Текст книги "Модельерша"

Автор книги: Мария Бушуева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

У Натальи, думаю, женского мало. Не умеет она намекнуть мужчине, что он ей нравится. Оттого, наверное, ее мужиков и уводят. Если она в юбке, никогда не сядет так, чтобы коленочка чуток приоткрылась, есть ведь уйма таких женских хитростей, наука соблазнения богата ими. Ну, в общем-то у нее ноги не идеальные, хуже моих, так что ей и показывать-то особенно нечего. И пуговичку даже если лишнюю на кофточке расстегнет, а там?..

* * *

– Скучаешь? – Я подсела к ней на диван, вынула из сумочки зеркальце, подправила линию своих губ – контрастней сделала. У меня между прочим, красиво очерченный рот.

Наталья, я тебя сейчас просто ненавижу.

– Скучаешь? – повторила я.

– Ностальгия.

– По Тарковскому?

– Не совсем.

Вообще, Тарковского я обожаю, не каждому он, разумеется, понятен, но блестящий режиссер. Сейчас его забывать стали. А я купила диск с его фильмами. И мы смотрели его у Игоря.

– Уехал?

– Да. – И тут я поняла, что ревную. И кучу недостатков у Натальи нахожу только поэтому. – Улетел.

– У меня ностальгия по моему тюркскому периоду, – невесело улыбнулась она. – Впрочем, Игорь, наверное, в тысячу раз интереснее.

– Он шубку мне обещал.

Черт меня дернул за язык, вдруг она решит тоже его попросить привезти и ей.

– Из песцов?

– Да.

– Тебе очень пойдет.

Нет, не попросит никогда, она – гордая. К таким на хромом баране не подъедешь.

Зазвонил телефон, она, как бы нехотя, поднялась с дивана, подошла к вишневому аппарату, встала, уперев одну руку в бедро, как чайник. Противная поза.

– Сейчас? Договорились. – Она положила трубку. – На ловца и зверь бежит, – резюмировала она разговор. – Витька в гости зовет. Поехали?

– Я не буду лишней?

– Что ты! – она рассмеялась мило и звонко, как девчонка. – Наоборот, он очень любит женские лица в большом количестве, но ты помни, у него Катька, это святое. – Она распушила волосы щеткой и потянулась. – Но он с Игорем не сравнится!

Я ни на йоту не поверила ей: ностальгия, видите ли, по какому-то периоду! Е-рун-да. Просто она расстроилась, что Игорь, улетая, ей не позвонил, она думала, раз он сватов заслал, так будет еще десять лет ей телефон обрывать. Повыкобениваться хотела. Но напала не на того! И к Витьке меня потащила специально, чтобы я переключилась. Так уж ее и волнует Катерина – это святое! – прямо! Расчет прост: я схлестнусь с Витькой, а она вернет себе Игоря…

Тогда я думала так, и у меня не было сомнений. Сейчас я не знаю, права ли я была или нет, но в том, что у Натальи была какая-то своя задумка, когда она потащила меня к Виктору, я уверена и сейчас. И, надо сказать, я и теперь не очень понимаю, что я находила в ней. Иногда я ею просто восхищаюсь до сих пор, нахлынет такое сентиментально-восторженное к ней чувство, прямо ай лав ю, сама не пойму, откуда и отчего. Но чаще она кажется мне такой, как все. И тогда я решила – такая же, как все, только глупая. С большими прострелами, как выражается моя мамашхен. Ясно как дважды два четыре.

* * *

В фотомастерской и точно сидела Катерина, ну и погодка, ворчала она, лучше бы скорее нормальная зима с морозцем, твою мать, а то развезло, не проехать, не пройти к твоей поганой конуре, скоро лодка потребуется, затопит тебя к ене-фене, все твои фотки скукожатся, крысы начнут в воде кувыркаться, если и дальше будут лить жлобские проклятые дожди.

Не затопит, бурчал Витька в бороду, авось и осень, и зиму переживем, не сахарные.

Я наблюдала за Натальей. Она как-то удивительно преобразилась: что-то беззащитное, чистое, нежное проступило в ее лице, оно показалось мне более овальным, правильным, словно лицо древней славянки, и мне стало вдруг так жаль ее и охватил страх за нее – Боже мой, совсем одна и такая беспомощная!

Нет, бабы, мать вашу за ногу, не представляете вы, как в такую хренотень в детскую кухню таскаться, продолжала жаловаться Катерина, я Витьку в коляску (сына она тоже назвала Виктором), тащу его по слякоти, он как милицейская сирена воет, ноги у меня мокрые, грудь болит. Я бы доезжала до кухни за пять минут на машине (Катька водила старенького "Жигуленка"), но что-то в его моторе сдохло…

В дверь громко постучали.

– Открой, Катерина, – буркнул Виктор, – я занят.

Он склеивал какие-то коробочки, а может, рамочки делал, кустарь-одиночка. Забавно!

В мастерскую вкатилась Лялька. В ней была какая-то разлаженность, будто все ее округлости: две гири грудей, шины бедер, колбаски ног, яблочки щек и даже колечки волос, – забежали каждая сама по себе, отталкивая и обгоняя друг друга. Позже всех вкатились двойные кругляшки ее близоруких глаз. Несмотря на обилие округлостей (а возможно, и благодаря им) Лялька мечтала выйти замуж за принца. Точнее, учитывая ее недавно отпразднованное тридцатилетие, за немолодого короля с королевством приличного достатка. А пока он не встретился, Лялька занималась с пылом и рвением общественной работой по партийной линии, выбрав, разумеерся, лидирующую партию (все немолодые короли, съязвила однажды Наталья, как правило, теперь депутаты), бегала от приятельницы к приятельнице, а сейчас вот прикруглилась к Катьке, которой шумно, как паровая машина, сочувствовала, возмущенно считая, что роковой азиат порушил Катьке жизнь.

– Бабочки, дорогие мои, – разделавшись наконец с бумажными делами, загудел Витька, – давайте-ка я вас всех сфотографирую. – Он засуетился возле аппаратуры. – Наталья, ты – амазонка, тебе бы на коне скакать, – бубнил он, – ты вперед садись, а ты, пухлая (это к Ляльке), за ней…

– У тебя все – амазонки, – буркнула Катька.

– Молчи, женщина! Я – азиат. Мои женщины должны молчать.

– Твои – и такие разные, – хохотнула Лялька.

Так мы и получились – сейчас я смотрю на снимок: вот Катька, в какой-то огромной вязаной кофте, только подчеркивающей ее худобу, с затравленным взором и сигаретой в узловатых пальцах, вот я – почему-то с вытаращенными глазами и растянутыми губами, точно у Щелкунчика, Лялька с персиками щек и пирожным, которое она, вбежав, тут же стащила у Катьки из холодильника, и Наталья, в свитерке и джинсах, хмуроватая, но с улыбкой. Сейчас, когда прошло время и ко мне слетело сентиментальное настроение, мне все на фото кажутся прекрасными. Даже я сама. Все-таки я так давно не видела Наталью, что успела о ней ужасно соскучиться, она, наверное, всякая, и добрая, и коварная, и еще тысяча определений, но, честное слово, такое теплое чувство родственности охватывает меня, вот мы все, шепчу я, почти со слезами на глазах, поверьте, мы очень милые, мы слабые и очень несчастные, нас надо любить, нас надо беречь…

– И в первую очередь – от самих себя!

– Наташка?

– Привет.

– Слушай, по-моему, ты пополнела? Как живешь, расскажи.

– Расскажу, – она улыбнулась, – а ты, наверное, уже перестала писать стихи?

– Но откуда ты вообще знаешь, что я писала стихи?

Она засмеялась, на ее округлившемся лице обозначился второй подбородок. Вбежал какой-то мужчина в сером костюме, высыпал на стол то ли яблоки, то ли груши, они покатились, попадали на пол, подпрыгивая, как желтые и красные мячи, мужчина странно посмотрел на меня, будто не видя, над ним вдруг вспорхнул непонятно откуда взявшийся яркий попугай… Я проснулась. Боже мой, прошло всего несколько лет, а кажется – как все было давно…

* * *

Трамвай поскрипывал и качался.

…Мальчишки очищали дыни от мякоти, вырезали в корочке дыры, глаза и рот, надевали на головы, умудрившись внутрь вставить маленькую горящую свечку, разбредались по кустам, чтобы, внезапно появившись, напугать прохожих или друг друга, и он, наверное, никак не мог сам засунуть свечечку, она постоянно затухала, а он сердился, сбрасывая дыню, топтал ее кривоватыми ногами и плакал в кустах от своей беспомощности…

Наталья говорила, я слушала молча, и думалось мне почему-то, что все в жизни повторяется.

…они убегали в лес, всех детей встревоженные матери встречали криком и слезами, а отцы искали, взяв в загорелые пальцы электрических светляков, а он мог не появляться два, три и четыре дня, ел ягоды, валялся на траве, а когда возвращался, мать глядела сердито и отчужденно отворачивала лицо, но никогда не смеялась сквозь слезы, радостно и счастливо, что он все-таки вернулся… Ужасно, правда, когда ребенок чувствует себя одиноким и никому не нужным?

– А Катерина в общем-то к Виктору равнодушна, – сказала я, – по-моему, она никого любить не способна.

Пьяный пассажир попытался вскарабкаться в трамвай, но, неразборчиво мыча, свалился обратно.

Я так отчетливо представляла его родительский дом, его мать, его отца, все коренастые, с узковатыми глазами, представляла, как привозит он меня к себе, и вот, через сад (у них, он рассказывал, большой красивый сад), точно сквозь кружевную зеленую пену, идем мы в дом, а мать, притаившись за шторой, будто мачеха в сказке, глядит из окна – кого это он привез…

Когда Наталья так придумывала, какое-то непонятное, щемящее чувство накатывало на меня, и сейчас мне захотелось вернуться в мастерскую, обнять малознакомого мне Витьку, обнять, прижать к груди и плакать вместе с ним об утраченном детстве, о детском одиночестве, о детских слезах и о золотой мечте, которая если и сбудется, то окажется совсем не той, что когда-то, в сумраке зимнем, в темном лепетании летнем пригрезилась тебе. Хотелось плакать.

– Но я оказалась другой, – неожиданно четко произнесла Наталья, – его мать желала бы видеть на моем месте не такую невестку.

– А Катька? – Я с трудом вырвалась из разноцветного тумана чувств.

– Катька?

– Следующая остановка "Бани", – скороговоркой объявил скандальный голос.

– Катька?

* * *

В воображении я давно жила в их доме, я приспосабливалась к его отцу – хромому сердитому человеку; мне хотелось всегда сделать ему что-нибудь приятное, он ведь прожил очень тяжелую жизнь – девятилетним мальчишкой остался сиротой, отца репрессировали, мать умерла, был голод, его выкармливали соседи. И мне так радостно было приготовить ему что-нибудь вкусное…

(Я знала, что Наталья терпеть не могла заниматься кухней!)

…А мать все смотрела и смотрела на меня жаркими узкими глазами. Как на чужую.

Его родители не понимали ласки, чаще они равнодушно и привычно перебранивались, иногда он сбрасывал со стола в гневе посуду, и стеклянных стаканов, фарфоровых чашек и тарелок она никогда не ставила; сама она тоже порой запускала в мужа железной кружкой. Она считала, что я все равно брошу ее сына, и заранее ненавидела меня. Я выросла в тишине и нежности, он – в грохоте оскорблений и постоянном труде. Они, конечно, умели любить, но язык любви у них был иной: то, что могло показаться мне лишь ссорой и руганью, было, возможно, их своеобразной лаской… И мы не понимали друг друга.

– Стадион! – объявил тот же голос, заглатывая "а" и почти заменяя "о" на "у".

– А в школе, – продолжала Наталья, – ты не представляешь, такой он был маленький! Этакая коряжка. Все считали его тупым, а он просто очень медленно соображал – маленький, остриженный наголо, все делающий из упрямства наоборот.

Я почувствовала, что слезы вновь готовы брызнуть из моего сердца.

– Ему не повезло, что ты не осталась с ним, – сказала я, – Катька ведь настоящая дура, крикунья, она – холодная как жаба.

– Нет, просто ты не понимаешь, – Наталья глянула на меня мягко, – и она, как его родители, так любит – через крик, через постоянную ругань. И она не холодная, ее теплое ядрышко прячется внутри души, очень глубоко, и наблюдателю не видно. И он так любит ее – через ее муку.

Я заколебалась, спросить или нет, отчего он не регистрируется с Катькой, если любит. И спросила.

– Боится попасть под каблук. – Наталья засмеялась. – Всю жизнь они будут рядом: он – с ощущением свободы и гордой независимости, она – с вечной неудовлетворенностью и оскорбленным самолюбием. Но в конце их совместного пути она возьмет реванш, не знаю как, но обязательно отомстит ему. За все свои страдания. И он, я думаю, неосознанно предчувствует это. А сходили бы в загс, исчез бы сразу тот драматизм, что накаляет их отношения и привязывает ее к нему; возможно, они бы разбежались так быстро, как только возможно.

– Центр! Конечная! Приготовьте билетики на проверку.

– И трамвай какой-то странный, – вдруг удивилась я, – в стиле ретро.

– Ой! – Наталья поискала сначала в одном кармане своего пальто, потом в другом. – Так и знала, что потеряю! Heт, вот они! – Она извлекла абонементные талончики из перчатки. – Такая растеряша я, кошмар, могу положить карандаш в книгу вместо закладки, а книгу, из-за чего-то более важного или интересного, отложить, поставить обратно на полку и забыть, месяца три пройдет, достаю вновь – ура, мой любимый карандаш нашелся! но прочитанные страницы стерлись из памяти намертво.

– А зонтик ты никогда не забываешь! – сказала я. Начался дождь, и она достала его из сумочки.

– Осенний вечер был, под шум дождя печальный решал все тот же я мучительный вопрос, – пробормотала она, поглядывая рассеянно по сторонам.

Разбегались по домам редкие прохожие.

* * *

…Позвонила мне Иришка. Она только что возвратилась из санатория. После родов у нее болело бедро – сказался хронический подвывих.

– Ольга, ты угоришь, – ликовала она, – у меня подвывих бедра, а Шурик тут, оказывается, без меня руку сломал! – Совпадение, видимо, ее страшно забавляло. – А Лялька-то, наша толстая кобыла, представляешь, что с ней случилось?!

– Сломала ногу, – мрачно пошутила я.

– Тьфу, не дай бог. Она, – Иришка выдержала значительную паузу, – она замуж выходит.

– Лялька?! Ты не ошиблась?! Может, Ната…

– Лялька, Лялька, и ты знаешь за кого? Ты сдохнешь!

– Ты же не сдохла.

– За директора завода! Во как! Не хухры-мухры. Он – вдовец! Он не только директор, но уже и собственник, у него акции! И у него была такая же точно матрешка!

– Но где Лялька его откопала? В президиуме среди депутатов?

– Где, где, – Ирка вдруг заорала. – А-а-а! – И бросила трубку.

Господи, и сестра у меня невротичка, а может, и шизофреничка.

Через минуту она перезвонила.

– Мне показалось, она из кроватки вылезла!

– Ты что, сдурела, ей еще четырех месяцев нет, как она вылезет?

– Может, она у меня такая уникальная!

– Ну, ладно, уникальная, что там о Ляльке?

– Катька мне позвонила, в общем, идет Лялька по улице полтора месяца назад или даже недели три назад, вдруг рядом с ней притормаживает кремовое авто и высовывается из него наша Наталья, а за рулем такой симпатичный мужик, ты даже не представляешь, какой мужик, правда, я тоже не представляю, но Катька утверждает, она видела, мужик просто отпад, Наталья, значит, вся из себя такая сияющая и предлагает Ляльку подвезти, Лялька к ним плюхнулась, Наталья их по дороге познакомила, она же простодырая, уверяю тебя, она дура, настоящая дура, в облаках витает, надо же серьезно к жизни-то относиться, жизнь – это обязанность, долг, дети, деньги, а она – придурошная, она останется одна, вот увидишь!..

– Короче, Лялька умыкнула директора, так?

– Как миленького! Он даже пискнуть не успел! У таких простофиль всегда все из-под носа уводят, а Лялька, я всегда так считала, она толковая баба, правильно она говорила, что, выбирая мужа, выбираешь себе образ жизни, то есть – какой твой муж, такова и жизнь.

– Наталья ее, небось, подучила, сама она такую фразу никогда не выговорит, в падежах запутается!

– Кто бы кого ни научил, все – чушь! главное у Ляльки будет все, а твоя Наталья с носом! – Ирка подвела итог. – Женщина вообще должна жить с мужем, потому что одной быть, в конце концов, аморально, ты же не шлюха какая-нибудь…

– Это что, в мой огород камушек?! – Я рассердилась.

– Да нет, – Иришка примирительно подышала в трубку, – просто есть законы, обязательные для всех: выходя замуж, рожай детей и воспитывай их, коли ты бабой родилась!

Моя-то сестра и про законы рассуждает какие-то, диво-дивное!

– Что-то сомневаюсь я, что у Натальи можно кого-то увести, – сказала я, закуривая. Последнее время я тоже стала очень много курить. Ирка в ответ возмутилась, бросила мне, что в людях я ничего не понимаю. Мы остались не совсем довольны друг другом.

Но, откровенно говоря, сообщение о Ляльке вызвало у меня досаду. Надо же. Ляльке-бочке достался директор, а я втюрилась, как последняя идиотка, в охотника-психопата! У Ляльки всегда были завышенные претензии, еще ее мать мечтала быть женой генерала. Лялька сама рассказывала и фотографии демонстрировала, где та – юная брюнетка с острым взором, интереснее дочери, это правда. Да, скромные советские мечтания рашн герл! Лялькин отец, капитан, возможно, и дорос бы до военноначальника, если бы не всплыло какое-то темное пятно на биографии его отца: то ли он в плену был, то ли застрелился, не помню. Тогда ни о какой перестройке (пусть не знающие, что это было такое и с чем это ели, справятся в газетах) не было и речи, и его карьера накрылась. Лялькина мать, разумеется, его бросила. Лялька мамашу свою, кажется, ненавидела с детства – жестокая и хищная, третировала дочь, по рукам била, если она ленилась учить гаммы. Потом она нашла то ли главбуха, то ли товароведа, но тот скоренько сбежал и далеко убежал, до вечной мерзлоты. За деньгами поехал, видимо. Так что Лялька свою мать переплюнула: директор – тот же генерал, только штатский.

* * *

…Я прожила в его квартире два дня. Взбрело мне в голову как-то в выходной покататься на теплоходе. Вообще-то я – домоседка. Тот, кому нужна я, сам придет ко мне. Все, необходимое тебе в жизни, придет, а гнаться можно только за чужим. Но я чужого не люблю. Я способна любить только свое. Более того, порой мне кажется, что чужого вообще не существует, всегда случайность, повернув трубочку калейдоскопа, создаст рисунок только твоей жизни. Потому что и сама жизнь – лишь мгновенный узор из множества разноцветных шаров и кругов, и, может быть, какой-нибудь лобастый ребенок на задворках Вселенной поворачивает и поворачивает трубку, создавая в каждую новую секунду совершенно другой узор, который тут же рассыпается, перетекая из одной жизни в другую, точно песок…

Я люблю наблюдать за людьми. Что театр, придуманный человеком! Тот, кто предугадывает каждую следующую реплику героя и героини, уже не находит в нем смысла.

Иногда мне снится тот лобастый ребенок; возможно, мы связаны с ним загадочной нитью: во сне я опускаю глаза – и в тот же миг он поворачивает свою волшебную трубку.

Мне нравится одиночество. Но, конечно, мне хочется встретить человека, который любил бы в жизни то же, что и я, – то есть ее самою – от летнего дождя до голубых Гималаев. И видел смысл не в кровавом политическом балагане, не в ярмарке человеческого тщеславия, не в глупом преклонении перед желтым металлом, но в непрестанном движении, в бесконечной смене узоров и, умея читать в вечной книге человеческого духа, любил и жалел суетное, жалкое, но порой все-таки великое человеческое сердце.

Когда-то мне очень нравился один человек, но, точно колечко, потерянное в песке, скрылся он в рыхлой толще дней.

Было субботнее утро и, позавтракав легко, как всегда (чашка кофе и два небольших бутерброда с сыром и маслом), я вдруг решила отправиться на городской водный вокзал и устроить себе речную прогулку.

Купив в кассе билет, стояла я, ожидая теплохода, и смотрела на воду, следя за переливами зеленого цвета. Один человек – это частичка, горошинка капли, думала я, он движется по жизни, подчиняясь законам, существующим в природе для частиц, но стоит людям объединиться в толпу, они превращаются в волны и по законам волны колышутся, волнуются, бунтуют.

Моторка, словно головастик, бежала мимо, то здесь, то там вспыхивали искры, над противоположным берегом пролетела яблоневая стайка облаков, рассыпав цвет по синему небосклону.

Года четыре назад уезжали мы с Ириной с этого же вокзала на дачу к ее знакомым. Стояла жара; от распаренного асфальта тек влажный, душный поток, на раскаленные скамейки больно было смотреть, собаки, высунув горячие языки, лениво сновали между столиками летнего кафе. Мы пили теплый лимонад, сидя на траве, среди прохладных кустов, а напротив, улыбаясь, потягивал из горлышка коричневой бутылки какое-то дрянное вино лысоватый бомж, он вытянул одну ногу, подогнув вторую, штанина задралась, и по голубоватой его коже ползал черный жук; лицо пьяницы оставалось в тени, но сквозь большие уши просвечивало полдневное солнце, и они горели ало и весело, как фары.

– Суфий, – пошутила я.

– Кто? – не поняла она. И, тоже из горлышка бутылки отхлебнув лимонада, достала сигареты, и веселый бомж, еще шире расплывшись и кивнув ей как своей, кинул ей спичечный коробок. Она поймала его во влажные ладони и закурила.

Солнце, и трава, и тихий плеск воды – само время от жары растекалось, как смола, и мгновение, угодив в нее, застыло.

– Наташка, правда, как хорошо? Как хорошо! И ничего не надо – было бы лето, свобода… А?..

Еще не было в ее жизни Шурика, хотя уже роились вокруг меня его предшественники: все с усами и фамилиями, оканчивающимися на "ко".

Я отошла от воды, слишком яростно солнце жгло губы и лоб, и, добредя до киоска, купила в нем головоломку «Змея», чтобы скоротать время. Потом кому-нибудь подарю.

Моя мать, кстати, обожала, выполняя свои сиюминутные желания, покупать всякую ерунду, чтобы столь же скоро все купленное раздарить. Отчим мой, летчик, с которым одной семьей мы не жили, каждый месяц привозил ей новое платье, костюм или сумочку – понятно, почему у нее не переводились жалующиеся на жизнь приятельницы. Наряды моей матери быстро надоедали, делать приятное ей нравилось – даже меня, свою дочь, воспитывающуюся у бабушки с дедом, она воспринимала как симпатичную игрушку, раза два в месяц она привозила мне ворох подарков, пила со мной чай, наряжала в новое платьице, распускала мне волосы, чаще убранные в "хвостик", подкрашивала для смеха мне рот – и хохотала: такой милой и забавной казалась ей живая игрушка.

Головоломка «Змея» оказалась весьма легкой. Я быстро сложила из вращающихся треугольничков зеленую гадюку и села на скамейку под широким мощным тополем.

Наверное, я уже тогда заметила его. Наверное, именно оттого я изобразила полное безразличие к тому, что происходит вокруг, наблюдая за окружающим осторожно, из-под приспущенных век.

Рядом с ним подпрыгивал от нетерпения мальчик лет девяти с выгоревшими светлыми волосами и худыми долгими ножками в красных шортах. На голубой его маечке висел клык. Отец слегка грассировал, сын – нет. Голосок его, высокий и звонкий, так приятно звенел в летнем воздухе! Мне вспомнилась музыка сухой травы Крыма…

Пора было идти. Я встала со скамейки, зная наверняка, что отец и сын отправятся в то же полуторачасовое путешествие, что и я, и, когда теплоход, достигнув конечного пункта – тихого островка, названного, наверное, кем-то из моряков Поплавком, – повернет в обратный путь, отец мальчика решит познакомиться со мной – одинокой, спокойной, улыбчивой, но чуть-чуть отчужденной.

Вообще, многое из того, что будет иметь ко мне хоть какое-нибудь отношение, я предугадываю заранее. Эту свою способность я обнаружила еще в детстве; мне приснилось, что купленную мне в подарок на день рожденья красивую куклу бабушка с дедом спрятали от меня в ящичек для обуви; открыв утром глаза, я вскочила с постели, в пижамке, босиком, выбежала в коридор, распахнула дверцу шкафчика – никакой куклы там не оказалось; но вечером, за ужином, бабушка вдруг сказала, что мне хотели сделать сюрприз, купили куклу, даже думали спрятать ее в такое место, где я бы ни за что ее не отыскала, но дедушка уговорил подарить ее прямо сейчас, не дожидаясь дня рождения, пусть девочка обрадуется.

– А куда вы хотели спрятать куклу? – спросила я, изумленно на бабушку глядя.

– Никогда не догадаешься! – Она засмеялась, обняла меня и поцеловала. – В ящик для обуви!

…Мимо проплывали обрывистые берега с небрежно раскиданными внизу у кромки воды фигурками рыбаков и разноцветными квадратиками палаток… Я люблю запах воды, люблю, когда жаркое солнце рассыпается на миллионы брызг, а за теплоходом скачут бешеные водяные кони. Я зажмурилась. Он подошел незаметно. Но, не поднимая век, я почувствовала: он – рядом.

– Хорошо?

Я открыла глаза.

– Да.

Мне он показался очень серьезным, каким-то слишком взрослым, что ли. Хотя странно, наверное, так говорить о мужчине сорока с чем-то лет. Но бывают на свете шестидесятилетние младенцы и одиннадцатилетние ворчливые старички.

Олег Игнатьевич, так его звали, казался тем человеком, с которым нигде и никогда не бывает страшно, потому что он создает вокруг тебя такую мощную крепостную стену, что ни один лазутчик чужого мира не сможет сквозь нее проникнуть. Я легко представила его в большом кабинете сидящим за тяжелым, громоздким столом среди телефонов, компьютеров и кожаных папок, аккуратно положенных одна на другую. Его, конечно, побаивается секретарша, худая джинсовая особа в очках, а он, наверняка, подумывает, как бы сменить ее на уютную пышечку. Таким мужчинам должны нравится пышечки!

И непонятно, почему он подошел ко мне. Наверное, все-таки потому, что я заранее все придумала – придумала, как познакомится со мной этот крупноблочный мужчина, и как мы вскоре хорошо заживем все втроем: он, я и очаровательный готический мальчик, который полюбит меня и станет относиться ко мне как к старшей сестре.

Оказалось, Олег Игнатьевич недавно овдовел. Ужасная трагическая случайность – взорвался вагон поезда. Со стороны какого-то комбината в низину, где по рельсам шли поезда, долго стекал газ, пока в безветренную погоду его не собралось так много, что один из электропоездов, точно спичка, чиркнув о провода, мгновенно загорелся.

– А Наташа пойдет с нами? – спросил мальчик Женя у отца, когда мы расставались у метро. – Мы купим ей вкусный-превкусный торт!

Ему и самому хотелось сладкого, но больше – чтобы я не уходила, ведь со мной было так весело, так спокойно и легко, словно мы ровесники и знакомы уже сто лет, и мощная отцовская рука все-таки слишком была тяжела для хрупкого мальчишеского плечика.

– Я зайду к вам вечером, – пообещала я, – если вы никуда не собираетесь.

Женя расплылся. Выяснилось, что и живем-то мы совсем недалеко друг от друга.

– Только обязательно, – сказал он тоненько, – честное слово?

* * *

Есть женщины, как бы рожденные вдовами; дважды замужем – дважды вдова, а бывает и трижды. Так рассуждала моя бабушка. И мужчины такие есть.

Я пила чай и размышляла. Тащиться вечером. Боже мой, зачем? Я устала. Мне хочется залезть в ванну, включить потом телевизор, взять в руки книгу, залечь на диван – и все! Я казнила себя за то, что дала обещание – разве можно привязывать к себе ребенка, если не думаешь остаться с ним навсегда. А не пойти нельзя – мальчик будет ждать. Ну, зачем, зачем я отправилась на этом теплоходе! Как мне хорошо было жить, совсем не зная, что есть на соседней улице такой ребенок – Женя, оставшийся без мамы. Не знать. Не видеть. Не глядеть. Не слышать. Не чувствовать. Господи, как можно ощущать себя счастливой, когда на Земле столько горя! Единственное, что способно хоть немного утешить, создав красивую иллюзию справедливости, – это представление о закономерности твоей судьбы, которую ты определил сам собственными поступками в прошлой жизни. И тот, кто страдает сейчас, наказан за то, что раньше причинял страданья другому. И в следующем воплощении Женя обязательно встретится с матерью, может быть, она родится вновь и в жизни этой – родится его дочерью или внучкой.

Моя боль немного притупилась. Я поставила Грига, поплакала, застыдилась своих художественных слез под музыку, выключила музыкальный центр, заварила свежий чай.

Конечно, я была бы, возможно, очень счастлива, выйдя замуж за такого вот Олега Игнатьевича. Пришлось бы поторопиться с еще одним ребенком: муж – далеко не мальчик. Почему-то мне представлялось, что родились у меня двойняшки – девочки, одна голубоглазая, а вторая – сероглазая. У нас в роду не было близнецов. Я забросила бы свою дурацкую (и любимую!) архитектуру, перестала придумывать домики, скверики и башенки. Своего мнения ни о чем у меня бы не осталось – Олег Игнатьевич, явно, из тех мужчин, которые не нуждаются в дополнительных мнениях, тем паче женских. Я бы страстно полюбила торты и пирожные, сама бы пекла, сама бы варила клубничное и малиновое варенье, и в самом начале июня, когда листва еще яркая, а речная вода холодная, уезжала бы на дачу вместе с двойняшками и Женей; он гонял бы там на велосипеде, загорал, пробовал тайно курить, выпрашивая сигареты у сторожа (конечно, у них огромный дачный дом) и помогал мне, бегая за молоком и для удовольствия поливая грядки. Он – хороший мальчик и полюбил бы двойняшек – Веру и Надю… Выбрал бы имена, конечно, муж: Вера – в честь погибшей жены, Надя – в честь матери. И моя мама иногда приезжала бы к нам, Олег Игнатьевич сам отвозил бы ее и отчима. Мама бы впихивала свое обширное белое тело в ярком платье на первое сиденье дорогой машины и, с трудом втиснушись наконец, тут же бы заводила милую беседу с зятем о внучках. Вера и Надя вместе со мной подпрыгивали бы на заднем сиденье, одна – постоянно ныла, вторая наоборот – лезла драться и смеялась. Так и выросли бы они – из одной получилась бы грустная мечтательница, неудачно вышедшая замуж за пьющего инженера-алиментщика с отцовского завода, из второй – фифочка, жена бесшабашного летчика, который таскал бы ее по всем мировым курортам, она бы долго ему не рожала, чтобы, родив, наконец, лет в тридцать шесть, когда и ее страсти утихли, и супруг отлетал свое, превратиться в мою маму, ее бабушку, – располнеть, стать белой, сытой, доброй, весьма светской и очень довольной жизнью… Нет, наверное, Олегу Игнатьевичу не суждено стать вдовцом вторично: мы бы жили долго. Женька бы вырос и женился. Он стал бы научным сотрудником. Любил бы меня. Ведь я бы тоже любила его. В общем, не это ли счастье, друзья?

Я купила в кулинарии торт «Домашний» – он покрыт вкусным шоколадным кремом, и представляла, как сильно обрадуется Женька. По этой центральной тихой улочке я когда-то ходила в школу. Не дай Бог сейчас встретить кого-нибудь из своих бывших одноклассников – никто из них, кроме самой близкой подруги, моей Пятницы, уехавшей в Магадан, не вызывал у меня ностальгической симпатии. Начнут расспрашивать – где, что, с кем. Какие все-таки красивые мощные тополя! Я помню, как наступали каникулы – и асфальт покрывался пухом, ветер разносил его, он залетал в ноздри, в глаза. Ура, все бывшие школяры попрятались по норам. Попадавшихся навстречу ярко накрашенных женщин и совершенно бесцветных мужчин, наверное, я видела множество раз – центральная часть города, как большая деревня: одни и те же примелькавшиеся физиономии, но моя рассеянность и постоянная погруженность в свои фантазии, как называет особенности моего характера милая мамочка, надежно защищают меня от городского ритма и привычной суеты, не имеющей прямого отношения к той реальности, где я чаще всего обитаю. Там же. То же. Понятия не имею.