Текст книги "И. Полетаев, служивший швейцаром"

Автор книги: Мария Бушуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

А он по скупости своей только две бутылки водки им за это поставил!

– А ты раньше говорила, что двенадцать, – не выдержал Полетаев.

Молчи, дурак! Деревянная башка! Только тебя мне слушать и осталось!

…и есть сам инопланетянин…

И мне за три кольца не заплатил!

…который нами и руководит, закончил свои размышления Полетаев.

– Последнее отдам, но найму ему гробокопателей!

Страшная женщина, полностью отвлекшись наконец от Эмкиного уха, сделал Полетаев мрачный вывод, так вот сбеги от нее, из-под земли достанет и обратно туда же заткнет, предварительно свернув шею.

– А на ком твой фрукт женился? – поинтересовался он.

– На нищей аспирантке!

– Твои кольца он ей подарил?

– Издеваешься?! – Эмка схватила со стола хрустальную вазу для фруктов и метнула в Полетаева. Он даже не пошевелился. Зритель в театре всегда остается невредим. Есть все-таки у меня чувство сцены!

– Ваза-то красивая была, – произнес он с притворным сожалением, – и не первая из побитых тобой, а вторая.

Честно говоря, еще одну фруктовую вазу Полетаев припрятал сам, чтобы подарить родителям Мариночки.

– Как обмануть! – кидаясь на тахту, зарыдала Эмка. – Я отдала ему всю свою женскую силу, кормила, поила, деловых людей на блюдечке подносила! Так он еще и пить бросил! – Она громко высморкалась. – И курить тоже. Вокруг коттеджа теперь бегает.

– Ох, ты боже мой, – по-старушечьи всплеснул руками Полетаев, – не повезло мужику. Хорошая русская баба не заставит человека мучиться.

Эмка сквозь слезы благодарно улыбнулась, сползла с тахты и, точно мешок картошки, упала на Полетаева. Между лопаток у него стало сыро.

– Ты хоть меня пожалей, меня, красавицу, умницу, обаятельную… – Эмка отпустила тощую шею Полетаева и опять упала на тахту.

– Сексуальнопривлекательную, – подсказал Полетаев, ковырнув в носу.

– Он еще ко мне приползет! – Всхлипнула Эмка. – На коленях!

– Конечно, приползет, куда он денется.

– Он еще будет мне ноги мыть и воду пить!

Эмма Феликсовна вдруг встала, отряхнулась и приняла величественную позу:

– Но я никогда не возьму его обратно! Скатертью дорога!

Занавес, Полетаев опять ковырнул в носу, фанфары гремят, будь смелей акробат.

– Есть охота…

Но он забыл про аплодисменты.

– Иди жри, кашалот, – сверкнула тигриными глазами Эмка, –второй нахлебник! Но тот хоть в койке был зверь – любая баба от любви свихнется…

– А меня, значит, ты не любишь, – обиделся Полетаев, – я для тебя только дешевая рабсила, обманщица ты после таких слов самая настоящая, уйду я вот от тебя сейчас, лягу на рельсы, пусть меня поезд переедет, пусть тебе станет стыдно, что верность моя была тебе не нужна, а грубый самец нужен, – он ощутил к себе острейшую жалость, – меня вообще никто не любит, – застрадал он, – мать не любит, тетки не любят, отец умер, плавал себе по морям-океанам в бурю и в шторм, а шел домой, упал в яму и умер…

– Ну что ты врешь! – возмутилась Эмка. – Ты говорил, он сгорел в вертолете!

– Так это его брат сгорел, ты все перепутала из-за своего ко мне равнодушия, а папаша утонул.

– В яме?

– В какой яме?

– Ты только что сказал – упал в яму и умер.

– Так яма-то с водой была, непонятливая ты женщина, ну, пруд; пруд – это что не яма по-твоему? Самая натуральная яма.

– Полетаев! – Эмка уперла руки в бедра и глядела на него свирепо. – У меня драма! У меня сердце разбито, жизнь рухнула, а ты…

– Что я? У меня, думаешь, лучше? У меня, может, такое произошло, ты представить себе не в силах!

– И что же?

– Ты даже в страшном сне такого не увидишь!

– Ну так рассказывай!

Полетаев задумался, поскреб небритый подбородок.

– Ладно, – уже спокойным тоном произнесла Эмка, – иди на кухню, почисти картошку, порежь помидоров и огурцов, там, в кастрюле, есть вареный язык.

После ужина Эмма Феликсовна легла на живот и заставила делать ей массаж. Наминая ее выпуклости, утопая кулаком в мягком русле ее позвоночника, Полетаев привычно предался размышлениям о скудных радостях человеческого существования, о бессмысленности бытия и, заканчивая массаж, как всегда пришел к грустной мысли о вселенском одиночестве.

– Так-то, Эмма, – потряхивая усталыми ладонями, сказал он, – остались в этом бренном мире только ты и я.

Эмма его неправильно поняла.

– Грызунчик мой, –переворачиваясь на спину, мурлыкнула она, – у меня сегодня день траура, мое тело скорбит вместе с душой, ты меня простишь?

– То есть твой эскейпер для тебя умер?

– Разумеется.

– Тогда не один, а сорок дней траура!

– И ты Брут, – Эмка бессильно махнула рукой и отвернулась.

* * *

…И стал он спускаться по долгому темному каналу, который вел его в неизвестность. Становилось все темнее, на дне канала было скользко, хотя он не заметил ни одного источника хотя бы с каплей влаги, а ему очень хотелось пить. Канал повернул и превратился в длинную скважину, заглянув в которую и едва не соскользнув с ее плавно закругленного края вниз, в глубину, он ощутил сильнейший страх и столь же сильное, навязчиво-вязкое желание спрыгнуть. Но удержался и оглянулся: на краю скважины росли два толстых стебля, похожие на гигантские волосы. Ухватившись за один из них, он стал раскачиваться, как дети раскачиваются на канате над деревенской речушкой, и ребяческое это занятие его рассмешило. Он смеялся и качался довольно долго, ступни то касались округлого розоватого края, то возносились над скважиной, пока внезапно его пальцы сами не разжались, он выпустил из рук стебель и полетел в гигантский колодец, откуда слабо тянуло серой и доносилась музыка, звучавшая все ближе, все громче, казалось, где-то на самом дне впадины играл невидимый пока струнный оркестр. Он летел вниз очень быстро, между тем время падения словно застыло, и вся его жизнь успела пронестись в сознании: мелькнула мать, тополя, какая-то девушка, он забыл ее имя, качнулся и сорвался во мрак вагон, на его глазах рухнули здания, распался асфальт, треснули и рассыпались стекла… И наконец, он упал, не ощутив удара, на мягкую, гладкую поверхность. Сначала, когда он поднялся, ему показалось, что он попал на Луну: неземной свет, обилие излучин и абсолютная безмолвность испугали его, – но, сделав несколько шагов по мягкой студенистой почве, он, уже не с испугом, а с ужасом понял: его ноги ступают по гигантскому человеческому мозгу. И тайна мира приоткрылась ему: наша вселенная – только ухо, за которым простирается бесконечный, всесильный мировой мозг.

Полетаев очнулся. Пустая бутылка стояла на столе. По-прежнему хотелось пить. Он с усилием поднял себя с кровати, прошлепал в кухню, напился прямо из-под крана. И с чего это он вчера так нализался?

На часах было двенадцать. Полетаев поднес их к уху – часы тикали. Значит, время не остановилось, жизнь идет и сейчас действительно полдень.

Он вспомнил, что у него в половине второго свидание с невестой. Вввв.

– Мариночка, я болею, – дрожащими пальцами набрав ее номер, заныл в телефонную трубку Полетаев, – страшный грипп, гонконгский, а может португальский, ужасная зараза, чтобы тебе не захворать, увидимся через неделю.

– Но через неделю свадьба!

– Там и встретимся.

– А ты случайно не косяка давишь? Такая жара и грипп?

– Значит, встреча через три дня. Если не помру, то выздоровлю.

– О’кей! – смилостивилась Мариночка. – В пятницу днем мотнем на пляж.

– На пляж, – покорно повторил Полетаев.

– А вечером сводишь нас с Ксюшкой в ресторан. Но смотри, не приволокнись за ней, у нее есть крутой бойфренд.

– А почему это я должен ее вести в ресторан? – обиделся Полетаев. – Пусть бойфренд и ведет.

– Она с него только капусту стрижет, а ты ей нужен для карьеры.

– Я? – поразился Полетаев.

– У тебя точно грипп, морда, Ксюшка тоже хочет сниматься в кино! – И Мариночка, не прощаясь, повесила трубку.

Ту-ту-ту-ту. Взять билет на самолет и улететь к нганасанам. Денег нет. Позаимствовать у Эмки бриллиант, взять билет на самолет и улететь к нганасанам. Ключ от квартиры забрала, акула. Взломать дверь, схватить бриллиант, достать срочно билет на самолет и улететь к нганасанам. Квартира на пульте. Все. Тупик.

Полетаев широко распахнул окно и свесился с подоконника: по улице ехали машины, по улице шли пешеходы. С такой высоты прыгать, это уж наверняка. Сбегутся прохожие, вылезут из машин водители, застынут с открытыми ртами, а-яй-яй, такой молодой, кто бы мог подумать, такой симпатичный, женщины горько зарыдают. Врач "скорой помощи", как ледокол разрезав толпу, склонится над бедным телом, произнесет негромко, но внятно: "Поздно", девушка в белом платье уронит руки, закричит, точно раненая птица, такой молодой, такой красивый, слюнка, сладкая, как в детстве от ириски, загустела и сглотнулась, толстая баба, обвешенная тяжеленными сумками с огурцами и мясом, остановится, охнет, знать, судьба, да, слава тебе Господи, не такой молодой, гляньте, уже лысеть начал, у меня вон шурин на мотоцикле в столб врезался, так ему всего девятнадцать, или деверь, кто сказал, что лысеть начал, сама ты дура огурцовая, Полетаев раздраженно захлопнул окно, ради таких вот как вы, тупых обывателей, мы, гении человечества, без сожалений жертвуем собой, не думая ни о славе, ни о награде, а вам бы только мясо жрать и огурцом закусывать.

Но за куревом выходить в мир все равно придется, однако, через дверь.

Да, кипит жизнь, бурлит, ликует, поет, скорбно думал Полетаев, направляясь к палатке за сигаретами, а я лишний человек, классический герой русской литературы, как я вообще сюда попал в будней этих громадье? Тихонько подремывать на балконе маленькой усадьбы, дождь стучит по листьям, сонные солнечные лучи, а дождик-то выходит, брат, грибной, и трава такая свеженькая, и жук в ней сверкает неверным цыганским глазом, а потом зовут отобедать, севрюжка, уточка, помидорчики, клюквенная настоечка, а вы еще забыли подать грибки, дождик-то был грибной…

Ть-фу! Разобнажались нахальные девки, Полетаев чертыхнулся, наткнувшись взглядом на долгие голые ляжки, трущиеся возле киоска, в девятнадцатом веке и сыскать не могли по всей России две пары стройных женских ног, зато была тайна, целомудренный туман, броди в нем, замирай, ищи ножки, мечте сей можно было жизнь посвятить, на склоне лет трактат написать, но, не успев закончить, тихо почить, оставив внуку-недорослю смысл бытия в кожаном домашнем переплете, а сейчас вот они! вот они! вот они!

Он купил пачку самых дешевых сигарет и еще больше опечалился. Современность угнетала его. Она била по нервам. Она гнусно насмехалась над ним. Она сдергивала поэтическую вуаль. Она бросала ему не персик, а косточку от. Она, наконец, подсовывала ему самые мерзкие сигареты из всех наимерзчайших! Нет! Так больше жить нельзя! Полетаев курил и плевался. Мама и папа, вы не того родили; ни борьбы, ни страданий не в силах вынести моя душа. Ангел мой, где ты, когда ты пошлешь мне тихое счастье?

Позвоню-ка я драматургине, вдруг решил он, узнаю, здорова ли старушка. Мой гений – это мой тяжелый крест. Что делать, я его жалкий раб. Я червь. Я бог. Позвоню!

Оказалось, драматургиня вполне. А вот муж в реанимации. Да, да, как раз в тот вечер. Всю ночь у постели умирающего. Горько, больно, мучительно стыдно, трагично. Одна в отсутствии супруга. И что же? Жду вас, голубчик, влейте целительное утешение в сердце несчастной покину…

– Сейчас?! – испугался он.

…ну зачем же так сразу, завтра, в то же время.

В десять? Да, да, спаситель вы мой.

* * *

…Сидя на корточках перед костром, Полетаев палкой шевелил пекущиеся в нем картофелины: кажется, готовы. От костра, точно живые, вспархивали искры, каждая со своим характером, одна вот зависла в ночном воздухе прямо перед носом Полетаева, ну точно дразнилась.

– Полуночничашь?

Он вздрогнул от неожиданности, оглянулся.

– А! Люба!

Любящая выпить хозяйка и сейчас была не совсем трезва.

– Эх ты Господи, – присаживаясь на полено рядом с костром, заохала она, – картошку пекешь?

Он кивнул.

Еще одна искра вспорхнула и чуть не залетела ему в глаз.

– Ты чего-нибудь про шаровые молнии слыхал? – завела серьезную беседу Люба. – Мне Тимофей как-то прошлый год еще говорил, в Васюшкине, такое село здесь есть недалече, к мужику прямо в дом залетела чертовка, пужала его, пужала, носилась за ним, как угорелая, а потом возьми и сигани в окно, оно открыто было, а там козел во дворе стоял привязанный, траву жевал старый дурень, она прям в козла – дотла его спалила. А мужика, знать, пожалела. У нее, выходит, свой норов есть ну прям как у нас.

Да, картошка готова, пугало ты садовое, в уголья сожгешь.

Полетаев, как дымящиеся шайбы, палкой выкатил картофелины на траву. Любины рассуждения удивили его: она точно подслушала его мысли об искрах.

– Правда, мужик-то лысый был, дыня дыней, а козел волосатый, может, она того, шерсть любит? но, однако, лысый да с бородой.

– Я так думаю, – сказал Полетаев, закуривая, поскольку еда была еще слишком горяча, – и молнии шаровые и искры – суть одно – другие цивилизации.

– Чего-о-о? – поразилась Люба.

– Да! Иные цивилизации, иные миры, иные планеты! На них тоже идет жизнь, только невидимая нам.

– Ну городишь, – с осуждением покачала головой Люба, – куды ни шло молнии шаровые, но искры, бздехолки эти, – она презрительно шмыгнула носом, – и планеты! Не бреши.

– Умная ты баба, Люба, – сказал Полетаев назидательно, – но голова твоя садовая, а не моя, не можешь ты абстрагироваться от конкретного своего жизненного опыта.

– А ты попроще выражайся, профессор.

– Даже смысл моих слов тебе неясен, а ты берешься судить о других мирах.

– Да мысль-то коли ясная, так и слова такие же, —упрямо метнула Люба подбородком, не подозревая, что произнесла афоризм (подумал Полетаев, гася окурок).

– Есть пора, – он стал очищать картофелины, – будешь?

– Одну.

– А чего так мало?

– А вот еще чего я слыхала, – жуя картошку, опять заговорила Люба, подняв голову и созерцая мигающие голубые звезды на синем небосклоне, – будто земля наша вовсе и не круглая, только на вид она такая, а внутри вся крученая, как пружина от кровати…

– И опять путаешь, – недовольно поправил Полетаев, – не пружина, а спираль. Спираль означает вечное движение, диалектику одним словом.

– …и что когда пружина-то выпрямится, будет конец света.

Полетаеву припомнилось, как недавно, во сне, он путешествовал по человеческому мозгу. Он доел картофель, помолчал.

И Люба замолчала тоже. Голубые звезды мигали и мигали. Кролики мирно спали в клетках. Из дома доносился протяжный храп Тимофея.

– Ой, гляди-ка, а это вон чего? – ткнула Люба пальцем в небо. – Летит. Часом не енэло?

Полетаев задрал голову, вглядываясь в далекое небо вместе с Любой. На ее огрубелый неровный палец уселась моргающая голубая звезда, словно умчавшаяся ввысь искра от земного костра, изменившая по пути свой цвет.

– Не могу понять, – признался Полетаев и зевнул. – Спать охота.

– Ну вон же махонькая точка летит!

– А! Это самолет. Уносит какого-то счастливчика в Бразилию.

– Не-а, не самолет.

– Тогда комета.

– Комета? – удивилась Люба. – Галея?

– Пытливая ты женщина, – Полетаев поднялся. – Спать я пойду, завтра пятница и мне нужно прямо с утра ухать по делам.

Эх, он же забыл в гардеробе у Эммы Феликсовны свои купальные плавки.

* * *

Вид полуголых тел всегда вызывал у Полетаева отвращение.

И сейчас он растянулся на подстилке, прикрыв ситцевые трусы в полинялый горошек Эмкиным полотенцем, а лицо чьей-то газетой "Из рук в руки".

Мариночка шумно и весело плескалась в воде. Ее неистощимое жизнелюбие нагоняло на Полетаева чувство прямо противоположное. Она хохотала, напевала, орала, прыгала в волнах, ныряла и снова выныривала, радостно ругалась с каким-то опереточным коротышкой, пытавшимся, видимо, с ней заигрывать, источник ее энергии исключительно в одном месте, мрачно рассуждал сам с собой Полетаев, иначе откуда в ней столько неукротимого огня и молодого задора, сублимирует, так сказать, свою животную потребность. Он тяжело вздохнул, чуть сдвинул бумажную крышу, обвел одним глазом пляж: какая гадость! бессмысленный мир! бездарное человечество! – и вновь спрятался под газету. В трусы насыпался песок, Полетаев поерзал на подстилке, почесался. Вставать, однако, лень. Но самое гнусное из всего наигнуснейшего – женщина, ненасытная самка капы, способная думать только своими нижними полушариями!.. И всю жизнь будет греметь тарелками, бравурно подпевать телевизору, плясать до утра со своими приятелями, кричать на несчастного Полетаева… А может, станет даже его поколачивать! Ужас. Сойду с ума. Соскользну с него, как с горки Ильича, и обратно не вскарабкаюсь. А родители ее, конечно, тоже неисправимые жизнелюбы, заставят его спортом заниматься, вокруг дома бегать, ковры по субботам стаскивать вниз, во двор, выбивать и волочить обратно. Тяжела ты жизнь мула. Папаша ее начнет возмущаться, почему это господин Полетаев написал всего одну пьесу "Рога", а не восемьдесят шесть пьес и сто сорок восемь сценариев. Закроют его в комнате, приставят к дверям кавказскую овчарку, заставят день и ночь трудиться над литературными произведениями. А разве так создается вечное? Разве истинно великое не беззаботное дитя случайного вдохновения?

– Ну чего ты лежишь, как доска? – пнула его мокрой ногой накупавшаяся Мариночка. – Сплавал бы!

– Я сплю, – голосом тяжелобольного отозвался Полетаев, – брось меня, комиссар.

– Спишь! Ха! – Мариночка тут же убежала, молниеносно возвратилась с целлофановым мешком, полным речной воды, и, счастливо смеясь, вылила воду на Полетаева. – На!

На впалом животе Полетаева образовалось пресное озерцо. Так, возможно, и во Вселенной бесновалась какая-нибудь Мариночка…

– Ну у тебя и приколы, боцман, – жалобно сказал Полетаев, переворачиваясь на живот и пытаясь натянуть на горошковую задницу полотенце. Озерцо пролилось на подстилку. Мариночка плюхнулась с Полетаевым рядом и стала щекотать его холодными влажными пальцами.

– Тебе бы дрессировщицей работать.

– Хватит спать, цаца!

– Крокодила бы тебе в женихи.

– Вставай! – Мариночка засунула кулак ему под ребро, подергала волосы на его голове, пощипала тощую шею, поцарапала плечо…

– Пожалей меня, – стонал Полетаев, корчась, ежась и вяло отбиваясь от множества Мариночкиных рук, – у меня аллергия на солнце, воздух и воду, то есть на всех наших лучших друзей.

– А трахаться когда? – не унималась Мариночка. Она растянула резинку на его трусах и отпустила – резинка чувствительно стеганула по коже. – Давай под газеткой!

– Ты что, с ума сошла?! – возмутился Полетаев и сел. – Да я когда в кино вижу, как целуются, из зала выхожу, а ты предлагаешь такое!

– Я должна для твоего фильма репетировать!

– Только не здесь! – взмолился Полетаев. – Вон туда отползи, под кустики, и репетируй. Там никого нет.

– А где никого – так скучно.

– Эксгибиционистка ты самая настоящая, – Полетаев оглядел пляж, – репетируй вон с каким-нибудь мэном, видишь, сидят двое, тоже скучают, а я посплю.

– Я твоя жена, а ты мне такое предлагаешь !

– Ты в первую очередь актриса, – нашелся Полетаев, – а я не актер, я сценарист, так что мне надо к этому привыкать…

– Привыкать?

– …чтобы не мучиться от ревности.

– О’кей! – Мариночка вскочила, тряхнула головой, как молодая лошадь, и прямиком направилась к тем двоим, один из которых, потрясенно поглядев в сторону Полетаева, без лишних раздумий отправился за Мариночкой в кусты.

Да что ж это делается такое, искренне возмутился Полетаев, вдруг ощутив горькую боль от совершившейся у него прямо на глазах преступной измены, нет, на такой распущенной девице я жениться не могу.

– Крутой мэн, – ввернувшись вскоре, сообщила Полетаеву Мариночка, – сними его в кино в паре со мной, будет классно!

– Изменщица! – вскрикнул Полетаев и, вскочив, ударил Мариночку по руке. – Я нарочно проверял тебя! – Он начал торопливо одеваться, прыгая то на одной, то на другой ноге. – Такая подлость за три дня до свадьбы!

По щекам Мариночки поползли крупные слезы.

– Мне верная нужна, преданная девушка! – продолжал кричать Полетаев, пытаясь застегнуть пуговицы рубашки. – А ты… ты… распутная дрянь!

– Но ты же са-а-ам? – плакала Мариночка.

– Развратила вас пресса! Растлило телевиденье!

– Но ты же са-а-ам!

– Отстань!

– Са-а-ам!

– Замолчи!

– Са-а-ам ска-а-азал!

Мариночка бежала следом за Полетаевым, но чемпион, дотоле спавший в нем беспробудно, вдруг очнулся, вырвался далеко вперед и сделал великолепный прыжок – прямо на подножку отходящего неизвестно куда автобуса. Мелькнуло и скрылось плачущее лицо Мариночки. Вот, новый поворот. Спасибо, брат. Кажется, спасен.

Кажется, спасен.

Кажется, спасен.

Хотелось, как в детстве, смотреть на мир через подзорную трубы газеты.

Хотелось затянуть громко, на весь автобус: "Зори ясные над Днiпром… "

* * *

На драматургине не было лица. То есть в самом прямом смысле. Если бы не канареечная майка, Полетаев ее бы ни за что не узнал. Лишенная косметики, она оказалась безресницей, безбровой, даже почти безносой. Только щеки свисали, как бакенбарды.

– Не обращайте внимания на мой вид, голубчик, – сказала она, пропуская Полетаев в будуар. При слабом голубоватом свете настольной лампы картиночки, виньеточки, пупсики и японочки показались ему такими же безжизнными, как сама хозяйка. – Я только что из палаты реанимации.

Полетаев, не зная, как благопристойней выразить свое сочувствие, только склонил голову.

– Садитесь в кресло, дорогой. Виски? Ликер?

– Ликер, пожалуйста.

– Поверьте, мой друг, мне сегодня хочется забыться. Если бы вы только видели ту страшную картину…

По личику одного из полированных амурчиков поползла лужица пролитого драматургиней ликера. Полетаев сделал глоток и поставил на кудряшку другого амурчика рюмку.

– Я, наверное, все-таки не вовремя, – сказал он, – в такой час.

– Нет, нет, золотой мой, искусство обречено спасать нас. Тем более, что именно вчера я говорила о вашей пьесе с одним достаточно молодым, но подающим огромные надежды режиссером, он прочитал…

– Прочитал?! – встрепенулся Полетаев и, схватив со стола рюмку, осушил ее.

– …и остался доволен, круто, говорит, заверчено, жизненная коллизия, яркий герой…

Полетаев, заслушавшись, сам налил себе еще ликера и сомнамбулически выпил.

– …такую пьесу поставить – успех неминуем.

Полетаев готов было уже взлететь с кресла и, подхватив под изящные локотки милых японочек, завальсировать по комнате, но драматургиня вдруг наклонилась к нему, придавила канареечной грудью и ласково просвистела:

– Мы обязаны помогать друг другу, голубчик. Вы помогаете мне, а я – вам.

– Мы же были на "ты", – еще не понимая, куда она клонит, прошептал Полетаев. Его правая ступня онемела, и он усиленно зашевелил в носке пальцами.

– Вы говорили, у вас есть средства, – не обратив внимания на его реплику, свистяще продолжала драматургиня, вперившись в Полетаева безглазым и безносым лицом, – а я, как ни горько звучит, без пяти минут вдова, мы, люди искусства, должны смело низвергаться в пучину правды, но есть небольшой шанс спасти моего бедного супруга…

– Спасти? – выдавил он. – А Па-париж? – Теперь у него онемела и левая ступня – он уже усиленно шевелелил пальцами обеих ног.

– Если он останется жив, я все равно с ним разведусь, – досадливо поморщила она бакенбарды щек, – но пока мой долг – поднять его из гроба. Мне сегодня сказали врачи, есть лекарство, безумно дорогое, но чудодейственное… Одолжите мне нужную сумму, и рука дающего не оскудеет.

– Ско, – Полетаев споткнулся, – лько?

– Деньги мне нужно получить как можно скорее, –не называя суммы, сухо заметила драматургиня, – вы понимаете: без пяти минут. – Она выпила виски, помолчала. – И только выполнив свой долг, смогу я вплотную заняться вашей пьесой и, соответственно, режиссером.

– Я постараюсь, – промямлил Полетаев, чувствуя, что кресло под ним медленно, как лист осенний кружа, падает в бесконечную бездну.

Минута показалась ему долгой, как десятилетие. За окном, мало отличимые от украшающих подоконник птичек, печалились голуби. Э-эх, родиться бы вот таким сизарем, поклевывать себе зерно да толстеть. Какая-то узенькая речушка представилась ему, по зеленовато-грязной ряби плыла растрепанная утка. Полета– ев! – доносилось издалека.

– А?

В кресле напротив уже не было драматургини, только голубела вмятина на мягком сиденье. В кудрях амурчиков запутались темные блики. Тревожно белели кругленькие лица японочек. Вот он сюрреализм жизни: была драматургиня и нету. Внезапно странная мысль посетила Полетаева: а не самую ли нечистую силу он растревожил? Стайка мурашек засуетилась на его коже. Накинется сейчас на Полетаева сзади поднявшийся из гроба страшный вурдалак, завоет: "Поднимите мне веки!"

Полетаев в страхе оглянулся и вздрогнул: драматургиня, обнажив грудь, полулежала на тахте.

– Приласкай меня, милый, – попросила она измученно, – душа болит.

Полетаев опасливо подсел к ней…

– Душа?

– Что ты смотришь на меня так странно?

…и осторожно, как травматолог, взял в руки ее обтянутую лосинами крепкую икру.

– А он не придет?

– Он?! – Драматургиня побледнела и высвободила ногу из его ледяных ладоней.

– Почему ты так решил?

Побледнел и Полетаев.

– Я это… пойду, – сказал он, вставая. И, стараясь не поворачиваться спиной к малоосвещенной части комнаты, стал продвигаться к двери.

– Куда? Куда? – стенала на тахте драматургиня.

– За деньгами! – уже из прихожей крикнул он. – В Париж!

И, захлопнув за собой дверь, ощутил себя спасенным. Сюда уж вурдалак не прорвется!

Нас не догонят.

* * *

– Я тебе кое-что к ужину принес, – сказал Полетаев, доставая из пакета бутылку конька.

– С чего бы? – удивилась Эмма Феликсовна. – Что-то не припомню, чтобы ты хоть раз так расщедрился.

– Мама прислала, балует своего олуха.

– Олух и есть.

– Темная ты женщина, честное слово, если хочешь знать, в литературе имеется такой прием: говоришь "олуха", а подразумеваешь…

– Гения, конечно.

– Я был неправ, ты не темная, а очень даже умнейшая.

– Конечно, умнейшая. Говоришь" мама прислала", а подразумеваешь" у Эммы из бара стащил и ей же подарил".

– Что?!

– У меня все бутылки пересчитаны, а твои замашки я давно изучила. И на специальном листке я все бутылки выпитые "галочками" отмечаю.

– Ну ты и…

– А как не досчитаюсь одной-другой, значит Полетаев стащил.

– Жадная ты все-таки. Нет у тебя никакой широты душевной, у тебя небось и кусочки сахара все пересчитаны.

– И самая малая вещь свой счет любит.

– Никакого романтизма у тебя нет, никакого полета души, чтобы вот так взять и просто, без всякой задней мысли, подарить мне…

– Подарить?! С чего это!? Ты и так меня обдираешь, объедаешь и обираешь!

– Жмотина, тьфу.

– А ты меня прям забросал подарками!

– Я нищий. Но я сам подарок.

– Ладно, – Эмка улыбнулась примирительно, – давай действительно выпьем коньяка, гений ты мой недоделанный!

…И вот, когда захмелевшая, раскинув белые руки и ноги, погрузилась она в сон, когда забулькало ее сомье горло, когда поплыли по квартире лунные пузыри, нырнул Полетаев, точно ловец жемчуга, в темноту, ловко вскрыл ящичек туалетного столика и, часто, прерывисто дыша, извлек оттуда толстенное обручальное кольцо с бриллиантами…

Нет, я не могу смириться с тем, что несчастный зритель не увидит мою пьесу, не будет плакать и рыдать от смеха, не выйдет из громокипящего аплодисментами зала просветленным!

…Аккуратно завернул кольцо в салфетку, опустил на самое дно брючного кармана, предварительно пошарив потными пальцами – а не дырявый ли он – и, глотнув воздуха, струящегося из приоткрытого окна, на цыпочках вернулся в кухню, где оставленная в пепельнице еще дымилась его сигарета.

В аквариуме комнаты все так же булькало и пузырилось.

Полетаев сделал затяжку, погасил сигарету, и, взяв другую салфетку, написал на ней крупными буквами шариковой ручкой, подвешенной на шнурке над столиком, видимо как раз для постоянного учета дебетов и кредетов, (Полетаев грустно улыбнулся): "Эмма. Я понял, мы должны быть вместе. А твое обручальное кольцо, кабы оно мне не напоминало о твоих бывших мужьях, я выбросил в унитаз и воду спустил!!! Твой грызунчик".

Проснулась ли Эмка, когда хлопнула входная дверь, осталось загадкой.

* * *

…Шумит, шумит лиственное море, гудит, гудит ветер в высоковольтных проводах, а может, и не в высоковольтных, ничего я не смыслю в технике, оттанцевав, кланяется, кланяется луговая трава, блестит река, несутся по небу облака, кажется, что земля торопливо сбрасывает с себя один облачный покров, как женщина одежду, чтобы назавтра предстать совсем в другом обличии, блестит река, это уже было, но все равно неплохо, птица дремлет в своем гнезде, блестит река, река, река, а я все лежу, закончил воображаемое описание пейзажа Полетаев и ладонью, точно сачком, накрыл маленькую коричневую бабочку, названия которой он, конечно… да, и названия тоже, и в ботанике, это не ботаника, сэр, ну и в сей неботанике я не силен, тычинка, пестик, хвостик, крылышки, человек вышел из воды, сэр, потом эта самая рыба, да, пусть вас не удивляет, но человек сначала был рыбой, а потом стал… сэр, только не это! я не переживу, вы даже не представляете, но Чарльз Д. в аду, сэр? несомненно, сэр, но я позволю себе немного отклониться от нашей глубоконаучной темы, как же вы могли, любя одного русского писателя, не знать названия бабочек? стыдно, мне стыдно, очень мне стыдно, сэр, память у меня скверная, ни номеров телефонов, ни имен женщин, ни названия бабочек, не оправдывайтесь, сэр, у меня возникли большие опасения – а любите ли вы его? да, да, да, к тому ж, разве вы успели забыть, что я воспринимаю это насекомое, совершенно точно, именно насекомое, вспомнил! да, сэр, не цветок, не лепесток, а усатое, гусеницеподобное… но крылатое, сэр, и что с того? и что с того? я воспринимаю его, как, впрочем, и любое существо, напоминающее мне женщин, как нечто отвратительное, омерзительное, тошнотворное и губительное, я бы везде, на каждой поляне, понаставил бы плакаты: "Бабочка-страшный вредитель!", к каждому столбу прибил бы, приклеил, прилепил: "Бабочка…"

…В белой рубахе, в белой юбке летела Люба по зеленому лугу, держала Люба в руках платок, белый-белый, как голубок, пела Люба… Ну, нечего врать, Полетаев. Простите, что? Нечего, говорю, врать. Вы, Полетаев, должны быть верны художественной правде. Но если правда художественная, какая же она, простите, пра… Полетаев! Я верен, верен. Это у меня совсем случайно все получилось, я с начала начну так: держала Люба в руках платок, белый– белый, как голубок, не пела Люба… Распахните, Полетаев, ваши оченьки пошире, где вы, собственно, увидели Любу? А кто эта женщина? Какая женщина? Ну вон глядите, в белой юбке, в белой рубахе, с белым платком. Кто? Это ваша мать.

Полетаев проснулся, потому что на него упала крупная капля. Прямо на лысеющий лоб. Он тихо чертыхнулся и задрал голову, отчего следующая капля спикировала ему прямо на кончик носа. Высший пилотаж. А следом за ней поспешила другая клюнуть его в верхнюю губу. Крыша течет. А на улице дождь. Полетаев поднялся со скрипучей кровати, босиком прошлепал к двери и распахнул ее.