355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина Юденич » Ящик Пандоры » Текст книги (страница 16)
Ящик Пандоры
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:18

Текст книги "Ящик Пандоры"


Автор книги: Марина Юденич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Но почему все-таки она направилась именно в комнату старушки?

– Ну, это просто. Та ее мучительница была пожилой, одинокой женщиной, эта – безобидная приживалка – тоже. В помутившемся сознании два схожих образа слились воедино.

– И все же я не понимаю бабушку.

– Отчего же, друг мой?

– Вы ведь сами, Григорий Иванович, только что сказали: она была выдающимся ученым.

– Именно так. Утверждал, утверждаю и буду утверждать это, покуда уста мои мне подвластны.

– Отчего же тогда, докопавшись до истины, она остановилась? Даже статьи этой не опубликовала. Более того, архиву своему не доверила, а вам велела хранить до какого-нибудь крайнего случая. Стало быть, она отчетливо понимала, что нечто из ряда вон выходящее произойти может. Да что там! Что это я перед вами какие-то реверансы начала делать и выражаться иносказательно! Я вот чего не понимаю. Бабуля, раскопав эту трагедию, не могла не понять, что имеет дело со случаем отнюдь не одинарным. И стало быть, сам метод…

– Вот именно, сам метод и, следовательно, сама школа… Ты посмотри, дорогое дитя, на дату, когда эта статья писалась. Оттепель. Слово «психоанализ» только-только реабилитировано, его по инерции еще произносят шепотом, как имя Фрейда и иже с ним. Представляешь, чем могла обернуться публикация такой статьи? Бабушка представляла. А между прочим, за эту школу ее родной батюшка и твой, Ванда, дед, великий ученый доктор Василевский, голову сложил в сталинских лагерях. Так могла ли она? К тому же подобный случай зафиксирован был один. Она перелопатила потом тонны архивных документов, изучая последствия применения метода на других больных. Твой покорный слуга в этом ей активно помогал. Рецидивов мы не обнаружили. Ни одного. Так имели ли мы право? Нет. И тысячу раз – нет!

– Помилуйте, Григорий Иванович! Да кто же их фиксировал, рецидивы эти? Ведь кто знает, сколько лет спустя она, обломанная вроде бы заноза, снова вылезала наружу и в каком обличье? А это… Это могли быть десятки и сотни молодых баронесс и убиенных ими старушек, детей и собачек. Мне даже думать страшно, сколько жертв у этой ошибки…

– Ванда! – Профессор Максимов строго постучал по столу тонким узловатым старческим пальцем. – Не суди, да не судима будешь… Не забывай об этом. Да и нет у тебя права судить нас сегодня! За всю мою практику, а она, ясновельможная пани, насчитывает ни много ни мало сорок четыре года, ни один – слышишь! – ни один мой пациент не дал такого рецидива. А метод Байера я применял сотни и тысячи раз. Какие тебе еще нужны доказательства?

– Но статью бабушка тем не менее велела вам сохранить?

– Велела. Однако сама к байеровскому методу тоже впоследствии прибегала неоднократно, и тебе, насколько мне известно, он не чужд.

– В том-то и дело…

– Вот именно! В чем, собственно, дело-то?! Ты трезвонишь мне ни свет ни заря, рыдаешь, потом мчишься через всю Москву сломя голову ради того только, чтобы поинтересоваться, в честь кого вас с бабушкой назвали Вандами! И я, старый дурак, разволновался непозволительно, решил, случилось что-то из ряда вон, о чем Ванда покойная предупреждала, статью тебе выложил. Изволь-ка, голубушка, объясниться. Что у тебя все-таки произошло?

Старик профессор, похоже, разгневался не на шутку, на бледных до синевы старческих щеках его над кромкой совершенно седой короткой бородки выступили пятна нервного, с синюшным оттенком, румянца. Глядя ему прямо в глаза, Ванда молчала. В душе ее в эти минуты шла отчаянная борьба между желанием рассказать Максимову все, включая историю о давешнем явлении к ней бабушки, и совершенно противоположным решением: ничего этого не делать. Причина второго крылась отнюдь не в упрямстве Ванды или, упаси Боже, в обиде на старика за его грозную отповедь. Напротив, желание промолчать продиктовано было жалостью к доброму бабушкиному другу, столь отчаянно вставшему на ее защиту и, очевидно, бывшему главным ее советчиком в ту пору, когда она принимала нелегкое для себя решение по поводу злополучной статьи. Потому что цепочка трагедий, протянувшаяся сквозь нынешние осень и зиму, с неоспоримой жестокой ясностью доказывала: оба они в том давнем решении ошиблись. И ошиблись страшно.

В своем далеком, не познанном людьми мире бабушка ошибку свою осознала и, мучаясь раскаянием, пыталась оттуда заставить Ванду начать немедленно действовать здесь, предотвращая новые жертвы и новые ошибки.

Но было ли у Ванды право взваливать тяжесть этого осознания на плечи больного старого человека, который ничего не сможет уже изменить и только обретет душевные страдания и угрызения совести?

Молчание Ванды затянулось до неприличия. Профессор не отводил глаз, но суть ее сомнений была от него сокрыта, и в глазах его немой вопрос медленно сменялся нарастающей волной гнева.

Ванда поднялась с огромного старинного дивана, обтянутого изрядно потертой, а местами потрескавшейся черной кожей, стоящего на этом самом месте в просторном профессорском кабинете столько лет, сколько Ванда помнила себя. «Наверное, бабушка частенько сиживала здесь», – неожиданно подумала она, а вслух произнесла, нарочито сухо, чтобы избежать дальнейших объяснений:

– Простите, Григорий Иванович, чисто бабскую мою суету. Просто нервы расшалились. Ничего существенного или, как предупреждала вас бабушка, «из ряда вон выходящего», слава Богу, не произошло. Так, мелкие, вполне разрешимые проблемы. Если позволите, я сейчас откланяюсь с извинениями, а как-нибудь потом, позже, когда все окончательно станет на свои места, приеду к вам без всякой спешки, попьем кофе, и я все расскажу вам самым подробнейшим образом. Договорились?

Гнев в старческих выцветших, но цепких, как и прежде, глазах профессора Максимова всколыхнулся живой горячей волной. Это Ванда зафиксировала четко, но возраст и долгая практика научили старого доктора владеть собою, кроме того, ему было совершенно очевидно, что Ванну привели к нему отнюдь не пустячные, как пыталась представить она, проблемы.

– Ты сейчас лжешь, девочка, и я не знаю, что заставляет тебя делать это. Но хочу надеяться, что причины у тебя веские. Неволить не стану. Да не пытать же тебя на самом деле! А добровольно ты, раз уж решилась лгать, правды не скажешь. Упрямству твоему соперница была только твоя великая бабуля, я-то уж ваше семейство изучил, слава Богу. Потому ступай! Не знаю уж, что ты там затеваешь, но все равно – храни тебя Бог!

Ванда быстро обошла массивный стол, за которым восседал сухонький седой старичок профессор, и, склонившись, молча поцеловала старика в прохладную щеку, пахнущую каким-то до боли знакомым и одновременно забытым, советским еще, одеколоном.

– Статью забери. Раз уж она произвела на тебя такое сильное впечатление, – желчно бросил он ей вслед: гнев и обида все еще бушевали в его душе.

– Спасибо. – Уже на пути к выходу, не оборачиваясь, Ванда подхватила с дивана желтые, хрупкие от времени листы бумаги и, бережно прижимая их к груди, плотно притворила за собой массивную, так же, как и диван, обитую старомодной толстой черной кожей дверь профессорского кабинета.

Дома она, аккуратно разложив все три листа на столе перед собою, еще раз внимательно перечитала неопубликованную статью бабушки, написанную в далеком пятьдесят девятом году.

Статья называлась «Ящик Пандоры» и в целом была посвящена подробному описанию трагического финала знаменитого опыта венского доктора Байера. Опыт широко освещался во множестве научных и популярных изданий, был приведен в качестве блестящего примера применения популярной методики самим Зигмундом Фрейдом. Однако дальнейшая судьба пациентки доктора Байера заинтересовала, похоже, только русского профессора Ванду Василевскую, и то лишь столетие спустя. Однако она не пожелала сделать свое открытие достоянием научной общественности. Хотя опасность, таящаяся в блестящей на первый взгляд и действительно многократно опробованной впоследствии методике, была очевидна. По крайней мере в последних строках статьи профессор Василевская писала: «Один из мифов Древней Греции доносит до нас историю Пандоры, девушки, созданной Гефестом из земли и воды. Великий Зевс отчего-то проникся к ней таким доверием, что оставил на попечение Пандоры ящик, содержащий все человеческие несчастья. Девица, однако, не оправдала доверия Громовержца и, любопытствуя, приоткрыла крышку ящика. Несчастья немедленно воспользовались этим и, обретя свободу, хлынули на человечество, обрекая его на тысячелетия мук и страданий. Мне видится здесь некое аллегорическое сходство и ящиком Пандоры представляется отчего-то подсознание человека, содержание которого для современной науки так же темно и таинственно, как и то, что таил в себе сундук великого Зевса от любопытной девушки Пандоры. И подобно легкомысленной Пандоре поступают иногда торопливые наши коллеги, спеша овладеть техникой вторжения в подсознание и возможностью манипулировать тем, что оно в себе содержит. Что выпустят они на свободу, если крышка сундука вдруг подчинится им, как подчинилась она неразумной девице? Сие неведомо. Да, нам известны уже из собственной практики, а прежде всего из крайне уважаемых научных источников, самые блестящие результаты первых опытов, приносящие моментальное облегчение пациентам, страдавшим до того тяжкими и, казалось, неизлечимыми истериями. Но что ожидает нас и тех, кто обрел счастливое исцеление, в дальнейшем? Ведь крышка таинственного ящика уже открыта. Вынуждена повториться: сие неведомо…»

Ванда перечитывала статью в который раз, хотя давно уже было ясно, что сегодняшнего палача следует искать в числе ее клиентов или клиенток, к которым применяла она известную методику за все годы практики. Таких было множество, и, следовательно, работа предстояла титаническая. Причем от того, насколько быстро сумеет с ней справиться Ванда, зависела ее собственная жизнь и жизни всех высоких стройных блондинок, которые будут иметь несчастье оказаться в непосредственной близости от ее дома, как только на город опустится вечерняя мгла. Звучало как в плохом триллере, но дело обстояло именно так. И тем не менее Ванда все не могла оторваться от трех желтых страничек с полустершимся, плохо различимым машинописным текстом, вчитываясь в них до рези в глазах, словно какая-то еще информация была зашифрована между поблекших строк и не отпускала Ванду, требуя все большего и большего ее внимания, обещая и суля открыть в благодарность за усердие нечто очень важное. Ванда закончила читать, и почти помимо воли глаза ее снова устремились к началу. «Ящик Пандоры», – в который уже раз прочитала она неровные буквы и вдруг почувствовала, что привлекает ее внимание именно название статьи или по меньшей мере что-то отдельно взятое в нем. Но что?

Ящик Пандоры… Ванда несколько раз повторила про себя это довольно звучное словосочетание, и с каждым разом оно тревожило ее все больше и больше, рождая в сознании какие-то туманные, нечитаемые ассоциации.

Ящик Пандоры… Нет, Ванду не связывали никакие воспоминания с этим древним мифом, хотя, разумеется, она его знала с детства. Но что же тогда? Что?

Ящик Пандоры… Нет, не сказочный сундук. Но сундук. И явно старый, даже древний. И запах… Запах пыли… Однако это не просто пыль, которая покрывает любые предметы, если их долго не протирать. Иными словами, это не современная пыль. Значит – пыль древности?

Ящик Пандоры… Лавка древностей. Да! Старые, нет – старинные, древние вещи, запах пыли, старой кожи, ткани. Портреты в тяжелых золоченых рамах. Лавка древностей. Нет. Антиквариат. Да, теперь это называется так. Но – где? В антикварном магазине? Нет. Ванда была до них не большой охотницей. И все же – антиквариат…

– Боже мой, как у вас все красиво! Прямо не квартира, а антикварный магазин!

– Да, благодарю вас, это все наследственное. Наш род очень древний. Но, знаете, говорят, что древние семейства вырождаются. Наверное, это про нас тоже.

– Ну зачем так пессимистично? Давайте познакомимся с вашим сыном. Кстати, он знает о моем визите?

– Разумеется, он знал и был согласен. Я никогда не посмела бы против его воли, но…

– Что-то произошло?

– Мы ждали вас и смотрели в окно. И когда вы появились, я сказала ему, что это вы, а он…

– Что же с ним случилось?

– Он вдруг оттолкнул меня и выскочил из квартиры, как был, без пальто и шапки. Господи, я так волнуюсь… Его что-то гложет последнее время. Вы понимаете меня?

– Стараюсь понять…

Конечно, она должна была вспомнить о нем сразу же! Да что там должна – обязана была! Но сознание, ее собственное сознание, действует точно так же, как сознание всех прочих людей, оно так же не желает хранить в памяти то, что ей вспоминать не хотелось бы, и безжалостно вытесняет оттуда имена и лица людей, отдельные неприятные случаи из жизни и целые неудачные ее этапы.

А уж об этом ей, Ванде, вспоминать почему-то совершенно не хотелось. Но, слава Богу, злополучный ящик любопытной Пандоры оказался путеводной звездой в лабиринтах собственной памяти. Или это бабушка в последний раз, пытаясь искупить свою вину, шлет ей подсказку издалека, из своего странного и непонятного нам мира?

Возможно. Но в конечном итоге это не так уж важно, потому что теперь она точно знает имя, фамилию, домашний адрес ночного убийцы, его привычки, вкусы, увлечения и еще очень многое знает она про него, кроме, пожалуй, ответа на один, самый главный вопрос: где именно теперь он караулит свою очередную жертву?

В этой истории все началось, как ни странно, тоже именно с бабушки. Теперь Ванда помнила это отлично. Был вечер, и она, только что вернувшись после занятий в аспирантуре, пила чай на кухне, когда в коридоре раздалось слабое постукивание тяжелой бабушкиной трости о паркет и через пару секунд торжественная и несколько монументальная фигура бабушки, в старости слегка располневшей и от того еще более значительной в своем спокойном царственном величии, возникла на пороге кухни. Бабушка оглядывала все пространство кухни, частью которого в данный момент была и сама Ванда, взыскательно и по-хозяйски сурово.

– Давно ужинаешь? Что ж не позвала? Я бы помогла тебе накрыть на стол. И сама бы не отказалась от чашки чаю.

– Помогать мне не нужно, бабуля. А чаю я тебе сама налью.

Ванда быстро достала из буфета любимую бабушкину чашку тонкого китайского фарфора, чудом сохранившуюся еще со времен ее, бабушкиной, молодости. Потому каждый раз, когда чашка оказывалась в чьих-то руках, бабушка волновалась настолько сильно, что не могла при всей своей невозмутимости скрыть этого, взгляд ее становился напряженным и буквально пронизывал того, в чьих руках находилась заветная чашка. Ванда, которую с бабушкой связывала совершенно особая, духовная связь, этого момента боялась как огня, потому что волнение бабушки моментально передавалось ей, а взгляд, который вонзала та в трясущиеся руки, мог довершить дело. В один отнюдь не прекрасный момент, в наступление которого Ванда верила свято и боялась пуще судного дня, знаменитая чашка все же выскользнет из ее ослабших рук, и тогда… О том, что последует тогда, лучше было не думать, по крайней мере пока драгоценная чашка все еще находилась в ее руках. Бабушку Ванда обожала, боготворила и во всем старалась ей подражать, но и она вынуждена была согласиться с общепринятым и давно укоренившимся мнением, что профессор Ванда Болеславовна Василевская – самый настоящий, классический даже образец современного деспота. На этот раз, однако, все обошлось счастливым для Ванды образом: чашка благополучно оказалась на столе перед бабушкой, на любимой ее салфетке, и наполнена была крепким ароматным чаем. Теперь Ванда могла позволить себе расслабиться и насладиться вполне неспешной вечерней беседой, что всегда приносило ей массу положительных эмоций вкупе с большим количеством полезной информации и не менее полезных советов.

Однако сегодня бабушка сама, очевидно, нуждалась в помощи или по крайней мере совете Ванды и в свойственной ей манере, без долгих предисловий, сразу перешла к делу.

– Ты практикуешь уже который год? – неожиданно поинтересовалась она.

– Второй, ты же сама рекомендовала мне начать работать сразу после института, параллельно с аспирантурой.

– Да, и совершенно правильно поступила, на мой взгляд. Ведь ты не жалеешь?

– Нисколько.

– Так вот, собственно, спросила я тебя об этом, дабы убедиться еще раз, что с легкой совестью могу рекомендовать людям обращаться к тебе. Два года – это, по моему разумению, уже вполне достаточный срок для профессионального становления, а быть может, и возмужания. Впрочем, не прими это в качестве комплиментов себе.

– Как можно, бабуля!

– И не иронизируй, будь добра, стара я слишком, чтобы выслушивать твои ироничные реплики.

– Прости, бабушка.

– То-то. Так вот. С соседями ты, по теперешнему московскому обыкновению, не знаешься, так, разве что со сверстниками и товарищами по играм. А я, древняя, живу по старинке, потому многих знаю здесь от рождения. Так вот, в одиннадцатом подъезде, это в другом конце двора, живет семья Захарьиных. Впрочем, когда-то жила семья. Теперь уж большинство из них умерло, осталась одна дочь, дама бальзаковского возраста, и сынок ее, поздний ребенок. Ему вроде бы только исполнилось двадцать, студент. Захарьины – семья в России известная, предки вроде даже князьями были, но уж точно, что род дворянский. Однако, знаешь, точно по Чехову, вырождались они как-то незаметно, старики умирали, дети их, пройдя через сталинские лагеря, тоже долго не протянули, словом, осталась в живых одна внучка. Я ее девочкой помню, но теперь уж и она состарилась, однако поздно довольно, лет в тридцать, наверное, все же сходила замуж, да неудачно: быстро расстались, вот только сыночка и народила. Про мужа ее я ничего не ведаю, вроде бы он в каком-то институте что-то там изучает или преподает, но фамилия у него, скажу я тебе, премерзкая – Кузякин. Сучья прямо-таки какая-то фамилия, прости, Господи, мой грешный злой язык! Так вот Лизонька, а нынче Лизавета Андреевна, теперь, стало быть, Кузякина и сынок ее, Юрочка, – тоже. Она историк, служит в каком-то большом архиве, он учится на историческом в университете. Такая вот семья. Живут, как ты понимаешь, скромно, но дружно. На удивление дружно, по нынешним временам. По крайней мере Юрочка этот с Лизой всеми своими проблемами делится, вроде как с сестрой, а может, даже как с приятелем, что уж тем более странно само по себе, без всякой привязки к теперешним нравам молодежи, И последнее время стали откровения эти Лизу все более тревожить и пугать. Ей кажется, и с ее слов я тоже склонна так полагать, что с мальчиком творится нечто странное. Он, судя по материнским рассказам, отменно хорош собой, умен, не замкнут, весел даже: в доме у них постоянно толпятся его сотоварищи, и девицам тоже дорога не заказана – словом, нормальный молодой человек, в меру повеса, в меру школяр. Женским вниманием не обделен: Лиза говорит, девочки на него засматриваются и звонят, а те, которые посмелее, и с ней разговоры заводят ласковые – пытаются мосты навести. Словом, все вроде как складно выходит, жить бы им да радоваться. Однако вот какая незадача. Юрочке этому, как признался он матери, многие девочки нравятся очень и некоторые из них отвечают ему откровенной взаимностью. И вот когда, по вашему нынешнему, гадкому довольно, скажу я тебе, обыкновению, сразу же, при первом знакомстве, без ухаживания и, упаси Боже, сватовства, остаются они наедине, чтобы, так сказать, слиться в экстазе, с мальчиком происходит конфуз. То есть физиологически он совершенно здоров. Лиза настояла, и он к специалисту обращался, да и во время этих злосчастных свиданий он физическое влечение к даме сердца испытывает, но психологически – а это уже по нашей с тобой части – с ним творится нечто странное. Он к этой девице своей не то что приблизиться не может, но, напротив, с трудом подавляет в себе желание немедленно вышвырнуть ее за порог, словно она не любезная его сердцу красотка, а нашкодившая кошка, или уж в крайнем случае сам бежит от нее, как сказал поэт, «быстрее лани, быстрее…» – как гам дальше, не помню… Вот ведь незадача… а всего Лермонтова наизусть знала! Ну да речь не обо мне теперь. Так вот, Лиза сегодня была у меня. Плачет. Просит помощи. Говорит, что не переживет, если с сыном случится какое-нибудь несчастье. Что такое наша официальная психиатрия, она, на беду свою, знает очень хорошо: мать последние годы перед смертью страдала слабоумием. Потому в психдиспансер не пойдет и мальчика не пустит, а случись с ним что, и правда, скажу тебе, не переживет – он у нее единственное родное существо на земле, и любит она его до беспамятства. Так вот, я ничего ей не обещала, сказала, что подумаю и посоветуюсь кос с кем. Но про себя уже решила предложить тебе этим случаем заняться, потому как это, выходит, все же более по твоей части. Ну так как? Возьмешься ли? Только учти, денег с них брать нельзя, грех. Они теперь совсем обеднели, жалованье у Лизы, я думаю, гроши, а у парня – одна стипендия. Она, конечно, ни о чем таком не заикалась, только я ведь вижу: ботиночки латаные-перелатаные, и пальтишко лет десять уж как бессменно трудится. Да и поговаривают во дворе: зачастила Лиза в комиссионку – то картину снесет, то вазочку какую. Словом, денег не бери. Я сама с гобой расплачусь, не бойся, не обижу!

– Что ты такое говоришь, бабушка!

– Да шучу, шучу, что так вскинулась, прямо пантера! Ну что, берешь мальчика?

– Взглянуть надо.

– Вот и взгляни. Лиза звонка ждет. Позвони нынче же вечером, вот чаю попьем и позвони, и договорись на какой-нибудь день, только не откладывай. Сдается мне, недуг у парня прогрессирует.

Через несколько дней Ванда впервые оказалась в той квартире, встреченная пожилой перепуганной и крайне смущенной женщиной. Боялась она за своего ненаглядного Юрочку, стремительно покинувшего дом при виде Ванды. А перед Вандой испытывала страшную неловкость за то, что вышла такая нелепая ситуация.

Квартира произвела на Ванду очень странное, двойственное впечатление: роскоши и нищеты одновременно. Она была небольшая и очень тесно заставлена мебелью и разными украшающими интерьер предметами: высокими канделябрами-торшерами, крупными бронзовыми и мраморными статуэтками, которые, впрочем, смело можно было назвать и статуями, картинами в тяжелых золоченых рамах. Все эти вещи, насколько Ванде позволяли судить ее скромные познания в области антиквариата, были если не бесценными, то весьма и весьма дорогими хотя бы потому, что изготовлены они были явно не в нынешнем веке, а вполне могло оказаться, что и не в прошлом, и уже в силу этого могли представлять и художественную, и историческую ценность.

Однако все эти антикварные сокровища пребывали в крайне плачевном состоянии: большинство из них нуждалось в немедленном ремонте или, вернее будет сказать, реставрации. Все здесь настолько дышало тленом и запустением, что на стул, предложенный хозяйкой, страшно было садиться, ибо предчувствие, что он при первом же касании немедленно развалится, было отнюдь не вздорным. Чашки и прочие чайные предметы, выставленные несчастной Лизой на стол, были из тонкого, по всему видно – драгоценного фарфора, и покрыты искусной росписью, но большинство из них были от разных сервизов, многие треснуты, а некоторые выщерблены. Да и сам стол покрыт был скатертью ручной работы, из драгоценных кружев, теперь же более напоминающей обрывки тонкой паутины, свалившиеся на его круглую шаткую и скрипучую поверхность откуда-то с потолка.

Они пили чай из разномастных треснутых чашек практически пустой, Елизавета Андреевна наскребла в своих скудных запасах лишь несколько пластиковых квадратиков с болгарским конфитюром, из тех, что обычно дают в столовых и кафе: один квадратик – к одному стакану чая, и поставила на стол гнутую, но серебряную и испещренную затейливой вязью узора вазочку с маленькими сухими баранками. Будь на то воля Ванды, она отказалась бы от чая, и только боязнь обидеть и без того паникующую женщину, готовую провалиться сквозь землю по причине столь странного поведения сына, заставила ее сесть за этот стол и заняться чаепитием. Впрочем, к этому подвигло ее еще одно опасение: в какой-то момент Ванде показалось, что она не уследила за своими эмоциями и чувство брезгливости, которое вызвала у нее эта картина всеобщего запустения, невольно на доли секунды проскользнуло в ее взгляде или отразилось на лице. Хозяйка дома именно в это мгновенье внимательно смотрела Ванде в глаза. Она была женщиной, возможно, затравленной и страшно напуганной, но уж никак не глупой: не понять, что выражает этот короткий, случайно мелькнувший взгляд или гримаска Ванды, она уж точно никак не могла. Страшась, что будет понята именно таким образом, и желая убедить Елизавету Андреевну в обратном, Ванда героически уселась пить чай.

Они провели за чаепитием около часа. Все это время Елизавета Андреевна напряженно вслушивалась, надеясь, что сын, одумавшись, вернется или по крайней мере позвонит, а Ванда мужественно пыталась допить давно остывший чай и проглотить безвкусную твердокаменную баранку. От конфитюра ей удалось отказаться, сославшись на строгую диету. Разговор не ладился. Елизавета Андреевна в сотый раз повторяла, что решение обратиться к психиатру было принято ими с сыном вместе, она нисколько на него не давила, и, напротив, ей показалось, что он возможности избавиться от своей странности был только рад.

– Знаете, Ванда, он ждал моего возвращения от Ванды Болеславовны, прильнув к окну, он очень нервничал: вдруг она откажет нам? Ведь я понимаю, что Ванда Болеславовна – ученый с мировым именем, а Юрочка наверняка не так уж болен, чтобы им занимались такие специалисты. И в то же время он жутко боялся, что она поставит ему какой-нибудь страшный диагноз. Но в этом он признался мне позже, да, да, позже, именно тогда, когда Ванда Болеславовна позвонила и сказала, что не считает случай с Юрой проявлением болезни и поэтому рекомендует ему пройти консультацию у психолога, и назвала вас. Вот тогда он признался мне, что побаивался ее. И еще сказал, что с вами ему наверняка будет легче, в том смысле, что вы скорее его поймете, потому что молоды, вы ведь почти ровесники…

– Нет, насколько я понимаю, я старше вашего сына.

– Но это не важно. Он обрадовался, что это будете вы, потому еще, что вы не психиатр, а психолог. Правда, мы не очень представляли себе, чем занимается психология… конечно, все знают Фрейда, но более подробно, знаете… В общем, Юрочка вдохновился настолько, что полез в энциклопедию и что-то там читал полночи. И вот сегодня мы ждали вас, снова у окна… Нам не виден ваш подъезд, но видна дорожка, но которой вы к нам направлялись… И потом… нет, я просто ничего не понимаю! Вы появились на дорожке, и я сказала ему: «Смотри, кто к нам идет…» И тут он… – Елизавета Андреевна глубоко, судорожно вздохнула, то ли собираясь заплакать, то ли, напротив, сдерживая подступившие рыдания.

Ванда одним глотком допила холодный чай и запихнула за щеку кусок недоеденной баранки. Уходить надо было решительно, потому что сейчас помочь несчастной матери она не могла ничем, а все, что необходимо было знать о Юрии Кузякине для дальнейшей работы с ним (если, разумеется, таковая вообще сложится), она уже выяснила. Дальнейшая беседа добавила бы к существу фактов только эмоции, а вот они-то как раз Ванде были не нужны вовсе, более того – они могли затуманить пока еще четкое восприятие и создать ненужный фон. Она, как могла тепло и дружески, распрощалась с Елизаветой Андреевной. Заверила, что нисколько не обидится, какое бы решение ни принял Юрий, а это (здесь Ванда была тверда) должно быть именно его, причем осознанное решение. Словом, они простились на том, что Елизавета Андреевна или сам Юрий позвонят Ванде, если нужда в ее услугах все же возникнет.

Минуя узкую асфальтовую дорожку, по диагонали ведущую через весь двор от подъезда, в котором жили Кузякины, к ее собственному подъезду, она не то чтобы размышляла обо всем случившемся и о странном парне Юре Кузякине. Из практики Ванда уже хорошо знала, что серьезные размышления лучше всегда оставлять на потом, когда улягутся какие ни на есть эмоции, отпадет всякая случайная шелуха мимолетных наблюдений и картина предстанет в совершенно незатуманенном виде. Те мысли, которые роились у нее в голове сейчас, скорее были свободным потоком сознания, и в нем отчетливо всплывал странный довольно, но весьма навязчивый вопрос: «Как может молодой парень жить в обстановке такого затхлого убожества и питаться сухими баранками с конфитюром?» Мысли о скупости Елизаветы Андреевны, экономившей на приеме гостьи, Ванда не допускала. Та представляла собой совершенно иной тип людей, и скорее ее можно было заподозрить в том, что из запасников было извлечено лучшее и последнее, что было в доме. «Глупый вопрос, – подумала Ванда, – и ответов на него может быть миллион». С тем достигла она наконец своего порога и вкратце поведала бабушке итоги визита. Реакция Ванды Болеславовны, как, впрочем, и всегда, была непредсказуема. Ванда полагала, что бабушка на поступок юного Кузякина отреагирует эмоционально: или станет его бранить и велит Ванде плюнуть на эту историю, как она говорила, «с колокольни» и немедленно забыть, или, напротив, станет Юру Кузякина защищать, утверждая, что гневаться на больных грех, и, значит, мальчик точно нуждается в помощи, тем паче что она лично теперь убедилась в странности его поведения. Не произошло ни того, ни другого. Ванда Болеславовна лишь неопределенно пожала своими монументальными плечами и отгородилась от дальнейших рассуждений народной мудростью: «Невольник – не богомольник». На том разговор и был исчерпан.

Однако история молодого Кузякина бабушку все же задела, а возможно, ее одолела просьбами или разжалобила его несчастная мать, но, как бы там ни было, спустя несколько дней профессор Василевская вновь обратилась к внучке, как всегда, тоном, не терпящим возражений.

– И вот что, – сказала бабушка, вдруг на полуслове обрывая какую-то не слишком серьезную беседу, – ты все-таки проконсультируй этого непутевого Лизиного сына. Он к тебе придет на прием завтра. Так уж назначь время, когда тебе удобно.

– Он сам того захотел?

– Ясное дело, сам. Не на веревке же его туда мать потащит – он мужчина хоть и хворый, но вроде бы крупный.

– Точно сам, бабушка? Она ведь могла его умолить, упросить, разжалобить. Тогда, ты ведь знаешь, дело зряшное.

– Чего удумала, мать! Меня учить будешь? Тебе про этот самый принцип добровольности кто с малолетства вместо сказок втолковывал?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю