Текст книги "Моя жизнь и мои успехи"

Автор книги: Марио Дель Монако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

В последующие месяцы, когда мое имя в вокале приобретало все большую известность среди импресарио, положение в Милане приняло угрожающий характер. Я опасался, что меня со дня на день отправят на Восточный фронт. Из го¬рода уходили целые эшелоны с молодыми ребя¬тами, которым не судьба была возвратиться из степей Украины. С фронта поступали все более тревожные сведения. Переживал потрясения и те¬атральный мир. Все чаще кого-нибудь недостава¬ло: одни эвакуировались, других гнали на войну.

Мне думается, что если я избежал русского фронта, то в этом определенную роль сыграл мой покровитель в авточасти полковник Нинки. Впрочем, узнать это наверняка так и не удалось. Мои отношения с полковником не отличались близостью настолько, чтобы напрямик спраши¬вать его об этом. При моем хрупком телосложе¬нии, окажись я на любом фронте, шансов возвра¬титься у меня было бы немного. Наша авточасть не предназначалась для фронта и обслуживала внутренние сообщения. Война только начиналась. Зимой 1942 года американские “летающие кре¬пости” с базированием в Северной Африке ста¬ли систематически бомбить Италию.

Наши армей¬ские транспортные средства подвергались пуле¬метным обстрелам с воздуха, В Милане разруше¬ния становились все более страшными.

1942-14 & 15 January BOHEMA – Teatro dei Rozzi, Siena, with Petrella, Marchi, Guelfi,

cond. Tieri

1942-27 & 29 June BOHEMA – Teatro Rossetti, Trieste, with Petrella, Marchi, Serpo, cond.

O. Marini

Наконец бомба попала прямиком в театр “Ла Скала”.

Но при том, что наш главный оперный храм был превращен в развалины, его опера не теряла жизнестойкости в эти годы. Постоянная труппа переехала в Комо, где и я пел в “Богеме” под руководством Дель Кампо, положив тем самым начало своему сотрудничеству с “Ла Скала”, которое длилось затем двадцать лет. Да и в Мила¬не продолжались спектакли. Люди шли в театр, пренебрегая воздушными налетами.

Оперные се¬зоны открылись в театрах “Нацьонале”, Каркано, Пуччини, “Лирико”, “Комменда” и Даль Верме. Всякий раз, получив увольнительную, я отправ¬лялся в Галерею добывать контракты. Здесь встречались импресарио, театральные агенты, меценаты, искатели талантов, дирижеры, извест¬ные и неизвестные певцы. Загадывать что-либо даже на пять минут вперед не имело смысла и все же под наполовину разбитыми стеклянны¬ми сводами Галереи, купол которой вдребезги разнесло взрывом, мы с особым усердием строи¬ли планы на будущее.

От этих дней у меня остались воспоминания, не столько рожденные опасности ми войны, сколько связанные со всеми грудными “до”, не распроданными из-за нехватки артистического или музыкального таланта, из-за отсутствия долж¬ной внешности, а самое главное – личности. Там появлялись теноры с выдающимися голосами. Они могли дать сколько угодно блестящих со¬ветов, но были абсолютно неспособны приме¬нить их к самим себе. Подолгу разговаривая с этими странными, причудливыми персонажами, я утвердился в том, о чем уже смутно догадывался: сам по себе голос как самоцель – отнюдь не ключ к успеху,

В этом святилище гражданской жизни милан¬цев можно было повстречать и совсем бескорыст¬ных людей, счастливых оттого, что могут прине¬сти кому-то пользу. Пиккалуга и Баньяриол, на¬пример, советовали мне избегать опер Масканьи. Оба пожилых певца имели за плечами целую карьеру с труднейшими репертуарами, а тут ка¬кой-то двадцатисемилетний Марио Дель Монако между делом сообщает, что получил от “Ла Ска¬ла” предложение петь в операх “Ирис” и “Паризиана”. Мне запомнились их слова: “Не берись, этот репертуар тебя раздавит. Масканьи требует осо¬бых музыкальных данных”. Действительно, сам Масканьи утверждал, что пишет музыку не для людей, а для ангелов.

Я последовал их совету и отказался. Но вско¬ре мне повезло: меня прослушал в Милане Гуидо Ланфранки, импресарио театра “Реджо” в Парме. Когда прозвучала последняя нота, он восклик¬нул: “Этот голос миллионов стоит!” А ведь в 1941 году были совсем другие миллионы. Парма всегда являлась в высшей степени сложной проб¬ной площадкой для певца. Меня ангажировали на четыре спектакля “Тоска” с Марией Канилья и Марио Баэиолой, и, приехав туда, я застал шум¬ный провал одного тенора, достаточно извест¬ного в “Ла Скала”. Публика безжалостно закле¬вала его, и, хорошо памятуя об унижениях мое¬го коллеги, я с кистью в дрожащей руке начал арию “Таинственна гармония” из первого акта. Так или иначе, первый акт прошел неплохо. Дваж¬ды раздавались бурные аплодисменты. Все же, возвращаясь в артистическую, я чувствовал себя опустошенным. Мое волнение не осталось неза¬меченным.

TOSCA – 19,23.12 – 1941-Teatro Regio di Parma

Maria Caniglia, Mario Basiola – Alberto Erede

25.12

Emilia Vera, Mario Basiola – Alberto Pedrazzoli

В театре присутствовал великий Франческо Мерли, который в этом же сезоне пел “Андре Ше¬нье”. Шестым чувством уловив происходящее, Мерли появился в артистической, чтобы меня подбодрить. Если требовательная пармская публи¬ка, по-видимому, не собирается учинять мне раз¬гром, сказал он, незачем самому добиваться это-го. Мерли обладал огромным талантом и прек¬расно относился к людям. Его искренняя вера в меня сделала свое дело. Во втором акте мое вос¬клицание “Победа! Победа!” на самом деле зна¬меновало собой победу. Эти слова прозвучали у меня как клич, как вызов собственному страху, и зал ответил овацией. Но сражение было не окончено. Все ждали арию из третьего акта. Как объяснил дирижер Альберто Эреде, публика тре¬бовала ее исполнения с традиционными нюансами, к которым почтительно относились все круп-ные тенора.

Вот где начался подлинный экзамен. Если я его не выдержу, вся хорошо спетая до этого ме¬ста опера пойдет прахом. Я собрал воедино все свое умение и только тут вдруг отчетливо осоз¬нал, чему может научить сцена. Понял, что нигде, ни в одной школе нельзя воссоздать подлинную сценическую обстановку. Атмосфера сцены помо¬гает смелым и ниспровергает робких, И я сделал на “ля” такое sforzando1, какого сам от себя не ожидал, завершив арию под ураган аплоди¬сментов. Так я превратился в любимца театра “Реджо” и уже никогда не забывал, даже впослед¬ствии, эту публику – истинных знатоков и цени-телей вокала.

В Парме я дважды пел “Богему”, пел “Манон”, “Турандот”, “Ариоданта” Нино Ро-ты, а много лет спустя в близлежащем городе Буссето – и “Отелло”.

Помню, в “Ариоданте” – с дирижером Гавад-зени – я выложил все свое вокальное богатство, и, услышав меня, другой дирижер, маэстро По¬деста, предложил мне петь с ним “Аиду”.

ARIODANTE – 22.11 – 1942 – Teatro Regio di Parma

Nino Manfrin, Elda De Compadri, Luigi Borgonovo – Gianandrea Gavazzeni

Я пере¬пугался. Слишком преждевременно было браться за подобный репертуар. С другой стороны, не сле¬довало и отказываться от столь лестного предло¬жения. Мне не хотелось выглядеть неблагодар¬ным. И я бежал. Буквально бежал из Пармы в пять утра, когда никто не мог задержать меня и уговорить остаться.

Настал день, когда мой покровитель полковник Нинки покинул миланскую авточасть. военные события стремительно развивались, и стало даже казаться, что моя добрая звезда вот-вот закатится. Но меня прикомандировали всего лишь к военному комиссариату. Здесь на¬чальствовал полковник Джованнини, который был просто помешан на опере и дружил с Аурели-зно Пертиле. Я нередко пел у него в доме. “Этот рояль неважно настроен, – говорил он, – но ты не обращай внимания. На нем даже Бенедетти Микеланджели играет”. И действительно, Бене¬детти Микеланджели в то время тоже проходил военную службу в Милане.

Напротив дома, где жил полковник Джован¬нини, через площадь проживал маэстро Антонио Вотто. Однажды полковник позвонил ему по те¬лефону и, сообщив, что есть тенор, которого не¬обходимо послушать, прислал меня к нему. Я спел Вотто весь первый акт “Баттерфляй”, а когда окончил, тот, развернувшись на крутящемся табу¬рете перед фортепиано, только и спросил: “Ты “Девушку с Запада” знаешь?” Я ответил отрица¬тельно, и мы распрощались. Но спустя несколько дней он взял меня с собой в Роэиньяно петь “Бат¬терфляй”. Все это происходило к большому удо¬вольствию полковника, очень любившего устраи¬вать всякие концерты, в том числе домашние, с участием профессиональных певцов и приглашать на них других офицеров, увлекающихся оперой.

Впрочем, удовольствие полковника Джовакнини длилось недолго. Как-то раз, копаясь в ми¬нистерских циркулярах, я вдруг обнаружил, что имею право на демобилизацию, и бросился к пол¬ковнику, размахивая листком. Тот прочитал до¬кумент, и лицо его потемнело. Я даже подумал было, что ошибся и что циркуляр не имеет отно-шения ко мне. Но Джованнини голосом обману¬того любовника произнес: “Дорогой Марио, так, значит, ты уходишь…” Радость моя в тот момент была столь велика, что я не проникся его огор¬чением. Однако и моему ликованию вскоре при¬шел конец. Объявили всеобщий призыв. Была весна 1943 года, и союзники уже вступили в Си¬цилию.

LA BOHEME – 28.05 – 1943 – Teatro Regio di Parma

Adriana Perris, Giuseppe Valdengo, Dora De Stefani, Dario Caselli – Rainaldo Zamboni

28.05

Emma Tegani, Giuseppe Valdengo, Dora De Stefani, Dario Caselli – Rainaldo Zamboni

1943-11 June Teatro F. Marchetti, Camerino, with Ciani, Ghirardini, Lombardo,

cond. Strano

В далеком Тревизо Рина ожидала нашего первенца, когда перемирие от 8 сентября вселило в нас надежду на окончание войны. Впрочем, ил¬люзия пролетела мгновенно. На следующий день танки и броневики нацистов окружали и брали тысячами итальянских солдат в плен, и сам я чудом спасся от вывоза в концлагерь. Меня пос¬лали с каким-то поручением в отдаленный штаб, и, возвращаясь, я издали увидел, что наша казар¬ма окружена немецкими танками. В грузовиках посреди двора сидели только что захваченные в плен итальянские солдаты.

С этого момента начался самый странный, самый страшный и вместе с тем ярчайший пери¬од моей жизни. Дни напролет я крутил педали велосипеда. Пришлось обучиться всем уловкам, чтобы избегать фашистских облав и в то же вре¬мя появляться в театрах областей Венето и Лом¬бардии. Весь 1944 год, а также начало 1945-го я

пел. Италия лежала в руинах под бомбами, истер¬занная немецко-фашистской оккупацией. А я пел. Это был мой гимн жизни посреди разрухи и смерти. Я пел где придется, как придется и за что придется.

LA BOHEMA – 1943-08 [2 times] & 11 December Teatro La Fenice, Venezia, with

Favero/Fontanelli, Marini, Lombardo, cond. Del Campo

1943-29 & 31 Oct., 7 Nov. Teatro Nuovo, Milano, with Favero, Malatesta, Serpo,

cond. Podestа

MANON LESCAUT – Teatro Regio di Parma – 6,8.01 – 1944

Carla Castellani, Giuseppe Valdengo – Giuseppe Podesta.

LA BOHEME – Teatro Regio di Parma – 11.01.1944

Mafalda Favero, Giuseppe Valdengo, Dora De Stefani, Dante Sciacqui – Giuseppe Podesta

LA BOHEME – 1944-21 & 23 January Teatro Sociale, Como, with Minazzi, Stabile, Buttironi,

cond. Del Campo

1944-27 & 30 January Teatro Carcano, Milano, with Scuderi, Guelfi, Lombardo,

cond. Polzinetti

1944-19 & 20 February Teatro Comunale, Treviso, with Petrella, Marini, Baracchi,

cond. Narducci

1944-24 & 27 February Teatro Sociale, Trento, with Petrella, Marini, Baracchi,

cond. Cecchetti

1944-1 & 3 March Teatro Cumnale, Rovereto, with Petrella, Marini, Baracchi,

cond. Cecchetti

1944-6 & 7 March Teatro Nuovo, Verona, with Petrella, Marini, Barachi, cond.

Strano

1944-12 & 13 April Teatro del Popolo, Torino, with Favero, Vanelli, Latinucci,

cond. Podestа

1944-24, 25 & 27 December Teatro Verdi, Padova, with Broglio Mora, Demitry,

Mazzucato, cond. Zennaro

MANON LESCAUT – Teatro Regio di Parma – 6,8.01 – 1944

Carla Castellani, Giuseppe Valdengo – Giuseppe Podesta.

TURANDOT – Teatro Regio di Parma – 25,26,30.12 – 1945

Alma De Grassi, Dolores Ottani,Romano Gardelli – Giuseppe Podesta

Раз в Падуе импресарио в качестве гоно¬рара выдал мне восемь килограммов масла. В другой раз, когда мы с Риной направлялись на ве¬лосипеде с прицепленной к нему тележкой муки в Венецию, где мы жили беженцами, нас задержал агент гестапо в штатском и, проверив докумен¬ты, решил, что Рина еврейка, поскольку фамилия ее матери – Цукерман. Я вмешался со всей реши¬мостью отчаяния и запротестовал, объясняя, что ее отец – почетный инвалид первой мировой вой¬ны. Но тем самым лишь усугубил каше положе¬ние. Меня заставили предъявить и мои докумен¬ты. Это были документы молодого мужчины, ко¬торый после 8 сентября не примкнул к республи¬ке Сало. Слава богу, в сумятице гестаповец забыл обратить на это внимание. Я прекрасно помню как у входа на мост через Лагуну, в своем свет¬ло-мышином плаще, который сливался с тума¬ном, он разворачивал меня в профиль, чтобы пос¬мотреть, не “семитский” ли нос у этого Дель Мо-нако!

Венеция была заполнена служащими римских министерств, переселенными правительством Муссолини на Север. Мы с превеликим трудом сняли комнату рядом с театром “Ла Фениче”. Я пел “Богему” в театре “Малибран” и “Бат¬терфляй” в Падуе.

LA BOHEME – 1945-9 & 11 February Teatro Malibran, Venezia, with Broglio Mora, Demitry,

Mazzucato, cond. Zennaro

Здесь произошел любопыт¬ный эпизод. Во время спектакля началась бом¬бежка. Зрители и артисты кинулись врассыпную по убежищам. Вместе со всеми выбежал на ули¬цу и я, не переодевшись, прямо в костюме Пинкертона форме американского офицера. И хотя форма лет пятьдесят как вышла из употребления, люди на улице стали указывать на меня пальцами, и кто-то крикнул, что я-американский парашю¬тист. На десантную моя форма и вовсе не походи¬ла. Стало ясно, что от объяснений лучше воздер¬жаться, и я попытался ускользнуть, но моя попыт¬ка скрыться лишь усугубила положение. Меня за¬гнали в какой-то тупик. Я стал кричать, что это – театральный костюм, но моим оправданиям никто не верил, и преследователи даже не замечали, что я изъясняюсь на чистом итальянском языке. Еще немного, и я был бы избит в кровь, а то и хуже, но вдруг молнией мелькнула спасительная мысль: я запел. Тут уж я постарался на славу, дав полную волю голосу, насколько его хватило в моем теле. Такова уж была Италия в ту эпоху. Несчаст¬ный “двор чудес”, где оперный певец исполнял свое грудное “до” под сполохами взрывов, пе¬ред улюлюкавшей толпой бесноватых обывате¬лей. Ту же Италию можно было увидеть и в Мила¬не, превращенном в груду развалин. Но Милан, как и за два года до этого, продолжал жить. Я исполнял ‘Тоску” в театре “Нуово”, где Ремиджо Паоне и Лидуино Бонарди организовали прекра¬сный оперный сезон; н познакомился с Вальте¬ром Мокки, одним из легендарных импресарио, который до войны собирал труппы, арендовал трансатлантические лайнеры и возил певцов, му¬зыкантов и театральных техников в Бразилию и Аргентину. Благодаря Мокки публике в тех далеких странах стали известны Карузо, Титта Руффо, Тосканини, Габриэле Сантини, Галеффи, Страччари, Безанцони и другие оперные колос¬сы периода между двумя войнами.

Несмотря на то что самолеты союз¬ников бомбили Маргеру и Падую, а война мед-ленно продвигалась вдоль Адриатики, в Вене¬ции продолжали наивно верить, что этот кошмар¬ный сон нас не касается. Однако железная дорога работала все хуже, и случилось так, что великий Аурелиано Пертиле не смог приехать вовремя на спектакль “Бал-маскарад” в театр “Ла Фениче”. Тогда директор театра Марио Корти распоря¬дился заменить его мною. Корти уже испробовал меня, когда я пел “Богему” на открытии сезона 1943/44 года вместе с Мафальдой Фаввро под управлением Джузеппе Дель Кампо.

LA BOHEME – 1943-08 [2 times] & 11 December Teatro La Fenice, Venezia, with

Favero/Fontanelli, Marini, Lombardo, cond. Del Campo

Но на сей раз требовалось заменить оперную звезду в ответст¬венном спектакле.

Времени, в том числе на репетиции, было в обрез. Я отправлялся с нотами в кафе “Куадри” на площади Сан-Марко и там принимался за соль¬феджио. Заказывал аперитив и все утро до обеда разучивал в кафе наиболее трудные пассажи. В Венеции я был уже достаточно известен, и меня нередко сопровождали любопытные. Я тщательно готовился к своему дебюту в “Бале-маскараде”, но особого волнения не замечал. Сделавшись неза-долго до этого отцом прелестного малыша, я переживал счастливый период и как певец чувст¬вовал огромную уверенность в себе.

“Бал-маскарад” имел такой же успех, как и “Богема” ранее. Мне очень помогло присутствие на сцене моей очаровательной партнерши Мафальды Фаверо. Мафальда обладала весьма своеобраз¬ным лирическим сопрано и была обворожитель¬ной женщиной. Скромная и излучающая обаяние, она сообщала зрителю богатейшую гамму чувств, отчего опера делалась не просто демонстраци¬ей бельканто. Мне повезло, что она была рядом со мной в тот начальный период моей карье¬ры.

Затем ураган неожиданно утих. Война окон¬чилась, Венеция оказалась не затронутой впря¬мую, и мы, живые и здоровые, возвратились на велосипедах в Ланчениго. Италия залечивала ра¬ны и вновь объединялась. Снова открылись теат¬ры. Возвращалась жизнь во всем ее блеске. Я же находился в начале своего артистического пути. Тут многое имело значение. Среди руин мы как бы передавали друг другу радость от сознания исчезнувшей опасности и желание начать все сна¬чала. В течение 1945 года у меня были интере-снейшие контракты. Я дебютировал в театре “Ла Фениче” с “Балом-маскарадом” в день освобож¬дения Северной Италии – 25 апреля.

Премьера Бала Маскарада 25.04.1945 г (фото из архива Teatro la Fenice)

В мае, опять-таки в “Ла Фениче”, я спел “Баттерфляй” под управлением Сондзоньо, а в июле “Джоконду” в Сант-Анджепо с Джиной Чинья и Карло Тальнбуэ под управлением Вотто, который был другом полковника Джованнини и слушал меня еще в Милане, когда я проходил там армейскую служ¬бу. Осенью я исполнил “Тоску” в Бергамо и Тревизо, “Баттерфляй” в Милане, ‘Турандот” и “Аи¬ду” в Триесте.

В марте 1946 года мне довелось пережить одно из самых прекрасных артистических впечат¬лений. Я должен был дебютировать в Вальданио с

“Андре Шенье”, когда вдруг местный импресарио Пазотто поинтересовался, не хочу ли я встретить¬ся с автором. Почти восьмидесятилетний Умберто Джордано вызвался лично готовить меня. Он соб¬ственноручно внес несколько исправлений в партитуру, которую я ревностно храню всю жизнь, и остался более чем удовлетворен моей интерпре¬тацией “Импровизации”. Я часто использовал этот отрывок в концертах, выступлениях; он по¬мог мне в свое время добиться стипендии.

Джордано раз десять занимался со мной, но, честно говоря, в основном ограничивался про¬веркой, выдержит ли мой голос эту партию. Он мало говорил о драматическом персонаже, создан¬ном им вместе с Илликой. В свои почтенные го¬ды маэстро оставался полнокровным, саркасти¬ческим человеком, острым на язык, непринуж-денным и по-прежнему прочно приверженным всем соблазнам жизни: чрезвычайно любил по¬есть и питал слабость к женщинам. Он был же¬нат на своей дальней родственнице, моложе его на сорок лет. Без ложной скромности могу ска¬зать, что именно Джордано как бы посвятил меня в великие исполнители Шенье, преподнеся мне в подарок после дебюта свою фотографию с собственноручной надписью: “Моему дорогому Шенье”.

Большим событием этого года была и “Аи¬да”, уже опробованная мною в Триесте. Теперь, спустя много лет, я вновь ехал в Неаполь. Повсю¬ду было еще много разрушений, и железные доро¬ги находились в плачевном состоянии. Трое су¬ток мы протряслись в стареньком автобусе, но ранним утром перед нами открылся фантасти¬ческий вид на залив. Тогда еще существовала знаменитая сосна, запечатленная едва ли не на всех неаполитанских открытках. Воздух был прозрачным; промышленный смог еще не успел сделать свое черное дело, и над Везувием клу¬билось легкое облачко. Именно таким описал Неаполь Малапарте в “Шкуре”. Таким его видел и Маротта в своем “Золоте”. Удивительное ме¬сто. Торжество нищеты и счастья жизни. Огром¬ный “черный рынок”, где все покупается и про¬дается. Город, где соседствуют, задевая друг дру¬га в толпе, старые выродившиеся аристократы, нувориши в довоенных полосатых костюмах, американцы в “джипах”, женщины, увешанные детьми, “скуньицци”, торгующие из-под полы контрабандным бензином.

Шел летний сезон, и местом спектаклей теат¬ра “Сан-Карло” был дворцовый парк. В театре меня встретили с некоторым любопытством, да¬же недоверчиво. На следующий день после приез¬да состоялась репетиция. Чтобы поберечь голос для “Джоконды”, объявленной в афише первой, я почти весь первый акт пропел фальцетом, чем привел в замешательство хористов и художест¬венное руководство театра. Маэстро Капуана попросил меня все же показать настоящий го¬лос. И во втором акте, дойдя до арии “Небо и мо¬ре”, я продемонстрировал всю свою мощь, на¬сколько сумел. Хористы не дали мне закончить акт. На возглас “Tu si’no zucchero” они подняли меня на руки и с ликованием пронесли через всю сцену.

После “Джоконды” я выступал в “Тоске”, а затем, опять-таки с Капуаной, в “Аиде”. Успех был такой, что Лидуино ангажировал меня на сле¬дующий месяц для участия в летней постановке “Анды” на веронской Арене. Постановка была действительно сказочная, с множеством живот¬ных, взятых напрокат из цирков. Дирижировал чудаковатый маэстро Фаилони. Он пользовался репутацией величайшего волокиты и имел при¬вычку обходить по очереди оркестрантов, спра¬шивая у них самих, хорошо ли они играют. Он держал себя с ними словно генералиссимус со своими офицерами, и, в сущности, столь баналь¬ный вопрос показывал, что его занимал вовсе не ответ, а вся эта устраиваемая им на репети¬ции театральщина. Как-то раз он послал Тосканини телеграмму с подписью “Заходящей звезде от звезды восходящей”.

Un ballo in maschera – 1946-08.05 Grand Teatro Genoeva, Venezia, with Castellane,Biasini,Simionato – Nino Sanconio

Лето 1946 года было первым в череде изу¬мительных летних сезонов, и мне удалось насла¬диться им сполна, кичливо раскатывая по горо¬ду на своем “торпедо”. Я купил этот автомо¬биль в Неаполе подержанным, но для меня он был словно “роллс-ройс”. После Вероны я испол¬нял “Турандот” во флорентийском “Джардино ди Боболи”. Партнершей моей оказалась Джина Чинья, с которой я уже выступал за год до этого в Венеции. Высокая, с классическими чертами древнегреческой красавицы, она казалась только что сошедшей с Олимпа. У нее был кристальный голос без четких границ. После Флоренции с труппой театра “Сан-Карло” я отправился в Лон¬дон. Был сентябрь. В Лондоне еще царила воен¬ная разруха, но “Ковент-Гарден” стоял нетрону¬тым. Это был мой первый международный де¬бют, но я держался вполне уверенно.

La BOHEME – 1946-21 September, Covent Garden, London, with Fineschi, Silveri, Titta, cond.

Franco Patane

Английский зритель встретил нас с большой симпатией. Публика там весьма понимающая и внешне холодная, но способная по полчаса апло¬дировать артистам после спектакля. Мои воспоми¬нания о Лондоне достаточно отрывочны. Порядок и дисциплина в тогдашней Англии любому италь¬янцу представлялись чем-то из ряда вон выходя¬щим. Расскажу о таком анекдотическом эпизо¬де. Как-то на одной из улиц вечернего Лондона у меня запершило в горле, и я остановился про¬кашляться. Вдруг откуда-то вынырнул “бобби”. Что ему нужно? А ничего. Просто подошел пре¬дупредить с крайней учтивостью, что будет вы¬нужден оштрафовать меня на пять фунтов, если плюну на тротуар!

В “Ковент-Гарден” я дебютировал и в “Пая¬цах”. Приглашенная в последний момент Маргери-та Кароэио, очень красивая и очень известная соро¬калетняя певица, разучила партию Недды за одну ночь. В Лондоне же появился еще один признак начинающегося успеха: фирма грамзаписи “His Masters Voice” записала мою первую пластинку.

С тех пор моя карьера продолжалась без перерыва почти тридцать лет. Следующий, 1947 год стал для меня рекордным. Я выступил 107 раз, спев однажды за 50 дней 22 раза, и про¬ехал от Северной Европы до Южной Америки. После долгих лет нужды и несчастий все это походило на фантастику. Тогда же мне достался потрясающий контракт на гастроли в Бразилии с невероятным по тем временам гонораром – четы¬реста семьдесят тысяч лир за выступление. В те годы Рио-де-Жанейро внешне выглядел сказочно богатым городом. На тех, кто, вроде нас, приез¬жал из разоренной войной и мрачноватой Евро¬пы, он производил впечатление символа триум¬фа жизни и надежд.

В Рио тоже возникли сомнения относитель¬но моего хрупкого телосложения. В течение всей первой ночи после нашего прибытия орга¬низаторы обзванивали по телефону солистов и маэстро Де Фабрициса, тревожно вопрошая, как сможет юноша, который весит всего шесть¬десят пять килограммов, выдержать оперу “Андре Шенье”. Поэтому на следующее утро перед ре¬петицией маэстро попросил меня не щадить го¬лос. Так я и сделал. Моя “Импровизация” бук¬вально сразила всех, и после первого показа руководство Муниципального театра попросило удвоить количество спектаклей.

Бразильские гастроли прошли чрезвычайно приятно. В считанные дни я подготовил новый ре¬пертуар и спел ‘Трубадура”, “Мефистофеля” и “Гуарани”. В “Гуарани” я понравился настолько, что меня решили увековечить на большой фото¬графии, в костюме моего персонажа, одетым, а точнее, раздетым по-индейски, и поместить это изображение в музее Муниципального театра. Не¬прерывно кто-нибудь из прекрасного мира “або-ригенов” жаждал заполучить меня в гости. Однаж¬ды Габриэлла Безанцони, бывшая певица, кото¬рая вышла замуж за бразильского бизнесмена и теперь жила на вилле будто из “Тысячи и одной ночи”, пригласила всю труппу в необычный мест¬ный ресторан, где подавали куски жареного мя¬са колоссальных размеров. То количество мяса, которое лежало у меня на тарелке, можно было съесть в Италии периода войны, пожалуй, месяца за два, Тяга к роскоши вообще отличала высшее общество Рио, в котором Габриэлла занимала вид¬ное место. Она владела фантастическими драго¬ценностями. Как-то Безанцони потеряла в театраль¬ной ложе бриллиант в двенадцать каратов, не выказав при этом ни малейшего беспокойства. Впрочем, все логично: она владела двумя самыми крупными в мире бриллиантами, а также множест¬вом изумрудов и рубинов, которые меняла каж¬дый вечер в зависимости от спектаклей и платьев.

В 1947 году я выступал и в других странах. В бельгийском городе Шарлеруа я пел для италь¬янских шахтеров. В Стокгольме я исполнял “Тос¬ку” и “Богему” при участии Тито Гобби и Мафальды Фаверо.

LA BOHEMA 1947-3 & 4 June Royal Opera House, Stockholm, with Favero, Gobbi, Serpo, cond. Grevillius

Из Милана в Стокгольм мы десять часов летели на оставшейся после войны “Дакоте”. Сверху был видент Мюнхен. Он все еще пред¬ставлял собой обширное нагромождение руин. В Швеции нас принял посол Белэрди-Риччи, милый и любезный человек, которого мне хочется помянуть здесь, так как несколько дней спустя он трагически погиб в своем собственном каби¬нете от руки безумца, зарезавшего его ножницами.

Театры уже оспаривали меня. Но я еще не вы¬ступал с Тоскамини, Возвратившись из Женевы, где пел в “Бале-маскараде”, я повстречался в кафе “Биффи-Скала” с маэстро Вотто, и тот со¬общил, что намерен предложить мою кандида¬туру Тосканини для участия в концерте, посвя¬щенном открытию только что восстановленного театра “Ла Скала”. Вотто, первый ассистент Тос¬канини, объяснил, что без прослушивания не обойтись. Но я не согласился, будучи убежден, что Тосканини-тяжелый и неприятный чело¬век, как гласила легенда. Я не хотел рисковать карьерой, имевшей столь блистательное нача¬ло. Моему большому поклоннику Вотто так и не удалось меня уговорить.

Кафе “Биффи-Скала” на рубеже 1940-х и 1950-х годов заслуживает особого упоминания. Здесь собирались музыканты и литераторы. Среди завсегдатаев кафе были и двое будущих лауреатов Нобелевской премии по литературе, Монтэле и Квазимодо. Монтале работал тогда в газете “Коррьере делла сера” и в “Биффи-Скала” реализовал свою любовь к музыке (у него был бас, и, кстати, совсем недурной для любителя).

Впервые я вышел на сцену театра “Ла Скала” в январе 1949 года. Исполнялась “Манон Леско” под руководством Вотто. Спустя несколько ме¬сяцев маэстро Де Сабата пригласил меня спеть в оперном спектакле “Андре Шенье” памяти Джордано.

ANDREA CHENIER – La Scala – 1949 – 06.03.1949 – with Tebaldi, Silveri, Barbieri – Victor De Sabata

Вместе со мной выступала Рената Тебальди, ставшая звездой “Ла Скала” после уча¬стия вместе с Тосканини в концерте на повтор¬ном открытии театра. Рената была родом из Пе-заро и еще в юности переселилась в Парму. Однако именно в Пезаро она начала заниматься у Кармен Мелис. Я уже тогда встречался с ней в доме ее двоюродного брата Ренато Альбертини, пытав¬шегося без особого успеха пробить себе дорогу на римской киностудии. Это было во время войны. Ренато Альбертини попросил меня выне¬сти суждение о голосе кузины, и я аккомпаниро¬вал Ренате на фортепиано, когда она пела “Причитание” из “Мефистофеля”, а также “lo son I’umile ancella” из “Адриенны Лекуврер”.

Тебальди было тогда лет двадцать, но ее го¬лос уже обладал неповторимой чистотой и блес¬ком. Разве что не был еще достаточно оформлен в верхних нотах – в чистом “си” и “до”. Я, пом¬нится, похвалил ее и посоветовал добиться полной равноценности звучания по всей гамме. Мне тогда подумалось, что ее голос вполне может сделаться уникальным в оперном мире. И я не ошибся. Перед нашей встречай на сцене “Ла Скала” мы несколько раз виделись с Ренатой в Пезаро. Как-то вечером у нее дома мы пели дуэт из тре¬тьего акта “Аиды”. На ее родственников этот импровизированный концерт произвел боль¬шое впечатление. Я уже был профессиональным певцом, хотя и местного масштаба, Зато несколь¬ко лет спустя Рената стала настоящей звездой. Ее успеху было положено начало именно в Пар¬ме оперой “Друг Фриц”.

Итак, я спел “Аиду”. Я вышел на под¬мостки театра “Ла Скала”. Но впереди была но¬вая цель: “Отелло”. Вначале я разучивал партию из любопытства, затем день ото дня все более тщательно и углубленно. Я раздобыл все грампластинки моих предшественников. Хотелось раскрыть тайну этой фантастической и убийствен¬но трудной оперы, найти новую, иную, не испро¬бованную дотоле интерпретацию. Удастся ли? Вокруг этого вопроса вращались все мои надеж¬ды начала 1950 года. Было известно, что “Отелло” представляет собой настоящий камень преткно¬вения для многих теноров. Даже великие Карузо и Джильи старательно избегали этой оперы на протяжении всей своей карьеры. Мне же она виде¬лась небывалым трамплином для взлета. Глав¬ной проблемой было поверить в себя и дождаться случая. И случай представился в тот же год, ког¬да дирекция театра “Колон” в Буэнос-Айресе, где я уже выступал в 1949 году,