Текст книги "Дом над Онего"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Когда я проснулся, разница между температурой моего тела и температурой воздуха на улице составляла более восьмидесяти градусов Цельсия. У меня – за сорок, за окном – минус сорок два. Правая рука напоминала новогодний шар или большую радужную сардельку. Слава встал на лыжи и кинулся в Великую Губу за помощью.

К счастью, дорога была расчищена. «Скорая» из больницы в Великой Губе приехала – о чудо! – довольно быстро (учитывая, что было раннее утро 1 января). Правда, прислали не врача, а дежурную сестру, зато шофер был совершенно трезв. Машину они оставили на околице – въезд в деревню не чистят (Конда фигурирует в документах как «нежилая») – и кое-как, без лыж, добрели по свежему снегу до нашего дома. Тамара Валентиновна только ахнула, увидев мою руку, превратившуюся в воздушный шарик, и, не задумываясь, вынесла вердикт: немедленно к хирургу, резать!

– Резать – не резать, – почесал в затылке Лев Матвеевич, – до Медгоры все равно не доедем, бензина не хватит.

– У нас в больнице переночует.

– А не замерзнет он там?

До меня стало доходить, что дела плохи. Сестра Тамара твердила, что спасти меня может только скальпель, а поскольку хирурга в Великой Губе нет, надо ехать в Медвежьегорск. А как ехать, если у Матвеевича лимит на бензин исчерпан, а новый еще не выделили. Поэтому они решили пока положить меня в больницу в Великой Губе. Но там холодно, как в псарне, потому что ночью вырубилось электричество и полопались трубы центрального отопления. Пока они в новогоднюю ночь спохватились, один больной умер, еще двое – при смерти. Остальных разобрали по домам.

– Так, может, пускай наш больной лучше дома ждет транспорта в Медгору? – предложила Наташа.

– Исключено, – возразил Матвеевич, – я и сегодня сюда еле доехал, а если ночью пойдет снег – обещали, – завтра до вас будет уже не добраться.

Последнее слово было за мной. Я поблагодарил и отказался. Уж лучше умирать у себя дома на теплой печке, чем в обледеневшей больнице. Тот, кому доводилось лежать в провинциальной больнице постсоветской эпохи, скорее всего, меня поймет. Тамара Валентиновна пыталась возражать, но, увидев, что я принял решение, наложила повязку с ихтиоловой мазью и оставила какой-то антибиотик. Четыре дня я его пил, чтобы остановить воспаление. Ихтиол вытянул гной. Температура упала. Я бросил лекарства и и стал голодать. Через неделю рука вернулась в норму. Снова пронесло.

А что касается дороги, Матвеевич был прав. Вскоре после их отъезда началась метель.

3 февраля

А в «Жепе» – новое цунами… На сей раз – список Вильдштайна[123]123
  Так называемый список Вильдштайна (по имени опубликовавшего его известного польского журналиста Бронислава Вильдштайна), насчитывающий около 240 тысяч имен – список каталога архива Института национальной памяти, в котором, как утверждается, помещены фамилии законспирированных сотрудников службы госбезопасности, а также имена тайных агентов и претендентов на тайных агентов в Польше до 1983 года.


[Закрыть]. Четверть миллиона «жертв».

Помню Бронека в радостный период конца 1970-х. Кажется, осенью 1979 года мы сидели у меня на улице Пшестшенной во Вроцлаве, между двумя стычками с госбезопасностью. Без Лешека Малешки[124]124
  Леслав Малешка (р. 1952) – польский журналист, деятель оппозиции в ПНР.


[Закрыть], зато с Анджеем и Войтеком из краковского СКС[125]125
  СКС – Студенческий комитет Солидарности – оппозиционная группа, первоначально созданная в Кракове студентами Ягеллонского университета.


[Закрыть] и несколькими ребятами из Вроцлава. Интересно, кто-нибудь из них вошел в список Бронека?

А впрочем – плевать!.. Но я поражаюсь этой общенациональной панике. Этой «истерии», как это раньше называлось, которую уже несколько дней провоцирует «Жепа». Все вдруг стали проверять: окружающих, себя (словно раньше не знали), своих близких. «Многие теперь примутся восстанавливать честное имя и прикрывать фамилии, словно разграбленные могилы, а репутация нескольких покойников рассыплется в прах». Но есть ли из-за чего настолько сходить с ума?

В списке Бронека я бы наверняка нашел много знакомых фамилий. Ну и что? Прошлое минуло безвозвратно, и сегодня меня все это совершенно не колышет. Разве что занятно понаблюдать за этой бумажной казуистикой – кто насколько скурвился. Разделение доносителей на тех, кто доносил за деньги, и тех, кто делал это из страха, не меняет сути вещей – и те и другие позволили себя поиметь. Пусть даже орально.

Кое-кто пытается все вывернуть наизнанку и твердит, что виновата система и ее щупальца, это их, мол, нужно преследовать, пятнать и наказывать, а стукачи – всего лишь несчастные жертвы. Для меня гэбэшники были противниками (впрочем, они никогда этого не скрывали), а парень, который жал мне руку, как Лешек, и доносил на меня, как Кетман[126]126
  Один из псевдонимов Леслава Малешки в службе госбезопасности.


[Закрыть], вот это, по правде говоря, – сука. Вот и все.

Тревожит меня только одно. Стоит ли вообще писать о таких сенсациях в дневнике? Не напоминает ли это пришпиливание к бумажке бабочек-однодневок?

8 февраля

День ощутимо удлиняется. Всего лишь восемь тридцать, а за окном уже маячит его бледное лицо… Сизое, немного опухшее облако над Виговом, ниже темная полоса леса и безмолвное белое пятно – на целый экран.

Будда на письменном столе тоже вынырнул из тьмы. Свет из окна высветил во мраке его правое плечо, бедро и макушку – мягким, серебристо-пепельным абрисом. Этого маленького бронзового Будду привез мне несколько лет назад из Японии дядя Виня[127]127
  Винциуш Нароек (р. 1934).


[Закрыть], в свое время прекрасный польский социолог, автор, в частности, «Планового общества». В Страну цветущей сакуры его пригласили в связи с выходом книги на японском языке. Сегодня он мне приснился.

– Представляешь себе, – смеялся он во сне, как тогда, вернувшись из Киото, – «Плановое общество» иероглифами? Можно сразу делать харакири.

22 февраля

Снежная тюрьма, в которой мы оказались – дороги по-прежнему не чистят, – напомнила мне «Снежную страну» Ясунари Кавабаты[128]128
  Ясунари Кавабата (1899–1972) – выдающийся японский писатель, офицер французского ордена искусств и литературы (1960).


[Закрыть], прекрасный роман японского лауреата Нобелевской премии за 1968 год. Первый раз я читал его, кажется, тридцать лет назад, но до сих пор помню свое восхищение. Особенно запомнилось мне описание изготовления крепа. Женщины в этом районе – который снега зимой отрезают от мира – целыми днями ткали белый льняной креп. Начинали ткать в конце октября, едва в воздухе появлялись первые снежинки, а в середине февраля отбеливали готовую ткань, расстилая ее на полях и в садах, покрытых голубоватым от солнца весенним фирном. Еще в старинных книгах говорилось, что ткань существует потому лишь, что существует снег. Снег называли родителем ткани. Отбеливать следовало так, чтобы льняной креп производил впечатление сотканного из снежной пряжи. Лен, вытканный в мороз, приятно охлаждает тело в летний зной. Конец отбеливания крепа в «Снежной стране» означал начало весны.

Пользуясь своим снежным затворничеством, я обратился к другим произведениям японского мастера в прекрасных русских переводах. Прочитал «Танцовщицу из Идзу», «Старую столицу» и «Тысячу журавлей» (роман, основанный на Хадо, то есть Пути Чая), «Спящих красавиц» и «Голос горы», миниатюры из цикла «Рассказы величиной с ладонь» и эссе, в которых Кавабата шлифовал мастерство старинных японских дзуйхицу («вслед за кистью» – прозаический жанр, зародившийся в период Хэйан[129]129
  Период Хэйан – период в японской истории (794–1185).


[Закрыть], то есть тысячу лет назад!). В процессе чтения я заметил, что чем глубже я проникаю в тонкую прозу Кавабаты, тем ближе мне становится его мир (и суть этого мира, лежащая за границей слов….), и наконец меня вдруг осенило, что в сущности мы говорим об одном и том же. Наконец-то я нашел писателя, который в своем искусстве передал дух Севера.

Кто-то может возмутиться: какое отношение японец имеет к Русскому Северу? Мало, что ли, русских писателей? Скажу, что Север и Россия – понятия разные, хотя кое-где пересекаются. Русские появились на Севере относительно недавно и, судя по моим наблюдениям, скоро отсюда исчезнут, как ранее исчезли племена саамов или чуди, а Север как пространство (обширная пустынная территория) существовал здесь еще до ледника. Я не раз подчеркивал, что, прожив много лет на Севере, я прожил в России примерно как тот, кто в XIX веке обитал, скажем, в Калише. А теперь вернемся к Кавабате.

Прежде всего это вопрос сходства климата и, следовательно, особой чувствительности к атмосферным явлениям. Жизнь на Японских островах, в регионе частых цунами и землетрясений, заставляет внимательно наблюдать за поведением птиц, ропотом ветра, цветом неба, формой волны… Точно так же на Севере, где внезапная метель, долгие морозы или глухой рокот льда могут означать жизнь или смерть. Человек в таких условиях становится более чутким. Ощущая под собой бездну.

С климатом связаны ритмы природы, столь тщательно отраженные в японской литературе: от вступительного абзаца знаменитых «Записок у изголовья» Сэй-Сёнагон[130]130
  Сэй-Сёнагон (ок. 966–1017) – великая средневековая японская писательница и придворная дама при дворе юной императрицы Тэйси (Садако), супруги императора Итидзё эпохи Хэйан. Известна как автор единственной книги «Записки у изголовья», давшей начало литературному жанру дзуйхицу (дословно – «вслед за кистью», «следуя кисти»; очерк, эссе, поток сознания) в японской литературе.


[Закрыть], у которой Кавабата брал первые уроки стиля «вслед за кистью», до не менее известного стихотворения Догэна[131]131
  Эйхэй Догэн (1200–1253) – японский мыслитель, патриарх дзен, основатель японской школы Сото.


[Закрыть], с которого он начал собственное дзуйхицу – речь под названием «Красотой Японии рожденный», произнесенная в Шведской академии при вручении Нобелевской премии.

 
Весной – цветы.
Летом – кукушка.
Осенью – луна.
Чистый и холодный снег – зимой.
 

Тогда, в декабре 1968 года, получая в Стокгольме высочайшую литературную премию, Кавабата отдал должное всей плеяде великих мастеров дзен (монахов-поэтов), для которых медитативное созерцание северной природы было одновременно созерцанием пустоты. В дополнение к Догэну он процитировал стихотворение монаха Рёкана[132]132
  Рёкан – монах (1758–1831).


[Закрыть], который всю жизнь провел на севере Японии (описанном в «Снежной стране»), куда «через Японское море долетают холодные ветры из Сибири», а перед самой смертью познал просветление и написал прощальную строфу:

 
Что останется
После меня?
Цветы – весной.
Кукушка – в горах,
Осенью – листья клена.
 

Кавабата упомянул также Святого Мёэ[133]133
  Мёэ (1173–1232) – японский монах школ Кэгон и Сингон. Наряду с такими своими современниками, как Хонэн, Синран, Догэн и Нитирэн, относится к числу выдающихся буддийских деятелей начала периода Камакура. Посмертное имя – Кобэн. Также известен под именами Святой Мёэ и Святой Тоганоо. Буддийское творчество Мёэ оказалось необыкновенно плодотворным: его кисти принадлежит более пятидесяти работ, написанных в самых разнообразных жанрах – философские трактаты, руководства по медитации, путевые записки, пророчества, кодексы поведения, письма, полемические произведения, дневник снов и др. Мёэ оставил большое поэтическое наследие в жанре вака. Как автор вака он был удостоен высочайшей оценки Фудзивара Тэйка, непререкаемого авторитета в мире поэтического искусства классической Японии.


[Закрыть], процитировав три его стихотворения, посвященные луне (читая их, я словно бы видел огромный оранжевый диск, выплывающий из-за халупы Федоровича), а также монаха Иккю[134]134
  Иккю Содзюн (1394–1481) – японский дзен-буддийский монах, поэт, художник, каллиграф, мастер чайной церемонии и театра но. Иккю был одним из самых известных представителей классической средневековой культуры Японии.


[Закрыть] с его строфами о шуме ветра в сосновых ветвях на картине (пустые места заключают в себе больше смысла, чем те, что заняты словами), а в заключение стокгольмской речи повторил то, что сказал о поэзии мастер Сайгё (воин, в 1140 году ставший буддийским монахом, величайший поэт периода Хэйан), когда гостил у своего друга мастера Мёэ после возвращения из очередного путешествия на Север: «Говоря о цветах, мы ведь не думаем, что это на самом деле цветы. Воспевая луну, не думаем, что это на самом деле луна. Удобный случай, подходящее настроение – и появляются стихи. Вырастает красная радуга, и кажется, будто на небо пролили краску. Светит ясное солнце, и пустое небо озаряется. Но ведь небо само по себе не окрашивается и само по себе не озаряется. И мы, подобно этому небу, окрашиваем в своей душе различные вещи в разные цвета, но не оставляем следа».

В этих словах, сказал Кавабата, заключена японская, а точнее, восточная идея Пустоты.

Ту же идею критики видят в его собственных произведениях. Однако автор «Голоса бамбука, цвета персика» отрицал западный нигилизм. Он полагал, что восточное понятие Пустоты – нечто совершенно иное, нежели европейская категория Небытия. Это не отсутствие какого бы то ни было бытия, а наоборот – его полнота. Момент, когда наша душа высвобождается из тесной клетки «я» и становится Небом. Охватывает всё.

27 февраля

– А-а-а!

Ясунари Кавабата

Прошло немало времени, прежде чем я понял, чего мастера дзен искали на Севере, и осознал, что это край Пустоты. Я имею в виду не отсутствие прочных следов человека (об этом я уже писал), не цивилизацию. Я размышляю о той Пустоте, о которой говорили и Сайгё, и Кавабата. И о северной эстетике.

Достаточно полетать над тундрой на вертолете и увидеть этот странный ландшафт внизу – осколки неба в водном лабиринте, – чтобы понять, что я имею в виду. Или прогуляться по болотам тайболы, когда под ногами не столько земля, сколько подобие пузыря из мха: в одном месте надавишь – в другом поднимется. Не говоря уже о северных миражах, столько раз водивших нас за нос на Белом море во время летних блужданий на яхте, или полярном сиянии – игре разноцветных огней на темном фоне ночного неба, – или же о ледяных замках, которые каждую весну тают на Онего.

Скороговорки света, отражения воды, метаморфозы льда, иероглифы ветра… Все новые пустые формы. Воздушное пасхальное яйцо.

Вот один пример. Июнь 1994 года. Мы с Василем впервые вышли на «Антуре» за полярный круг. Белая ночь, солнце вообще не опускается за горизонт. Мы шли вдоль Канин Носа в трехстах или трехстах пятидесяти метрах от берега. Свет падал косо, словно разрезая пространство. Суша светилась и переливалась вдалеке, точно сказочный край из ртути и осколков стекла. Аж глазам больно. Мы подошли ближе, завороженные этим мерцанием света. Пейзаж изменился – теперь мы увидели ледопады, сверкающие горные озера на скальных полках, гряды и пропасти, не хуже альпийских, а когда пристали к берегу, оказалось, что никакие это не скалы, а отвалы няши (черного ила), в котором вязли ноги и не держался якорь. Мы попытались взобраться на ближайший холм, чтобы хоть одним глазком взглянуть на тундру, но где там… Грязь засасывала.

А теперь эта белизна за окном… Клубы снега, гонимые ветром по белой пустоши Онего в тусклом, неизвестно откуда сочащемся свете. Бледные скудные тени.

Кавабата утверждает, что белый – самый интенсивный из цветов и одновременно отсутствие цвета.

На белом листе рисуют и пишут. На Севере белый цвет означает также смерть. Белый креп…

Из-за стены доносится стук набилок[135]135
  Набилки – часть ткацкого станка.


[Закрыть].

2 марта

Понятия «дзуйхицу» и «вака» не имеют соответствий ни в одном языке. Это названия японских литературных жанров (как в западной литературе эссе или сонет). Фирменные блюда Страны цветущей сакуры – нечто вроде суши, джиу-джитсу или харакири. Интересно, много ли европейцев понимают, что, вспарывая себе живот, самурай вместе с кишками выпускает и душу (жизненную энергию), которая именно там, в нижней части брюха, – согласно дзен – обретается. Поэтому, мне кажется, стоит посвятить этим жанрам несколько абзацев, ведь именно в них японцы трактуют собственный язык столь же парадоксально (с западной точки зрения!), как свою душу.

Возьмем дзуйхицу. Дословно это означает – «вслед за кистью». То есть поэт отпускает мысли на свободу, и кисть (в Японии заменявшая перо) сама прокладывает путь. Другими словами, не кисть запечатлевает работу ума, но ум наблюдает за кистью. Человек «творит» не в европейском значении этого слова, то есть посредством действия (как Господь создал наш мир), а через бездействие (Ву-вей), как Дао. Источником творчества является, следовательно, не «я», а «не-я». Надеюсь, вы меня поняли.

Начало этому жанру положила Сэй-Сёнагон, придворная дама императрицы Садако, дочь поэта Киёхара Мотосукэ[136]136
  Киёхара-но Мотосукэ (908–990) – японский вака-поэт и аристократ периода Хэйан, один из «Тридцати шести бессмертных поэтов».


[Закрыть]. Неожиданно получив в подарок большой запас красивой бумаги, – рассказывает автор в послесловии, – она начала писать все подряд: об интересных людях и о стихах, о деревьях и о травах, о птицах, о насекомых и о временах года… – пока не кончилась бумага. Заглавие – «Makura no soshi» – брызжет смыслами, и на польский его можно перевести по-разному (профессор Веслав Котаньский[137]137
  Веслав Роман Котаньский (1915–2005) – японист, профессор Варшавского университета.


[Закрыть] предлагает «Личный блокнот», Агнешка Жулавская-Умеда[138]138
  Агнешка Жулавская-Умеда (р. 1950) – японистка, переводчица с японского.


[Закрыть] – «Тетрадь из-под подушки»). Потому что «makura» – это и «подушка», и «изголовье», и «время перед засыпанием», и «мгновение после пробуждения», и нечто интимное, не предназначенное для показа, и – в переносном смысле – «заголовок», открывающий новый абзац. Словом, жанр Сэй-Сёнагон можно определить так: это способ заполнения чистого листа, при котором позволено все, кроме многословия. Ибо красота, как утверждает японская придворная дама XI века, лаконична.

Следующие дзуйхицу принадлежат кисти буддийских монахов, живших в бурный период Камакура[139]139
  Камакура – исторический период с 1185-го по 1333 г., время междоусобных войн и доминирования сословия самураев.


[Закрыть] – эпоху самурайских войн. Это «Записки из кельи» Камо-но Тёмэя[140]140
  Камо-но Тёмэй (1154–1216) – японский писатель, поэт и эссеист. Писал в жанрах дзуйхицу и вака. Наиболее известен по дзуйхицу «Записки из кельи».


[Закрыть] (1153–1216) и «Записки от скуки» Ёсиды Кэнко[141]141
  Ёсида Кэнко (1283–1350) – японский писатель и поэт периодов Камакура и Муромати, автор дзуйхицу «Записки от скуки» (1330–1332). Прославился также как поэт под своим настоящим именем Урабэ Канэёси. Кэнко называли «одним из четырех небесных поэтов».


[Закрыть] (1283–1350). Первый был музыкантом и придворным поэтом – и лишь в возрасте пятидесяти лет, устав от шумного света, оставил дворцовую камарилью и осел в горном скиту. Второй тоже поначалу блистал, был придворным поэтом, называемым «одним из четырех небесных гениев вака», но на склоне лет дозрел до одиночества в горах. Их записки вместе с текстом Сэй-Сёнагон образуют канон жанра, называемый в Японии «три великие дзуйхицу». Кстати, в России они изданы целиком в одном томе, в рамках прекрасной серии «Золотой фонд японской литературы». Главный редактор ее – Григорий Чхартишвили, то есть Борис Акунин.

Что общего могло быть у буддийских монахов и придворной дамы, маравшей бумагу от скуки? Прежде всего – созерцание времен года. Весна, лето, осень, зима… все трое скрупулезно отмечали их смену. Сэй-Сёнагон начинает свои записки с описания весенней зари, красящей небо в розовый цвет, затем восхищается красой летней луны и роями ночных светлячков, вереницей диких гусей осенью и одинокой вороной на ветке, зимним утром после бессонной ночи, инеем и огнем в печи. В свою очередь, Камо-но Тёмэй опечален очарованием преходящести каждого из времен года, ибо это напоминает ему о хрупкости человеческой жизни: весной цветут глицинии, а лиловые облака плывут на запад – к смерти, летом кукует кукушка, сообщая, сколько осталось до встречи на том свете, осенью цикады надрывно оплакивают сей мир, а зимой снег падает и тает, словно человек во грехе. Кэнко, в свою очередь, увлекает повторяемость ритмов природы, как в самой природе, так и в произведениях предшественников, и этот веселый монах, вне всяких сомнений, приблизился к истине, когда заметил, что «тот, кто утратил связь с миром, интересуется лишь сменой времен года».

Что может быть поучительнее созерцания природы? Сосредоточенное вслушивание в ее ритм, обнаружение его внутри себя самого. Тело становится резонатором.

Созерцание природы требует времени. Человек должен остановиться, замереть и позволить миру тронуться с места. В сущности, созерцание природы есть не что иное, как созерцание времени. При условии, что оно у тебя имеется, что ты им располагаешь! Всем своим временем, а не теми крохами, когда время приходится «убивать», не зная, на что его употребить. Кавабата утверждал, что ритм природы – с его цикличностью и преходящестью одновременно – лучше всего определял генезис и поэтику жанра. Дзуйхицу, как заметил автор «Снежной страны», порождено Пустотой, то есть свободой ничем не скованного разума.

И еще одно. Не случайно я начал этот дан (так называется абзац в дзуйхицу) с харакири. В определенном смысле кисть тут подобна мечу – достаточно процитировать мастера Кэнко: «Не высказать того, о чем думаешь, – все равно что расхаживать с надутым животом. Порой нужно, следуя за кистью, отдаться этой пустой забаве, а после результат разорвать и выбросить». Слово, сэппуку на бумаге.

8 марта

Рассвет… Небо в лиловых и алых тонах… Проступает и вспыхивает линия леса за деревней. Солнце! Что может быть долгожданнее после долгого мрака зимней ночи? Неудивительно, что в древности солнце почитали и каждое утро, выходя из землянки, клали ему поклоны.

 
Как шмель
Каждое утро
Собираю свет
 
 
Пыльца солнца
В ледяных сосульках
 

10 марта

Еще отчетливее связь меча и кисти прослеживается в японской поэзии. Особенно в стихах вака и хайку. Один из величайших творцов вака – Норикиё Сато (1118–1190), живший на закате эпохи Хэйан. В молодости Сато служил самураем в страже бывшего императора Тоба. В возрасте двадцати лет бросил военную службу при дворе и стал буддийским монахом, приняв имя Сайгё. Однако он не связывал себя с какой-то конкретной сектой или монастырем, предпочитая тропу свободного бродяги. Ортодоксы не считали его монахом, а монах Монгаку, вероучитель секты Сингон[142]142
  Сингон (яп. «Истинное Слово») – эзотерическая буддийская секта, учение которой было завезено в Японию из Китая в IX в. Сингон стремится постичь неизреченную мудрость Будды, которую нельзя найти в его официальном учении. Члены секты используют для этого специальные ритуальные методы, например, символические жесты, мистические слоги и психическую концентрацию.


[Закрыть], даже грозился разбить Сайгё голову посохом, попадись он ему на глаза. Каково же было удивление учеников Монгаку, когда они увидели, как их учитель не только позволяет Сайгё переночевать, но еще и заискивает перед ним.

– Глупцы, – сказал он, когда Сайгё покинул монастырь. – Взгляните на его лицо. Ударить такого? Как бы он сам не хватил посохом меня, Монгаку.

Пятьдесят лет Сайгё бродил по нехоженым тропам Японии, протаптывая стихи… В литературе осталось прежде всего его путешествие по Северу, через горы Сая-но Накаяма. Он прошел этот трудный и опасный путь несколько раз (в последний – будучи уже семидесятилетним старцем) и посвятил ему свои лучше стихи, помещенные в «Горной хижине». Вот хотя бы такие строки:

 
Разве подумать я мог,
Что вновь через эти горы
Пойду на старости лет?
Вершины жизни моей —
Сая-но Накаяма.
 

Название сборника говорит само за себя. Во время скитаний Сайгё не раз ночевал в горных хижинах, непрочных, крытых травой, однако дом, возведенный им из стихов, стоит уже восемь столетий, а жизненная тропа нашла множество подражателей как среди монахов, так и среди людей светских – в частности, в лице поэта Мацуо Басё[143]143
  Мацуо Басё (1644–1694) – великий японский поэт, теоретик стиха, создатель жанра и эстетики хайку. Поэзия и эстетика Басё оказали влияние на развитие японской литературы Средних веков и Нового времени.


[Закрыть] (1644–1694).

Однажды мастер хайку оказался в деревне Асимо на Севере, где четырьмя столетиями ранее под сенью старой ивы отдыхал усталый путник Сайгё, наблюдая, как крестьяне сажают рис:

 
В тень и прохладу
Ивы у чистой воды
Возле дороги
Я ненадолго присел,
И вот – уйти не могу…
 

Басё вспоминал это стихотворение старого бродяги, быть может, также ощутив его дух, и записал в путевом дневнике «По тропинкам Севера»:

 
Уж в целом поле
Посажен рис? Пора мне.
О тень под ивой!
 

Бака и хайку отличаются размером. Бака – пять строк, в каждой из которых определенное количество слогов: 5, 7, 5, 7 и 7. Хайку же – словно первые три строки вака: 5, 7, 5. Такая жанровая концентрация позволяет постичь смысл каждого из стихотворений единовременно, как картину. Время, обычно необходимое для прочтения текста, здесь словно бы зависает (или останавливается…). Как вака, так и хайку воспринимаются в пространстве, а не во времени и поэтому не подвластны традиционному в Европе разделению искусства на пространственное и временное. При этом самое важное в них до конца не высказано. Будто в решающий момент кто-то остановил кисть… Поэтому я бы сравнил ее с мечом.

Слово «бусидо» (кодекс самурая) состоит из трех иероглифов. В первом – «бу» – можно выделить ключевую часть знака «задержать» и сокращенный вариант идеограммы «копия». Согласно старинному китайскому словарю Шу Вен (искусство воевать пришло в Японию из Китая), «бу» – умение владеть оружием, заключающееся в том, чтобы в нужный момент задержать удар. Другой источник расширяет это толкование, утверждая, что иероглиф «бу» заключает в себе знак «бун», а следовательно, касается не только военного искусства, но также и каллиграфии, литературы и других невоенных искусств. Иероглиф «си», означающий в современном японском языке воина, в Древнем Китае означал вообще мастера в чем бы то ни было – будь то искусство водить кистью, или чайная церемония, или владение мечом. А «до» означает «тропа».

19 марта

Живя на Соловецких островах, я не раз спорил с отцом Германом, что лучше: келья монаха Монгаку или тропа Сайгё? Отец Герман выступал за келью, а я склонялся к тропе. Однажды соловецкий монах заметил – словно бы мимоходом, – что ведь можно бродить по миру, не покидая своей кельи. А я ему в ответ: точно так же можно не покидать собственной кельи, скитаясь по миру. В результате он остался на Островах, а я двинулся дальше. Теперь вот припоминаю наш спор: достаточно было снегу на несколько недель отрезать нас от мира, чтобы меня занесло аж в Страну цветущей сакуры. Пора, однако, возвращаться домой, на берег Онего. Наконец-то начали чистить дорогу из Великой Губы в Усть-Яндому.

20 марта

Почему начали чистить? Разумеется, чтобы вывозить лес, а не ради людей. Засыпанные снегом жители никого не волнуют – ни мы в Конде Бережной, ни Ра с Валей в Сибове, ни Витя с Клавой в Усть-Яндоме. Эти деревни давно вычеркнуты из списков «живых», то есть сельские власти за них больше не отвечают – не надо чистить дороги, вывозить отходы, присылать школьный автобус, доставлять почту. А если кто-то там все-таки живет, хм…. Это его проблема. Вот лес – другое дело.

Лес – это живые деньги. Дикорастущие «бабки». Руби, вывози и продавай – так рассуждают здесь испокон веку! С каких конкретно пор? Николай Крылов[144]144
  Николай Александрович Крылов (1830–1911) – отставной артиллерийский офицер, известный общественный деятель и журналист, автор книги «Экономическое значение Беломорского канала».


[Закрыть] утверждает, что примерно со времен христианизации Карелии! В книге «Экономическое значение Беломорского канала» (за которую в 1889 году он получил золотую медаль Всероссийского морского общества) Крылов говорит, что уже тогда готландские купцы вывозили отсюда лес, слюду и железную руду, а привозили всякую дешевку, которую сбывали карелам и вепсам в обмен на рыбу и ценный мех.

Читаю Крылова, и такое ощущение, будто я попал в сказку о скатерти-самобранке. Ведь и по сей день здешний лес вырубают, шунгит вывозят, готовясь к добыче ванадия и урана (да что там – в прошлом году неподалеку от нас открыли залежи алмазов), а оставшихся туземцев заваливают всяким барахлом и заливают поддельным спиртом. Единственная разница – заонежский лес теперь рубят новые русские (правда, руками украинских гастарбайтеров, потому что местных рабочих или не хватает, или им надо платить слишком дорого), а дешевые тряпки возят из Минска белорусы и торгуют ими прямо с колес.

Как долго природа сможет выдерживать этот грабеж? Ведь теперь у людей куда больше возможностей для ее уничтожения, чем раньше. Несравнимо больше! А леса остается все меньше… Современная техника (электропилы, лесовозы с рычагами для поднятия балок, тяжелая техника для расчистки дорог зимой и разравнивания лесных трактов) позволяет с легкостью уничтожать огромные участки мандеры. Плюс обрушившийся на Россию, словно татарская орда, дикий капитализм, который считается с одной лишь прибылью. Новые русские не заботятся ни о питомниках, ни об охране старых деревьев. Ведь их «отпрыскам» тут жить не придется! Не за тем они скупают дома в Лондоне… Для новых русских северные земли – территория грабительской эксплуатации. Как в свое время Черная Африка для белых.

На аборигенов, эту диковинную славянско-финно-угорскую смесь (плюс саамы), рассчитывать тоже не приходится. Во-первых, они полумертвые от пьянства. Во-вторых, к лесу они относятся с не меньшей жадностью, только кишка, как говорится, тонка – возможности не те. Но все, что можно, – или тащат, или гноят. И потом, за три года, что я здесь, никогда не видел, чтобы они заботились о природе вокруг себя, чтобы хоть когда-нибудь убрали там, где нагадили. Наоборот, лес для них – огромная помойка, куда можно вывалить привезенный на прицепе мусор: куда попало, прямо у обочины. Да что там обочины – даже поляны, где они отдыхают, больше похожи на склад пустых бутылок и ржавых консервных банок, чем на зеленое лоно природы, а когда пробираешься через кусты, нужно смотреть в оба, чтобы не вляпаться в кучу.

Помню, каким потрясением было для меня первое столкновение с этим вандализмом. Мы только приехали в Конду, начали убирать дом. В двух просторных комнатах на первом этаже, которые как раз годились для первой зимовки, бывший хозяин хранил всякую рухлядь. Мы вынесли во двор груды толя и битый кирпич, обрезки жести, бочки от бензина, пустые газовые баллоны и прочий металлолом, в том числе – сломанную железную печку с лишаями белой эмали. Потом заплатили – и немало – одному типу из Великой Губы, чтобы на тракторе вывез все это добро на ближайшую помойку. Позже, кое-как приведя дом в порядок, мы отправились на свою первую прогулку в лес. На земляничную поляну… К югу, в направлении Сибова, потом по первой лесной тропке налево, в направлении Яндмозера. И вдруг почувствовали запах бензина и среди поломанных кустов малины на солнечной поляне увидали ту самую железную печку и прочий хлам из нашего дома. Я просто дар речи потерял.

За три года мусор зарос малиной, в чаще его почти не видно. Наверное, когда-нибудь его сожрет ржа. Вот интересно… кто первым исчезнет из этого мира – я или эта печка?

21 марта

Сегодня день весеннего равноденствия. Как в истории со стаканом: пессимист скажет, что сутки еще наполовину темные, а оптимист – что они уже наполовину наполнены светом.

23 марта

Наконец и до нас докопали! И сразу появился гость – петрозаводский художник Борис Акбулатов[145]145
  Борис Равильевич Акбулатов (р. 1954) – график, живописец. Работы представлены в Музее изобразительных искусств Республики Карелия, в Государственном краеведческом музее Республики Карелия, Музее-заповеднике «Кижи», в частных собраниях в Финляндии, Франции, Англии, Испании и др.


[Закрыть]. За зиму он еще больше исхудал, лицо запало, нос торчит, словно клюв. Первый весенний гусь – таращит поблекшие глаза на окружающий мир.

Борис в последнее время перестал рисовать – увлекся фотографией. С тех пор, как они с Галиной купили дом в Фоймагубе (через год после нас), он ездит на своих раздолбанных «Жигулях» по Заонежью и снимает все, что удастся: бабок в передниках и луга в сумерках, сопливых пацанов и стога сена против света, старые лодки у пристани, руины домов и церквей в вымирающих деревнях… А у нас всегда щелкает один и тот же вид из моего окна и натюрморт на подоконнике. Акбулатов – чистой воды созерцатель. Бывает, заглядится на новый месяц, а на столе бутылка пустая. Другое дело его жена – практичная Галина Скворцова. Заведующая отделом критики в журнале «Север», она выпустила уже семь прозаических книг и две пьесы (ставились в Петрозаводске и в Хельсинки), осуществила полдюжины проектов под заграничные гранты. На один из них – «Заонежье сквозь призму черного квадрата» – они и купили дом в Фоймагубе, собираясь устроить в нем первую в России… сельскую галерею. Этот проект – часть более крупного проекта под названием «Деревня. Экология и жизнь XXI века», в котором Скворцова бросает вызов «быкам» (так называют тут новых русских), подбирающимся к заонежским месторождениям ванадия и урана. Цель проекта – возрождение традиционной сельской культуры в Заонежье и развитие на ее базе экологического туризма как альтернативы добывающей промышленности. Иначе говоря, «зеленая» Галина против «быков».

Кто-то спросит: какая связь между культовым полотном российского авангарда и сельским Заонежьем? Галина Скворцова утверждает, что связь очень даже есть. Начать с того, что Казимир Малевич нарисовал свой квадрат «чернядью», то есть краской, сделанной из заонежского шунгита! Ведь Малевич был не только агрономом (по образованию), но и мистиком. Верил в Русскую землю! Свой «Черный квадрат» он называл иконой. И неудивительно, ведь это икона Матери-Земли и одновременно духовное завещание великого художника. На примере Заонежья уже видно, что стало с русской глубинкой: из пятисот восьмидесяти шести деревень, зарегистрированных здесь в начале XX века, на сегодня осталось пятьдесят. Уничтожено также более восьмидесяти процентов церквей и часовен. Поля позарастали бурьяном и пыреем, население мрет от водки. Если не остановить эту деградацию, восклицает автор проекта, то русские «быки» вместе с японцами (они, кажется, уже снюхались) начнут добывать тут уран, а зная наплевательство местных властей, нетрудно догадаться, что радиоактивные отходы попадут в Онежское озеро, а оттуда через Свирь, Ладогу и Неву – в Балтийское море. Кроме того, Заонежье – пороховая бочка (наиболее сейсмоактивный регион в Европе!), и любое нарушение земной оболочки может привести к тому, что весь материк взлетит в воздух. Так что это не только российская проблема. Евросоюзу стоило бы заинтересоваться начинанием Галины и подбросить ей деньжат.