Текст книги "Модельерша"

Автор книги: Мария Бушуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Во дворе небольшой скверик. Грибок над песочницей покрасили недавно, под солнечной его шляпкой копошились дети. Мне показалось, что я однажды уже входила в этот мирно шелестящий двор, возможно, он просто плавал в глубине детских воспоминаний, и так же на скамейках переговаривались старухи, более похожие на свои высушенные изображения на картинах, чем на самих себя, так же несла я в правой руке торт, так же чуть приостановилась у розовой коляски, возле которой дремала рыжая кошка, так же, чуть удивленно, глянула на меня юная мать, оторвавшись от счастливого созерцания пухлого младенца, мы встретились с ней глазами, и на миг мне почудилось, что это я сама покачиваю в летнем дворе коляску, но молоденькая женщина уже смотрела на меня с легким испугом, точно на бродячую, в цветных лохмотьях, цыганку, инстинктивно загораживая собой безмятежно уснувшее дитя.

Я вошла в подъезд. Прохладой тянуло от каменных ступеней. Если и появятся на свет двойняшки, Надя и Вера, я ничего о них не узнаю. Дверца одного из почтовых ящичков была распахнута, и внутри его чернела сгоревшая бумага. Боже мой, когда подумаешь, что все, случающееся с тобой, происходило на Земле миллиарды раз, что природа штампует людей по одному, давно и навсегда заготовленному образцу, что в тот миг, когда ты, словно Колумб или его предшественник, открываешь новый материк любви, одновременно с тобой те же слова произносят на твоей улице, в твоем городе, в твоей стране, на твоей планете, тысячи тысяч пар, и мужчина тем же движением, что и десять веков назад, привлекает женщину к себе, и не новый материк ты открываешь, а просто, покорный власти природы, делаешь еще один, возможно, более бледный, более неудачный оттиск, когда подумаешь так… Я поискала нужную квартиру и поняла, что зашла не в тот подъезд. И ты родишь и вырастишь розовое существо, которое с годами зачерствеет, станет честолюбивым, корыстным, начнет постоянно чего-то у жизни требовать, – и наконец, ты с огромным облегчением захлопнешь за ним дверь… или со старческой нежностью прижмешь его, уже давно полысевшего, к своей материнской груди.

Каждый находит лишь то, чего достоин. Нет. Каждый находит лишь то, что оставили для него его предки. И опять нет. Каждый – находит то, что ищет, не зная порой, что же все-таки он найдет.

Кажется, сюда.

А вот Олег Игнатьевич ищет тень.

Четвертый этаж.

Он будет основательно и долго встречаться с женщиной, пока она не превратится в его отражение. Мужчина обычно не предполагает, что отражение его в зеркале – не бескорыстно, а женщина-тень всегда таит в глухой воронке темноты маленькую корыстную мыслишку, сводимую к двум элементарным действиям: захватить и использовать. Все мужские дела на самом деле кажутся ей игрушечными, все мужские устремления – глупыми, а истину жизни она смутно угадывает только в собственной темной и душной воронке…

Я буду плохой, и Женя не сможет полюбить меня. Нет, папа, скажет он отцу, когда я уйду, наша мама была такой доброй, а тетя Наташа в тысячу раз хуже.

В коричнево-красной кнопке звонка симпатяга Зигмунд усмотрел бы нечто сексуальное. Я усмехнулась. И мгновенно поймала себя на том, что лицо мое начинает меняться, словно у актрисы, выходящей на сцену: из хмурого, озабоченного, напряженного оно делается приветливым и открытым. Совершенно неосознанно. Почти.

Как мне хочется, чтобы в тот дом, куда я буду приходить всегда, я могла бы зайти с любым лицом.

– Рад, – сказал он, грассируя. Получилось: лад.

– Вот Жене, – протянула я коробку, – торт.

– Женя у бабушки, – сообщил Олег Игнатьевич, и его широкие брови, как бы изумившись данному факту, взлетели. И не такой уж он взрослый, а даже симпатичный.

Но уйти мне захотелось сразу.

В комнатах было немного сумрачно. По темной полировки мебели бежали кремовые разводы. Лицо его жены на портрете кого-то мне напомнило. Кого? Но я не могла сосредоточиться – приходилось поддерживать опознавательную беседу. В креслах сидели плюшевый мишка и тоже игрушечная, большая мартышка в желтой распашонке.

– Женькино добро, – проследив за моим взглядом, прокомментировал Олег Игнатьевич.

Я села в кресло, обняла медвежонка и мне почему-то стало так грустно, не хватало еще заплакать.

…У него были светло-карие глаза и нос с горбинкой. Под светлым домашним костюмом угадывалось крепкое, сильное тело…

Он принес бутылку дорогого сухого вина, конфеты, апельсины. Я не управляла ситуацией. Он упрямо и спокойно гнул свою линию. Не думаю, что он вообще привык обращать внимание на собеседника. Пожалуй, он действительно родился командиром. Но я-то не родилась ординарцем.

Выпив, он увлекся рассказом о том, как в прошлое лето ездил в горы, как падали прямо на тропу обломки самолетов – в горах скрывался какой-то аэродром для испытаний, как встретился ему настоящий тигр.

…Он смеялся, вспоминал, и грассировал, грассировал…

Плюшевый медвежонок стал теплым, как грелка.

Единственное, чего Олег Игнатьевич сейчас желал, – чтобы его слушали. Слушали, соглашались, удивлялись, восхищались.

И я сообразила, что уйти из его жизни будет достаточно просто – стоит начать говорить ему то, что не совпадает с его мыслями или представлениями о желаемом. Он разочаруется в одно мгновение!

Все произошло дальше против моего желания. То ли я поддалась полусонной инерции, то ли моя роль, увы, требовала именно такого второго действия. Когда он уснул, мерно задышав, я тихо-тихо выбралась из постели, на цыпочках подошла к трюмо и уставилась на себя в зеркальное стекло. Нечто удивительное обнаруживалось в глубине поблескивающей поверхности: незнакомое женское лицо смотрело мне прямо в глаза. Вдруг оно качнулось и поплыло, тихо кружась, – голубое, плавное, нежно бездумное. Оно светилось милой домашней радостью, оттого, что о н спокоен, рядом, доволен, спит… За окном серебрились неподвижные листья.

Пора было уходить.

Но я давно разлюбила детективы, и торопливо бежать по ночной, тревожно раскачивающейся улице не захотела.

Утром, встав с постели, он попросил испечь ему пирог. После третьего действия, окончательно убаюкивающего зрителя, режиссер приготовил неожиданную развязку. А пока бесшумно, как тень, скользила я по квартире, угадывая безошибочно, где что лежит. Из теста, купленного им, как выяснилось, вчера (третье действие сочинил он тоже сам!), мне удалось соорудить нечто, смахивающее на пирог, а начинку, припомнив редкие и случайные уроки моей идеалистичной бабушенции, я сварганила из смородинового варенья. Кривоватое получилось творенье, но – надо же! – вкусное. И Олег Игнатьевич просто сиял. Ему непрестанно звонили, он по всем телефонам щедро отвешивал тяжелые приказания, делал гимнастику, напевая, принимал душ. А я накрывала на стол. Признаться, я уже устала от такой жизни. Не от приготовления еды, не от легкой приборки (основную работу делала домработница), но от чужого костюма, который, явно, изначально рассчитанный на другую фигуру, был мне где-то велик, а где-то сильно жал, стесняя мои движения. Но, как пишут в романах, Олег Игнатьевич, тем не менее, вызвал в моей душе глубокое сочувствие. И становилось мне больно физически, едва я вспоминала о его маленьком Женьке.

О жене он молчал. Видимо, он слишком хорошо к ней относился, чтобы развеивать чувство в словах. И я, тыча вилкой в салат из нарезанных мной же помидоров, огурцов и зеленого перца, подняла глаза и еще раз вгляделась в портрет, заключенный в светло-коричневую рамку. И вновь жена его мне кого-то напомнила.

Я вымыла посуду, протерла прозрачный кухонный стол на длинных голубых ножках, мимоходом подумав о Дали, красиво расставила на диване мягкие игрушки…

Все-таки пора было начинать.

И, сев в огромное мягкое кресло, держа на коленях грустную синюю мартышку, я заговорила о своей архитектуре. Я поделилась, как сильно люблю я свою работу, как сначала, в юности, увлекалась я готикой, а годы спустя, потянулась моя душа к строгим и легким формам древнерусских церквей, белая церковь – это облеченный в камень колокольный звон, я ездила недавно по Золотому Кольцу, и постоянно мое ощущение, что я когда-то жила в незнакомых мне городах, было таким сильным и отчетливым, что я вела своих знакомых по впервые увиденным мною улочкам безошибочно, как опытный экскурсовод.

Иногда мы с друзьями яростно спорим, сказала я, но переспорить меня невозможно. Я намеренно солгала.

Олег Игнатьевич темнел лицом, словно внутри его закатывалось солнышко.

Возможно, осенью удастся мне съездить в Болгарию, продолжала я, хочу проверить некоторые свои мысли о соотношении национального характера и архитектуры, ну, почему, к примеру, иной грузинский храм скрывается в горах, а русская церковь всегда ищет открытого пространства? А болгарские будители, как прятали он свои храмы?…

Может быть, я рискну написать книгу…

Мы вышли из дома его молча. Он простился со мной спокойно, но суховато. Слава Богу, я уже гораздо меньше нравилась ему. Расставаясь, я попросила его не говорить Жене, что приходила. И про пирог не надо.

Он глянул на меня внимательно, но ничего не сказал.

Тоска о подруге заставила его еще раз встретиться со мной: он позвонил ровно через неделю и пригласил в театр. Мы договорились встретиться у метро. Он подъехал на красивой машине и сам был одет со вкусом – в летний серый костюм, с которым хорошо гармонировало мое голубое платье… Неожиданно я заметила, что у него очень смуглое лицо и родинка на подбородке. У меня никак не получалось назвать его на "ты". Серый цвет очень шел ему. И когда я попросила его притормозить возле внезапно выкатившейся из-за угла Ляльки, та просто остолбенела. По дороге я познакомила их. Мы пошли в театр втроем, купив у какого-то парня три билета. После спектакля я извинилась, что спешу, они подбросили меня на машине до дома, и я ушла из его жизни навсегда…

…Только долгоногий мальчик порой снился мне, появляясь в самых разных сюжетах, то я входила во сне в пещеру и там, во мраке, обнаруживала мертвого ребенка и, вглядевшись, узнавала его, то, плавая в воде и опускаясь все глубже, я находила его на дне, долгие белые ножки его, точно стебли, колыхало течение, а на узенькой груди чернел клык, я просыпалась, вставала, подходила к окну, вслушивалась в темные звуки ночи и винила, винила себя за то, что не могу посвятить свою жизнь какому-нибудь нуждающемуся в ласке ребенку, еще не превращенному обществом в запрограммированный бильярдный шарик, который обязательно будет загнан в лузу так называемой осознанной необходимости; он еще просто мальчик, с любопытством высматривающий в траве кузнечиков-скрипачей и слушающий так внимательно и серьезно, так нежно и трепетно пение лесных птах. Он – не шаблонный набор тех или иных признаков, объединенных одной глупой ролью, а живая душа.

Поднимаясь по сумрачному своему подъезду, старому, обшарпанному подъезду, где обязательно горят два вольных зеленых огонька, метнувшиеся тебе под ноги и мгновенно улетевшие наверх, где зимой возле гофрированной батареи греются парень и девушка, пугливо отшатнувшиеся друг от друга, заслышав шаги, по доброму подъезду, который помнит меня девчонкой, очень трусливой, если приходилось представлять себя смелой разбойницей, возвращаясь вечером с улицы домой, по мудрому моему подъезду, свидетелю первой моей любви к деревянному Владику, кукле, вырезанной Природой небрежно и второпях, внимательному подъезду, помнившему моего отца, странного, наверное, человека, не умевшего зарабатывать маме на новые платья, но чертившего карты исторических походов средневековья так свободно и точно, словно сам он участвовал в них, рыцарь Прекрасной Дамы, отец преподавал в институте математику и увлеченно рассказывал о Циолковском, Вернадском, Чижевском, Федорове, о тех, кого обыватель во все времена считает безумцами, вредными для государства, и начинает ненавидеть особенно яро, когда общество вдруг выдавливает из себя кое-какие финансы на реализацию их фантазий вместо того, чтобы тратить деньги только на уплотнение гуттаперчевых обывательских желудков. Я отвлеклась. Я всего-навсего хотела сказать, что, поднимаясь по лестнице сумрачного подъезда, внезапно вспомнила, на кого похоже лицо покойной жены Олега Игнатьевича.

Я открыла ключом свою дверь. Трезвонил телефон.

* * *

– …И жена его, кстати, чем-то смахивала на Ляльку, так что все в руках Господа, воспоем ему хвалу.

– Слушай, а не сходить ли нам, Наталья, в церковь? Говорят, ее здорово отреставрировали.

Ворота оказались закрытыми. Перерыв до пяти. Страшно досадно. Мы прислонились к черной ограде. По булыжному двору медленно ступали голуби.

– А монашек-дворник похож на черную запятую.

– А голуби как точки.

– Помнишь моего технолога?

Я засмеялась. О Натальином технологе мне рассказывала Ирина.

– Где он теперь?

– Не знаю.

К нам приковыляла грязная старуха и попросила милостыню. Наталья дала ей деньги легко, как будто по привычке, наверное, она воспитана иначе, чем я, мне же пришлось достать рубль исключительно чтобы не показаться жадной. Я протянула монетку старухе, и мне почудился насмешливый взгляд из-под черного платка.

Знаешь, Наталья, заговорила я, когда старуха, потряхивая сухой головой, потащилась дальше, я поколебалась – спросить или не спросить, ты вот никогда не думала, что они только прикидываются нищими, а сами скапливают очень хорошие капиталы. И живут, как цари.

Они и есть цари, каждый сам для себя. Наталья улыбнулась весело. Будды, короли Лиры и невесты Христа, сохранившие ему верность.

– Жулики и сутенеры, проститутки и обманщики, – рассердилась я.

– Статисты в театре Веры.

– Посидели бы они десять часов в моей конторе!

– А кто вместо них сможет нам напомнить, что блаженны убогие и блаженны нищие духом?

– Все они – плуты! Гнать их нужно поганой метлой!

– А кто нас будет учить отдавать?

Я покраснела, наверное. Спорить бесполезно. Мой отец смотрит на эти вещи трезво: заставить дармоедов и негодяев мешки таскать, то-то они запоют! Отец проработал всю жизнь юристом, он даже сейчас, уже будучи пенсионером, активно клеймит все, что не соответствует его представлениям о законности (благо, он не понимает, что законности не соответствует все!), звонит на теле, пишет на радио, в газеты. Кроме того, у нас в семье привыкли серьезно относится к деньгам. Копейка рубль бережет, учила меня мать.

Голуби вдруг все вместе взлетели с церковного двора, и монашек-дворник, подняв бледное лицо, долго смотрел ввысь. И Наталья глядела ввысь, ее волосы теребил ветер, и такой красивой была она в этот миг, что я позавидовала ей – ее свободе и ее красоте – и чуть не совершила дурной поступок. Мне захотелось передать слова директора о ней, пересвистнутые мне по телефону Лялькой. Он назвал ее интеллектуальной шлюхой! Но я удержалась. Все же у церкви как-то грешно передавать всякие мерзости. Явно, он разозлился на нее, вот и все.

– Слушай! – вдохновенно воскликнула Наталья. – Как прекрасно звонят колокола!

Закричали вороны, уносясь от сияющей колокольни, монашек-дворник, поддерживая взметающийся подол рясы, заспешил к воротам и худой бледной рукой отворил засов…

Потом, у Натальи дома, мы слушали духовную музыку, мне понравилось больше всего одно песнопение: "Жили двенадцать разбойников, жили в дремучем лесу, вождь Кудеяр из-под Киева выкрал девицу-красу…"

Вскоре приехал Игорь, остроугольный наш роман рвал мое сердце. Все новые сюрпризики обрушивались на меня: то я приду к нему, как договорились, и обнаруживаю в его постели голую девку, а его самого мирно читающим газетку, ситуэйшен! то звоню, звоню в дверь, никто не открывает, а он умолял меня прийти ровно в семь. Ужас, одним словом. Я похудела килограммов на пять! А сцены ревности? Пух и перья летели. Как-то я запустила, не выдержав, в него подстаканником, и он неделю ходил с фонарем. В другой раз он наградил меня фингалом, а потом лебезил, ай эм сори, крошка, и я поняла тогда, что он меня любит.

И опять все повторилось. Мне позвонила Ирка, а ей Лялька, а может, и Катька, одним словом, созвонились все наши, оказалось, что у Натальи какой-то новый отпадной роман.

– И снова она останется с носом, потому что у нее болезнь такая, хроническая, увидишь, случайная краля подвернется и оттяпает у нее поэта!

– Кого?!

– Поэта. – Иришка хихикнула. – Какой-то известный стихоплет. Мы с ней договорились завтра пойти к нему в гости. Пусть он мне книжку свою подпишет, внукам будет приятно. Шурик согласился даже с нашей девкой посидеть, а я ее накормлю, будет дрыхнуть как миленькая. И Лялька, кстати, с нами попрется, ей тоже хочется на поэта поглазеть, не лыком шита!

– О, прекрасно, если и ты к нам присоединишься, – обрадовалась Наталья, когда я ей позвонила, – он страшно симпатичный, симпатяжка такой в стиле рококо, ты, конечно, его знаешь, он постоянно в телевизоре торчит как заставка. Мартынов его фамилия.

– Это его прапрадедушка Лермонтова того?

– Нет, – она засмеялась.

– Хоть бы фамилию сменил, деятель!

Наталья опять засмеялась.

– Кажется, я его вспомнила, у него еще такой голос плаксивый.

– Приятный у него голосок!

Смутно маячил в памяти какой-то кудрявенький с длинным носом.

– И нос, как у Буратино?

– Нет, что ты! Он на Мальвину больше похож, такой миленький!

Наталья хохотала, как дитя. Мы договорились встретиться возле дома, где поэт проживает.

По дороге девицы ворковали. Лялька с придыханием описывала неземные достоинства своего жениха-директора. Мужские и человеческие достоинства вообще как-то неравномерно распределяются между директорами, бизнесменами и слесарями-сборщиками, к примеру, не удержалась и съязвила я. Настроение у меня, надо сказать, было препаршивым. Ирка стучала по асфальту итальянскими каблуками, нудно пересказывая в который раз, как ее гениальное дитя лопочет: "Курочку Рябу": дед би, би, баба би, би, би, ико па-о-о…

Я забыла сказать, что сеструха вырядилась как могла: обтянула фирменными штанами задницу, красную майку нацепила, обнажив все, что требует мода. А Лялька нарумянила свои персики, я хмыкнула – ну, точно как матрешка.

Слушать их было мне невмоготу. И Наталья представилась мне при свете гнусного настроения обыкновенной стервой. Что я мучилась, какая она – такая ли, другая ли, обычная стервозная бабец, хищная кошка, рысь, и никакой в ней глубины необыкновенной или интуиции потрясающей. Выдумки все мои. И фигура у меня лучше. А Ирка, и та, хоть она глупее Курочки Рябы, но смазливей Натальи. Ирка, кстати, и сочинила, что Наталья – настоящая ведьма. Начиталась ширпотреба, теперь у нее ведьмы и вампиры в башке, Ольга, ты не представляешь, но Шурик у меня отсасывает энергию, вот как она теперь соображает. Дура ты, говорю, ты просто устаешь, девчонка маленькая, а он жрет, как лев, надо без конца ему готовить. Сама ты дура, она еще и обижается, он точно вампир, вялый такой, только спирту жахнет – оживает.

Я спросила потом, шутя, у Натальи – ты, того этого, не ведьма? Ирина утверждает, что наверняка. Она как-то невесело рассмеялась:

– Сейчас каждая вторая интересничает, все в экстрасенсы записались, чтобы нравиться мужчинам.

Если он у тебя энергию ворует, что ты за него так держишься, клещами не оторвать? Ирка Шурику заливает, что может, если очень, ну просто очень сильно сосредоточится, сдвинуть взглядом зубочистку. И вбила ему в голову, что всегда точно почувствует, когда и с кем он ей изменит. А если вдруг узнает, то кое-чего его лишит. И поскольку Шурикина мамаша убеждена, что невестка сына приворожила (сын ей представляется умником и красавцем, а Иришка ему не парой), то и Шурик во всю ее демагогию поверил. Гляди, проверит, пугаю я ее, а ты ничего не почувствуешь. Разоблачит он тебя, хитрую лису! Ох, бабы! Наталья, ты права, что нас не любишь!

– Любопытно, девочки, влюблена ли она в своего поэта? – Ирка, наконец-то, сменила тему. – Он ей, конечно, стихи посвящает – средь шумного бала случайно, однажды я встретил тебя, была ты красива, но очень чего-то…

– Хороший поэт Тютчев, – Лялька сделала мечтательные глаза. Мы дошли до перекрестка и остановились.

– Наверное, посвящает, – сказала я, – она, кстати, просила обратить внимание, не стал ли у нее косить глаз.

– Чего?! – удивились Лялька и Иришка одновременно. Красный свет, прохода нет.

– Балдеет Наташка все, – осуждающе сказала сестра, – добалдеется. Старость у женщины быстро наступает.

– Точно, – подтвердила разумная Лялька, – она окажется, как попрыгунья-стрекоза!

– Уже зеленый свет, девочки, а мы все стоим и сплетничаем. Нехорошо.

– И не сплетничаем мы вовсе, – перебежав через дорогу, обиженно ответила мне Иришка, – мы ее жалеем. Она не понимает жизни – всегда была под родительским крылышком.

– Ну ты загнула! Ее мать бросила, когда она крошкой была, бабке с дедкой кинула, сирота она неприкаянная!

– Так это же еще лучше, – не согласилась с Лялькиным возражением Ирка, – бабки дают самое хорошее воспитание и обожают внуков.

Поэт жил в новенькой семнадцатиэтажке. Мы отыскали его подъезд. Наталья еще не подошла.

– Сейчас причапает, начнет свои фокусы показывать, ей бы моего Шурика, быстро бы дурь выбил!

– А знаете, что мой Олег про нее сказал… – понизив голос и оглянувшись, начала было Лялька. Но я прервала ее. Хватит нам уподобляться базарным торговкам. Наталья лучше всех нас в тысячу раз. Уж Ляльки, несомненно. Толстая кляча. Директорская жена будет, жиры бы свои лучше растопила, а то скоренько надоест своему хазбенду!

Во двор влетела Наталья.

– Милые вы мои! Как я рада вас видеть!

И я неожиданно догадалась, почему она решила, что у нее должен косить глаз: она ведь тоже – Натали!. .

Вчетвером мы утрамбовались в лифте и поднялись на девятый этаж.

Поэт Мартынов действительно оказался похожим на Мальвину.

… На газоне сидел кот. Он сливался со своей увеличенной тенью и казался не котом, а тигром. Осколки стекла поблескивали, как его выкатившиеся глаза. Мы возвращались вдвоем с Натальей. Иришка и Лялька умчались на такси – их ждали. А меня Игорь сегодня вряд ли рассчитывал видеть, и нарываться на его очередную шамаханскую шмару, как выразилась бы Катька, отказавшаяся с нами идти к поэту, не хотелось. И я свернула вместе с Натальей к ее дому.

В ее комнате на стене появился новый рисунок – небольшой светлый коттеджик, похожий по форме на НЛО.

Мы пили чай, за окном пошел дождь, его мерный шум навевал на меня, как, наверное, на всех людей, тихую щемящую грусть. Исчезни я сейчас совсем из Натальиной жизни, печально подумалось мне, она вряд ли вспомнит обо мне, я для нее – случайная попутчица в купе несущегося сквозь ночь скорого поезда и только… Что-то подобное я попыталась ей объяснить.

– О чем жалеть, ведь каждый в мире странник, придет, зайдет и вновь оставит дом… – Она приоткрыла окно сильнее. Казалось, дождь шумел уже прямо в комнате.

– Видишь ли, – забираясь с ногами на клетчатый диван, заговорила она, – именно со случайностями, как с ветряными мельницами, пыталась я сразиться в юности. Мне хотелось опровергнуть случайность, чтобы убедиться в существовании каких-то тайных законов, непреложных для человеческих жизней. Конечно, чаще всего я думала о любви. Если существует судьба и существует человек, предназначенный судьбой именно для меня, так приблизительно рассуждала я, то что было бы, если бы вдруг я, такая как есть, родилась не здесь, в нашем городе Н., а, предположим, в Мексике. Перевели бы отца туда на работу в посольство. И вот в этой самой Мексике, когда мне исполняется двадцать, встречаю я человека, которого, как мне кажется, начинаю любить. Но ведь это и есть случайность! Окажись я не в Мексике, а в Бразилии или в Минске, я бы в том же самом возрасте, или чуть раньше, или чуть позже, встретила совершенно другого человека. И он мог понравиться мне точно так же. Значит, все, что мы доверчиво называем судьбой, – цепь случайностей? Такой вывод противоречил не только Платону с его половинками, но и моему собственному чувству. Мне хотелось, чтобы семья оказалась для меня гаванью обетованной, а неверие в тайные и вечные законы, порой называемые мистикой, превращало семью в мертвую ячейку общества. Узнать и испробовать все, влюбляться в украинцев и эфиопов, арабов и немцев, обшарив все уголки земного шара, чтобы однажды воскликнуть – нигде я милого не нашла, но в Россию возвратилась, сердцу слышится привет! – и вернуться, подобно Одиссею, к тому, кто единственный для моего сердца, а значит, не случайный!..

– Так тебе есть к кому возвращаться? – непонятное, холодное волнение внезапно охватило меня. Я закурила.

Медленно слетал пепел с моей сигареты, медленно завивался голубоватый дымок, а поезд мчался и мчался сквозь темноту и дождь.

Она встала, подошла к музыкальному центру, включила музыку. Она вообще всегда как бы оформляла реальность, добавляя несколько крохотных штрихов, способных, однако, придать ситуации стилевую завершенность. Немного изменив свой костюм, чуть иначе нанеся косметику, она и сама становилась иной, отличаясь от себя предыдущей, как могут отличаться сестры, рожденные одной матерью, но от разных отцов.

– Нет, пожалуй, уже нужны слова… – Наталья убрала кассету с медитативной музыкой (она любила покупать такие записи в специальных магазинах) и поставила диск из серии "ретро"…

Певица пожаловалась, что без любимого дом ее пуст, как в снегу розовый куст. Ну и сравненьице, съязвила я. Наталья сморщилась: неужели ты не понимаешь, это же совершенно неважно сейчас?

Не понимаю. И не желаю понимать, уперлась я. Все чушь и бред. Инстинкт зовет, мужик на бабу лезет. Остальное – извращение.

Я почему-то очень разозлилась.

Она выключила рекодер и пошла в кухню ставить чай. Я заметила, что левая тапка у нее стоптана. И песня антикварная. Розовый куст, твою мать.

Я забыла сказать, что, к нашему общему удивлению, мы стали встречать Наталью в магазинах. Ирка увидела ее в спортивном, Лялька в только что открывшемся бутике, а Катька в ювелирном салоне (она обожает, кстати, шмоняться по дорогим магазинам, чтобы приобрести весомый повод для тоскливой дисфории).

Они позвонили мне сразу же: мы знали, что Наталья ненавидит ходить за покупками. И в "Моде", недели полторы назад, подойдя к прилавку в поисках каких-нибудь экстравагантных сережек, я внезапно увидела ее. Она так была поглощена созерцанием красных бус, что не обратила на меня внимания, хотя мы стояли рядом. На ней было новое, дымчато-серое платье, очень элегантное и красивое.

Я не стала мешать ей. На улице ждал меня Игорь, мы собирались к его друзьям, собственно, я и зашла в магазин, чтобы присмотреть для жены его приятеля, того самого, кстати, встреченного мной в аэропорту, когда я впервые провожала Игоря, приличный подарок. Жена была под стать мужу: волчица.

Выкрутившись из толпы, я сбежала к нему по ступенькам. Не знаю, отчего меня так волнует его кривая улыбка!

– Хороший чай, – похвалилась она, – цейлонский

– Мне, если можно, покрепче.

– Конечно, можно.

– Сэнкс.

За чаем она невольно вернулась к тому же разговору.

– Есть такая пословица, – напомнила она, – суженого на коне не объедешь.

– Конечно, не объедешь, если он живет в твоей деревне на соседней улице! Покувыркались на сеновале, она залетела – и все – любовь!

– И ты так же?

– Что я?

– Покувыркалась и…

– Не будем обо мне, – я вновь начала сердиться, – давай-ка лучше о тебе, не ты ли сама мне как-то не столь уж давно доказывала, что любовь – иллюзия, одна из величайших человеческих иллюзий, как ты выразилась, и что рыцарь только повода искал для своих подвигов, ни о какой Прекрасной Даме и не помнил толком, и войны начинались не из-за Елены Прекрасной, а из-за того, что накапливалось много агрессивной энергии и нужны были новые земли?

Действительно, был у нас с ней такой разговор.

– Ну и что? – Она пожала плечами.

– Ты не понимаешь, что постоянно сама себе противоречишь? У меня неплохая логика, по алгебре, слава Богу, был пятак, а у тебя концы в твоих рассуждениях не сходятся с концами! Если женщина – только повод, стимул, толчок, как ты говорила…

– В идеале.

– То есть?

– В идеале женщина – только повод и стимул, а в жизни она очень часто втягивает в себя мужчину, как в омут, приземляет его сознание, заставляет его жить женскими интересами – интересами гнезда…

– По-твоему, это не нормально?

– Для выживания – нормально, для творческого развития человечества – нет.

– Не знаю. Мое мнение, что мужчина, главным образом, любит только самого себя! Как Нарцисс. Вспомни своего Мартынова.

– Ну, поэты, по-моему, вообще не способны уйти из женского мира, они боятся жизни и завороженно глядятся в себя. Но, если говорить просто о мужчине, он должен бежать от женской власти, должен предпочесть долгое странствие уюту дома, чтобы открыть новые пространства – космические, духовные. А Женщина – статична, она – ядро, пчелиная матка; тот, кто не сумеет перерезать пуповину, связывающую его с собственной матерью, погибает: или спивается, или задыхается в астме…

– Или становится поэтом!

Мы переглянулись и рассмеялись.

– Поздно, – сказала я, – пора идти. И дождь перестал.

– Поздно, – сказала она, – куда идти? Оставайся.

– Тогда включи опять музыку.

Может быть, она расскажет о том человеке, к которому, возможно, мечтает возвратиться?

– "Вечерняя серенада", нравится?

– Очень.

– И мне. Знаешь, я так плакала в детстве, жалела маленького Шуберта, зароюсь под одеяло и плачу.

– И Шуберт в птичьем гаме…

– Еще Кюхельбекера жалела и любила. Наверное, я сама немного кюхельбекочка!

– Шубертушечка.

– Шубертенка!

– Кюхельчонка!

– Шукюхелька!

– Кюшухелька!

– Ну, это уже каким-то шухером отдает!

И мы вновь расхохотались.

А как-то я встретила ее на… вещевом рынке, причем в самом его конце, где сохранился островок старой «толкучки». Это было уже слишком! Я стала медленно следовать за ней, как шпик, выслеживающий революционера. Зачем она приехала сюда – загадка! Она подплыла к старухе, долго разглядывала сапоги, пробуя на ощупь кожу, расстегивала и застегивала молнию, трогала мех. Сапоги были безумно голубого цвета, сразу мне стало ясно, что она их не возьмет, однако Наталья, видимо, поинтересовалась ценой, потому что старуха что-то поспешно ей ответила, кивая обвязанной платком непропорционально большой головой. Старухины белые глаза издалека создавали впечатление пустых глазниц. Неприятное чувство шевельнулось во мне. Потом, как-то зигзагами, Наталья просквозила сквозь толпу, посматривая то вправо, то влево на предметы в руках у торговцев, выстроившихся напротив друг друга, как фонари вдоль дороги, где-то она притормаживала, где-то нет. Огромный интерес вызвала у нее куртка, тоже дикого цвета, лимонно-желтая, но, кажется, хорошая, качественная… Парень, посверкивая зубами, начал заигрывать с Натальей и, держа куртку одной рукой, достал из кармана красивую пачку дорогих сигарет и протянул ей. Я знала всегда, что Наталья не курит; по крайней мере, я никогда не видела ее курящей, но сейчас она… сигарету взяла! Черт-те что, какая-то Мата Хари, ей-богу. Но куртку она, разумеется, тоже не купила. И направилась чуть вульгарноватой, раскачивающейся походочкой, тоже новой для меня! к палатке со всякой дешевой ерундой… Я – за ней. Там она попросила показать ей сначала маникюрный набор, потом черные пошлые колготки, пошутила по-свойски с высоким наглым парнем, стоящим за прилавком, хохотнула, все-таки что-то купила – и резко обернулась ко мне: «Ну, как куртка?» Я вздрогнула от неожиданности.