Текст книги "Дом над Онего"

Автор книги: Мариуш Вильк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Никогда не забуду ночевку в Волчьей, на высоком обрывистом берегу: расшатанные «аисты»[46]46
  «Аист» – вышка охранника на лагерном языке, по Херлин-гу-Грудзиньскому. Примеч. автора.


[Закрыть], остатки забора[47]47
  Забор – высокий (около 4,5 м) и непроницаемый забор из досок вокруг зоны. Каждый раз, когда я приезжаю в Петрозаводск, меня поражает тюремный забор на одной из главных улиц в центре города. Примеч. автора.


[Закрыть] и колючая проволока, вся в паутинках бабьего лета… Из окон барака выглядывает раззолоченная рябина с красными кистями, из щелей в полу торчит вереск. А на плацу – облупившаяся от дождей доска почета. Все заросло голубикой – повсюду видны ее красные листочки.

Рано утром мы с Анджеем Б. отправились на глухарей. Глухари обычно кормились на путях «мертвой дороги» (как сегодня называют «Стройку-501»). Но птицы оказались умнее, чем мы думали, и близко нас не подпустили. В лагерь мы возвращались без трофеев. Шли через зону: пусто – ни птиц, ни людей. Ей-богу, это была какая-то метафизическая пустота – во всяком случае, мне так казалось. И в этой пустоте я вдруг увидел маленькую птичку. Она сидела на ветке в каких-нибудь тридцати метрах от меня. Я в шутку прицелился, нажал на курок. Птичка упала… Мы подошли… На грудке – след дроби и капля крови, словно ягода замерзшей клюквы. Я вспомнил «Белку» Шаламова. Мне было горестно и стыдно. И я поклялся никогда больше не стрелять по зверью.

В общем, завязал я с охотой!

С той поры меня стало тянуть в эти места. Одно дело – читать о северных трудовых лагерях, и совсем другое – увидеть их своими глазами, ощутить атмосферу. «Стройка-501» – подлинный скансен рабского труда – дала начало одному из сюжетов моего северного сказа. Сюжету из колючей проволоки.

29 января

Другой мой сюжет – шаманская пряжа.

Все началось с поездки в самоедское святилище, где кочевники совершают жертвоприношения. Дорогу показывал Леха – один из наших проводников по тундре. Поляна в ивняке – на берегу реки, но с воды не заметишь. Ни тропы нет, ни знаков никаких. Леха и сам попал туда совершенно случайно – преследовал раненого лося. Лишь поднявшись по илистой расселине на вершину холма, мы увидели оленьи черепа. Множество черепов на ивовых ветках. Некоторые уже рассыпались от времени (сотня лет, а может, и больше), другие были ослепительно-белыми, отполированные дождем и ветром, третьи казались совсем свежими, словно с них только что содрали мясо. Посреди поляны стоял кол в виде креста с двумя куклами на перекладинах. Куклы были вырезаны из дерева и вроде как одеты в некогда цветные, а теперь уже сильно полинявшие лохмотья. На одной болталось нечто, напоминающее портки, на другой – тряпка, которую при определенной доле фантазии можно было принять за платье. Внизу, на мху, валялись пустые водочные бутылки и обглоданные оленьи кости.

Мы попытались это снять, но – увы. Камеру заело. Оператор матерился, но сделать ничего не смог… Нам показалось, что в ивняке кто-то захихикал. Мне стало не по себе. Такое ощущение, будто я вторгся в чужой сон. Казалось, черепа смеются, скалят пожелтевшие зубы. И камеру точно заколдовали… Разозлившись, оператор стукнул кулаком по одному из черепов. На мох посыпались зубы. Я взял несколько на память. Они сохранились у меня до сих пор.

На обратном пути Леха сказал, что если мы хотим увидеть настоящего колдуна (самоедского волшебника), то надо лететь в Тадибе-Яху. Когда-то их там жило двое – кажется, брат и сестра, но невозможно было понять, кто из них баба, а кто – мужик, такие они оба были старые и заросшие. Недавно один умер, а кто остался – брат или сестра – опять-таки не разберешь…

Мы долго приставали к Жене, чтобы он отвез нас в Тадибе-Яху. Стабниченко отказывался, придумывал всякие отговорки, наконец махнул рукой и согласился – при условии, что сбросит нас и улетит, а потом вернется и заберет. Ждать возле хаты колдунов не будет – ни за какие сокровища. Женя все твердил, что колдуны накладывают заклятия, а если их разозлить, могут человека вывернуть словом наизнанку – как перчатку.

Колдун жил в жестяном вагончике на самом берегу Обской Губы (на подробных картах это место обозначено как Тадибе-Яха). Над входом сушилось несколько собольих шкурок и белел рогатый череп лося. Пахло рыбой и водорослями. Мы долго звали, наконец из вагончика появилось существо в огромной оленьей шкуре, обшитой медными бляшками. Его (ее?) голову, плечи и часть лица закрывал колпак из шкуры росомахи. Существо было черным от дыма, что-то бормотало себе под нос по-ненецки, а взгляд имело безумный, словно объелось мухоморов. Лишь после очередного вопроса о шамане я заметил в темных глазах тень понимания. Существо скрылось в недрах вагончика, покопалось там, продолжая что-то бормотать, потом вынесло маленький транзистор.

– Вот твоя шамана. – Радио было сломано.

Несколько лет спустя знакомый зырянин в Нарьян-Маре, которому я рассказал эту историю, объяснил, что старый самоед просто подшутил надо мной. Он, должно быть, сразу понял, что я в этих делах ничего не смыслю. Иначе спрашивал бы не про шамана, а про тадибея.

30 января

А третий сюжет, который я начал плести тогда на Ямале, – кочевая тропа. Ее так сразу и не заметишь. На мягком покрывале тундры она почти невидима. На узоре малицы (халат из оленьей шкуры) ее разглядит лишь весьма опытный глаз. А чтобы вычитать эту тропу во взгляде старого самоеда, нужно – подобно ему – прожить много лет «сам един».

Свою кочевую тропу я начал плести в стойбище самоедов на берегу Хатиды. Наши хозяева (Егорыч и компания) предупредили, чтобы мы в самоедских чумах не ночевали, не то непременно подцепим какую-нибудь гадость, и чтобы – упаси Боже – не пробовали сырую рыбу – отравимся. Русские самоедами явно брезгуют. Для русских колонизаторов Севера местные жители – по-прежнему дикари, жрущие сырую рыбу и сырое мясо. Что не мешает безжалостно их эксплуатировать: под прикрытием организации (с длиннющим названием), которая якобы оказывает помощь коренным народам Севера, обменивать бензин и водку на собольи и горностаевые шкуры, малицы, пимы. На моих глазах была заключена чудовищная сделка: за двадцатилитровую канистру бензина и два литра спирта – малица с ручной вышивкой, сорок шкур серебристой лисы и ведро соленого чира – рыбы, занесенной в Красную книгу. Русские купцы конца XIX века, которыми так возмущался Александр Борисов, по сравнению с сегодняшними – просто малые дети. В распоряжении нынешних спекулянтов шкурами пушного зверя – вертолеты и касса федерального бюджета, а также водка, бензин и власть.

В стойбище самоедов на берегу Хатиды мне показалось, что я вернулся к самому себе, только несколько десятилетий, а может, и тысячелетий назад. Что же это – знакомый силуэт индейских вигвамов, которые мы строили в саду под липой, или атавистический сон? Вокруг чумов – олени, дети в малицах и пятнистые лайки, повсюду нарты. Самоеды ездят на них и зимой, и летом, потому что по ягелю – серебристому мху – нарты несутся не хуже, чем по снегу. Ягель – пища оленей, и мясо их считается самым (экологически) чистым в мире: его без опаски можно есть даже сырым. Дальше, до горизонта – замшевые холмы, покрытые мхом, между ними вьется Хатида, по берегам – кусты по пояс… и больше ничего.

Невзирая на предостережения русских, в чуме Япси Ного я вволю поел сырого муксуна. Самоеды замораживают его, а потом строгают, точно полено на растопку. Строганина тает на языке – в прямом и переносном смысле. Кроме муксуна, «строгают» еще нельму и чира, щуку же бросают прямо на берегу, точно речной сорняк.

– Расскажи мне про вас, – попросил я дочь Ного Тули, после того как – при помощи спирта – первый лед в общении был сломан.

За балаганом тихонько посапывал во сне Сапо. Балаган – полог из тонкой ткани, отделяющий в чуме спальное место. В котле булькала уха. Освещенная пламенем, Тули напоминала индианку из вестернов моего детства: раскосые глаза, широкие скулы, черные волосы…

– Рассказывать о нас человеку, прилетевшему с Большой земли – все равно что толковать инопланетянину о землянах. Вы разучились ходить по земле и понятия не имеете, что это такое на самом деле – земля. Вы закрыли ее бетоном и асфальтом. А земля – волшебная, особенно ночью, при северном сиянии. У вас там есть северное сияние?

– Нет.

– Нет сияния?! Какой ужас!..

Так началась наша беседа – многочасовая, с перерывом на сон, который настолько смешался с явью, что теперь уже трудно отделить одно от другого.

Во время этой беседы Тули хлопотала в чуме, то и дело угощая меня чем-нибудь вкусненьким (например, сырыми оленьими почками) и чаем, пеленала и кормила грудью Сапо, на удивление спокойного малыша; тем временем вернулся с рыбалки Япси Ного (старый самоед вполне мог бы сыграть вождя индейцев в «Танцующем с волками»), опрокинул с нами рюмку спирта и улегся спать; заглянул на минутку кто-то из киногруппы (ребята разбили палатку неподалеку), забежала пропустить рюмочку соседка.

Чум – кочевой дом, который можно молниеносно разобрать и молниеносно же поставить: конус из четырех-пятиметровых жердей, на которые натягиваются оленьи шкуры, вход делается с заветренной стороны, внутри – очаг, дымоходом служит отверстие в своде. По бокам, с обеих сторон, навалены шкуры – это лежбище, на ночь заслоняемое балаганом. На дворе трещит мороз, а в чуме – точно за пазухой оленьей шубы.

Тули рассказывала, как кочуют саамы – за солнцем. Летом на север – восемьсот верст, зимой столько же на юг. По пути только один магазин… То есть всего два раза в год можно купить хлеба, сахара, чаю и выпить водки. Водку пьют прямо у входа в магазин. Там же и падают, спят вповалку, снова пьют, иногда устраивают драку, потом снова валятся на землю. Пока не выпьют все, что им положено по лимиту. Порой это продолжается неделю, иногда немного дольше – олени за это время разбегаются по тундре, приходится их ловить.

Она рассказывает о газопроводах Газпрома, перегородивших кочевые тропы, о сталинской «мертвой дороге», на которой видели привидения зэков, и о русских интернатах, где живут и учатся дети кочевников, – она сама через это прошла и не пожелает никому, кто привык к тундре.

Еще она рассказывала о месте женщины в чуме, о том, что женщине с посторонними – в отсутствие мужа – не разрешается даже парой слов обменяться, что мужчины-самоеды относятся к женам хуже, чем к своим пятнистым лайкам. Говорила о различных табу, которые казались мне смешными, но я прятал улыбку, чувствуя, что для Тули это не шутки. Трудно поверить, что женщина в наше время не может пройти между мужчиной и огнем, что ей не разрешается переступать через лежащий на земле аркан и тому подобное… Поэтому она предпочитает быть одна – сама. Сама обходится. А Сапо? Ну… потрахалась с первым, кто подвернулся под руку, хотела иметь ребенка – вот и все.

– Ты счастлива?

– Почему ты плачешь?

– Потому что меня никто никогда не спрашивал, счастлива ли я.

Потом я долго лежал в темноте без сна. Никогда ни в одном доме я не чувствовал себя в такой безопасности, как в чуме. Снаружи время от времени кто-то топал… Может, олени? Я заснул и заблудился во времени, мне стало казаться, что я сижу в нашем вигваме под старой липой. В вигвам входят вожди – Длинный Лаврын, Бынё Шпаляк и Рыжий Кужидло. Тащат связанную Ядзю Котовскую, которую мы собираемся «пытать».

Утром меня разбудило то ли пение, то ли бормотание Япси Ного. Я вышел из чума. Япси сидел на нартах, чистил ружье и что-то напевал по-самоедски. Я попросил Тули перевести песню и записал несколько строк:

 
Я вышел ночью на холм,
Гляжу на солнце, на море,
А они глядят на меня.
И хорошо нам втроем —
И солнцу на горе, и морю,
И Япси Ного, верно?
 

2 февраля

Тундра, когда глядишь на нее с вертушки, напоминает… Ну и что же она напоминает? Сравнение не дается в руки, тундра ускользает от описания. Заглядываю в старый блокнот в надежде отыскать что-нибудь там и обнаруживаю: «лабири… вод… свет. Мох… ный… бет земли». Слова расплываются: блокнот побывал со мной в разных перипетиях, как-то раз мы даже искупались вместе – лед на Зеленом озере не выдержал нашего веса… в общем, ту старую тропу теперь не разглядеть.

А между тем прошло много лет, многое стерлось из памяти, что-то я стал видеть иначе, поскольку изменились и жизнь, и угол зрения. Вот почему я пишу дневник, а не воспоминания, и даже если возвращаюсь в нем к событиям прошлого, то вовсе не затем, чтобы воссоздавать их с фотографической точностью, а чтобы зафиксировать то, что – на сегодняшний день – уложилось в голове.

Другими словами, хотя текст получается довольно складный, эти картинки прошлого, в сущности, размыты не меньше, чем слова в старом блокноте.

18 февраля

Сегодня начало Масленицы. Масленая неделя. Прощание с зимой. Грандиозное обжорство блинами.

Блин ведь – и символ солнца! Здесь, в Заонежье, существуют две традиции выпекания блинов: русская и карельская. Первая отдает предпочтение дрожжам, яйцам и пшеничной муке, вторая – кислому молоку, воде и овсяной (северная Карелия) или ячменной (южная Карелия) муке. Фарш тоже разный. Согласно русской традиции – щучья икра, кусочки лосося, печень налима, острый творог с чесноком, порой сгущенка. Карелы же предпочитают ячменную кашу, сваренную на молоке, моченую бруснику. Блины по-карельски называются «кыжи». «Кыжи кыззы куузи», – гласит карельская пословица, что дословно можно перевести так: «Блины просят шестерки»[48]48
  То есть шести компонентов: муки, простокваши, масла, молока, воды и начинки. Примеч. автора.


[Закрыть]. Просто магия!

Я не случайно вспомнил о магии. В давние времена совместное поедание блинов на Масленицу означало празднование победы дня над ночью – Света над Тьмой. Выпекали их на специальной глиняной сковородке со знаком солнца и зубчатыми краями. Первый блин жертвовали духам предков, клали в красный угол за икону. Быть может, отсюда пошла пословица «Первый блин комом». Еще на блинах гадали – подбрасывали вверх и смотрели, как они упадут на землю; делали из них масленичные маски – выгрызая в круглой поверхности дырки для глаз. Сегодня слово «блин» – ругательство (вместо «бляди») и выражение удивления.

Испокон веку Масленицу праздновали в марте (в день весеннего равноденствия), и лишь православный календарь сдвинул ее во времени: это была попытка подменить языческий праздник христианским обрядом подготовки к Великому посту. Однако языческие черты все равно сквозили в масленичных игрищах. Народ гулял, забыв о чувстве меры, ел и пил – сколько влезет. Скакали на лошадях и безумствовали на санях, тиская девок что побойчее, съезжали на заднице с ледяных горок и устраивали кулачные бои до крови. Игры эти нередко сопровождались выступлениями скоморохов, целыми компаниями бродивших от деревни к деревне – с гуслями, пищалками и волынками. Кульминацией праздника было сожжение соломенной куклы Масленицы, символизирующей зиму. Православные попы клеймили эти безумства как пережитки язычества. Никогда не забуду, как отец Иосиф, настоятель Соловецкого монастыря, человек (казалось бы) образованный, яростно громил с амвона «сии бесовские обычаи».

В наши дни, после нескольких десятилетий большевистской антирелигиозной пропаганды, характер праздника оказался размытым. Для одних это очередной повод выпить, для других – возможность пожрать блинов. Но, вне всякого сомнения, настоящая Масленица заключает в себе больше языческого, чем православного. Лучшее доказательство тому – плакат на Доме культуры в Великой Губе, приглашавший публику на «прощальное воскресенье», то есть прощание с зимой. А в церкви в этот день праздновали «прощеное воскресенье», то есть воскресенье прощения – перед постом.

* * *

Скоморохи?.. Александр Брюкнер[49]49
  Александр Брюкнер (1856–1939) – польский историк литературы и языковед. Исследовал этимологию и топонимику, литуанистику, этнографию, историю русской литературы и фольклора. Иностранный член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук (1889), член Польской (1888), Пражской и Белградской АН.


[Закрыть] усмотрел в этом праславянском слове тот же корень, что и в «морочении», то есть «обмане». Ученый заметил, что от существительного, означающего «медведника», человека, игравшего на волынке и плясавшего в маске, в XV веке было образовано прилагательное «skomrosny», то есть бесстыдный, нескромный… Эта неоднозначность скоморошества стала причиной преследований и – в результате – исчезновения скоморохов из жизни и из литературы. На исходе XX века американский исследователь русского фольклора профессор Рассел Згута[50]50
  Рассел (Ярослав) Згута – американский фольклорист украинского происхождения, автор книги «Русские менестрели: история скоморохов» (1979).


[Закрыть] искренне сожалел о том, что скоморохи практически неизвестны на Западе. Он утверждал, что лишь тот способен по-настоящему оценить русскую литературу, кто знаком с их искусством.

Кем же были эти весельчаки, потешные бродяги?

Одни ученые доказывают, что скоморохи прибыли на Русь из Византии, другие утверждают, будто они родом из Западной Европы. Как всегда в подобных случаях, и те и другие не устают приводить аргументы в пользу своих гипотез. Однако меня наиболее убеждает предположение, что скоморохи сродни языческим жрецам, прорицателям и колдунам. Достаточно приглядеться к их инструментам. Ведь и русское слово «гусли», и польское «gusla» («колдовство») восходят к старославянскому слову «гудеть»: «играть», «петь» и… «заклинать». Меха для волынки делали из пузырей жертвенных быков. А пищик для жалейки – из белладонны (волчьей ягоды), излюбленного растения знахарей и ведьм. Кстати, стоит заметить, что с последними скоморохов роднит как знание лекарственных растений, особенно дурманящих (белена, дурман, коловорот-трава…), так и искусство заклинаний, снятия порчи и вызывания духов.

Так стоит ли удивляться, что православная Церковь с самого начала косо смотрела на скоморохов? Уже в первых житиях русских святых можно найти многочисленные упоминания о бесах, которые под видом весельчаков с волынками посещали богобоязненных старцев Киево-Печерской лавры, пытаясь склонить тех ко греху. Поначалу, однако, ничто не предвещало будущих преследований. Потешные люди – как называли скоморохов – заправляли на княжьих дворах Киевской Руси, забавляли дружинников во время пиров представлениями дрессированных медведей, играли, сказывали и кривлялись. Профессор Згута, называя их русскими менестрелями, утверждал, что они были аниматорами светской культуры на Руси. От себя добавлю, что скоморохи – создатели русского эпоса.

Со временем Церковь стала принимать более решительные меры. Тем более что русский народ вовсе не расстался с языческими суевериями, верил не только в Христа, но и в русалок, в волшебство и колдовство, отмечал ночь Ивана Купалы, Масленицу и приносил жертвы Корбе, духу леса. Языческим атавизмом были и популярные в народе игрища – обрядовые пиры с хороводами, плясками и пением (великолепно показанные Тарковским в «Андрее Рублеве»). Игрища не обходились без скоморохов. Это они созывали народ игрой на рожках и волынках, разыгрывали, надев маски, ритуальные сцены, заклинали силы природы магическими формулами и подыгрывали танцующим. Нередко выпив прежде «ржаного молока» – хлебного вина. А попы бесились. Без устали кляли скоморохов с амвона, обвиняли в тайных сношениях с нечистой силой, запрещали прихожанам слушать их музыку и подзуживали: «Бить их, грабить и гнать прочь!»

Начиная с середины XVI века православная Церковь пыталась втянуть в борьбу со скоморохами царя. Митрополит Иоасаф писал Ивану Грозному: «Бога ради, Государь, вели их извести, кое бы не было их в твоем царстве». Но Иван IV сам любил развлечься с потешными людьми (и специально вызывал их из Новгорода Великого, славившегося в те времена скоморошьими традициями), а потому к призывам попов оставался глух. Более того, по его приказу в одной московской церкви казнили князя Репнина, посмевшего сделать царю замечание – мол, не пристало тому плясать с шутами. А один английский путешественник рассказывал, будто Иван Грозный перед смертью утешался в бане скоморошьими песнями. В общем, что бы о Грозном позже ни говорили, в сказаниях скоморохов память о нем сохранилась как о царе добросердечном. Преследовать их начали уже после смерти Ивана Грозного.

В 1648 году вышел указ, в котором было написано следующее: «Скоморохов с домрами, с гуслями и с волынками в дома не впускать. А где объявятся домры и сурны, и гудки, и гусли, и хари, и всякие гудебные бесовские сосуды, тебе б то всё велеть выимать и, изломав те бесовские игры, велеть сжечь». Словом, приравняли потешных людей к преступникам.

Оказавшиеся вне закона, подвергаемые гонениям и ссылаемые в самые дальние уголки России – в Сибирь, на Урал, на Белое море и на Онежское озеро – скоморохи не сдавались. Будучи людьми искусства, они и отвечали на гонения прежде всего искусством. Бичевали сатирой монахов-пьяниц и попов-сладострастников, вышучивали пышные обряды, высмеивали «Домострой» и порядки при дворе. Одновременно объединялись в разбойничьи банды, порой насчитывавшие не одну сотню человек, бродили по стране, играя и грабя, участвовали в восстании Стеньки Разина, бежали на Дон к вольным казакам, на Поволжье – повсюду сея бунтарский дух, даря народу свободные шутки, музыку, танцы и песни.

Именно благодаря сосланным на Онего скоморохам русский эпос сохранился здесь аж до конца XIX века. Именно они научили заонежских рыбаков былинам, которые позже записали Павел Рыбников и Александр Гильфердинг[51]51
  Александр Федорович Гильфердинг (1831–1872) – русский славяновед, фольклорист (собиратель и исследователь былин), член-корреспондент Санкт-Петербургской академии наук (1856).


[Закрыть]. Сегодня от скоморохов в Заонежье осталось только название вымершей деревни Скоморохово, а также водка «Эпос» в магазинах Великой Губы.

Саша Леонов из «Ва-Та-Ги»[52]52
  «Ва-Та-Га» – российская музыкальная группа из Петрозаводска. Основана в августе 2000 г. Группа «Ва-Та-Га» играет акустическую и электроакустическую музыку. Группа исполняет поморские, заонежские, казачьи песни в собственной аранжировке. Инструменты: контрабас, гитара, флейта, йохикко, жалейка, калюка, пила, вологодский гудок, ударная установка.


[Закрыть], узнав, что я пишу о потешных людях, прислал прекрасную книгу Зои Власовой[53]53
  Зоя Ивановна Власова (1925–2006) – крупнейший фольклорист и историк фольклористики.


[Закрыть] «Скоморохи и фольклор» (2001), советуя обратить особое внимание на главу о волочебниках[54]54
  Волочебный обряд – обход домов в пасхальное воскресенье, сопровождаемый исполнением во лечебных песен. Известен преимущественно на территории Белоруссии, а также в прилегающих районах польского Подляшья, в Виленской, Псковской, Смоленской областях, частично – в Калужской, Орловской, Черниговской областях. Обряд близок к колядованию.


[Закрыть]. «Заметь, Мар, – нацарапал он на полях, – что ученые до сих пор не могут решить, кто такие волочебники – бродяги или колдуны, ха-ха…»

Власова о волочебничестве пишет не слишком внятно – но ведь и тема довольно туманная. Известно, что некогда волочебничество было обрядом весенней магии – вернее, одним из обрядов. Позже магический смысл мистерии во славу весеннего солнца забылся, но обряд сохранялся в российской провинции до конца XIX века. Сохранялся именно благодаря бандам бродячих скоморохов.

В их игре слышался ритм пройденных ими дорог… Так сказать, народный рэп. К примеру:

 
Старушка без зубов,
Сотвори со мной любовь!
На тебе греха не будет,
Тебе Бог простит,
Чтобы черт настиг!
Чтоб я тебя съел.
 

Так они трепали языком, подыгрывая себе на гуслях и волынках. Эти тексты сродни дадаистским, Тристану Тцаре[55]55
  Тристан Тцара (настоящее имя – Сами Розеншток; 1896–1963) – румынский и французский поэт, основатель дадаизма, участник сюрреалистского движения.


[Закрыть]: абсурд, сон и бред – воробьи, пожирающие котов, старый козел, влюбленный в лебедушку, блины, летающие как ковры-самолеты, говорящие горшки и т. д. и т. п. Короткая фраза – как раз на один шаг, ритм бродяжьей крови; путь, выстукиваемый на бубнах голыми пятками.

Крестьянам все это было по душе, а само появление в деревне волочебников воспринималось как визит духов предков. Ведь в русской культуре дороги бродяга скитается не только по земному миру, но и по тому свету – и в определенном смысле олицетворяет собой мир духов. Волочебников в деревнях угощали, поили, порой они что-нибудь себе выпрашивали, случалось – и воровали. Изредка прихватывали с собой местных девок. Те шли охотно. Тем более что многие обряды были связаны с сексом. Например, весеннее совокупление скомороха с землей. Или с березой. После такого ритуального акта обычно происходила коллективная оргия в масках. А попы поносили их с амвонов: «свальный грех», мол.

– Такое музыкальное бродяжничество… – говорит Саша Леонов. – Мы с «Ва-Та-Гой» хотим его возродить.

20 февраля

Прав бразильский бард Жуан Жилберту[56]56
  Жуан Жилберту (р. 1931) – известный бразильский певец и гитарист. Считается «отцом» босса-новы.


[Закрыть] – прежде мир был маленьким, потому что земля казалась большой, а теперь мир огромен, потому что земля уменьшилась. Кто мог предположить, что я встречу живых скоморохов, да еще на Палеострове, где когда-то совершили самосожжение более четырех тысяч человек – раскольники Игнатия Соловецкого[57]57
  Дьякон Игнатий Соловецкий – один из наиболее заметных деятелей раннего старообрядчества, писатель и проповедник. «Гарь» на Палеострове – 4 марта 1687 г.


[Закрыть]. Да еще что наша встреча придется как раз на день святого Ильи! В который когда-то славяне поклонялись Перуну, богу грома.

Мы приехали в Загубье вместе с нашими бабушками-хористками на празднование Ильина дня. Загубье – старая рыбацкая деревенька на полуострове Клим Нос, близ Толвуи. Теперь там зимует одна баба Настя, Люсина мать. Люся – безумная раскольница, организовавшая этот праздник, чтобы собрать деньги на восстановление часовни Зосимы Соловецкого, который здесь – в Загубье – родился, а постриг принял на Палеострове и только тогда отправился на Соловки. Праведника Зосиму по сей день чтят российские раскольники. Я прекрасно это помню еще по Соловецким островам. О загубских раскольниках расскажу в другой раз, может, осенью, когда буду описывать палеостровскую путину, то есть массовую ловлю палии…

Самым интересным в загубском празднике дня святого Ильи было путешествие на Палеостров на двух моторных шхунах. Первая шхуна сдохла еще на пути туда – вырубился мотор, так что второй пришлось взять ее на буксир. А на обратном пути забастовала и вторая… Мы встали посреди Онего, полторы версты от Палеострова. Наступала северная белая ночь. С одной стороны Палеострова истекало сиянием солнце, с другой – сочил бледный свет молодой месяц. Народ на шхунах начал терять терпение: один кричал, что опоздает на автобус, другой – что хочет есть и пить. Послышалась ругань. И тогда на шхуне началось колдовство. Двое парней – один лет двадцати, второй чуть постарше – извлекли из бездонных сумок музыкальные инструменты и принялись играть. Сначала на дрымбах (вид тувинского хомуса, который зажимают в зубах) и на самогудах (смычковый инструмент – что-то среднее между щипковыми гуслями и гудком), потом загудели в калюки и торву (пастушьи трубы) и, наконец, как пошли наяривать на ивовых флейтах! Все замерли. Туристы просто онемели. Капитан починил мотор, и мы двинулись дальше.

В Загубье баба Настя пригласила нас на праздничный ужин. Оба музыканта уже сидели за столом. Саша и Леша. Так мы познакомились.

– Ну что ж, за эпос! – поднял Саша стакан с брагой.

Потом они немного рассказали о себе. Александр Лив-Семплер, атаман «Ва-Та-Ги», серьезно занимался станковой живописью, но когда ему удалось по старинным описаниям сделать свою первую жалейку, Саша понял, что холсты его больше не интересуют, и переключился на музыку. Делает волынки, пищалки и гудки, калюки, ивовые флейты и гусли, в ближайшее время собирается попробовать изготовить кантель – ведь в Заонежье русские скоморохи встречались с карельскими рунопевцами. Он и скомороший репертуар раскопал – песни и байки, а многое и от себя добавляет, ведь только живая традиция имеет смысл. Верно ведь?

– Традиция в заповеднике – смерть при жизни.

Алексей Фон-Гитара, как ясно из его прозвища, – прежде всего гитарист, но играет на всем и… поет рэп. Пару лет назад они втроем (еще Аркаша Бубен-Бит) организовали в Петрозаводске группу «Реел», недавно переименованную в «Ва-Та-Гу». Прибавилось несколько человек, в том числе Ольга, Сашина жена (она поет почти так же хорошо, как Ирина Федосова![58]58
  Ирина Андреевна Федосова (1831–1899) – знаменитая исполнительница причитаний.


[Закрыть]), двое контрабасистов и скрипач. Играли с саамом Вимме Саари[59]59
  Вимме Саари (р. 1959) – музыкант из Финляндии, один из наиболее известных современных саамских исполнителей йойка – традиционного песнопения саамов.


[Закрыть] и с тувинцами из группы «Хуун-Хуур-Ту»[60]60
  Хуун-Хуур-Ту – музыкальная группа из Тувы. Один из самых известных на мировой сцене коллективов из Азии и коллективов из бывшего СССР, исполняющих традиционную музыку. Одним из отличительных элементов их музыки является широкий набор стилей и высокопрофессиональное исполнение тувинского горлового пения (хоомей). Группа использует инструменты: игиль, хомус, дошпулу-ур, тунгур (шаманский бубен) и другие.


[Закрыть], а те, в свою очередь, музицировали с Фрэнком Заппой[61]61
  Фрэнк Винсент Заппа (1940–1993) – американский гитарист, композитор, певец, кинорежиссер и сатирик. Лауреат премии «Грэмми».


[Закрыть].

В Загубье Саша с Лешей оказались случайно, просто по пути пришлось. Они ищут в Заонежье пленэр с подходящей акустикой. Хотят записать свой «Леспромхоз». Это их последний проект. Откуда такое название? А разве вся Российская Федерация не есть один большой Леспромхоз? Лес вырубают подчистую – на экспорт. Лес они понимают расширительно – это могут быть и нефть, и газ… Я пригласил ребят к нам. Через два дня Саша с Лешей приехали. И теперь уже они потеряли дар речи в нашей русской избе.

– Мар, – простонал Саша, оглядевшись, – да в этой избе акустика, как внутри гудка.

– А у меня в огороде растет волчья ягода.

– Можно к тебе на Масленицу приехать?

– Ясное дело.

* * *

Теперь о моей избе. Слово «изба» (др. – русск. истъба) происходит от глагола «истопить»[62]62
  По М. Фасмеру, это «всего лишь народная этимология».


[Закрыть]. Потому и говорят: «танцуй от печки» – согласно русской пословице, любое дело следует начинать с печки. В том числе описание избы.

Угол, в котором стоит печь, называли печным или «бабьим». «Бабий» угол – смысловое начало избы. В ее космосе он был самым древним. Здесь обитал Домовой – языческий дух дома. Здесь, на полатях, ему приносили жертвы. После крещения Руси печной угол стал именоваться «нечистым». В противоположном – красном – углу ставили иконы. У меня там написанная матерью Теодорой из Бостона Мария Египетская.

Третий угол в нашей избе мы назвали «чумовым». В нем висит настоящий дошпулуур, на котором играл в свое время Саян Бапа из «Хуун-Хуур-Ту». Рядом, из щели между балками, выглядывает Пеликен из кости мамонта, чукотский божок домашнего очага, то есть дух, опекающий чум. Мне подарил его Борис Лесняк[63]63
  Борис Николаевич Лесняк (1917–2004) – фельдшер, инженер-химик, литератор. В 1937 г. был арестован и осужден на 8 лет ИТЛ (статья 58–10) с отбыванием наказания в Северо-восточных ИТЛ. На Колыме познакомился с В. Шаламовым, которому, будучи фельдшером, много помогал вместе с будущей женой, врачом Ниной Савоевой.


[Закрыть], герой рассказов Шаламова… А недавно появилась еще и маска скомороха, но о ней я расскажу завтра. Здесь, в «чумовом» углу, я порой медитирую. Слава, Наташин сын, утверждает, что «чумово» – это «классно», «здорово», а сама Наташа – что это «бестолково» и «по-дурацки».

Потолок в избе высокий, черный. Чернили его (можжевеловой смолой и сажей), чтобы спать на печке словно под открытым небом. Кое-где даже пару звезд добавили – золотой краской. По центру потолка проходит главная балка стропил, так называемая матица. Есенин сравнивал ее с Млечным Путем на небосклоне (а всю избу – с космосом). Еще он писал о столбе у печи, подпирающем потолок, – что это Древо Жизни. «Именно под ним, – писал Есенин в «Ключах Марии», – сидел Гаутама…» В русской избе поэт ощутил пастушеский дух.

Пастух, по Есенину, тот, кто пасет свой дух. Раньше только пастухи имели столько свободного времени – они и стали первыми мыслителями и поэтами, о чем свидетельствуют Библия и апокрифы других вер. Все языческие верования в переселение душ, вся музыка, песни, вся тончайшая, словно кружево, философия – философия существования на этой земле – плоды прозрачных пастушьих дум.

Печной столб обычно венчала вырезанная из дерева лошадиная голова (у нас от нее осталась половинка) – так называемый конек. Второй конек располагался на венце крыши, напоминая о кочевье и уподобляя дом табору. Это заметил другой деревенский поэт, Николай Клюев:

 
Узнайте же ныне: на кровле конек
Есть знак молчаливый, что путь наш далек.
 

Словом, моя русская изба в Заонежье – своего рода жанр кочевой тропы… Ведь не только дорога может быть домом, но и дом – дорогой.

21 февраля

Добрались они до нас поздно – дорогу занесло снегом… Машину оставили в полуверсте от дома. К деревне не подъехать! В избу ввалились в масках и вывернутых наизнанку овчинных тулупах, с пищалками, волынками и новым гудком. Лив-Семплер сделал его осенью – из ясеня. Корпусу, на котором видна нежная фактура дерева, придал форму женских бедер, а гриф вытянул, точно лебединую шею. С порога запели:

 
Кверху дном по дорожке
Шли-прошли скоморошки.
Выщепили по пруточку,
Сделали по гудочку.
 

Привезли с собой кучу жратвы, в том числе обожаемую Славой бастурму, а также карельский бальзам и шаманский камень. В избе на мгновение сделалось тесно. Но потом все расселись, выпили бальзама (за эпос!), обнялись по-братски. Начали знакомиться. Рядом со мной сидел художник Терентьев – вроде нашего Станислава Выспяньского (жаль, тот не видит…) – приехал «записывать» в Конде масленичный клип – иллюстрацию к циклу собственных картин на музыку «Ва-Та-Ги». С другой стороны – Саша с Олей, о которой я уже говорил, плакальщица не хуже самой Ирины Федосовой, за ними Инна Казакова – «глаз» кинокамеры, которая моментально замерзла, так что мне пришлось одолжить ей свой тулуп), и Лысый – без единого волоска, как и его контрабас (Лысый по рассеянности присел на электрокамин и даже не заметил). Дальше Руслан и Леша, Аркаша Бубен-Бит. Аркадий достал кальян.