Текст книги "Моя жизнь и мои успехи"

Автор книги: Марио Дель Монако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Тодд пришел в бешенство. Он принялся уг¬рожать, что оповестит всю Америку о том, как ведут себя итальянские артисты, и я ответил, что его угрозы – пустой звук. “Мне прекрасно известно, – заявил я, – какой вес и какую власть имеет AGMA (Американский профсоюз работни¬ков сцены.– Прим, перев.), и я. уверен, что и по ту сторону океана меня никто не упрекнет, напро¬тив, осудят именно вас. Ваши претензии абсурд¬ны: вы вздумали бесплатно эксплуатировать труд всех участников спектакля – оркестра и со-листов – в своих частных интересах. Отчего же нам, итальянцам, опасаться за свое поведение?”

Тодд прекратил разговор и гордо удалился. Уверенный в том, что перешагнет через меня, он попытался добиться от дирекции Оперы того, в чем я ему отказал. Со своей стороны я не терял уверенности в своей правоте и, расположившись в гримерной, стал ждать, чем все это кончится. Разумеется, у Тодда ничего не вышло. Без чет¬верти десять ко мне пришли сообщить, что кино¬камеры убраны, спектакль начался вовремя.

Год спустя я смог убедиться в том, насколь¬ко правильным было мое интуитивное решение не поддаваться наглости Тодда. Я находился в Нью-Йорке и, узнав, что в одном из кинотеат¬ров показывают документальный фильм произ¬водства компании ‘Тодд А.О.”, отправился ради любопытства посмотреть. Зал был разделен на¬двое гигантским экраном, который, наряду с большим количеством динамиков, действитель¬но создавал ощущение подлинного реализма. Началась сцена триумфа Радамеса из “Аиды”. Она шла в исполнении другой труппы, но Радамес, в роли которого по первоначальному плану пред¬стояло появиться мне, был заснят с такого огром¬ного расстояния, что разглядеть лицо солиста оказалось совершенно невозможно. Хваленая реклама Тодда обернулась полной бессмыслицей.

Жизнь даровала мне привилегию спол¬на и безмятежно насладиться годами моего наи¬высшего успеха. Ничто не препятствовало моей карьере, ничто не осложняло мне личную жизнь. Мы с Риной почти всегда были неразлучны, и она по-прежнему оставалась моей незаменимой со¬ветчицей, точно так же, как в Риме, когда мы вместе учились на курсах усовершенствования. Рина, досконально владея техникой пения, знала обо всех проблемах оперного театра и умела вов¬ремя распознать ловушки, таившиеся в контрак¬тах. И если бы только она захотела, то могла бы сделаться прекрасным менеджером. Она скрупу¬лезно вела дела, касающиеся нашей виллы, и за¬ботливо растила наших детей.

В каком-то смысле Рина была и ангелом-хра¬нителем. Она помогала мне правильно оценить успех или не поддаться мелочному огорчению. Всегда веселая и энергичная, она обладала фан¬тастической способностью устанавливать отноше¬ния с людьми. Именно Рине я обязан тем, что многие годы с ней протекли не только без драм, но и без огорчений. С присущим ей умом и так¬том она умела, особенно за границей, не выгля¬деть эдакой типичной назойливой итальянской женой. Наоборот, всегда первая иронизировала, если какая-нибудь из моих почитательниц пы¬талась зайти слишком далеко, а ирония, как известно, в такого рода делах становится чуть ли не оружием. Об этих фантастических годах я сохранил самые приятные воспоминания. Были забавные эпизоды, анекдотические ситуации. Кое-чем мне хочется поделиться. Один из наиболее курьезных случаев произошел в Испании, куда меня пригла¬сили петь “Отелло” в мадридском театре “Каль-дерон” в старом зале, временно заменявшем сцену королевского театра. Успех спектаклей превзошел все ожидания, и испанские импре¬сарио засыпали меня предложениями. Одним из наиболее настойчивых оказался некий адвокат Феррер из Сан-Себастьяна, сын одного моего дав¬него знакомого. Еще в 1947 году я пел при пос-редничестве его отца в Сан-Себастьпне и в Сантан-дере “Кармен”, “Тоску”, “Аиду” и “Богему”. Феррер был видным деятелем в стране басков, лидером общественного мнения как в музыке, так и в делах культуры вообще.

Наконец, дабы заполучить мое согласие, он позвонил мне в отель “Ритц”, пробившись сквозь все препоны тогда еще далеко не идеальной испанской телефонной сети, и попросил телефо¬нистку соединить его с “сеньором Де Монако”. После некоторой паузы ему ответили, что “сень¬ор Де Монако” занят на пресс-конференции с видными деятелями Мадрида. Феррер предпочел дожидаться у телефона. Прошло полчаса, и теле-фонистка сказала, что попробует соединить его с первым секретарем в соседних апартаментах.

Славный адвокат Феррер премного удивился тому, что у меня в отеле “Ритц” двое апартамен¬тов и несколько секретарей. Главным образом его обеспокоил размер будущего” гонорара. Если он привык к такому уровню жизни, подумал адвокат, то и гонорар запросит сказочный. Совершенно машинально, ожидая у телефона, он решился немного повысить сумму.

Еще несколько минут спустя его наконец соединили с “сеньором Де Монако” собственной персоной. Феррер сразу же назвал свою сумму и в ответ услышал; “Мне очень жаль, господин Фер¬рер, но петь я не стану”.

Феррер, что-то молниеносно подсчитав в уме, сказал: “Хорошо, сеньор Де Монако, но что вы скажете, если я увеличу сумму гонорара до трех тысяч пятисот долларов?”

На другой стороне провода вежливый голос произнес: “Я уже сказал вам и повторяю, что о пении не может быть и речи”.

“Но, позвольте, – простонал Феррер, – поче¬му же в Мадриде вы соглашаетесь выступать за такую плату, а в моем театре петь отказываетесь?

“По той простой причине, – ответил уже откровенно развеселившийся голос, – что я – князь Раньери Ди Монако, а не тенор Дель Мона¬ко”.

Еще одно забавное событие относится к 1959 году. Был конец января, и мне нужно было из Сан-Франциско попасть в Токио. Честно говоря, на самолете лететь не хотелось. Слишком много лет я только и делал, что в ожидании пересадок сидел в аэропортах всего мира. Мне пришло в го¬лову, что вполне можно устроить себе несколько дней беззаботного отдыха в приятном круизе че¬рез Тихий океан на хорошем корабле. Но когда встал вопрос о билетах, выяснилось, что регуляр¬ного морского сообщения, по крайней мере в этот период года, между калифорнийским побе¬режьем и Японией не существует, и находивший¬ся со мною Бинг, директор нью-йорского театра “Мет”, посоветовал выйти из положения дру¬гим способом. “Существуют очень удобные тор¬говые суда, – сказал он, – на которых преду¬смотрены кабины для пассажиров, причем весьма комфортабельные”. Взявшись за дело, он раздо¬был билет на крупный торговый корабль.

Пассажиров на борту было очень мало. Пом¬ню среди них протестантского пастора с женой и тремя детьми (один из которых – классический американский мальчишка-погромщик, навостри¬вшийся без промаха бить в цель апельсинами. Целью служил я). Мне удалось погрузить на суд¬но небольшое фортепиано, чтобы поддерживать себя в форме и разучивать партии. Однако после¬дующие одиннадцать дней плавания отнюдь не стали лучшими в моей жизни. Впрочем, всегда полезно осваивать новое. Корабль следовал ка¬ким-то маршрутом, который капитан назвал “медвежьим путем”, наиболее близко лежащим к Северному полярному кругу и самым корот¬ким для пересечения Тихого океана. Бывали мо¬менты, когда нам с Риной казалось, будто мы на¬ходимся в подводной лодке. Волны вздымались так высоко, что корабль пронзал их насквозь. Наш иллюминатор был вечно забрызган, и мы почти не видели неба. Да и в тех редких случаях, когда, презрев ледяной ветер, мы выбирались на палубу, небо оказывалось серым, тусклым и сливалось с морем и туманом.

Так или иначе, все прошло достаточно удач¬но. В самый последний день вблизи берегов Япо¬нии океан наконец-то успокоился, и даже прогля¬нуло бледное солнце. Тут-то, во время прощаль¬ного обеда, капитан, этот современный морской волк, с ангельской безмятежностью сообщил, что груз корабля составляли гвозди и взрывчатка! Кусок застрял у меня в горле. Перед мыслен¬ным взором пронеслось все наше плавание. Где-то посреди моря я, Марио Дель Монако, источаю рулады в своей каюте, а мальчишка-сорванец го¬товится обстрелять меня апельсинами. В студе¬ных северных водах Тихого океана я преспокой¬но распеваю, сидя на гвоздях со взрывчаткой!

Я уже упоминал иронию Рины по ад¬ресу моих чрезмерно горячих поклонниц. В 1956 году в Лос-Анджелесе на ее долю действительно выпало испытание. После одного из спектаклей, на банкете, ко мне приблизилась весьма привле¬кательная женщина, как оказалось, тридцати с лишним лет, из Техаса, владелица нефтяных скважин в Калифорнии. Она заговорила со мной об оперной музыке, стала расспрашивать о карь¬ере, словом, точно так же, как это делали все, кто стремился завязать дружбу. Празднество бы-ло устроено с поистине голливудским размахом, Я только что спел “Андре Шенье” в зале “Шрайн аудиториум”, и поздравить меня пришли многие знаменитости тех лет, например Джанет Гейнор, великая инженю довоенного экрана, а также Кларк Гейбл. Моя рыжеволосая миллиардерша с безукоризненной косметикой на лице и нежней¬шими чертами принялась шутливо кокетничать со мной. Она подцепляла креветки в огромной чаше и кормила меня с вилки. Я, конечно, по¬дыгрывал ей. Вокруг хохотали, и все мы уже выпили порядочную дозу коктелей.

Все ограничилось креветками, и я совершен¬но забыл про это. Однако несколько дней спус¬тя, когда я пешком направлялся по Уилшир-Бул-вар с его самыми роскошными в мире магазина¬ми, из гостиницы в соседний кинотеатр (кино очень полезно, так как вынужденное молчание бережет голос), ко мне подкатил “кадиллак” с открытым верхом. За рулем сидела та саман ры¬жеволосая красавица из Техаса. Она пригласила меня “прокатиться” по голливудским холмам. И мы с ней сначала проехались, а потом сидели в каком-то баре, много шутили. Солнце, коктейль в высоком стакане, теплый южно-калифорний¬ский ветер, ее духи из каких-то субтропических растений – все это разгорячило меня. Возник небольшой флирт. Затем миллиардерша отвезла меня обратно в отель.

Само собой подразумевалось, что дело на гом и кончится. Но, к моему большому удивле¬нию и смущению, моя жена получила письмо. Оно было совершенно деловым по постановке вопро¬са и языку, и речь в нем действительно шла о сделке. Только предметом сделки был я. В сво¬ем письме техаска сообщала моей жене, что на¬мерена купить меня у нее! В простых и вежли¬вых выражениях она просила жену согласиться на развод, который я у нее попрошу, и прилага¬ла к письму банковский чек. Предполагалось, что Рина сама назначит цену. Разумеется, мы дол¬го хохотали. Напрасно я старался выпытать у же¬ны, во сколько она меня оценивает. “Уймись, Ма-рио, – отвечала Рина.– Дождешься, что я тебя действительно продам!”

Куда менее приятными оказались два эпизода с полицией. Первый произошел в Далласе, куда я отправился петь “Аиду”.

На следующее утро после премьеры, в черном в полоску костю¬ме и широкой соломенной шляпе, я выходил из купе специального поезда, арендованного для проживания и перевозки труппы театра “Мет¬рополитен”, включая хор и оркестр, когда меня остановил некто в штатском, предъявив удосто¬верение ФБР.

Я выразил недоумение и спросил, что ему надо. В ответ человек приказал проследовать с ним в ближайший полицейский участок. Я запро¬тестовал, требуя объяснений. Тут, к счастью, по¬доспели тенор Курт Баум и маэстро Клева, но полицейский был неумолим. Баум с Клевой напрасно растолковывали ему, что я известный итальянский оперный певец. Агент утверждал, что я как две капли воды похож на какого-то преступника “в розыске”. Его подозрение, ко¬нечно, вызвал мой странный облик. Кто, по его мнению, если не гангстер-мафиозо, мог раз¬гуливать по вокзалу в полосатом костюме и широкополой соломенной шляпе? Как можно было не признать его правоту?

Чего только не потребовалось, дабы убедить его. Баум и Клева лично ходили за моим паспор¬том, предъявляли свои документы, объясняли, что поезд специально арендован нью-йоркским театром “Метрополитен-Опера”. Ситуация разре¬шилась лишь с появлением театрального адми¬нистратора.

Еще одно приключение, по-видимому более опасное, произошло в Бразилии, ft находился в Рио-де-Жанейро на гастролях с неаполитанским театром “Сан-Карло”. Чтобы добраться до Сан-Паулу, где продолжались гастроли, н взял напро¬кат автомобиль. За рулем сидела Рима, которая, как назло, оставила дома свое международное водительское удостоверение. В то утро мы по¬чему-то не купили местные газеты и находились в полном неведении о том, что группа повстан¬цев похитила американского консула. На авто¬страде нас дважды останавливали пикеты поли¬ции, но полицейские отпускали нас, едва загля-нув в кабину. Наш облик внушал им доверие, и они не спрашивали документов. Однако на третьем пикете, по пути через какой-то лес, в двухстах километрах от Сан-Паулу, мы так про¬сто не отделались. Полицейские потребовали у нас документы и обнаружили, что водитель¬ское удостоверение Рины не действительно в Бразилии. Они повели ее к себе в будку, а мне приказали ждать в машине. Прошло не менее четверти часа. Рина не возвращалась, и я в беспо¬койстве решил узнать, что там происходит. Ри¬на спорила в будке с двумя полицейскими. Они повторяли, что ее права недействительны и что ехать нам дальше нельзя. Вдруг один из них на¬чал пристально разглядывать меня в упор, после чего оба пустились что-то обсуждать. Было ясно, что речь идет обо мне. Я решил, что они наверня¬ка видели мою фотографию в газета, и уже соб¬рался было растрогаться таким вниманием, как вдруг мой взгляд упал на большой фотоснимок на стене. Это был разыскиваемый преступник, бывший летчик военной авиации. Его лицо не представляло собой ничего особенного, за исклю¬чением, пожалуй, одного: это был вылитый н.

Растроганность мгновенно сменилась опасе¬нием. Полицейские допрашивали меня, будучи совершенно убеждены, что я и есть тот самый дезертир-повстанец. Я пытался, как мог, ликви¬дировать недоразумение. Объяснил, что накану¬не вечером был в гостях у губернатора Рио-де-Жа¬нейро, и попросил позвонить ему, чтобы все сра¬зу разъяснилось. Но это оказалось тактической ошибкой: губернатор сидел слишком высоко для двух простых дорожных полицейских. Они при¬няли это за мою уловку, решив, что н пугаю их легендой, которую они не в состоянии проверить, и заявили, что нам придется сидеть здесь всю ночь до утра, пока все не выяснится.

Это была катастрофа. Напрасно я объяснял, что вечером меня ждут в Сан-Паулу, где я должен петь “Отелло” в Муниципальном театре. Поли¬цейские лишь посмеивались, не веря ни одному моему слову. Наконец один из них спросил: “А чем вы докажете?”

Меня осенило. Если уж доказывать, что я тенор, то не лучше ли попросту спеть? И без вся¬кого предупреждения запел во все горло “О sole mlo”. Полицейские обомлели. В будку прибежали остальные, те, что дежурили на дороге, и все ста¬ли слушать мое выступление, а в конце бурно за¬аплодировали.

“Уважаемый сеньор, – сказал тот, что был похож на начальника, – можете ехать дальше, я уверен, что повстанцев с таким голосом не быва¬ет”. Они извинились и проводили нас до машины. Даже то обстоятельство, что у Рины не было международных прав, потеряло всякое значение. Однако меня предупредили, что на пути будут еще два пикета.

“Дайте мне какой-нибудь пропуск”, – попро¬сил я.

Они со смехом ответили: “А вы им спойте. Этого более чем достаточно! И гораздо приятнее”.

Несколько другое приключение про¬изошло со мной в Мексике. Одна телевизионная компания ангажировала меня на четыре фильма, которые должны были субсидироваться фирмой “Домек”, производящей крепкие напитки. В Мек¬сику я не приезжал добрых 18 лет, после 1951 го¬да, когда со мной подписывал договор Каранца Кампос, директор театра “Бейас Артес”. Я пел тогда семь опер: “Андре Шенье”, “Отелло”, “Ме¬фистофеля”, “Адриенну Лекуврер”, “Манон”, “Аиду” и “Баттерфляй”. После дебюта в “Шенье” на фасаде театра появилась светящаяся надпись: “Марио Дель Монако – крупнейший в мире дра¬матический тенор”. “Аиде” тоже сопутствовал успех. Со мной пела Мария Каллас, и наше испол¬нение стало эпохальным. Студия грамзаписи “Cetга” записала его прямо на спектакле, и эта пла¬стинка до сих пор остается одной из лучших на¬ших совместных записей с Марией.

После стольких лет я был встречен с неопи¬суемым теплом и симпатией. Телевидение вело прямой репортаж о моем прибытии в аэропорт. Вокруг толпились поклонники и журналисты. Один из фильмов должны были снимать на ма¬ленькой арене при ферме, где выращивают быков, милях в сорока от Мехико. Неподалеку от фермы находилась деревушка, видимо, из числа самых бедных в мире. Горстка домишек, выма-занных Белой известью, точь-в-точь как в филь¬мах типа “вестерн-спагетти”. В центре деревуш¬ки одиноко стоял открытый прилавок, выполня¬ющий функцию продовольственного магазина, заваленный копченой колбасой и мясом, кото¬рые буквально скрывались под толстым слоем мух.

Неподалеку же от всей этой нищеты и убо¬жества возвышалась совершенно невероятная ба¬рочная церковь. Днем и ночью ее охраняли воору¬женные солдаты, и войти внутрь можно было, только обладая особым разрешением. Церковь специально открыли ради того, чтобы мы засня¬ли там несколько сцен. Меня сразило невиданное количество богатств внутри. Там не было ни од¬ного квадратного сантиметра стены без украше¬ний. Повсюду находились многоцветные дере¬вянные скульптуры, и повсюду – изобилие золо¬тых украшений и религиозных изображений, усыпанных драгоценными камнями. В этом не¬мыслимом месте мы отсняли сцену из “Лоэнгрина”. Мне никогда не забыть любопытный, непов¬торимый и волнующий контраст: под музыку Вагнера здесь соседствовали необычайная като¬лическая мешанина и местная индейская куль¬тура, корни старой Европы и корни Нового Света.

Завершив сцену, я присоединился к осталь¬ной части труппы в таверне,-смахивающей на плод фантазии какого-то киносценариста. Нам подали похлебку, куда нужно было макать хлеб. На середину стола поставили большую деревянную миску —одну на всех. Это стало вторым сильным ощущением дня: хлеб, пропитанный похлебкой, оказался до того острым, что все мы, отведав его, долго сидели со слезами на гла¬зах.

Но все это было лишь преамбулой к настоя¬щей экзотике. Третье ощущение дня было самым сильным. Нас привели на маленькую арену, где я облачился в кожаное одеяние, каким поль¬зуются тореро на тренировках. По сценарию тре¬бовалось, чтобы я, раздразнив быка, изобразил его мнимое убийство. Устроители дали гарантию, что особых проблем не возникнет. Настоящий мест¬ный тореро объяснил мне, как нужно двигаться, держать шпагу и обращаться с мулетой. Режиссер заверил, что бычки еще юные и абсолютно безо-пасные. Все же на всякий случай тореро-инструк¬тор будет в любой момент наготове.

Однако все получилось совсем не так. Не ус¬пел я оказаться за оградой, радуясь возможности испытать новые для себя ощущения, как передо мной, страшно сопя, появилось огромное черное чудовище с двумя мощными рогами. Ничего себе теленочек! Мы взглянули друг другу в глаза. Но если Я глядел на появившегося перед собой страшного зверя испуганно, то взгляд быка был тупым и недобрым. Животное явно не желало по¬нять, что все это шутка и что задуманная кор¬рида – лишь кинематографический трюк.

Я начал совершать нужные движения, е то время как присутствующие принялись кричать: “One, торо! Оли, торо!” и “торо” – бык – не стал их разочаровывать. Как следует вспахав ро¬гами песок арены, он с низко опущенной голо¬вой бросился прямо на меня. Я – по понятной причине – не стал его дожидаться, а, побросав и шпагу, и мулету, выскочил за пределы арены. Режиссер стал меня уговаривать, объяснять, что никакой опасности нет и в помине. Пришлось столь же твердо и недвусмысленно разъяснить ему, что я – оперный певец, а не тореро. Сошлись на компромиссе. Я выйду на арену, но бык бу¬дет другой, гораздо меньших размеров, а уж ре¬жиссер позаботится, чтобы тот выглядел на плен¬ке огромным и страшным. И вот я стою перед этим другим быком. Он, конечно, не такой гро¬мадный, как первый, но точно так же не питает симпатии к моей персоне. Однако делать нечего, и с сердцем, бьющимся прямо в горле (высоко¬горье тоже сказывалось: мы находились на вы¬соте почти трех тысяч метров над уровнем моря), я приближаюсь к быку, размахивая мулетой. Бык пристально наблюдает за мной, вспахивает рогами песок, но не нападает. Режиссер тем временем отснял несколько метров пленки и стал просить меня встретиться на арене с первым быком.

Когда я отказался, они изобрели трюк: сня¬ли со стены соседнего ранчо чучело бычьей голо¬вы и привязали его к странному механизму на¬подобие велосипедного колеса. Помощник режис¬сера манипулировал головой на колесе при помо¬щи некоего подобия рули, позволявшего ему оставаться за кадром. Так нам удалось искусствен¬но изобразить нападение быка на человека. Для потомков я был запечатлен наносящим быку смертельный удар шпагой, как заправский матадор.

В 1959 году я был приглашен в Со¬ветский Союз. Только что закончилась “холодная война”. Был июнь. За месяц до этого советская противовоздушная оборона сбила американский самолет-шпион, взяв в плен пилота Пауэрса. Итальянский президент Гронки еще на ездил в Москву, а отношения между Италией и СССР бы¬ли слабыми и не всегда теплыми.

Конечно же, мне было чрезвычайно интересно познакомиться с этой поистине иной планетой. В то же время я испытывал волнение: в каком-то смысле мне, Марио Дель Монако, предстояло растопить лед, накопившийся за все предшество¬вавшие годы в культурных отношениях между обеими странами, принадлежащими к различным системам и не всегда дружественными. Столь трудная задача требовала не только умения и та¬ланта, но и везения.

Мы с Риной выехали поездом изТревиэо. По приезде в Варшаву нам показалось, что нужно пе¬ребраться на другой вокзал. Мы взяли такси и, проехав через весь город, оказались на неболь¬шой деревянной станции, обогреваемой старой печкой. Произошла ошибка, но она позволила нам увидеть что-то .за пределами туристских маршрутов, которых, кстати, в те времена было еще немного. Ма границе с СССР польский погра-ничник узнал меня по паспорту. Он принялся жестами и мимикой с большим юмором изображать поющего человека. Было очень приятно убе¬диться в том, что популярность артиста, преодо¬лев существовавший в те времена так называе¬мый “железный занавес”, способна проникнуть в другую половину мира.

В Москве мне довелось испытать некоторые из наиболее сильных впечатлений своей жизни. Предстояло исполнять “Кармен” в Большом те¬атре, и накануне вечером мне захотелось соста¬вить себе представление о московской публике. В программе стояла “Аида”. Певцы показались мне очень хорошими, а некоторые – поистине за-мечательными. Тем не менее, публика аплодиро¬вала вяло, не выказывая большого восторга по адресу более чем достойного исполнения. Я за¬беспокоился. К тому же я не был знаком с со¬ветскими артистами и музыкантами, вместе с которыми мне предстояло участвовать в спек¬такле, и между нами вполне могли возникнуть недоразумения.

Вечером в день премьеры театр был перепол¬нен. Приехал Н. С. Хрущев. Непосредствен-но перед этим он открыл сельскохозяйственную выставку. После спектакля в фойе Большого театра сказал нашему послу Пьетро Марки: “Как жаль, что у нас в СССР нет такого артистического дарования, как Дель Монако”. Ему действитель¬но очень понравилось, и он аплодировал от всей души. Но и успех у публики был грандиозный. После одной из арий аплодисменты не прекра¬щались минут двадцать – рекорд, который впол¬не мог бы быть занесен в книгу Гиннеса.

Большой театр, Москве, 1959. В антракте оперы “Кармен”. Слева неправо: А. Ш. Мепик-Пашаев,

И. Архипова, М. Дель Монако, П. Лисициан, И. Масленникова

После “Паяцев” восторг публики достиг та¬кой степени, что целое море людей ожидало ме¬ня перед Большим театром, чтобы устроить овацию. Мне буквально не давали выйти из театраль¬ного подъезда. Даже милиция не знала, как по¬ступить, и наконец решилась на своеобразную стратегию: меня посадили в милицейскую маши¬ну, и та с включенной сиреной помчалась во весь опор. Я испытал веселую жуть от того, что явля-юсь пассажиром такой машины. Когда мы подъе¬хали к отелю “Националь”, обнаружилось, что наш замысел удался лишь наполовину. Еще сот-ни людей ожидали меня перед гостиницей, скан¬дируя мое имя. Водителю пришлось мастерски лавировать в толпе, дабы подвезти меня к само¬му входу, никого при этом не задев.

Поднявшись к себе в номер, н сообразил, что невольно становлюсь нарушителем обществен¬ного спокойствии. Люди настойчиво требовали меня. Пришлось открыть окно. Стояла самая ко¬роткая ночь года, всегда вызывающая у жителей северной Европы радостное волнение. Можно ли было разочаровать моих русских друзей, для ко¬торых я являлся символом некоей далекой, чуть ли не мифической земли, где, как многие из них себе представляли, существуют лишь море, искус¬ство, бельканто и вечная весна? Я поднял руки к небу. Раздался гул одобрения, и тут же наступи¬ла тишина. Передо мной сияли башни Красной площади. Не скрою, что меня охватил какой-то упоительный восторг, и я запел. Из окна апарта¬ментов (с прекрасным концертным роялем и оаврским фарфором), где в свое время остана¬вливалась Элеонора Рузвельт, я пел “О sole mlo” для всех этих незнакомых людей, которых я вдруг стал ощущать своими друзьями и друзьями моей страны. Часы показывали половину перво¬го ночи. Перед отъездом из Москвы целый кортеж автомобилей сопровождал меня от отеля “Нацио¬наль” до вокзала. То, что приготовили для меня московские друзья, неописуемо. Мы шагали че¬рез вестибюль вокзала к поезду по самому насто¬ящему ковру из гигантских пионов. Окружавшие нас со всех сторон многочисленные люди с искренним жаром и темпераментом, какие мы обычно связываем в своем представлении с Ла¬тинской Америкой, скандировали: “Марио, приез¬жай к нам!”, “Да здравствует Марио) Да здрав¬ствует Италия!” Даже газета “Правда” уделила место “большому успеху Марио Дель Монако”, итальянскому тенору, которого советское пра¬вительство наградило орденом’ Ленина. Но это еще не все. Едва поезд тронулся, как сопровож¬давший меня переводчик сообщил, что как раз в этот момент по радио передают рассказ о моем творчестве и звучат записи. Непосредственно у меня в купе с мягкими диванами мы, вклю¬чив радио, слушали арии с моих пластинок, и по мере того, как поезд двигался в западном напра¬влении, ведущий передачи с завидной точностью информировал слушателей о том, где именно сей¬час проезжает Марио Дель Монако. Диктор произ¬нес название какого-то города и объявил, что наш поезд приближается к местной станции. Спустя несколько минут, выглянув в окно, мы увидели на зтой станции людей, которые, указы¬вая на меня, аплодировали. Подобное фантасти-ческое проявление симпатии повторялось в Рос¬сии неоднократно.

На обратном пути из Советского Союза мы с Риной решили задержаться в Варшаве. Как и по¬добает порядочным туристам, мы тщательно осмотрели город и вечером отправились в театр на ‘Трубадура”. Первым сильным ощущением явился театральный буклет с фотографиями крупнейших исполнителей этой оперы, где рядом с Карузо была помещена моя фотография. Но са¬мое незабываемое произошло в антракте. Я нахо¬дился в городе инкогнито, билеты в театр зака¬зывал через гостиницу и не предполагал, что ме¬ня могут узнать даже как простого зрителя. Но люди стали указывать на нашу ложу, Кто-то са¬мый смелый зааплодировал, и его аплодисменты были подхвачены всем залом. Публика, стоя, при¬ветствовала меня. Пришлось отвечать на привет¬ствия в то время, как директор театра спешил к нам с букетом цветов. В последующие дни нас буквально засыпали приглашениями и почестями. Поляки, видимо, стремились доказать мне, что не менее русских любят оперу и ее исполнителей.

Год спустя мне довелось лично позна¬комиться с маршалом Тито. Я находился в Бел¬граде, где исполнял “Кармен” и “Паяцев”, те же оперы, с которыми успешно выступал в Москве, и югославский президент пожелал встретиться со мной. Мы подружились. С тех пор всякий раз, когда я возвращался в Югославию, он бывал на премьерах. Тито пригласил меня на свою виллу в Бриони, на острове, который можно смело наз¬вать одним из красивейших в мире, с дикими жи¬вотными и редкими средиземноморскими расте¬ниями.

Белград, 1960 – Маршал Тито с супругой Йованкой – после 3 акта Отелло

В Бриони я спел частный концерт для марша¬ла и его супруги Йованки. Тито в ту пору было “всего лишь” шестьдесят семь лет, и он был из¬рядный гурман. Мне запомнился банкет в Бриони. На длинном десптиметровом столе не было разве что птичьего молока. Тито попробовал все ку¬шанья, но весьма умеренно. И стол, и блестящая резиденция на сказочном острове были лишь ча¬стью его натуры. Он любил красоту. Впрочем, красивые женщины интересовали его скорее как украшение официальных приемов. В остальное же время он с ними скучал, предпочитая остро¬умную либо изысканную беседу. Его очень ве-селили мои “западные” анекдоты. Мы подолгу беседовали о самом разном. Он знал и ценил, по¬мимо многого другого, и вина области Венето. Когда восемь лет спустя я вновь повстречался с ним в Белграде и заметил, что перед ним лишь са¬лат и минеральная вода, мне подумалось, что на такую жертву нелегко пойти даже человеку, во¬шедшему в историю нашего века. Отличие Тито от многих власть имущих состояло в том, что власть не являлась для него самоцелью. И он ради власти не жертвовал приятными сторонами жизни, как это сделали бы многие другие.

Мон первая поездка в Югославию в 1960 го¬ду запомнилась мне также приемом в Загребе. Более двух тысяч человек ожидали меня у выхо¬да из театра. Когда я вышел, началась такая дав¬ка, что опрокинули стоявший тут же автомобиль итальянского консула. Внезапно оказавшись в тисках сокрушительного энтузиазма, я обра¬тился в бегство. Я в полном смысле слова бежал, преследуемый ликующей толпой, которая требо¬вала рукопожатий, автографов и умоляла спеть что-нибудь на бис. Толпа уже настигала меня, ког¬да я сообразил попросить помощи у какого-то автомобилиста, который в свою очередь тоже был одним из зрителей. Обрадованный этим, с его точки зрения, нежданным счастьем, мой спа¬ситель долго возил меня на своей машине, прежде чем доставить в гостиницу.

По случаю гастролей в Белграде итальянское посольство устроило прием. Италия и Югославия только-только преодолели мучительный период в отношениях между собой, и посол Берио сиял от счастья. Отведя меня в сторонку, он сказал: “Дорогой Дель Монако, взгляните, вам удалось собрать здесь в посольстве министров всех юго¬славских республик. Вы всего за один вечер сде¬лали гораздо больше, чем мы, дипломаты, за много лет”.