Текст книги "Модельерша"

Автор книги: Мария Бушуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Я кивнула.

Мы расплатились и вышли из кафе. Я даже забыла попрощаться с моей администраторшей.

– Начало сентября, и вечер уже темный…

Мы тихо побрели, и листва шуршала у нас под ногами. Как красиво! Рыжеватые фонари и желтые фары машин.

Красиво, согласилась Наталья. Она наклонилась и подняла лист.

– Вот она, истина, ее можно угадать во всем. И вечно лишь то, что совпадает с простой истиной жизни.

Она вновь вела меня куда-то, как в детстве, которое было так давно, что будто его и не было.

– Знаешь, многое мне просто отвратительно: ну, почему женщина должна постоянно желать нравиться мужчине? Ведь стремление нравиться – приманка, придуманная природой для того, чтобы не прекращалась биологическая жизнь. Женщина заманивает мужчину, чтобы продолжить человеческий род. А значит, Толстой был прав, и половая любовь нравственна только, если служит деторождению. А в остальных случаях она превращается в примитивное или изощренное удовольствие, служащее самому себе, – и тогда физическая близость безнравственна. Но тогда и постоянное желание женщины нравиться, то есть заманивать, привлекать, чаще служит совсем не биологическим, а иным целям: тщеславию, жажде денег, жажде власти, славы…

– А мужчины как любят славу, с ума сойти, – сказала я и тоже подняла лист. В детстве мы плели из листьев гирлянды. Помню, мне как-то удалось сплести самую длинную – и мне девчонки завидовали. Смешно.

– Тот, кто понял, что у большинства нет ни вкуса, ни собственного мнения, не может желать славы.

– Ты хотела рассказать, что любишь, – попросила я, – ты обещала.

Она подвела меня к скамейке возле фонаря. Кусты за ней казались сгрудившимися животными, чудилось – если прислушаться, различишь их тяжелое дыхание.

– Сядем, – предложила она, и я, оглянувшись с постыдной робостью на хмурые кусты, села рядом с Натальей. Она, удивив меня, достала из сумочки листок бумаги и начала читать: "Я очень люблю смотреть на воду. Мне нравится, когда в прозрачной воде колышется дно, плавают мальки, блестят гладкие гальки, танцуют медузы. Но и очень люблю я смотреть на океан с самолета.

Люблю разные запахи: запаренного веника в бане и резеды летним вечером после короткого дождя, запах осенней сжигаемой листвы, сушеных грибов, свежего дерева, смолы, новых журналов и только что купленных книг…"

– По-моему сейчас перестали сжигать листву, – сказала я тихо.

Она неопределенно пожала плечами: тебе не интересно?

– Нет что ты, – я тронула ее прохладную ладонь, – очень!

– Мне нравится стоять под душем, зажмурив глаза, стена воды, шумя, отрезает меня от всех, и мне кажется, что я лечу – так мне весело и легко. И летать самолетами я люблю. Особенно приятен мне тот миг, когда самолет разгоняется, набирает все большую, большую скорость – и отрывается от земли! Своеобразно, но, пожалуй, приятно чувство невесомости.

Я люблю лица людей в те минуты, когда они занимаются своим любимым делом – копаются в саду, чертят – неважно, какое дело…

Я люблю музыку. Всякую. Подходящую под мое настроение.

Я люблю небо в любую погоду…

…ну, ладно, сказала она, вдруг поскучнев, тут еще страшно долго: от архитектуры до капель дождя, плывущих по стеклу веранды…

Откровенно говоря, я не поняла, что произошло: то ли я как-то недостаточно чутко слушала ее, то ли дальше на листочке было записано нечто такое, что она решила утаить.

Она поднялась со скамейки. На земле качнулась ее тень. Листва под ногами шуршала. Если мы сейчас расстанемся, подумала я, опять увидимся через сто лет. И вспомнила о знакомом моей сестры.

– Слушай, – проговорила я поспешно и тревожно, – у меня, то есть больше не у меня, а у Иришки, есть один знакомый, он охотник, поехали завтра к нему в гости?

Она носком туфли подцепила листок – и подбросила. Он упал рядом со своей черной тенью.

– Пожалуй.

– Во сколько? – загоревшись, я торопилась назначить точное время, чтобы, не дай Бог, она не передумала.

– Как ты.

– В четыре. Нормально?

– Да.

– У метро "Студенческая".

– Ирочка, ты мне нужна, – позвонила, придя домой, я своей сестре, – завтра я хочу познакомить Наталью с твоим Игорем. Прошу тебя, поедем с нами.

– Я не могу, – заломалась Ирка, – у меня Шурик… и вообще…

– Ирина! – вскричала я.

– Не могу!

– Ты что, ревнуешь? – я надавила на больную мозоль.

– Я?! – она захохотала, как оперная примадонна. – Я?!

– Иришек, ну, поехали, он же все-таки твой знакомый, а не мой?

– Поезжай с ней одна, – уперлась она, – а я ему позвоню, ты ведь помнишь, как дойти: до площади, а там до загса – и повернуть. Второй дом, номер семь с какой-то дробью, шестьдесят шестая квартира.

– Как ты считаешь, они понравятся друг другу?

– Гм. – Я поняла, что сестра, настраиваясь на длинный разговор, закуривает.

– Брось курить, грымза, – приказала я беззлобно.

– М-м-м. – Не тут-то было! Ирка явно уже дымила вовсю.

– Я так считаю, что она должна ему понравиться.

– Если он ей понравится, она – несомненно! – выдала Иришка многозначительно. – Ой! – пискнула она. – Что-то сердце кольнуло.

– Я тебе говорю, собака, брось курить! хоть ты и дура, но ведь сестра – мамашки вместе по лужку прыгали, одну соску грызли!

– …В общем, посмотришь ее в деле, – пропустив мои нравоучения, сказала Ирка, – обещаю, эт-то интересно, хотя Игорь, разумеется, не фонтан. Правда бабла у него сейчас полно, купил себе еще одну квартиру… Ой, тут Шурик пришел, – детским голоском залепетала она, – пора кормить. – И прибавила грубо: – Ты же знаешь, как он лопает – легче задавить.

– Привет, – сказала я, – чао какао.

Нет, Наталья никогда бы не смогла так убого жить: борщ, котлеты, хоккей по телегадюшнику и много элементарного секса, как выражается сама Иришка. Карие очи, черные брови.

* * *

– Я в детстве услышу, что кто-то был на Днепре, Днепр, где это? И сердце замирает. "Пахнет клевером летняя ночь, дверь открыла в поля проводница, за Днепром полыхает зарница, что еще тебе может помочь?" Словно когда-то жила там, уехала, разлучилась, а так тянет, тянет туда… Мне обязательно нужно что-нибудь такое, чтобы влюбиться…

По осенней асфальтированной дорожке шли мы к дому Игоря. Я не очень понимала Натальины чувства. Она просто фантазерка, вот и все.

– А Игорю, между прочим, сорок четыре, – сказала я, – старый?

– Меня возраст не волнует, – она вдруг хохотнула, точно ведьмочка в фильме, – был бы человек хороший!

У подъезда кирпичного, темно-красного дома сидел пергаментный дед.

– Сейчас спросит – вы к кому?

– Он же не бабка, – попробовала я возразить, но весьма неуверенно, потому что дед, опираясь на палку восковыми ладонями, уже вставал со скамейки, вглядываясь прямо в наши лица. Голос его прозвучал резко, как пилорама: "Вы, простите, девушки, к кому?" Я глянула на Наталью. Она улыбнулась деду одной из своих обаятельнейших улыбок: у нее имелась целая коллекция таких ключиков к человеческим сердцам, в коллекции были улыбки простые, открытые, улыбочки милые, легкие, иногда ее улыбающиеся губы мягко приказывали, а порой таили тайное обещание…

– Вы не к Николаю?

– Мы не к Николаю.

– А то Николая-то нету, утром уехал.

А что, поднимаясь по лестнице, лопотала Наталья, я легко могу представить, что в этом доме живу, деда, наверное, зовут каким-нибудь диковинным именем – Поликарп Феофанович, Феофан Фабианович, внук его, Колька, конечно, влюбится в меня, потому что Игорь, он Игорь, да? не Андрей, а точно Игорь? потому что он для Кольки авторитет, ну, как же – охотник! и порой Колька будет бегать для меня за хлебом, бом! нет, мне положительно нравится этот подъезд!..

– Наташка, ты – ребенок! – Я поднималась за ней. – Совершенно стандартный тупой подъезд, бледно-желтые стены, как в санатории для пенсионеров, миллионы таких домов, таких лестниц, хорошо хоть ступеньки не корявые, чем он может нравиться? Какой этаж? Наверное, пятый! И перила зеленые – дурость. Чистый он, правда, краска на стенах ровно лежит, слов неприличных никто не нацарапал…

И вдруг я почувствовала, что и мне нравится этот подъезд!

– Ну, вот, кажется, мы и пришли, ты говоришь, шестьдесят шестая?

– А Игорь будет через десять минут, – сообщила нам девица в шароварчиках и сетчатой маечке на голое тело, – он ушел провожать Алину.

Девица изгибалась и колыхалась, словно дымок из бутылки.

Дочь капитана Джанэй, шепнула мне Наталья, помнишь, в лагере пели? Ага, была такая песенка: "Дочь капитана Джанэй, вся извиваясь как змей, среди матросов-воров танцует танго цветов".

Девица как-то неспокойно глянула на нас, провела в комнату, сама села на диван, скрестив по-турецки ноги, но лишь сели и мы, на очень неудобные венские стулья, вдруг поспешно встала – ах, я должна позвонить! проколыхалась от стены к стене вдоль узкого коридорчика – я тут же испарилась. Глухо ухнула, как пробка, ударом всаженная на место, входная дверь.

– Непоследовательная какая-то особа, – сказала я.

Наталья встала и начала расхаживать по комнате. Эге, эге, говорила она, кассета, если ее поставить, на ней окажется какая-нибудь бардовская классика – Высоцкий или Галич, клянусь.

– Включи!

– Нет, неудобно.

Квартира была двухкомнатная, но дверь во вторую комнату была закрыта плотно, видимо, на ключ. Я обратила на эту детальку внимание Натальи.

– Не доверяет Игорь своему гарему! – Она засмеялась.

– Сомнительный дух в гареме, наверное!

А вот, гляди, балкон, размышляла она, продолжая расхаживать по дому, как Татьяна Ларина в отсутствие Онегина, что на балконе, интересно? ой! Она позвала меня. Смотри, собака!

– Я – не собака! – И мы опять захохотали.

На балконе спала палевая лайка.

– Знакомитесь с жильем? – он вошел неожиданно и бесшумно. – Впрочем, Ольга, кажется, у меня уже была?

Я оглянулась, но тут же скорее глянула на Наталью: она смотрела на него пристально и многозначительно, будто сейчас примет какое-то очень важное для себя решение. И он, прямо и не мигая, глядел на нее. "Игорь, – представила я, – а это Наташа". Он, не отводя от Натальи взгляда, протянул руку, опустил щеколду на балконной двери, приоткрыл ее и позвал: "Пальма!"

Собака встрепенулась и прыжком встала.

Я увидела через стекло, какая она крупная и мускулистая.

– Вы, Наташа, боитесь собак? – усмехнулся он.

– Нет. – Она тоже усмехнулась. – Я вообще мало чего на свете боюсь.

– Хорошо, если бы кто-нибудь из вас… – он покосился в мою сторону, – поставил бы чай.

Я намек поняла. Роль подруги главной героини уготована мне с детства!

Вернувшись из кухни, я застала их мирно беседующих. Он включил записи. То, что пел именно Высоцкий, меня уже не удивило. В конце концов устаешь удивляться. Песня, которую и сейчас крутят в магазинах: "Живешь в заколдованном диком лесу, откуда уйти невозможно…", почему-то меня волнует…

– О чем беседуете?

– О политике, – пошутил он. – О чем еще можно говорить с очаровательной женщиной?

– Черный юмор, – сказала я, – особенно в наше время.

– Спасибо за комплимент, – запоздало поблагодарила она.

– Но, по-моему, Наташа политикой не интересуется? – Он полуобернулся к ней, и его рука, держащая стакан, дрогнула.

– Игра, – сказала она, – фактически без правил, но с человеческими жертвами. Миллионами жертв. Борьба честолюбий. Нет, не люблю.

– А что вообще вы любите? – Игорь наклонился к ней, пододвигая к ее чашке сахарницу.

Чайник, чашки, и даже его стакан в массивном подстаканнике, конечно, из кухни успела притащить я!

– У нее список есть того, что она любит!

Наталья глянула на меня строго, он на нее – пристально. И темы не продолжил.

– Пора, – не допив чашки чая, вдруг сказала она, – идти пора.

– Я вас провожу.

– Проводите, – она улыбнулась. Лицо ее раскраснелось, глаза сверкали, она казалась настоящей красавицей.

Он в прихожей подал мне плащ, ей – черное ее пальто.

– Подождите, я забыл ключи от машины.

– Может, Алина унесла? – шепнула я Наталье.

– Да ну.

– Девка-то противная.

Но он уже возвратился с ключами в руках, он поигрывал ими и странно и криво улыбался.

– Ну, вперед!

– Вперед, – кивнула я. А Наталья вышла из дверей молча.

И мы шли по той же асфальтированной дорожке, и опять шуршали листья, но уже унесло со скамейки пергаментного старика, а вместо него сидела парочка, джинсовая и лохматая, я дважды на них оглянулась, и маленькая косолапая дворняга некоторое время бежала за нами, и Наталья шла, отчужденная и загадочная, а Игорь, полусклонившись к ней, что-то говорил на ходу приглушенно, и мне, представьте, вдруг стало обидно, что он не со мной говорит так мягко и тихо, а с ней, с этой девицей, похожей на киплинговскую кошку, что бродит, бродит, бродит по жизни…

Мы дошли до метро.

– Смотрите, а то я вас подвезу, – проговорил он. И я поняла, что она уже успела от его услуг отказаться.

– На метро быстрее, – она очаровательно улыбнулась.

– Слушайте, Наташенька, – сказал Игорь громко, уже не таясь меня, – через четыре дня я еду на охоту, на три месяца, вернусь лишь к Новому году и то всего на две недели. У меня есть к вам предложение – поехали со мной!

– Она работает, – сказала я быстро, – она же архитектор, а не свободная художница.

– Ну и что, – голос его чуть сел, он засмеялся. – Ну и что – уволится и поедет. Я буду ее кормить.

– Спасибо, но вряд ли… – Она улыбнулась. – У меня ведь, к сожалению, есть и свои планы.

– Перечеркните все планы к черту!

– А кроме того, я – против любой охоты.

– Вы просто не знаете, что это такое!

– Скорее! – внезапно для самой себя крикнула я, хватая Наталью под руку. – Игорь, пока!

– Подумайте, Наташа, я вам завтра позвоню!

На меня он не глянул.

Мы вышли в центре, и голубой свет витрин мгновенно сделал наши лица похожими на кукольные личики манекенов.

– Зайдем ко мне, кофе попьем? Я поняла: ей хочется поболтать об Игоре. И я была, если признаться честно, не против.

– Купим пирожные и пойдем ко мне.

Покупать она всегда предпочитала на свои деньги.

– А пирожные все какие-то на вид несвежие, – оглядев витрины, огорчилась я. – Только пирог с курагой выглядит аппетитно.

– Ладно, – она весело махнула рукой

– Зато он и правда очень вкусный, – продавщица, полная и уютная, как тахта, улыбнулась Наталье.

– Спасибо.

Во дворе ее дома белел заглохший фонтан, каменный его цветок из-за отбитых кое-где лепестков больше походил на половинку гигантской яичной скорлупы, возле которой, словно два муравья, сплелись парень и девушка.

– Фонтан заглох, – проговорила Наталья задумчиво, – и в этом грустный символ нашего времени – символ отсутствия любви.

– Но они все равно целуются, – сказала я, признаться не очень понимая, что она имеет в виду.

– Потому-то и грустно…

– ?

– …вообще, множество людей только потому обнимаются, целуются, что так принято, так заведено в людском сообществе – нужно соединяться в семьи, рожать и растить детей…

– А ты сама-то хочешь выйти замуж? – в лоб спросила я. Мы уже поднялись по лестнице к ее двери, на которой не значилось номера.

Сверху бесшумно стекла темная кошка, на секунду застыла возле нас, сверкнув зелеными глазами, и так же неслышно исчезла.

– Стекла и пропала, – сказала Наталья. И достала из сумочки ключ.

– Не отвечаешь!

– Может быть, и хочу.

В ее однокомнатной квартире почему-то тонко пахло сиренью. Я сняла плащ, она пальто. В зеркале появилось и исчезло ее лицо.

– А, может быть, и не хочу.

Комната походила на кабинет: книги, книги, в вазе цветы, а на стене картины и несколько рисунков зданий.

– Я – плохой архитектор, – вдруг сказала она, прочитав мои мысли – я как раз подумала об ее архитектурном таланте, – я хорошо придумываю, но не люблю исполнять. – Она забавно высунула кончик языка. – Мне скучно чертить и разрабатывать детали, зато сама идея, как правило, пользуется у меня страшной популярностью, я не хвастаю, честное слово. Мне даже предлагали продавать идеи одной крупной компании. Но я отказалась.

Рассказывая, она успела сварить кофе, принести чашки, поставить их и пирог на голубом блюде на небольшой журнальный столик.

– Почему ты отказалась? – Я вытянула ноги на диване, накрытом клетчатым пледом. – Было бы много денег.

– Шеф был неприятный, типичный делец, вот если б его убрали…

– Ты – как мафиози.

Она засмеялась. Просто закатилась. Господи, подумалось мне, а ведь все лжет – и вовсе ей не смешно.

– Ты считаешь, что мне не смешно, а я смеюсь, – неожиданно сказала она, прищурясь.

– Ничего я такого не подумала.

– А мне и в самом деле смешно, кем только меня не представляли, одни видят во мне монахиню, другие… – Она хмыкнула. – Кому я кажусь современной стервой (я покраснела), а кому… – Она вдруг задумалась, помолчала. – Один знакомый поэт сказал мне недавно, что я – поэзия.

– Муза?

– Нет, не муза, а поэзия: я появляюсь, чтобы исчезнуть, едва во мне перестают нуждаться. – Она села и рассеянно провела ладонью по зеркальной глади стола. У соседей за стеной заплакал ребенок.

– А этот Игорь – вполне, – без перехода заговорила она совсем другим тоном. – Худой, высокий, светловолосый. – Голос ее стал ниже, глаза сверкнули. – Асимметричное лицо. Нет, ты обратила внимание – совершенно асимметричный? значит, дисгармоничный: умом хочет сделать одно, а захлестнут чувства, сделает совсем другое. Глаза жесткие и… – она задумалась, – точно у волка, а волки – очень архетипны, у меня был знакомый психолог, сам круглый дурак, но книги хорошие приносил, ты читала о древних праобразах в коллективном бессознательном нашей психики, нет? вот, смотри, волк – животное, но как бы и собственный праобраз, и в его глазах…

А телефончик-то Игорю успела дать!

– …ум, а не только инстинкт, и этот, охотник, такой же чуткий, как волк, такой же осторожный, умный… очень чуткий.

Вот, что тебя интересует!

– Пей, пей кофе, – она улыбнулась мечтательно, – а то я тебя кормлю баснями, а кофе остывает.

– Так понравился тебе он? – Мой голос чуть дрогнул отчего-то.

Не люблю я тебя сейчас почему-то, Наталья!

– С ним можно было бы жить на две квартиры, – она не ответила прямо на мой вопрос, – зачем разрушать его милый гаремчик? Мне его малютки мешать не будут. Я стану заниматься своими делами, домики придумывать, а он своими. Позвонит мне – дорогая, а не сходить ли нам в гости? – Конечно, милый, с удовольствием. Ему, по-моему, важно, чтобы жену можно было вывести в свет. Придем, я стану молча поглядывать на его приятелей, поскольку молчаливая женщина – вожделенная мечта каждого мужчины. По крайней мере так учит нас литература. Приятели помрут от зависти! – Она засмеялась и откусила пирога. – Кстати, мою бабушку дед брал в тайгу, учил стрелять: она – не буду! он – стреляй! она – ни за что! боюсь! Он тогда свое ружье на нее наставил, прицелился, говорит – стреляй, Лулочка, а то!. . Она выстрелила куда попало и никуда, разумеется, не попала!. . – Наталья разрезвилась, щеки ее горели, глаза искрились смехом.

– Он привезет шубку тебе, – сказала я, – из песцов или из чернобурок.

– Еще бы!

Я почувствовала себя вдруг двуличной лисой.

– Вы будете с ним весьма неплохо смотреться!

– Ты считаешь?

– Прекрасная пара: высокие, стройные, зеленоглазые! (А я – стройная брюнетка с длинными ногами…)

– Представляешь, он мне звонит – а что же делает милая моя супруга одна в отсутствии супруга? А я ему…

– Вместе с ним, значит, ты жить не захочешь? – поинтересовалась я угрюмо, перебив ее лирический треп.

– Это он не захочет! – Она откусила опять кусочек пирога. – Еще кофе?

– Нет.

Настроение у меня почему-то по мере усиления ее веселости падало, словно мы соединились с ней как песочные часы. Одним словом, мне грустно оттого, что весело тебе. Она наконец-то дожевала свой пирог. И потянулась на диване.

А я резко простилась и ушла.

На улице похолодало. До метро я шла довольно долго, а такси слишком дорогое удовольствие. Толстая баба, плюхнувшись в вагоне на сиденье со мной рядом, смяла мне подол плаща. Я ненавидела уже весь мир.

Назавтра Наталья позвонила мне сама. Такого, поверьте, еще не случалось со времени нашего знакомства!

– Слушай, Ольга, ты не представляешь, что сегодня было! – рассказывала она очень взволнованно. – Звонок в дверь, я открываю, вы такая-то? – Такая-то. – А мы к вам. – Ко мне? – К вам – от такого-то. То есть от Игоря, понимаешь? Я – проходите. Они прошли, мужчина черненький, а женщина с легкой сединой, в очках, очень интеллигентная, наверное, она имела к Игорю раньше какое-то отношение…

– Ты… уверена?

– …мне так показалось, слишком она близко все его дела принимает к сердцу, ну, ты слушай, а не перебивай, женщина о нем тепло говорила, мужчина тоже начал хвалить, она – Игорь очень милый, он застенчивый…

– Игорь?!

– …угу, Игорь, в конце концов они решаются и, он выпаливает – в общем, мы к вам, вроде, сватами пришли, Игорь сам, он такой стеснительный, он во дворе остался…

– Во дворе?

– Во дворе.

– Ситуэйшн!

– И не говори! Я – тык-мык, стала виться, как уж на сковородке, людей-то ни за что, ни про что обижать совсем не хочется, а женщина вообще такая приятная, они же не виноваты, что он – такой… рискованный! Но я-то, сама понимаешь, не могу так сразу, я вообще, я не настроена…

– А тебе, между прочим, уже пора. – Я закурила, перебросив трубку из правой в левую руку. Трубка была влажной от моих пальцев.

– Ты думаешь? – Она не обиделась.

– Будешь как Наина!

– Наина? Это у Пушкина?

– Да.

– Ведьма какая-то старая?

– Ну, что дальше, рассказывай! – Я уже была не рада, что ее отвлекла.

– Дальше? Дальше, что же дальше?.. – Кажется, она почему-то расстроилась. – Они ушли. Они вообще, по-моему, решили, что мы с Игорем совсем не знакомы.

– Почему?

– Я стала мяться – Игорь, кто это, кажется, охотник, или нет, художник, они переглянулись растерянно – и откланялись. И мне, знаешь, теперь жаль, что так получилось, такой мужик зашибенный, а главное, у него лицо – асимметричное…

Вечером я поехала к Игорю. Ирка говорила, что у него есть Фрейд, а мне как раз он просто необходим. Игорь оказался дома – и один.

* * *

Кстати, я так и предполагала, что она поедет к нему в этот же вечер. Законы женского царства изучить несложно. Я чувствовала почему-то вину перед мужчиной и женщиной, приходившими ко мне. Игорь, сказала я, это мужчина, с которым мы, кажется, виделись вчера? мы пробыли у него с подругой в гостях так с часок.

Их лица надо было видеть. А я – лгала. Нет, я не исказила факты, но умолчала – о чувстве.

Ведь я любила его ровно полтора часа! Полчаса до знакомства с ним любила я его тихий подъезд, старика с меловыми бровями и коричневой палкой, на которую он опирался выцветшими ладонями, и внука старика – Кольку, не виденного мной ни разу, я любила собаку Пальму, дремавшую на балконе, и привычку Игоря закрывать от случайных подружек дверь во вторую комнату на ключ, и подружку его в прозрачных шароварчиках, исчезнувшую Джинной из волшебной лампы, я любила тоже. Я вошла случайно в его жизнь и почувствовала ее как еще одну возможность своей жизни, а поскольку сразу, едва увидела его, поняла, что все равно отвечу ему отказом, к любви-предощущению прибавился тонкий аромат близкой потери, сладкая грусть невозможного, тихий и нежный отсвет чужого навеки окна… Так в лесу, собирая грибы, увидишь вдруг незнакомую тропинку и так захочется свернуть на нее, но уже поздно, уже пора домой и, зная, что сейчас, именно сейчас, ты потеряешь эту случайную тропку навсегда среди тысячи других малознакомых и чужих дорог, дорожек и тропинок, ты с грустью глянешь на нее и полюбишь за то, что никогда не увидишь, куда бы она тебя привела. А ступи на нее, и через каких-нибудь два часа уткнется она в гнилой забор старого загона, где понурый стоит жеребец, отгоняя надоевшую муху.

В тот миг, когда, обернувшись, встретила я твердый взгляд его серо-зеленых глаз, я прочитала в них сжатую до вспышки повесть нашей возможной семейной жизни: его ревность и склонность мучить, его неосуществленные притязания к обществу, к которому он презрительно повернулся спиной, его бессмысленные бабочки-однодневки, выпархивающие в жизнь только затем, чтобы загореться и обгореть, а потом долго-долго встряхивать лохмотьями черных крылышек.

Но как не хочется знать, что и эта тропинка тупиковая! Как хочется верить, что выведет она к чудесной поляне или, в случае самом обыкновенном, к одинокому домику лесника. Как хочется вечно любить тайну его жизни, словно страницу книги, вырванную кем-то, испепеленную пламенем или унесенную бурей, и со сладкой мукой предполагать, что именно на ней было начертано рукой судьбы нечто самое прекрасное.

* * *

…Над столиком в его комнате я тогда увидела портрет яркой блондинки с карминно-красными губами, и догадалась, что сфотографированная женщина – мать Игоря, о которой Ирина мне говорила раньше. Вроде, она была любовницей какого-то известного актера, то ли Басова, то ли Рыбникова, то ли какого другого (я путаю их фамилии и кинематографические эпохи) и вообще, пользовалась сомнительной репутацией. Наталья, курсировавшая по квартире как следователь, приостановилась и вперилась в портрет.

– Я не хочу, чтобы у меня дома был вулкан страстей, – сказала она.

– А как же угрюмый, тусклый огонь желанья? – Я удивилась. Еще вчера в кафе Наталья вспоминала Тютчева с восхищением.

– Кому что.

– Нет, я как раз и хочу – только страсти!

– Иллюзия, – Наталья возобновила плетение шагов, – когда лиса догоняет зайца, она, наверное, тоже испытывает страсть, то есть страстное желание его догнать, а, когда она его съедает, любви ее нет предела.

– Ты – какая-то скучная.

– Ты угадала! – Наталья почему-то моим словам обрадовалась. – Я для всех скучная, и мне приходится… – Она замолчала и глянула одним из своих непонятных взглядов: то ли вдаль, то ли вглубь себя. У меня холодело в груди, когда порой она смотрела как бы сквозь меня.

Через две недели Игорь уезжал на охоту. Я провожала его в аэропорту. Его кожаная спина, рассекающая толпу пассажиров, показалась мне почти родной. Отчего? Но – спина очень мужественная, это факт.

– Я привезу тебе шкурок, – пообещал он, криво усмехнувшись, – зашибем тебе отменную доху! – Вдруг он резко к кому-то обернулся.

– Эй, мужик, на пару слов! Дело есть.

Я испугалась, увидев физиономию подошедшего. Ну и братва в команде Игоря!

– Знакомого вот повстречал, – объяснил он, лениво приобнимая мои плечи, и на меня пахнуло душной кожей его пальто.

– Тебе – песцов, а мне, – он хрипловато засмеялся, – похоронить мечту.

Мужик выжидательно глядел на него.

– Ладно, беги.

– Наталье привет передать? – спросила я тихо.

– Я же тебе все сказал, малышка моя непонятливая, – Игорь потрепал меня по щеке, – а теперь беги.

Я встретилась с его знакомыми глазами – точно два остромордых зверя настороженно глянули из его зрачков.

Игорь улетел. Дня через два я позвонила Наталье. Она была явно не в духе, но все-таки зайти пригласила. И я зашла. Ее-то ведь в гости не вытянешь. Она вообще, по-моему, способна годами не выползать из своей квартиры, было бы только что поесть. Можно, пожалуй, заинтересовать ее каким-нибудь знакомством, но и то обычно она будет собираться как вор на ярмарку, сомневаясь – идти или не идти. В характере ее, честное слово, есть что-то паучье: выглянет, заметит мушку, спрячется и плетет, плетет свою паутину.

Боже мой! Теперь, все вспоминая, я порой ужасаюсь, ну, как, как я могла связаться с таким психопатом! Достаточно бабу его было увидеть – в ее прозрачных штанах – и все уже умной женщине стало бы понятно. Но я люблю его. Люблю. Несмотря на его страшный характер, на его сомнительных друзей, на его шлюх! Наверное, это и есть моя жизнь.

…У Натальи на диване валялась какая-то книжка, на столе газеты, на полках лежала пыль. Сама она вытянулась на диване, скрестив на его спинке долгие ноги в старых джинсах, да и серый свитерок тоже не новый, у меня, кстати, недавно был такой, я его продала Ирке всего за ничего, да и то Ирка возникала, что, мол, сестра и продаю, не могу подарить, я ей тогда популярно объяснила, что у нее Шурик, бэби и скоро будет посудомоечная машина, а у меня шиш в кармане. Да, цепочка с Буддой на свитерке вызвала у меня раздражение. Всегда Наталья выпендривается, если не сказать погрубее. Даже дома она подкрашивала ресницы и чуть-чуть подводила глаза. Но сейчас у нее и тушь размазалась. Вот, моя Иришка, моя мать правильно говорит, родилась настоящей женщиной: главное для нее, как бы она ни отрекалась, ее Шурик. Она трясется, как бы его кто из стойла не увел, и считает необходимым, страхуясь, каждый день, да еще несколько раз! – провоцировать его на выполнение «супружеского долга». Я сразу все просекла, хоть она мне и жаловалась, ты знаешь, Ольга, как мучительно, сил просто нет, какой он приставучий! Я ей говорю – так не маячь перед ним как на конкурсе красоты, оденься нормально, он и уставится в ящик, а не на тебя, она, закривлявшись сразу – ну что ты мне говоришь, я заторопилась открывать, не успела халат накинуть. И он, как зверь, сразу меня в постель. А ходишь в одних джинсах и с голой грудью зачем? Ой, ты дура, что ли, не понимаешь, от плиты жарко! попрыгай-ка возле нее, как я. Помню, я у них пару ночей спала: мой папашка все по расписанию делает, как намечено у него первого января каждого года, вот, у него по расписанию была травля тараканов, хотя ни одного у нас усатого не было! но надо так надо, он все залил, как мы с мамашкой его ни отговаривали, и я пришла спать к Ирке. Только стала задремывать, разбудил меня ее шепот: «Шурик, слышишь, кто-то скребется, помнишь, к Петровым вор залез, бриллианты увел?» Это она так Шурика на сексушку провоцировала. Хитроумная коза. Если она перед ним встанет, то локотки свои острые в край стола упрет, спинку подковкой изогнет, Шурик – раз и попался. Я не видела, но отчетливо представляю как все это дело у них получается. Иришка мне понятна, но я ее не осуждаю: баба есть баба, ее удел – гнездо, а задача основная – накормить детей, а значит, удержать рядом с собой самца. Самка капы, одним словом. Ирка меня задолбала просьбой отовсюду привозить красные трусики, они, видите ли, на Шурика действуют, как красная тряпка на быка. Да, баба есть баба. Кстати, и Катька такая же. То-то они и сдружились. Только Катька не очень удачливая. Мать ее тоже родила, вроде, одна, без мужа, был, конечно, какой-то залетный грач, птица весенняя, и сгинул… Нас-то с Иришкой еще наша бабка учила: для мужчины, девочки мои, нет худшего оскорбления, чем равнодушие или отвращение к его мужским достоинствам; не нравится он вам по ночам, противен; ан – терпите, терпите и притворяйтесь. Я, говорит, с дедом вашим всю нашу совместную жизнь притворялась, он так ничего и не понял; об одном молилась, чтобы скорее уж он совсем бессильным стал, и, слава тебе, Господи, услышаны были мои молитвы – раненько дед перестал меня любовью беспокоить…