355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина Юденич » Ящик Пандоры » Текст книги (страница 6)
Ящик Пандоры
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:18

Текст книги "Ящик Пандоры"


Автор книги: Марина Юденич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

По какому-то удивительному наитию поняла: все, что без колебаний и по первой ее просьбе, а иногда и просто намеку готов доставить ей дед, равно как и то, что делает он для нее без всяких ее просьб и намеков, в сущности, ею еще не заслужено, а достается как наследство родных людей, рано покинувших эту землю и ее, Софушку, незаметную, маленькую, никому, кроме деда, не известную, да и не нужную.

Так и жили они все отпущенные им судьбой годы в любви, заботе друг о друге, светлой печали и тихой радости от того, что Софушка растет умной, красивой и к тому же талантливой, но не зазнайкой, а, напротив, кроткой и ласковой, отзывчивой к чужому горю, за что любима многими и почти не имеет недоброжелателей. Николай Дмитриевич, кроме того, благодарил судьбу за отменное здоровье, позволившее выдержать ее страшные удары и продолжать работать конструктором на большом оборонном заводе, добавив к этому еще и все домашние хлопоты. Он быстро научился стирать Софушкино бельишко, тщательно гладить и красиво завязывать бантики, готовить детские завтраки и рассчитывать время перед работой таким образом, чтобы выкроить полчаса и отвести Софушку в детский сад. Попытки доброхотных соседских тетушек и дальних родственниц, первое после трагедии время зачастивших в опустевшую квартиру, чтобы предложить моложавому еще вдовцу свою помощь, с откровенно далеко идущими планами, успехом не увенчались и постепенно сошли на нет. И дело было вовсе не в том, что Николай Дмитриевич принципиально решил до конца своих дней сохранить верность покойной супруге, – просто он боялся, что появление в доме посторонней женщины может травмировать Софушкино сердечко и внести разлад в ту тихую гармонию, которую они с внучкой сумели создать в своих отношениях.

Время шло, и обыденных забот у Николая Дмитриевича становилось все меньше: Софушка росла девочкой хозяйственной, осиротевший дом их внешне почти не отличался от сотен нормальных, «полноценных» семейных домов, появились даже «фирменные» блюда, которые с любовью готовила Софушка.

Потом задули ветры перемен, которые проникли в большинство, если не во все дома огромной империи, и чаще всего на мощных крыльях своих несли они перемены отнюдь не самые радостные: ветры были пронзительно холодны. Однако Софушку с дедушкой не очень задело и это всеимперское похолодание. Оборонный завод, на котором работал Николай Дмитриевич, действительно лихорадило, как при сильном недуге, менялись хозяева, закрывались цеха, тысячи людей оказывались на улице, но именно в тот момент, когда пожилой конструктор безропотно пополнил их скорбные ряды, только что окончившая институт Софушка была принята на работу в один из самых солидных российских банков. Должность, предложенная ей для начала, была более чем скромной в иерархическом строе финансового гиганта, но и она обеспечила скромную семью ежемесячной суммой, на порядок превышающей зарплату деда на заводе.

Так жили они до этой поздней слякотной осени, Но и она своими затяжными моросящими дождями, перемежающимися с мелким, мокрым, таким же серым и холодным, как дождь, но уже совсем ледяным снегом, унылыми длинными вечерами и поздними бледно-серыми рассветами не очень-то портила тихий, ласковый уют их большой, не забитой, но заполненной милыми сердцу памятными вещами и вещицами, теплой, обжитой квартиры со своим, не поддающимся описанию словами, неповторимым запахом, который всегда обретает жилье, кода в нем долго живет одна и та же семья.

Этим утром, проводив Софушку на работу (завтрак он теперь снова, как и в ее раннем детстве, готовил им обоим сам), Николай Дмитриевич, убирая посуду, поглядывал в окно и все более убеждался, что выходить на улицу ему сегодня не хочется как никогда. Ничего привлекательного там, на фоне серого, размытого мелким дождем и оттого какого-то зыбкого пейзажа, не наблюдалось. И в который уже раз Николай Дмитриевич, поначалу остро переживавший свое вынужденное сидение дома, порадовался нынешней пенсионной свободе. Продуктов в холодильнике было предостаточно, и он решил поначалу продумать сегодняшний ужин и, возможно, кое-что к нему заранее приготовить (ужинать вдвоем с внучкой он обожал), а потом спокойно почитать давно уж начатую книгу, удобно устроившись на своем любимом диване. Именно в этот момент в дверь позвонили. Николай Дмитриевич поспешил в прихожую скорее но инерции: никаких срочных визитов не ожидалось, телеграмм теперь практически не носили – все новости, в том числе и самые страшные, сообщали по телефону, так что звонок в дверь был наверняка самого мирного и неспешного толка: соседка могла заглянуть с какой-нибудь просьбой, добросовестный почтальон – занести квитанцию, которую решил не доверять почтовому ящику. Однако некоторую тревогу Николай Дмитриевич все же ощутил и даже насмешливо подумал: «Трусоватое все же существо – человек, чуть что не по расписанию – сразу уж и поджилки трясутся…»

– Кто там? – дружелюбно поинтересовался он – глазка в их двери отродясь не было: жена страдала катарактой, видела очень плохо, и глазок ее только раздражал, напоминая о недуге.

– Скажите, это ваша внучка работает в банке? – поинтересовался из-за двери чей-то запыхавшийся, взволнованный голос.

Тревога Николая Дмитриевича мгновенно превратилась в отчаянный страх, захлестнувший его целиком ледяной, липкой, удушливой волной. В памяти вдруг зазвучал почти такой же, и даже чем-то похожий на этот, молодой взволнованный голос в телефонной трубке, сообщивший много лет назад о катастрофе, унесшей жизни сына и невестки…

– Софушка? Да, да, конечно, она работает в банке… – Пальцы Николая Дмитриевича плохо подчинялись ему, и незамысловатый дверной замок открылся не сразу. – Софушка? Что? Что с ней случилось?..

Труп Николая Дмитриевича нашла уже после обеда соседка, которой вдруг почудилось, что дверь в соседнюю квартиру слегка приоткрыта. Она толкнула ее посильнее и… едва не лишилась чувств… Тело старика лежало посреди широкого коридора, совсем рядом с дверью, и все страшные увечья, нанесенные ему, открылись несчастной женщине сразу.

Позже судебно-медицинский эксперт насчитает на трупе одиннадцать колото-резаных ран, кроме того, широким, «от уха к уху», разрезом у старика было перерезано горло, но и этого показалось мало неизвестному палачу-садисту: оба глаза у жертвы были выколоты тем же острым колющим предметом, которым наносил он свои удары. Впрочем, ничего этого Николай Дмитриевич, к счастью своему, не почувствовал. По заключению того же эксперта, предварительно он был оглушен сильным ударом по голове и, вероятнее всего, так и не пришел после этого удара в себя. В левой руке трупа обнаружена была явно вложенная в нее уже после смерти записка.

«Смерть новым хозяевам жизни! Акакий Акакиевич», – написано было на ней крупным ровным почерком совершенно спокойного и уверенного в себе человека.

Прошло около недели. Подгорный звонил Ванде почти каждый день, докладывая о том, как ведет себя Танька, где бывает, что говорит и в каком пребывает настроении. Похоже было, что супруги вдруг и как-то незаметно поменялись местами: теперь Подгорный внимательно наблюдал за Танькой, а возможно, что «орлы» из его службы безопасности приглядывали за ней вполне профессионально. Впрочем, это вряд ли: Подгорный был несколько озадачен тем, что в Танькином расписании, в которое он, очевидно, все-таки сунул нос, как бы выпадает несколько часов в день, а то и весь день целиком. Иными словами, где она находится в это время и чем занимается. Подгорному было непонятно, и это приводило его в состояние сильного нервного возбуждения с изрядной примесью страха.

Ванду ситуация начинала даже забавлять:

– Слушай, а может, она просто завела себе любовника и твои интрижки ей теперь глубоко безразличны? Шали, родной, наверстывай упущенное: много ли тебе той жизни осталось?

– А как же Иришка? – ныл Подгорный.

– Только не изображай безутешную скорбь, Ромео хренов. Не выставил бы девчонку за дверь ни свет ни заря, осталась бы жива и здорова. Может быть, даже счастлива, хотя с тобой это вряд ли возможно. И кстати, как движется следствие?

– Господи, как будто ты не знаешь, как оно у нас всегда движется – медленно и явно в сторону полного «зависания».

– Надо стимулировать профессиональную активность сотрудников.

– Учи ученого! Уж как стимулируем… Ну нет у них ничего больше того, что стало известно сразу, – по пятому разу всех жильцов дома допросили…

– Да, ситуация… – Ванде жуть как не хотелось ввязываться в зыбкую и вязкую трясину взаимоотношений Подгорного с Танькой, и уж тем более – оказывать той какую-либо помощь, если она, конечно, в ней действительно нуждалась. Слава Богу, клятвы Гиппократа психологи не дают и иногда могут себе позволить роскошь выбора пациента. Со дня убийства прошло уже некоторое время, и память все реже демонстрировала Ванде прочно засевшую в ней картинку-занозу: медленно, как в кино, расползающийся черный пластик пакета и – рука, белая, ухоженная женская рука с оранжевым лаком на ногтях, под цвет трикотажной кофточки. И ленное благодушие, отлично укладывающееся в короткое, по-кошачьи протяжное «неохота», все более отдаляло ее от мысли действительно подключиться и помочь несчастному Подгорному, да и просто попытаться докопаться до истины. Нет, поздняя слякотная осень и холодные туманные рассветы не располагают к интенсивному творческому труду: неохота ей было, и все тут!

Однако судьбой, видимо, было запланировано самое непосредственное участие Ванды Василевской в череде кровавых, но более пугающих своей необъяснимостью событий, которыми она собиралась омрачить эту и без того мерзкую осень очень большому количеству народа. Подождав некоторое время и не обнаружив у Ванды ни малейшего желания добровольно включиться в сложный, до крайности запутанный процесс, она решила напомнить строптивой о себе, причем самым решительным и радикальным образом.

«Желающего судьба ведет, нежелающего – тащит», – предупреждали древние, но кто же о них теперь помнит!

Конечно же, все снова началось с телефонного звонка, на сей раз вечернего. Ванда только что переступила порог дома после двух лекций в университете и одной очень тяжелой консультации, потому единственным желанием ее было немедленно погрузиться в горячую ванну, а прямо оттуда – в постель.

Но зазвонил телефон.

Конечно же, это звонил Подгорный, состояние которого несколько напугало Ванду, ибо было не просто удрученным, как обычно, но откровенно паническим.

– Это она! – вопил Подгорный, нимало не заботясь о том, какое и на кого он производит впечатление, а судя по шуму в трубке, он звонил из людного места. – Это она, теперь точно! Приезжай немедленно, машина за тобой уже вышла! Все, что мы с тобой навыдумывали, – чушь собачья и отменяется. Давай быстро!

– Что значит: давай быстро? Я пока еще у тебя не на службе.

– Господи! Ты можешь хоть сейчас не препираться? " Говорю тебе, это она! Нужно что-то срочно делать!

– С чего ты взял, что она? Что еще произошло?

– Убили! Понимаешь ты, убили дедушку… Она убила…

– Твоего дедушку?!

– Господи, ну почему моего? Нет у меня дедушки, могла бы и вспомнить: один на фронте погиб, другой умер, когда мы с гобой еще жили… Да при чем здесь это, собственно…

– Вот именно, при чем? Какого дедушку убили?

– Дедушку моей знакомой, ну, сотрудницы, вернее, у меня работала после института девочка…

– Да ты казанова, Подгорный…

– Заткнись, дура! То есть прости, Ванда, но пожалуйста…

Домой она вернулась спустя три с половиной часа, совершенно разбитая и опустошенная, до краев переполненная общением с несчастным Подгорным, паника которого была столь откровенна и безмерна, что невозможно было даже разозлиться на него всерьез. Кроме того, Ванда имела честь некоторое время пообщаться с руководителем той самой аналитической группы, судя по всему, бывшим сотрудником хорошо известных всем структур, которые ныне почему-то принято именовать загадочно и слегка торжественно «спецслужбами». Чин в прошлой жизни своей ее собеседник имел явно не ниже полковничьего, и это отчасти было причиной того, что беседа протекала в несколько нервозной для полковника атмосфере, ибо Ванда категорически не желала отдавать дань золоту чьих бы то ни было погон и количеству звезд на них, к тому же она не сочла нужным подыграть полковнику в нескольких нехитрых его домашних заготовках, которыми ныне пользуются иногда психологи старой закваски, работающие с детьми младшего школьного возраста или обитателями домов престарелых.

К примеру, полковник, как для простоты окрестила его про себя Ванда, в середине их разговора, оборвав на полуслове начатую им же самим фразу, вдруг неожиданно сказал, пытаясь изобразить глазами действо, которое в плохих любовных романах обозначают как «впиться глазами в глаза»:

– Да, я тоже об этом думаю.

Прием был настолько стар и дешев, что Ванда даже развеселилась.

– И вы тоже? – изобразив искреннее удивление, спросила она. – Так идите немедленно, мужчине в вашем возрасте терпеть ни в коем случае не рекомендуется.

– Я вас не понимаю, Ванда Александровна, – совершенно искренне на сей раз удивился полковник.

– Ну, вы же только что сами признались, что тоже об этом думаете. Так идите. Вы точно знаете, где это находится?

– Что находится, Ванда Александровна?

– Господи, да туалет, конечно, что же еще!

– Я вынужден повториться: не понимаю вас, Ванда Александровна.

– Отчего же? Вы заявили, что думаете о том же, о чем и я, а я в данный момент напряженно думаю, как бы это поинтеллигентнее выяснить у вас, где находится ближайший дамский туалет, потому что очень туда хочу.

Седина полковника засеребрилась более ярко на фоне вмиг ставшего багровым лица.

«Что, съел? – злорадно подумала Ванда. – О, ты теперь краснеешь, а еще лет десять назад легко устроил бы мне пару-тройку о-очень крупных неприятностей, посмей я разговаривать с тобой в подобном тоне. Да что это я? Ты бы и разговаривать со мной не стал лет десять назад, разве что какой-нибудь твой заместитель из самых завалящих…»

Полковник тем временем приходил в себя, как после нокаута.

После того как стороны еще пару раз обменялись любезностями подобного рода, полковник с суровым упреком в голосе обратился к Подгорному, который все это время беспрестанно давил своими пухлыми, ухоженными пальчиками на кнопки сразу нескольких миниатюрных телефонных трубок, пытаясь, как поняла Ванда, разыскать Таньку. Таньки нигде не было, и от этого Подгорный впадал все в большую панику. Слов полковника он просто не услышал, а тот сказал примерно следующее:

– Что ж, Виктор Михайлович, похоже, вы делаете ставку на специалистов, исповедующих, скажем так, иные методики, чем я и мои коллеги. Не могу одобрить вашего выбора, но и не вправе ему препятствовать. Потому – честь имею.

«Достойно, черт возьми!» – похвалила Ванда полковника, красиво уходящего от неминуемого не то что поражения, а посрамления (психолог он был никакой, аналитик, видимо, тоже). Вместе с тем она не могла не констатировать, что даже явная и очевидная опасность потери теплого, непыльного и очень хлебного места не заставила его сбиться на неподобающий чину, месту и времени тон, и он сумел сохранить лицо, пусть и свекольного цвета, к тому же покрытое мелкими капельками.

И поскольку Подгорный молчал, продолжая лихорадочно тыкать пальцами в мелкие кнопки, явно в большинстве случаев попадая не на те, Ванда торжественно, как могла, ответила полковнику:

– Виктор Михайлович еще не принял решения, но в любом случае он будет признателен вам за службу.

Потом был еще следователь прокуратуры, который беседовал, а вернее, пытался беседовать с Подгорным в лучших традициях западной юриспруденции, то есть в присутствии его адвоката, молодого, жутко самоуверенного и многословного человека с бородкой и золотыми очками фирмы «Картье» на носу. Блюлись, однако, и российские обычаи: при беседе, по настоянию изредка приходящего в себя Подгорного, присутствовали руководитель его личной службы безопасности и Ванда, которую бывший муж не желал отпускать от себя ни на шаг.

Когда стрелки массивных и вроде бы даже золотых часов на столе Подгорного перевалили далеко за полночь, Ванда пришла к окончательному выводу, что «крепчающий маразм» происходящего, несмотря на активное участие в нем высоких должностных лиц из милиции, прокуратуры, соседних финансовых структур, которые то прибывали на место действия, а именно в кабинет Подгорного, то убывали восвояси, обещая вернуться, необходимо пресечь решительным и единственно возможным способом: убрать со сцены главное действующее лицо – Виктора Михайловича Подгорного. Она негромко сообщила ему об этом и, надо сказать, была услышана, несмотря на то что состояние Подгорного становилось все менее адекватным происходящему.

– Один я никуда не поеду! – твердо заявил он, быстро откликнувшись на ее реплику и даже оставив на время телефонные трубки, которые так и не выпускал из рук.

– Конечно, не поедешь, – легко согласилась Ванда. – Вон у тебя сколько охраны – целая служба, во главе с начальником. И друзья-коллеги, финансисты с волевыми подбородками, и адвокат в «картье». Забирай хоть всех.

– Я без тебя никуда не поеду! – столь же быстро и решительно уточнил Подгорный. – Они все психи, и каждый – себе на уме.

– И куда же мы с тобой отправимся?

– Без проблем. – Обсуждение конкретной проблемы окончательно вернуло Виктора в реальный мир, и даже в тоне его зазвучали прежние нотки снисходительного превосходства. – Хоть домой, хоть на дачу – на дальнюю, на ближнюю, есть еще запасной офис в городе и охотничий домик в Безбородове, но это далековато – Тверская губерния.

– И нигде нет Таньки?

– Нет… – растерянно повторил за ней Подгорный и, еще не выговорив до конца короткий свой ответ, снова испугался. – А что?

– А то, что, если все это действительно ее работа, она быстренько вычислит нас с гобой, а может, именно нас с тобой и дожидается и, уж будь уверен, найдет способ расправиться с обоими, благо поводов у нее к тому более чем достаточно.

– Тогда поедем к тебе. А охрану оставим внизу. И возле двери.

– И на крышу пару снайперов.

– Зачем?

– Для верности…

– Слушай, ты хочешь меня добить?

– Нет, не хочу, – вяло отозвалась Ванда. В душе она была – с ним согласна. Лучше всего было отправиться к ней. Во-первых, ей самой не мешало несколько прийти в себя, а своя территория для этого более пригодна и комфортна. Во-вторых, ее дом практически рядом с его офисом, и это тоже немаловажно, потому что Ванда ждала теперь, после второго убийства, любых сюрпризов. В-третьих, предложение об охране тоже было разумным, опять же в силу непредсказуемости ситуации. Так что огрызнулась она так, скорее по инерции, нежели по существу. – Ладно, мудрый ты мой, будь по-твоему! Только быстро, а то я передумаю.

– Один момент, – буркнул Виктор и действительно сделал все необходимое очень быстро: выпроводил всех присутствующих, включая адвоката, который пытался активно сопротивляться, утверждая, что он может понадобиться в любую минуту.

– Вот и появишься в ту самую минуту, – безжалостно ответил ему вмиг преобразившийся и вернувшийся почти в свое обычное состояние Подгорный.

– Но откуда я узнаю и как сумею добраться так быстро – вы же уезжаете куда-то, как мне показалось…

– Насчет «узнаешь» – не сомневайся. Насчет «добираться» – твои проблемы, я тебе такие деньги плачу, что давно уже мог купить небольшой самолет. А насчет того, что я куда-то уезжаю, – не твоего ума дело. И вообще – будешь подслушивать, уволю к чертовой матери!

Несколько дольше других задержался начальник службы безопасности, получавший указания относительного того, где необходимо расставить дозоры и как их проинструктировать.

– И последнее, – вдруг вспомнила Ванда, когда они уже направлялись к выходу. – Эта девочка, у которой убили дедушку. Что с ней теперь? По крайней мере где она?

– Не беспокойся, – досадливо и самодовольно отмахнулся Подгорный, – я распорядился. Ею занимаются: охраняют, лечат, в смысле – успокаивают, организуют похороны и прочее…

«Сволочь!» – про себя констатировала Ванда, но от комментариев вслух воздержалась.

* * *

Время было позднее, и она спешила попасть домой. Дело было даже не в том, что в такое время совершенно пустой, густо заросший зеленью двор ее дома, а вернее, огромное внутреннее пространство целого жилого массива, старого, сталинской еще постройки, ее страшило или таило какую-нибудь опасность. Страха не было: она родилась и выросла в этом зеленом уютном лабиринте, расположенном вблизи от шумного и многолюдного московского проспекта, но как бы и в стороне от него, отчего атмосфера здесь была почти домашней. За двадцать с небольшим лет ее жизни здесь сменилось не так уж много народа, и почти всех жильцов она знала если не лично, то внешне-то уж точно. Знала и местных алкоголиков, хулиганов, уголовников, отсидевших свое и вернувшихся на старое место, молодую поросль наркоманов и просто задиристых тинейджеров, словом, всю социально опасную, как принято говорить официально, прослойку местного населения. Знала и не боялась: своих здесь не трогали, как-то уж так повелось, это был типичный старомосковский двор, и он упорно хранил свои традиции, не желая подчиняться веяниям новых времен.

Спешила она потому, что изрядно устала на работе: двенадцать с небольшими перерывами часов, проведенных на ногах в огромном зале крупного супермаркета, вытягивали, казалось, все жизненные силы, отпущенные на этот день, и до дома она всякий раз добиралась, мобилизуя самые последние остатки энергии. Кроме того, ночь выдалась отвратительная и никак не располагала к неспешным прогулкам под луной. Было холодно, временами начинал накрапывать мелкий дождик, вроде даже вперемежку со снегом, но когда он прекращался, холодная влага отступать не желала и заполняла все пространство сырым, непроглядным туманом. Туман растекался повсюду, сплошной клубящейся пеленой застилая обзор на расстоянии двух шагов, словно пытался бороться со всеми источниками света: редкие фонари, лампочки над дверями подъездов и светящиеся окна домов во влажной пелене казались зыбкими, нереальными; чудилось, еще немного – и клубящаяся влага поглотит их совсем, и на всем свете воцарится мрачное, темно-серое, сырое непроглядное царство. Более того, казалось, вопреки физическим законам, что туман научился поглощать и звуки: вокруг стояла абсолютная, неземная какая-то тишь.

Словом, она спешила и, очевидно, сильно раздражала туманное царство, потому что стук ее высоких каблуков гулко разносился по всему лабиринту огромного двора.

До родного подъезда оставалось совсем немного, когда она скорее почувствовала, чем услышала в белесой пелене негромкие, быстрые шаги позади себя, но не испугалась: мало ли кто из соседей, припозднившись, так же как и она, торопится побыстрее спрятаться от пронизывающей осенней сырости за дверью собственного дома.

Не испугалась она и когда вдруг почувствовала, что невидимый спутник – совсем рядом, и ощутила его руку на своих светлых, распущенных по плечам волосах. Собственно, это ощущение, возможно, даже успокоило ее: он не схватил, не дернул ее за волосы, а легко коснулся их, ласково проведя рукой от затылка к плечам.

– Кто… – Она быстро, но не испуганно повернулась, намереваясь слегка игриво поинтересоваться, кто это решил в такую неподходящую пору приласкать ее, абсолютно уверенная в том, что в сизой пелене различит сейчас хорошо знакомое лицо кого-то из соседей, возможно, слегка подвыпившего – вот и потянуло на ухаживания и ласки…

Но ничего подобного она не увидела. Зато ощутила ледяные, словно отлитые из нержавеющей стали пальцы у себя на шее, которые сразу же сжали ее горло так, что отчаянного последнего крика своего она не услышала, и никто не услышал: закричать она так и не смогла. Еще почувствовала она сильный удар в грудь, чуть выше солнечного сплетения, и вслед за ним еще один, и только после второго – боль и жар в тех местах, куда наносились удары. Однако понять, что удары наносят не рукой, а ножом, и тепло, которое чувствует она, – это тепло хлынувшей ее крови, она не успела: сначала сознание, а потом и жизнь покинули ее тело, медленно осевшее на влажную холодную мостовую, когда убийца ослабил хватку и разжал пальцы, сжимавшие ее шею.

Тело юной женщины обнаружили довольно быстро, спустя пару часов после убийства, когда к одному из подъездов подъехало такси, доставившее домой загулявшую в ночном клубе компанию – молодую пару, живущую в этом доме, и подругу жены, решившую заночевать сегодня у них. В тумане водитель чуть было не наехал на распростертое тело, и только профессиональный опыт позволил ему ударить по тормозам так быстро, что машина остановилась в нескольких сантиметрах отлежавшей на земле женщины. Находясь в состоянии стресса, он оказался не способен даже бегло проанализировать ситуацию и последовал за первым, наиболее расхожим объяснением, выскользнувшим из подсознания: женщина мертвецки пьяна. Таксист выпрыгнул из машины, изрыгая страшные ругательства, и уже занес ногу для удара по безжизненному телу, когда сознание наконец восприняло полностью картину, открывшуюся его взгляду.

* * *

«Господи, прости, что беспокою тебя по таким пустякам, но сделай, пожалуйста, так, чтобы он отказался от ужина, не приставал с разговорами и вообще сразу же завалился спать», – про себя молитвенно произнесла Ванда, вкладывая в эти нехитрые, почти детские слова всю силу своего убеждения, будто и правда дерзновенно полагая, что ей дано влиять на самого Господа Бога.

Разумеется, это было не так, и при всей своей страшной самоуверенности, раздражающей огромное количество людей, но справедливости ради следует отметить, некоторым образом обоснованной, Ванда была не настолько самонадеянной. Она верила в Бога, еще в ранней молодости определив для себя его образ как некой непознанной человечеством силы, оберегающей соотношение положительного и отрицательного во всей системе мироздания, начиная с масштабов планетарных и заканчивая каждой взятой в единстве и неповторимости человеческой душой. Это определение несколько примирило ее с вопиющими несправедливостями, происходящими периодически на свете, опять же в самых различных масштабах: рукотворными, чинимыми силами природы или вообще неведомыми силами, – ибо, согласно ее теории, каждая из таких несправедливостей – всего лишь некоторое и непременно временное нарушение баланса, которое рано или поздно будет восстановлено должным образом. Причем обе эти категории – «рано» или «поздно», как поняла она уже в зрелом возрасте, исчисляются отнюдь не в рамках общечеловеческих понятий времени. Потому заслуженная расплата не всегда настигает подлеца при жизни его и знающих о его мерзостях людей, что сильно их тревожит и обижает. Однако что есть людской век? Крупинка в песчаных просторах времени! И посланная кара падет на голову виновного, возможно, совсем в другом измерении. Но разве от этого сила ее уменьшится или меньшим будет его ужас пред карающей десницей?

Так рассуждала Ванда и стремилась жить согласно этой теории, сохраняя по возможности баланс добра и зла в своей душе и в своих поступках, хорошо понимая, что не бывает на земле абсолютного добра, как отсутствует, среди смертных во всяком случае, и абсолютное зло. При этом старалась она не очень увлекаться последним постулатом, ибо был он довольно коварным, оправдывающим собственные грехи клятвенными обещаниями себе же в ближайшее время восстановить баланс, сотворив какое-нибудь безмерно доброе и светлое дело.

Что же касается весьма панибратских разговоров с Господом, то привычка эта сохранилась у нее действительно с детства, и если не привита была, то по крайней мере весьма поощрялась покойной бабушкой. Та не очень жаловала официальную религию, но в Бога верила и сама предпочитала долгие задушевные беседы с Создателем постоянному повторению заученных слов молитвы.

Но как бы там ни было, просьба Ванды была выполнена или все сложилось само собой – словом, едва переступив порог ее квартиры, Подгорный тут же заявил, что не намерен стеснять ее ни в чем и не воспользуется более ни минутой ее времени. Он хотел только принять душ, ее же смиренно попросил бросить ему у порога какую-нибудь тряпочку помягче – на большее, по его утверждению, Подгорный не рассчитывал.

С чувством величайшего облегчения и даже благодарности Подгорному Ванда быстро постелила ему постель на просторном диване в своем кабинете, налила кружку горячего, не очень крепкого чая с лимоном и даже подвигла себя на то, чтобы аккуратно поставить ее на сервировочный столик, который она затем подкатила вплотную к дивану и накрыла белой полотняной салфеткой. Подгорный довольно быстро принял душ, облачился в свой же старый махровый халат, оставленный Вандой со времен их совместного проживания в качестве гостевого, и проникновенно сказал «спасибо». Уже через несколько минут сквозь плотно прикрытую дверь кабинета раздался его зычный храп, перемежающийся громкими жалобными стонами. «Сволочь!» – еще раз с чувством обругала бывшего мужа Ванда, снова вспомнив о внучке убитого старика, которой сейчас действительно требовалась психологическая помощь, в этом Ванда была уверена абсолютно. Ей нужен был именно психолог, а не те «шестерки», которых Подгорный отправил, дабы охранять ее и заниматься организацией похорон.

Откуда взялась в ней такая уверенность, Ванда толком еще не понимала, но ощущения, возникающие вдруг, без видимых на то оснований, были ей хорошо знакомы, и она привыкла доверять им, ибо ни разу еще не была ими обманута.

Она остро чувствовала, как плохо сейчас бедной девочке, и даже корила себя за то, что не заставила Подгорного разыскать ее и привести к ней. Но была и еще какая-то причина, определявшая желание Ванды во что бы то ни стало видеть девочку у себя и говорить с ней. Об этом она и намеревалась поразмышлять теперь, когда все препятствия к тому были устранены: храп и стоны Подгорного ей нисколько не мешали, напротив, создавали ощущение защищенности от помех с его стороны.

Итак, девочка, которую звали Соней, или Софьей Савельевной Ильиной, пришла на работу к Подгорному после окончания Финансовой академии почти год назад – осенью прошлого года. Разумеется, попасть на работу в структуру, подобную структуре Подгорного, просто так, с улицы, даже имея блестящий диплом и наилучшие рекомендации, невозможно. Обитатели башни и им подобные уже давно сбились в кланы и чужаков в свои ряды не пускали: даже на самые неприметные должности, даже в охрану и обслугу, садовниками и дворниками брали своих, ибо у каждой проверенной горничной наверняка была сестра, а у каждой жены босса или его заместителя оказывалась малообразованная и лишенная амбиций племянница-провинциалка или непутевый кузен, вовремя не вышедшие в люди. Так формировался клан. Разумеется, Соню Ильину, ничью сестру, жену или племянницу, гак просто на должность пусть и не ключевую, но все же вполне приличную и – что немаловажно! – дающую перспективы хорошего роста, клан бы не принял.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю