или вас уже нет?

Муравей дополз до виска, спустился, как бесстрашный альпинист, по отвесной щеке и начал осторожно, щекоча кожу лапками, пробираться к ушной раковине.

– Аааа! – заорал Полетаев, вскакивая. – Я тебе заползу! Я тебе! – И он смахнул муравья.

– Выходит, вы еще живы, сэр, не так ли?

– Так ли, – произнес Полетаев вслух, – но даже если в качестве Полетаева я уже и мертв, я все равно не позволю проникать в мой бессмертный мозг всяким там муравьям, ибо мы – гении человечества!

Вы готовы, сэр? Граф ждет.

Но граф не ждал. То есть вполне возможно, кого-то где-то он и ждал, но не Полетаева и не в половине седьмого. Или мы договаривались на другое время? Памяти никакой нет, нужно все записывать. Если бы вы, сэр, даже сделали на бумаге соответствующую запись, сия бумаженция все равно осталась бы в папке Берии. Понял.

Было уже начало восьмого. Бутылку самого дешевого коньяка в целлофановом пакете Полетаев положил на скамейку, сел возле и закурил.

Да, в половине восьмого. А может, и в половине девятого.

Чтобы облегчить себе ожидание, изматывающее всегда, как ноющий зуб, Полетаев стал глазеть на прохожих. Надо же, удивленно заметил он после нескольких минут наблюдений, у всех вроде и лица радостные, и настроение бодрое, живуч, однако, если не сказать больше – неискореним наш народ, осыпаются эпохи, правители, государство обрушивается прямо на своих сограждан, а сограждане знай бегут себе, стряхивая с себя обломки, да еще улыбаются. Прав был Бисмарк, прав.

Из подъезда выскочил мальчик лет десяти, у него были зелено-синие смеющиеся глаза и густые русые волосы с выгоревшей прядкой, падающей на пшеничные брови.

Тоже полысеешь, не торжествуй, мрачно сказал ему Полетаев мысленно. Мальчишка, видимо, не имел способностей к телепатии или, так сказать, был выше личных обид, поэтому он беспечно сел рядом с Полетаевым на скамейку, достал из кармана джинсов шоколадку и, развернув обертку, засунул шоколадку полностью себе в рот. Обжора, подавишься или будет заворот кишок. Но мальчишка все прожевал и снова полез в джинсовый карман, теперь за батончиком "Пикник" (о котором Полетаев только мечтал, но никогда его не пробовал). Распухнешь, внутренности твои слипнутся, посылал ему Полетаев мысленные телепатемы. И вдруг тот повернулся к нему, улыбаясь, вытащил еще одну шоколадку…

Небось папаша у тебя всю конфетную фабрику обворовал!

…и протянул ее Полетаеву.

– Возьмите! А то вы такой грустный.

– Это я-то грустный?! – возмутился Полетаев, тем не менее шоколадку взяв. И уже снял цветную обертку, развернул приятно шуршащую серебристую бумажку и готовился откусить от коричневого, ванильно пахнущего прямоугольника, как вдруг заметил, что из подъехавшей машины горделиво выходит граф Лиходеенко.

– Ты его знаешь? – показал он на графа, снова завертывая шоколадку и засовывая ее в карман рубашки.

Мальчишка кивнул.

– И я знаю, он писатель. И я писатель, пьесы сочиняю.

Граф неторопливо приближался.

– Он не писатель, – сказал мальчик, – зато у него есть брат, но он живет не здесь, они близнецы, так вот брат его – знаменитый писатель, много стихов написал и придумал даже сказки, которые мне нравятся, а Евгений Сергеевич, он наш сосед, никакой не писатель…

Граф неумолимо приближался. Высокий, с тростью, с красивой узкой головой, арабский скакун… какой облом!..

– А кто он?!

– Просто брат.

– Братьями не работают, – чуть не плача проговорил Полетаев и, едва граф приблизился к подъезду, поспешно схватил в руки пакет с коньяком и спрятал за ним свое лицо.

Но мальчик был не по годам смышлен.

– Братьями работают, – сказал он, засмеявшись, и в такт его смеху хлопнула дверь подъезда, – моя мама например, работает у моего папы женой…

– А я ему свою пьесу дал почитать, – Полетаев снова положил пакет на скамейку, было видно, как граф поднимается на лифте по полупрозрачно-желтой трубе, закрепленной на отреставрированном фасаде старинного дома, – и коньяк вот принес в пакете, представляешь, пацан?

– Представляю.

– Откуда? – горько усмехнулся Полетаев. – Ты небось и писателя никогда близко не видел, вот только меня…

Лифт наконец остановился и, через минуту вызванный кем-то, пополз по желтой трубе обратно.

– Видел, – засмеялся мальчик, – у меня папа писатель, он написал много книг и его издали даже во Франции! Но он почти ни с кем не общается, потому что в нашей стране сейчас, пап говорит, писатель – как Миклухо-Маклай, понятно? и у нас в доме все считают, что он просто что-то делает на компьютере.

Полетаев ошалело смотрел на него.

– Хочешь, я дам почитать ему твою пьесу?

И в этот миг что-то произошло. То ли одновременно во всех квартирах, во всех домах, на всех улицах, площадях и переулках включили свет, то ли пролетело НЛО и Люба права: это они летают, они нас учат, они везде, всюду, они, они, они…

– Я пошутил, я никогда не писал пьес. – Полетаев встал и, оставив на скамейке пакет, торопливо пошел прочь.

– Вы забыли! – вслед ему крикнул мальчик, но Полетаев, слегка обернувшись, только помахал ему рукой.

– Тогда я отдам графу?!

И эхо в душе Полетаева откликнулось: да – фу, да – фу.

* * *

Он перебросил через покосившийся забор чемодан и перелез осторожно сам. Собака, всегда упрямо молчавшая, когда он проходил через калитку, яростно залаяла. Полетаев затаился в кустах. Кажется, замолчала, дура. Ему на мгновение стало жалко, что он никогда больше не увидит ни этой собаки, ни этого тихого дворика, никогда больше подсолнух, как подвыпивший швейцар, не встретит его у подъезда, и Тимофей…

Молчите, проклятые струны!

Он привстал и осмотрелся: долгая деревянная ограда, заросшая чертополохом, лопухами и крапивой (впрочем, он, как всегда, был не очень уверен в названиях), огибающая хозяйский двор, как оказалось, одновременно отгораживала его от глубокого оврага, рассекающего деревню на две неравные части и сейчас черневшего непроглядной глубиной.

Придется ползти через эту гигантскую земную трещину, брат.

Нашарив в кармане спички, он зажег одну, сделал пробный шаг и тут же присел: вдруг хозяева проснутся и заметят на задворках их участка странный огонек? Ерунда, брат, они спят, как сурки.

Все-таки вторую спичку он зажег, сидя на корточках. Под ногами при ее слабом огоньке обнаружился чемодан, а главное, узенькая тропинка. Она круто падала вниз, как веревка.

Взяв чемодан, Полетаев начал медленно и осторожно спускаться по тропинке, свободной рукой цепляясь за выступающие корни, пучки травы и низкие ветки каких-то кустарников.

Как ни странно, чувство страха в нем сейчас совершенно притупилось, опасности, которые рисовала его взбудораженная фантазия, вдруг отступили – и он стал ощущать себя мужественным водолазом, углубляющимся в холодные волны незнакомого моря.

Через каждые два шага спуска он останавливался и зажигал спичку. И сразу то там, то здесь что-то пугливо отскакивало, пищало и шуршало, что-то вспархивало из-под его ступней или, блеснув, ускользало с неприятным посвистыванием; иногда вроде взлетала из темноты черная бабочка, мягко задевала плавниками крылышек лицо Полетаева и вновь падала во мрак; корни деревьев, точно крабы, выглядывали из мглы и снова погружались в бездонную черноту ночи.

Но, когда в очередной раз Полетаев достал коробок и пошарил в нем пальцем, оказалось, что спички кончились.

Он очутился на самой глубине оврага, окруженный со всех сторон тяжелыми волнами листьев, щупальцами корней, душными водорослями травы. Над ним – в высоком прекрасном небе – сверкали хрустальные рыбы звезд. Все точно перевернулось – и стояло, и ходило вверх ногами.

И, задрав голову, Полетаев увидел себя, ступающего по зеркально-выпуклой поверхности небесного свода, и усомнился – он ли это, живой Полетаев, или это движется по сверкающей звездами сфере одно из его отражений, его бесплотный двойник…

Но чемодан больно бил по ногам, и Полетаев, опустив голову, снова ощутил свою бренную телесность.

Сколько он шел, трудно сказать наверняка, но еще стояла ночь, одна из прекрасных последних летних ночей, ставшая вдруг – пока он ступал по ее малахитовым палатам, теплой, почти южной, когда он вышел на шоссе и побрел, поднимая голову и глядя в небо. И медленно брел он так, пока не остановилась грузовая машина и выглянувший из кабины парень не спросил его, сверкнув золотым зубом, точно мгновенной кометой.

– Куда?

– На станцию.

И парень закурил, и закурил Полетаев, впрочем, это был его псевдоним, выбранный когда-то почти случайно, а дело было так: Полетаев, тогда вовсе даже и не Полетаев, однако, уже и всегда И., прогуливался по маленькому сельскому кладбищу…

И они ехали, не обменявшись за весь путь ни одной фразой, наконец грузовик подрулил к станции, и Полетаев, тогда уже почти не Полетаев, выпрыгнул из кабины, вытащил свой чемодан и, обернувшись к парню, спросил:

– Сколько?

– Нисколько, – ответил тот. И машина развернулась, дала прощальный гудок и погромыхала по российским дорогам своими четырьмя колесами. Такое колесо, оно ведь и до Парижа доедет, наверняка!

Без лишних раздумий забрался он в первый товарный вагон, на купейный, господа, у него просто не было денег, сел на один из ящиков с неизвестно чем, стоящий на деревянном полу и задремал…

…Деревни Леново, что под Москвой, было раннее утро, и он увидел скромную могилу с неяркой фотографией неизвестного человека, который в его книге жизни носил фамилию Полетаев.

…И привиделось ему что-то, видимо, очень приятное, потому что он два раза улыбнулся во сне и готов был, кажется, даже рассмеяться, но его собственный чемодан упал на него, поскольку товарный поезд тряхнуло на повороте.

Он отрыл глаза. Посидел с минуту молча. Потом встал – и с усилием раздвинув стену вагона – восхищенно замер: влажная, сверкающая равнина травы, пестреющая цветами, раскинулась перед ним, она плыла, покачиваясь, она скользила вместе с небом – у него закружилась голова – и, бросив свой чемодан в уходящем поезде, он прыгнул в запахи цветов и трав, в смеющиеся и сияющие ароматы жизни – и полетел, подбрасываемый упругими ладонями воздуха, а когда приземлился и обнаружил, потирая ушибленное колено, что жив, вспомнил: снилось ему, что он сидит на деревенском балконе, обращенном в сад, а прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на его члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и светит матовыми семью цветами на небе…