Текст книги "Дом над Онего"

Автор книги: Мариуш Вильк

Пока кальян ходил по кругу, музыканты настраивали инструменты. Лив-Семплер задавал тон на дрымбе, Аркаша пробовал барабаны.

Наконец заиграли. Да так, что вся изба заплясала: танцевал Домовой – сперва заспанный, с соломинками в волосах, потом все веселее, наконец стал подбираться к девкам; плавно соскользнув с иконы, изящно танцевала Мария Египетская; в чумовом углу отбивал чечетку чукотский Пеликен – постукивая своей мамонтовой костью о доску потолка, вторя малому барабану Бубен-Бита, на печи подскакивали стоявшие в ряд чугунные котлы… да что там, в пляс пустилась даже хлебная лопата – Слава загородил ей дорогу, а она в ответ заехала ему по заднице. И сам я, неведомо когда и как, взял в руки ивовую флейту и… не заметил, как заиграл.

Мрак в избе разгоняли только огонь в печи да две масляные лампы. Тени танцующих плясали на стенах. Лив-Семплер запел скоморошью колыбельную:

 
Ходил коток во лесок,
Приносил поясок,
А кошечка отняла,
Да и Мане отдала.
А ты, котя, не урчи,
А ты, Маня, спи, молчи.
Бай да люди, хошь сегодня умри,
Хошь сегодня умри, завтре похороны.
Папка с работы гробок принесет,
Бабушка у свечки рубашку сошьет,
Мама у печки блинов напечет.
Будем есть, поедать,
Нашу Маню вспоминать.
Бай да люли, люли бай,
Байдули-блины поедай…
 

Незаметно мы уснули.

Утром «Ва-Та-Га» занялась подготовкой к съемкам клипа, Терентьев мучился похмельем, Инна после вчерашнего едва стояла на ногах, а мы с Русланом и Лысым, чтобы не мешать им, решили проехаться по Заонежью. В общем, традиционные масленичные катания на санях – только лошади механические.

Вечером мы расстались. Волочебники поехали дальше. На дорожку мы выпили за вечно живой эпос, а на память о ночном концерте Саша подарил мне одну из своих масок.

– Теперь она твоя.

После чего добавил, что, надевая скоморошью маску, человек снимает с себя людское обличье и может наконец расслабиться.

– Под маской ты в большей степени ты, чем без нее.

2 марта

На следующий день после ночного концерта «Ва-Та-Ги» над Кондой стоял дым – жгли Масленицу (куклу, облаченную в старые Наташины тряпки).

В центре деревни волочебники в масках приплясывали вокруг огромного костра. Последняя картинка, запечатлевшаяся в моей памяти, – безнадежно печальная и похмельная маска художника Сергея Терентьева.

Мы ехали через лес по подтаявшему снегу. Руслан включил «Леспромхоз», Лысый раскрошил «камень»[64]64
  Т. е. закурил гашиш (сленг).


[Закрыть]. За окнами «лендрузера прадо» замелькали сосульки на осинах и ольхах, березы, словно придорожные девки, цеплялись за нас веточками, а редкие ели под шубами обледенелого снега издалека казались дородными бабами. По пути из Конды в Великую Губу – эта дорога у меня уже в крови, я протаптываю ее изо дня в день, в слякоть, в жару, в мороз – мы не встретили ни души, не считая валявшегося в кустах пьяного пейзана. В Великой Губе взяли ящик пива.

– Путь впереди долгий, – улыбнулся Руслан.

Потом мы до самого вечера никого не встретили – ни пешеходов, ни машин. Пустой лесной тракт через Заонежье, снег утоптанный. Можно и поднажать. Но мы не стали. Ехали спокойно, чтобы вволю наглядеться по сторонам. Ведь нечасто нам выпадает возможность «путешествовать в дыму» там, где раки зимуют, а путь бродяги пересекается с медвежьими тропами. И правда жаль, подумал я, что нет с нами Павла Хюлле[65]65
  Павел Хюлле (р. 1957) – польский прозаик.


[Закрыть]. Он бы оценил.

Из Великой Губы мы двинулись по главному шоссе в направлении Медвежьегорска. Последний раз я путешествовал тут в прошлом году, автостопом, в мае – в Кемь на Белое море, ошеломленный чтением «Римского триптиха» Иоанна Павла II. Путь был наполнен светом. Но это другая история.

За пару километров до Большой Нивы мы свернули на восток – в сторону Онежского озера. Куда ни взглянешь – лес, лес и снова лес. Лес без конца и края! Просто удивительно, как это его еще не вырубили до последней щепки. Иван Поляков чуть не плакал, глядя на чахлые осинки и ольху там, где высились некогда мачтовые сосны.

– Вот ведь мощь карельской природы… – потягивая пиво, Руслан сделал широкий жест свободной рукой, – ничем ее не возьмешь! При сегодняшней технике, сам подумай – бензиновые пилы, рычаги… Когда-то лес валили вручную, топорами, потом на лошадях вывозили. А сегодня волокут на лесовозах, как попало.

Да и лес уже не тот, что прежде. Дом из него не построишь. Я в этом кое-что понимаю – когда искал сосновые балки, чтобы заменить несколько прогнивших венцов, мне посоветовали привезти дерево из-под Пудожа, где рубят на экспорт остатки реликтовых лесов. Тут таких уже не найдешь. Как и ценной карельской березы. Из нее делали мебель для дворцовых покоев, панели для обшивки стен и шахматы, шкатулки и ларчики для богатых барышень, пока не вырубили все до основания. Теперь карельская береза растет только в ботанических садах, да и там ей угрожают мародеры.

– И несмотря на все это, – вставил Лысый, до сих пор хранивший загадочное молчание, – здешние леса все еще остаются зелеными легкими Европы.

Жаль, что нам не удалось увидеть вблизи вымершую деревню Поле. Она лежит в стороне от шоссе и оказалась так завалена снегом, что не пройдешь. Ее прелестная церквушка светилась вдали, словно свечка в заснеженном поле.

В деревне Тыпиницы мы наконец обнаружили признаки жизни – над одним из покосившихся домов поднимался дымок. Неподалеку покачивался над навозной кучей мужик с вилами. Мы свернули на Усть-Яндому.

В Усть-Яндоме зимуют мои друзья – Клава и Виктор Денисенко. Я решил познакомить Руслана и Лысого с этими чуваками. «Чувак» на их молодежном сленге – классный, не хуже их, то есть такой же чудак. Виктор – кубанский казак, а Клава – из древнего усть-яндомского рода. Познакомились в Воркуте, куда ее отец был сослан на работы в шахтах за то, что, будучи председателем усть-яндомского колхоза, раздал крестьянам излишки зерна, оставшиеся после выполнения плана. Виктор в Воркуту с Кубани приехал сам – за «длинным рублем», как тут говорят. Десять лет назад они переехали с Крайнего Севера в Усть-Яндому. Зимуют в одиночестве, потому что зимой Усть-Яндома пустеет. Как наша Конда.

– О, бля… – невольно воскликнул восхищенный Руслан, когда мы выехали из темного леса на залитый солнцем берег Онего.

Перед нами Усть-Яндома. Название села происходит от речки Яндома, вытекающей из озера Яндома. Якобы «Яндома» – это наше «Ян дома?» То есть вопрос: дома ли хозяин по имени Ян? Так толковал мне пьяный пейзан в Яндоме год назад, когда мы с Наташей приехали туда на День Победы. Селение на берегу этого прежде безымянного озера основал поляк (из очередных повстанцев), которого звали Ян. Пейзан по этому поводу предлагал выпить, но я отговорился тем, что меня, мол, покусали клещи и я лечусь пенициллином.

Домой возвращались через Усть-Яндому, обедали у Денисенко. Тогда, в честь Дня Победы Виктор принял лишнего – возможно, поэтому они с Клавой рассказали больше, чем обычно. Как живут зимой, чем занимаются. Из-за чего ругаются. Оказывается, нет зимой лучшего развлечения, чем хорошая ссора. Сами посудите: ни телевидения, ни газет, а чтение… долго ли выдержишь при коптящей керосиновой лампе? Что же остается? Только спорить!

Ругаются зимой Денисенки ежедневно и ожесточенно. И, в общем, в такой глухомани это обычное дело. Меня удивляют только причины их споров. Например, есть ли жизнь на Марсе… И все в таком роде.

А еще зимой Денисенки любят смотреть советские фильмы, которые знают наизусть.

– Как это «смотреть», – спрашиваю я, – у вас же телевизора нет?

– Мы по радио фильмы слушаем – транзистор ловит звук телевизора. Понял?

На этот раз Виктора не было дома. Клава уже неделю одна. Виктор, оказывается, нанялся сторожем к новым русским из Медгоры: сторожит лес, который те вырубают в Заонежье, чтобы кто-нибудь не вывез. Живет в лесу, в вагончике, приходит только по субботам, в баню. Вот сегодня как раз банный день. А так он все время там. Клава сама со всем управляется. А тут одной только птицы – куры, гуси, утки, индюки… Прибавьте еще коз, которых надо каждый день доить, свиней, овец, кроликов, не говоря уже о кошках с собаками. А еще каждый день майну чистить, чтобы воды набрать, и каждый второй день выбирать сети.

– Так что заходите, не студите дом, – улыбается она. – Только уж не взыщите, что бардак.

Описать Клаву я не берусь. Это лицо не на показ. Лицо, по которому можно прочитать всю жизнь. Клава странная, честное слово, верит в оборотней (и доверяет оборотням…), умеет заговаривать, заклинать и лечить. Однажды после долгих уговоров согласилась научить меня заклятию оборотня, которое я потом перевел на польский и время от времени использую – как мантру:

 
Месяц, месяц, золотые рожки!
Расплавь пули, притупи ножи,
измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада,
чтобы они серого волка не брали и теплой бы шкуры с него не драли.
Слово мое крепко,
крепче сна и силы богатырской.
 

Клава говорит, что оборотень – тот, кто оказался между бытием и небытием: человек в волчьем теле, волк с человеческим разумом. Оборотень не принадлежит ни к миру людей, ни к миру животных. Его преследуют и там, и там.

– Подумайте сами – что это за волк, если он вместо мяса ест людской хлеб?

Руслан так заслушался, что мы с трудом оторвали его от бутылки. На прощание Клава дала нам по паре гусиных яиц и большую копченую щуку. Выйдя с нами из дому, она потянула носом и сказала:

– Ой, мокрая тут зима… Не то что в Воркуте…

– Кланяйся от нас Виктору. Пока.

– Пока.

Дальше дорога вилась, как сказка… Масленичная сказка… За Сибовом, куда мы ехали, садилось солнце, и от Онего нам навстречу плыл туман цвета спелой малины. Словно въезжаешь в малиновый мусс. Лысому даже в пиве почудился малиновый привкус. По дороге мы заглянули на сибовский погост – тихое кладбище с видом на Онего. Хотелось бы здесь лежать, когда придет время. Тут хоронили жителей Конды Бережной.

В Сибове тоже зимуют только в одном доме. Необычная пара – Юра и Валюха Песнины (от слова «песня»). Сторожат летний дом Алексея Черепова, мэра города Полярный. У тщедушного Юры золотые руки – великолепно разбирается в любых моторах. Еще он рыбачит. Валя – полная, неизменно в очках с треснувшим стеклом – печет своему Юрке заонежские калитки да шаньги. Оба на пенсии. Юра пьет запоями – из запоя в запой… В пьяном виде начинает хулиганить и рассказывает, как ходил в сельскую школу, которая была в нашем доме в Конде. Там, в классе на втором этаже, жарили на печи хлеб с маслом. Валя с нежностью смотрит на пьяного Юру, а когда того начинает клонить в сон, укладывает рядом с собой на печку, прижимает к пышной груди и поет старый советский шлягер:

 
Все ждала, надеялась
Сердцу вопреки,
Мы с тобой два берега
У одной реки.
 

На сей раз Юра, увидав в руке Руслана бутыль бальзама, моментально очнулся и прошептал:

– Валюха, подавай блины. Сегодня Масленица.

Стол у Песниных всегда оказывается накрыт в мгновение ока – как в песне. Блины русские и карельские, на выбор, начинка, какой нигде больше не встретишь, уха густая – хочется сказать: не тройная, а дюжинная, щука под шубой, щука без шубы… шуба без щуки… Да-а-а, карельский бальзам свое дело знает…

Валя держала ритм – выпивала «каждую третью». Юра опрокидывал каждую и всякий раз восклицал: «За мою королеву!» В перерывах между тостами Валюха рассказывала о масленичных традициях Заонежья. Она знает их множество, и рассказчица прекрасная… К сожалению, пора прощаться. Но путь еще не закончился. До Конды шесть верст.

– Когда же мы снова встретимся? – спросила Валя, выходя с нами на крыльцо.

– А какой у вас ближайший праздник?

– Ближайший, говоришь… Плющиха. И выборы Путина – в тот же день. Вот тебе и праздник!

14 марта

А на дворе весенняя капель: капает с навеса, кап-кап, с крыши льет ручьем, с тополей течет (как у Славы из носа) и с березы, капает с сарая, с гаража и с бани, капает на голову в уборной и в сенях течет из щелей в потолке. Всюду стучат капли… Словно весь мир плачет от счастья, что весна на носу.

Заонежцы праздновали Плющиху 14 марта по новому стилю. «На Плющиху погоже – все лето пригоже», – предсказывали по Авдотье погоду на все лето. Это ее именины приходятся на первый день весны (по старому стилю), когда в Древней Руси праздновали Новый год. Ведь весной начинается в деревьях движение соков, проклевываются из земли ростки и трава зеленеет. Словом, весна – начало вегетации, что для крестьянского Заонежья имело первостепенное значение. Поэтому Авдотью Плющиху – пускай под снегом, а порой и в мороз, но все равно весеннюю – праздновали шумно и весело. Плющиха даже вошла в одно из заонежских сказаний.

Дело было так.

Однажды трава на заонежских лугах не зазеленела, нечем стало кормить скотину… Мужики осерчали на Николу весеннего, отвечающего за урожай на пастбищах, и созвали сход. Написали жалобу Богу Саваофу. В рай с жалобой послали старосту.

Приходит староста в райскую канцелярию, а там за большим столом сидит сам Бог Саваоф, мрачный, словно с похмелья. Кирилл и Мефодий у него секретарями служат, Мария Магдалина на пишущей машинке стучит, а Михаил-архангел – курьером. Староста перекрестился, поклонился, молвил: «Здравствуйте» – и подал жалобу Мефодию. Тот подсовывает ее Богу Саваофу, однако Бог грамоте не обучен, велит читать ему вслух. Мефодий читает. Бог Саваоф разозлился, да как хватит кулаком по столу – Мария Магдалина аж на стуле подскочила. Зовет Николу.

Тот примчался, выслушал жалобу и буркнул, что не его это вина – святой Георгий виноват, ручьи вовремя не отпустил. Сказал так и, как ни в чем не бывало, повернулся и отправился к мученице Варваре пиво допивать.

Послали за святым Георгием – тот на коне прямо в канцелярию въехал и заорал с порога, что это не к нему претензии, а к преподобному Алексию, человеку Божьему, что вовремя родники не открыл. Саваоф разъярился так, что Мария Магдалена, бедняжка, от страха опечатку в райском указе сделала, а архангел чуть с крыши не свалился и опрометью кинулся за Алексием. А человек Божий со вчерашнего дня лежит колодой, бездыханный. Наконец архангел его добудился, преподобный Алексий очнулся и с трудом добрел до райской канцелярии. Но вместо того чтобы спросить, зачем его вызвали, поинтересовался, не найдется ли пивка – похмелиться.

Все захохотали, даже Саваоф немного отошел и спрашивает: «Ты почему родники не открыл?» А Алексий ему, что вовсе даже и открыл, только воды в них не было, потому что Вася Капельник не дал. Тут уж Саваоф окончательно вышел из себя! Велел привести Капельника. А тот едва живой – всю ночь у Варвары с Николой и Алексием, человеком Божьим, пили. Увидав, что Василий лыка не вяжет, Саваоф заорал, что, мол, сам пьет, а людям воды капнуть не удосужился. Капельник бормочет, что нечего было бабу до такого важного дела допускать – кабы Авдотья Плющиха плющила, было бы с чего капать.

Позвали Плющиху. Бог Саваоф как заорет: «Ты, такая-сякая, мало того, что спаиваешь вместе с Варькой моих пророков и апостолов так, что они о Божьем мире напрочь забывают, так еще и бездельничаешь!» Но Плющиху так просто не возьмешь, она за словом в карман не полезет. Руки в боки – да как завизжит, у всех обитателей рая аж уши заложило: «Чего ты ко мне прицепился, старый хрыч, погодой ведь Илья занимается – как я буду плющить, если он зимой снегу не насыпал? А что до твоих апостолов и пророков, так ты сам к нам каждый день таскаешься – якобы кружечку пива пропустить. Надерешься да начинаешь приставать к Деве Марии!»

Тут Бог Саваоф смутился и понял, что к этой бабе на кривой козе не подъедешь. Велел Мефодию писать резолюцию: жалобу мужиков «оставить без последствий». Вместо подписи поставил крестик и отдал старосте.

Староста воротился на землю, показал резолюцию заонежским мужикам. Те прочитали раз, прочитал другой, печально покачали головами и больше на Николу не рассчитывали.

А сегодня у заонежских мужиков проблем с травой нет. Колхозные поля давно в запустении, колхозные стада вырезали (и съели). Трава теперь без надобности. Более того – заонежские мужики живут точь-в-точь как обитатели рая в этой байке. Подлечат вчерашнее похмелье пивком, пошатаются туда-сюда, поглядывая, где что еще можно свистнуть, ни за что не отвечают… и каждые четыре года выбирают президента.

15 марта

В Заонежье выиграл Путин (84 %!). С легкостью отправил конкурентов в нокаут.

– Он нас всех возьмет голыми руками, – бормотал вчера один местный в Великой Губе, покачиваясь с бутылкой пива возле избирательного участка, – у него ж черный пояс по дзюдо.

Что бы ни орали московские крикуны, что бы ни твердили заграничные писаки, а народ в глубинке Владимира Владимировича уважает! Столичные демагоги и олигархи в изгнании возмущаются: Путин, мол, узурпировал власть! Западные публицисты им вторят: президент, мол, – бывший кагэбэшник! Но ни те ни другие не желают принять к сведению, что большинство россиян поддерживают своего президента.

Вот и вопрос: что тут, в России, с демократией?

«…Вы спрашиваете меня, – писал сто лет назад из Вытегры поэт Клюев московскому знакомому, – знают ли крестьяне нашей местности, что такое республика, как они относятся к царской власти, к нынешнему царю, и какое общее настроение среди них? Для людей вашего круга вопросы эти ясны и ответы на них готовы, но чтобы понять ответ мужика, особенно из нашей глухой и отдаленной деревни, где на сотни верст кругом не встретишь селения свыше двадцати дворов, где непроходимые болота и лесные грязи убивают всякую охоту к передвижению, где люди, зачастую прожив на свете восемьдесят лет, не видали города, парохода, фабрики или железной дороги, – нужно быть самому «в этом роде». Нужно забыть кабинетные теории зачастую слепых вождей, вырвать из сердца перлы комнатного ораторства, слезть с обсиженной площадки, какую бы вывеску она ни имела, какую бы кличку партии, кружка или чего иного она ни носила, потому что самые точные вожделения, созданные городским воображением «борцов», при первой попытке применения их на месте оказываются дурачеством, а зачастую даже вредом».

В Олонецкой губернии – если верить автору «Песен из Заонежья» – о республике имела понятие максимум пара сотен местных крестьян, просвещенных политическими ссыльными (обычно интеллигентами или питерскими рабочими). Республика – страна, в которой царя выбирают голосованием, – вот всё, что они об этом знали. Остальные видели в царе не только власть – карающую и притесняющую, – но и воплощение мудрости, способной разрешить проблемы национального духа.

– Он должен по думе делать, – говорили про царя.

То есть царь призван быть Разумом всей российской земли. Высочайшей Милостью и Истиной.

«Наружно же, – заканчивает письмо Клюев, – вид Олонецкой губернии крайне мирный, пьяный по праздникам и голодный по будням. Пьянство растет не по дням, а по часам, пьют мужики, нередко бабы и подростки. Казенки процветают, яко крины, а хлеба своего в большинстве хватает немного дольше Покрова. Девять зимних месяцев приходится кормиться картошкой и рыжиками, да и те есть не у всякого».

Ни прибавить, ни убавить.

* * *

На ветке сидит ворона, держит в клюве кусок сыра. Под деревом – лиса.

– Эй, ворона, будешь за Путина голосовать?

Ворона молчит.

– Ты что – оглохла? Я спрашиваю – будешь ты за Путина голосовать или нет?

Ворона молчит.

– Эй, – голос лисы делается строже, – в последний раз спрашиваю: будешь голосовать за Путина?

– Да! – каркает ворона. Сыр падает, лиса подхватывает его и убегает.

Ворона бормочет:

– Если бы я сказала «нет» – результат был бы таким же.

29 марта

Прилетели чайки… Вот уже двенадцатый раз я наблюдаю весенний прилет птиц на Север – десять весен на Соловецких островах в Белом море и вторая в Конде Бережной на берегу Онежского озера. И когда они появляются, я снова осознаю, что мир по ту сторону по-прежнему существует.

Прошлой зимой я чувствовал себя стариком Ноем, сидящим в ковчеге вместе со своим зверинцем, в котором заправляли коты: седая Мать-Ра и набоковская Ло, милашка Сетоо и тихоня Сеид, любопытная Саа-Ра, плакса Инь и шалун Ян… Когда Ло приглянулась одному типу из Петрозаводска (не иначе как любитель нимфеток), приблудилась Клякса… Прежде чем Юра Наумов забрал Яна в Еглово (мыши донимали), Мать-Ра снова родила двоих. Так что наших котов и Грабалу[66]66
  Богумил Грабал (1914–1997) – чешский писатель.


[Закрыть] не сосчитать, тем более что Инь скоро рожать. Кроме котов, в моем ковчеге зиму переплывали таракан Кузьма Кузьмич, в коробочке с дырками, сам един среди плесени (Слава утверждает, что он ею питается!), великое множество пауков, проспавших ее между оконными рамами (впрочем, они и по сей день спят – может, сдохли?), бесчисленные мыши и всякая неучтенная мелочь (к примеру, блохи в кошачьей шерсти). Перезимовали со мной эту зиму в ковчеге еще Домовой со свитой духов поменьше, чукотский Пеликен и Мария Египетская, один оборотень о двух лицах, две русалочки в одном теле, а также нечто, с виду напоминающее человека, а упорством – козла рогатого. И еще несколько существ, сотканных наполовину из яви, наполовину из слов. Вокруг ночь, словно библейский потоп, вместо воды – снег да лед. И все сковано морозом.

Лишь в апреле, когда чайки прилетают, – тает. Так что чайки – своего рода свидетельство того, что твердь по-прежнему существует. Наталья спрашивает:

– Разве не символично, что птицы отправляются на Север за любовью?

1 апреля

Начался Великий пост… Более того, уже есть и первая его жертва. В Великой Губе повесился мужик.

Говорят, ушел в многодневный запой, теща обнаружила, что зять пропил тушу бычка, приготовленную на продажу. Стукнула участковому. Тот спрашивает мужика: «Где мясо?» Мужик отвечает, что в сарае. И вроде пошел за доказательствами. Ждут… Жена плачет, теща потирает руки, участковый злится, что мужик ему голову морочит… А тот все не возвращается. Наконец терпение власти лопнуло. Милиционер схватил палку и бросился в сарай. А там на крюке вместо туши бычка висит мужик.

За полтора года, что я тут живу, в Великой Губе полезло в петлю одиннадцать мужиков. Вместе с этим вчерашним – уже дюжина. Дюжина жертв паленой водки! Не считая тех, что отдали концы за столом во время пьянки, и тех, что испустили дух на больничной койке, то есть всех тех, кто умер – более менее – естественной смертью.

В среднем получается, что каждые полтора месяца в насчитывающем около тысячи взрослых жителей поселке Великая Губа вешается один мужик.

Газеты бьют тревогу: по сравнению с прошлым годом жители Карелии стали пить больше на двадцать шесть процентов! Это не считая «спиртосодержащей жидкости», как тут эвфемистически называют паленую водку. Паша Ворон мне говорил, что сейчас водку делают из ракетного топлива.

– Все равно ж не летают, зачем им топливо?

Зато летают заонежские мужики – кто еще в канаве, кто уже на крюке. Паленая водка имеет одну странную особенность: трясти от нее начинает только на третий день. Неудивительно, что на второй день мужики подлечиваются – перед этим третьим.

Пьют запоями, но редко кто доживает до сорокового дня запоя. Таких в Великой Губе только двое, может, трое. Обычно умирают быстрее. Или их вытаскивают с помощью капельницы. Капельница стоит 250 рублей.

Пьют от безнадежности и плохого климата, пьют, потому что за свинцовыми тучами не видно неба или шалонник не стихает… Пьют, потому что нет работы или есть, но не та… пьют, потому что больше ничего не умеют!

5 апреля

Вчера, в Вербное воскресенье, мы поехали с Наташей к Саше Буркову на Волкостров за шкурой волчицы.

Солнце раскалило белую сковородку Онего так, что жир, отложившийся зимой на бедрах, заскворчал! Сизая линия леса подрагивала на горизонте (который, по словам Эльзенберга, в молодости является символом жизни, а в старости становится символом смерти…), белизну озера уже замарали желто-бурые полосы подходящей воды, тут и там над лунками склонялись черные фигуры рыбаков, а острова колыхались в облаках миражей. Весенний фирн[67]67
  Фирн – плотно слежавшийся, зернистый и частично перекристаллизованный, обычно многолетний снег.


[Закрыть] под лыжами шумел и искрился, мысль бежала вперед гончим псом. А потом возвращалась, словно проверяя, поспеваем ли мы за ней.

Волкостров – Волчий остров – издавна славится великолепными аметистами (несколько вошло в коллекцию царицы Екатерины II) и гордится мастерами «шитья» деревянных лодок, так называемых кижанок. Живущий там сейчас Николай Васильевич Судин с сыном, как и прежние мастера на Волкострове, не имеет себе равных во всем Заонежье. Но своим названием Волкостров обязан волкам. Потому что расположен на древнем пути волчьих миграций с одного берега Онежского озера на другой. Зимой, когда голод выгонял волков из заонежских дебрей и заставлял их искать жратву поближе к человеческим поселениям, хищники подбирались к краю восточной мандеры (в районе Сибова) и в их изголодавшихся глазах отражалось белое, огромное, пустое пространство Онего – которое им предстоит покорить. До западной мандеры они добирались под прикрытием островов: через Красное Поле, Шуневский, Волкостров и Клименецкий.

Там-то и ждала их смерть! Потому что раньше на острове Клименецком местные деревенские жители вместе с монахами Клименецкого монастыря расставляли ловушки. Люди готовились к охоте с Пасхи. Сначала долго постились, затем собирались в храме, молились и распределяли роли: одни должны были расставлять сети, другие загонять, третьи – стрелять. В кого попало – в волков, лис, зайцев. Потом снова молились Господу, передавая друг другу трубку мира. Перешеек, на котором ставили сети, вошел в топономастику Заонежья под названием Волчья Смерть.

Сегодня на Волкострове волков отстреливает Александр Бурков, бывший мент, ныне егерь. В поисках уединения вернулся на родной остров и взялся за дело. Начал с охоты на пушного зверя, на котором заработал начальный капитал. Потом вместе с женой Катей основал первую в Заонежье бычью ферму, а когда их принялись душить налогами, ферму ликвидировал и теперь разводит быков как обычный хозяин. Дела у него идут неплохо. Огромный дом на Волкострове, собственная электростанция, лошадь и снегоход, а с недавних пор – еще и японский грузовой микроавтобус. На фоне спившихся заонежских приятелей Саша – настоящий мужик. Наумов про таких говорит, что они – соль этой земли.

– Потому что земля, Мар, без людского труда, в нее вложенного, быстро портится. Словно мясо без соли.

Но истинная страсть Буркова – волки.

– Когда сюда пришли первые новгородцы, – рассказывал он мне однажды, – так называемые ушкуйники[68]68
  Ушкуйники (от др. – рус. ушкуй – морское или речное парусно-гребное судно), или повольники – в Новгородской и Вятской землях в XIV–XV веках члены вооруженных дружин.


[Закрыть], они увидели волка. Огромный седой бирюк стоял на этом острове… Вот его и назвали Волкостровом. Мой дом, как видишь, стоит, точно тот вожак, – охватывая взглядом оба края. Ни один волк тут не проскочит.

Шкуру молодой волчицы (выдубленную отваром осиновой коры) цвета пожелтевших листьев, с темно-пепельной полосой на хребте я купил у Буркова дешево, за две триста. Потому что без ушей. С ушами дороже – сто – сто пятьдесят баксов. Уши Саша сдал начальству – в качестве отчета. То есть доказательства, что план отстрела волков выполнен. Он ведь егерь.

Эта волчица попала в капкан. В России среди балующихся охотой новых русских появилась мода на метисов волка и лайки. Бурков решил попробовать. Зимой поставил капкан на волчицу – это самый простой способ поймать бирюка, потому что тот не отойдет от самки, попавшей в капкан, будет ее ожесточенно защищать. В конце концов он его поймал, волчицу пришлось добить – капканом ей сломало шею. Бирюка Саша запер в клетке, а через несколько дней, решив, что тот уже немного попривык, запустил туда лайку… Бирюк в мгновение ока перегрыз собаке горло!

На прощание он спросил, не нужна ли мне медвежья шкура – у него есть несколько на продажу. Я сказал, что до медведя еще не дорос.

На обратном пути мысль медленно брела за нами. То останавливалась, то сворачивала, то вилась вокруг собственного хвоста. Как волк. Потом исчезла.

8 апреля

Нет на свете глупее лозунга, чем девиз: «Время – деньги!» Время не купишь и не продашь. Оно бежит само по себе, возвращается – по кругу: весна, лето, осень, зима… Дикие гуси прилетают, любят друг друга и откладывают яйца, высиживают птенцов, учат летать и исчезают до следующей весны. Никакого прогресса, никакого начала и конца. Год за годом они – за тысячи верст – добираются до своего гнезда на Севере. Без телескопов, без перископов, без лишних слов. Просто так.

Уловить в дневнике этот круговой ритм, повторяющийся из года в год, все яснее, все четче, словно доносящийся из глубины колодца… вибрация в колодезном срубе… каждый год на одно бетонное кольцо ниже. Возможно ли это вообще?

9 апреля

Около полуночи я вышел, сел на завалинку – выкурить последнюю сигарету. Небо мерцало звездами – над самой головой. Звезды тихо потрескивали.

– А куда, черт возьми, луна подевалась, – проворчал я, – ведь только вчера была полная?

Конда дремала в оледеневшем снегу – здесь его называют «наст» – как облитая глазурью. Темные очертания изб сливались с мраком, и лишь над домом Федоровича трепетало зарево – светлый ореол, словно фары едущего от Сибова автомобиля.

– Неужто пожар? – Я сделал пару шагов…

И – увидел… Нет, не всю луну – едва ли краешек. И все равно пришлось зажмуриться… Из-за дома Федоровича медленно выплывал раскаленный край огромного оранжевого диска. Он был так велик, что, показавшись до половины, уместил в себе весь огромный дом Федоровича. И продолжал расти. Наконец выполз на темный небосклон целиком и, словно наполненный апельсиновым светом воздушный шар, стал медленно смещаться в сторону часовни. Точно кто-то осторожно тянул его за веревочку. И лишь когда окурок обжег мне пальцы, я понял, что все это чудо, казалось, длившееся бесконечно, на самом деле совершилось очень быстро.

12 апреля

Пасху мы праздновали у бабы Мани в деревне Ямка на знаменитом острове-музее Кижи. Двадцать верст с лишним от Конды Бережной – туда и обратно на лыжах через Онего.

Мария Петровна Степанова известна на Кижах не меньше, чем церковь Преображения Господня. Бывали у нее и президент России Путин, и мэр Москвы Лужков, и скульптор Церетели, не говоря уже о череде чиновников и художников рангом пониже. У нее гостят туристы, ее навещают российские и заграничные СМИ. Берут интервью, пишут, фотографируются вместе… Потому что баба Маня, старушка с живым умом и непростым характером, рассказывает о своей жизни так, словно сказывает былину, в которой любовь сплетается с болью, женская доля с мужской волей, и все это – на фоне бурной и причудливой истории Заонежья.

– Ай какие гости, – просияла она, завидев нас, и вытерла руки о край фартука, – вот только батюшки нет. Обещал на Крещение Господне купание в «иордани» – и не приехал, вот и на Пасху его нет. Слышите, как тихо? Не звонят…

В бабы Маниной избе первое, что бросается в глаза, – икона преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Богатый оклад, темный фон, я с трудом распознаю лики. Зато сразу поражаюсь, что монастырь на заднем плане – не Соловецкий, а Палеостровский.