Текст книги "Ящик Пандоры"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Ты, бабушка, ты. Но как-то странно все с этими Кузякиными.

– А в нашей работе все больше люди странные попадаются, или ты еще не заметила этого?

– Да нет, уже…

– А раз уже, так и удивляться гут нечему. Странный, конечно! Так оно и интересно, что странный.

Спорить с бабушкой было совершенно бесполезно, да Ванде в принципе тоже было довольно интересно разобраться в странностях молодого соседа. Покопавшись в записях, она назначила время.

Он появился точно в назначенный срок, и если бы высокий, статный, симпатичный парень с модной темной бородкой, красиво обрамляющей мужественное загорелое лицо, с ходу, от двери, не назвал себя, Ванда решила бы, что кто-то просто ошибся дверью: иных посетителей, кроме Юрия Кузякина, в этот час она не ждала.

Он принес ей цветы: букет белых крупных хризантем, напоминающих чем-то елочные шары, – была зима, и все уже жили в ожидании Нового года и елки.

Он с ходу завладел инициативой в разговоре и вел его легко и непринужденно, касаясь всего и в то же время болтая вроде бы ни о чем. Загар его оказался следствием короткого отдыха в Приэльбрусье. Туда он, естественно, ездил не один, в компании были известные люди: поэты-барды (прозвучало несколько модных имен), актеры, Володя Высоцкий («он теперь в опале, тем более дорога простая, незатейливая компания, где никто не оглядывается после сказанного слова…»). А что вы смотрели на Таганке? Ничего? Ну, это поправимо, вы только скажите, когда свободны вечером.

Ванде довольно скоро все было ясно и немедленно стало бы скучно, если бы не повод, по которому этот синеглазый нахальный лжец, фанфарон, сноб и бабий угодник переступил порог ее кабинета. Подобный сорт мужчин она знала хорошо, как никакой другой, потому что чаще всего к ней липли именно представители этой забавной популяции. Это было понятно, они всегда желали иметь самое лучшее, а Ванда, вне всякого сомнения, относилась по их градации к классу «люкс». Впрочем, если разжиться «люксом» – не важно, будь то женщина, галстук, приятель, книга или столик в модном кафе – им не удавалось, они с легкостью довольствовались чем-нибудь более скромным, однако «люксы» неизменно сопровождали их, присутствуя в их рассказах в удесятеренном количестве. Это была не очень вредная, но довольно противная популяция, способная всерьез испортить жизнь только очень глупеньким женщинам и самым близким своим людям.

В этой части с Юрием Кузякиным все было ясно. Было ясно даже, почему он примкнул именно к этой популяции мужчин, да и женщин тоже, – в знак внутреннего подсознательного протеста и стыда за тот образ жизни, который он вынужден вести в убогой квартирке, набитой антиквариатом, продавать из которого наверняка трепетная мать не позволяет ничего, решаясь расстаться с какой-нибудь выщербленной вазочкой только в самом крайнем случае. А крайние случаи наступают все чаще и чаще. Потому что Юра в своем новом «защитном» образе должен носить дорогие галстуки и ботинки; читать модные, а значит, дорогие книги; и поскольку Владимир Высоцкий никакой ему не приятель и знать не знает о его, Юрином, существовании, покупать билеты на Таганку у спекулянтов за баснословные деньги. К слову сказать, понятно было, почему Юра Кузякин не стеснялся приводить компании в свою убогую квартирку: только самое буйное воображение могло представить, какие байки рассказывал он обалдевшим от дряхлой старины приятелям о своем происхождении, о драгоценностях прабабушки, укрытых в одной из книг или рам, которые никак не могут найти, о бриллианте, несущем вечное проклятие, о древнем манускрипте, хранящем тайны черной магии, – словом, удержу его буйная фантазия наверняка не знала и знать не желала. Что ж, возможно, в этом было его спасение. Своим глупым, хвастливым эпатажем Юра Кузякин всего лишь защищался. С этой проблемой, если, конечно, он пожелал бы ее признать и захотел бороться, Ванда справилась бы легко.

Но в чем лежала причина более серьезной его проблемы, о которой он в потоке пустой болтовни пока и не заикался, предстояло еще разбираться. Посему необходимо было положить конец легкому трепу и аккуратно приступать к делу.

Но Юрий Кузякин, при всех своих очевидных недостатках, был человеком совсем не глупым. И уж, конечно, он помнил, что привело его в кабинет к Ванде. Он остановился сам, резко сменил тон и произнес те слова, которые едва не сорвались с губ Ванды:

– Простите, Ванда.

– …Александровна.

– Вот как? – В голосе его снова проскользнули интонации из только что отринутой манеры, но он быстро справился с ними. – Хорошо. Я понимаю, Ванда Александровна. Так вот, Ванда Александровна, все, что я сейчас здесь нес, это, знаете ли, от страха…

– Знаю.

– Да? Тогда можно не рассыпаться в дальнейших извинениях?

– Вполне. Ограничимся тем, что вы это признали, и перейдем к делу.

– Да. К делу. Я согласен. А вы действительно сумеете мне помочь?

– Попытаюсь. Но прежде ответьте: что вам известно о психоанализе?

– Увы, очень немногое.

– Тогда придется некоторое время меня послушать. Так сказать, вводная часть перед началом собственно работы…

– Но почему, Люлик? Почему ты не хочешь идти на день рождения к тете Лиле? Там будет столько вкусных вещей, и вспомни, какие у тети Лили игрушки, настоящие солдатики и железная дорога, ты будешь играть сколько захочешь.

– Нет, мамочка, пожалуйста, я не хочу никаких вкусных вещей, и играть я не хочу… Пожалуйста, мамочка, позволь мне остаться дома… Я не буду бояться. И не буду открывать ящики в дедушкином столе. Я лягу спать и закрою глазки, честное слово, мамочка…

– Послушай, Люлик, ты же знаешь, что мамочка ни за что не оставит тебя одного дома, когда на улице уже темно. Значит, мамочка тоже не пойдет на день рождения к тете Лиле, и тетя Лиля, конечно, расстроится в свой день рождения. Ведь ты же знаешь, что мы с ней самые близкие подруги, и когда умерли мои мамочка и папочка, а твои бабушка и дедушка, тетя Лиля очень много делала для нас и помогала нам. У нее тоже, как и у нас, нет никого близких, родных, понимаешь, мальчик мой, потому что ее единственный сыночек умер. Она теперь так любит тебя, потому что ты похож на него. И если мы не придем сегодня ее поздравить, ей будет очень обидно и горько. И представь даже: в свой день рождения она будет плакать…

– Ну и пускай плачет!

– Люлик, зайчик мой пушистенький, как ты можешь говорить такие вещи! Разве ты хочешь, чтобы мамочка рассердилась на тебя?.. Ну почему ты молчишь? Скажи мне, почему ты хочешь, чтобы тетя Лиля плакала, разве она чем-то обидела тебя?.. Люлик! Ты же хороший мальчик, а хорошие мальчики всегда говорят правду. Скажи маме правду: тетя Лиля чем-то тебя обидела? Господи, почему же ты плачешь? Ну, пожалуйста, солнышко мое единственное, не мучь мамочку. Я сейчас тоже заплачу… Люлик!

– Не надо ходить к тете Лиле, не надо, мамочка, пожалуйста, прошу тебя! И пускай она не приходит к нам, мамочка, не надо. Не зови ее к нам в гости никогда, мамочка, мне не надо никаких ее конфет, и конструктор ее тоже отдай ей обратно.

– Господи, Люлик, успокойся, маленький мой, не плачь. Иди к мамочке, я с тобой, видишь, мы с тобой вдвоем, дверь закрыта, никто не придет к нам, если мы сами не захотим. Никого не бойся, мой маленький. Но скажи мне, что плохого тебе сделала тетя Лиля?.. Люлик! Господи, что же ты плачешь так горько, ну прошу тебя, пожалуйста, скажи мне…

– Если я скажу, ты выгонишь меня из дома на помойку, а жить будешь с тетей Лилей.

– Господи, кто сказал тебе такую глупость? Ну подумай сам! Как я могу выгнать тебя, да еще на помойку, если ты мой сын, моя частичка, мой самый любимый человечек на земле? Почему же ты не веришь мамочке, а веришь какому-то злому человеку, который сказал тебе такую глупость?

– Это не злой человек сказал, а тетя Лиля.

– Тетя Лиля? Не может быть… Но почему? Что ты сделал такого, что я могу на тебя так рассердиться? Люлик! Люлик, послушай меня. Мамочка дает тебе слово. Слышишь? Я ведь никогда не нарушаю слова, если дала его тебе. У нас ведь есть такой уговор. Правда? Ну вот. Мамочка теперь тоже дает тебе слово, что не будет на тебя сердиться, что бы ты ни сделал, про что узнала тетя Лиля… Слышишь? Ты веришь мамочке?

– Верю.

– Тогда расскажи, что ты сделал плохого тете Лиле. Почему она должна рассказать мне что-то, от чего я рассержусь?

– Я не делан плохого. Она сама сказала мне это делать.

– Что делать, Люлик?

– Трогать ее… Ручками и язычком тоже…

– Что трогать, Люлик?!

– Грудку и там, где у девочек ничего нету, как у мальчиков…

– Господи, Пресвятая Богородица! Люлик! Ты говоришь мне правду?! Когда это было?!

– Давно, летом еще, на даче у тети Лили, когда ты уезжала на работу. И потом еще, у нас, когда она приходила, а тебя не было дома… Много раз. Мамочка! Я не хочу больше играть с ней в собачку! Она говорит, что я маленькая собачка и должен ее лизать и кусать… И еще, мамочка, она сказала, что, если я расскажу тебе, ты очень рассердишься и выбросишь меня на помойку, а вместо меня возьмешь ее к себе жить…

– Господи, дай мне силы пережить это! Господи, научи, как мне теперь жить! Люлик, мальчик мой единственный, почему же ты терпел все это и ничего не сказал мамочке?

– Я боялся, мамочка. Она сказала, что ты очень рассердишься, ты же так ее любишь.

– Нет, Люлик. Я больше не люблю ее. Хочешь, я выкину ее на помойку? Хочешь? Вот сейчас позвоню ей и скажу, что выкидываю ее на помойку.

– Правда, мамочка?

– Конечно, правда, мой мальчик. Нету больше никакой тети Лили. Она будет сидеть на помойке, а потом приедет мусорщик.

– Дядька «и-и-и»?

– Как ты сказал, мой маленький?

– Ну как же ты забыла, мамочка, мы же зовем мусорщика дядька «и-и-и».

– Почему?

– Мамочка, ты что, правда забыла? Потому что он свистит в свой свисток: и-и-и-и-и.

– Господи! Прости меня, Люлик, я правда забыла. Так вот, приедет дядька «и-и-и-и» и заберет ее вместе с помойкой.

– Навсегда?

– Конечно, навсегда, дурачок мой маленький…

Поздним вечером Ванда пила с бабушкой чай на их просторной кухне, отвоеванной Вандой Болеславовной у архитекторов, у домоуправления и прежде всего у самой Ванды, желавшей видеть их большую квартиру более современной. Однако этим вечером настроение у Ванды было столь приподнятым, что даже громоздкий бабушкин буфет почти не раздражал ее и был даже привычен и мил сердцу.

– Да, история, конечно, примечательная. Обязательно все подробнейшим образом запиши, это же прямо перл в твою диссертацию!

– Непременно запишу, бабушка. Вот чай попью, все еще раз с тобой проговорю для проверки и пойду писать.

– Что уж тут проговаривать? Все проговорили. В сумеречном состоянии работала ты с ним отменно. С чистым сердцем ставлю «отлично»: такую сыграла мамочку, я сама Елизавету перед глазами увидела, ей– богу. Хорошо уловила.

– Да, хорошо! А с дядькой «и-и-и» чуть не прокололась. Представляешь, отдаю себе отчет, что ни черта про этого дядьку не знаю, но зацикливаться на нем нельзя: Юрий в транс уходил очень тяжело, как-то вздрагивал все время. В общем, один ненужный вопрос, и – сама понимаешь…

– Понимаю, конечно.

– Но и отцепиться от этого проклятого дядьки не могу. А вдруг за ним что-то важное?

– Да уж.

– Ну кто бы мог подумать, что «и-и-и» – это звук свистка мусорщика.

– А я бы сразу догадалась. Ты, принцесса на горошине, спать имела обыкновение до полудня еще с малолетства, вот и не помнишь, как они по утрам раньше свистели…

– А кстати, чего это они свистели?

– Это из старых повадок. Раньше контейнеров не было, приезжала машина с мусором, они свистели, и хозяйки спешили с ведрами. Так и повелось. Но мальчишка действительно интересно интерпретировал. Но, кроме дядьки этого, ты была на высоте. Поздравляю! Сам Байер не мог бы рассчитывать на большее.

– Несчастный мальчик.

– Да почему несчастный? Он-то ничего этого не помнит, вон какой фанфарон, как ты говоришь, вымахал. Попались ему эта тетя Лиля теперь, он бы ей напомнил «игры в собачку». Вопрос только в том, кто был бы собачкой.

– Фи, бабушка!

– А что – фи? Таких похотливых сучек наказывать надо примерно. Жаль, ничего он не помнит и теперь уж не вспомнит точно.

– А мать?

– Что – мать?

– Ей не следует рассказать, как ты думаешь?

– А зачем, рассуди сама? Была подруга у нее, похоже, давно и долго дружили. Кстати, может, и сейчас дружат. Тебе ведь про то не ведомо. И вдруг такой удар! Тут и кондратий хватить может. А главное, сгоряча, в беспамятстве, в бреду – ты ведь не знаешь, как ей умирать придется, и вообще как ее дальнейшая судьба сложится, – она сыну может все выболтать, и твоя успешная работа поганому коту под хвост пойдет. Неизвестно еще, что он тогда выкинет. Нет уж, по моему разумению, Бог им всем судья. Главное, чтобы у парня все наладилось.

– Я надеюсь.

Надежды ее не обманули. Юрий Кузякин позвонил у дверей их квартиры через пару месяцев, когда зима уже была на исходе, но кое-где у рыночных торговцев еще можно было найти белые шары хризантем. Очевидно, ему нравились именно эти цветы, потому что и на сей раз он явился с букетом хризантем.

Ванда была не в восторге от визита, ибо не вела прием на дому, но бабушка проявила вдруг чудеса гостеприимства и буквально затащила смущенного Кузякина за стол, споро приготовила чай, скрашивая время праздной беседой, и, сочтя свою миссию исполненной, довольно поспешно для своей монументальной фигуры покинула кухню, оставив их наедине.

– Ну-с, – Ванда на правах хозяйки первой нарушила молчание, – судя по вашей довольной физиономии, факир был все же не очень пьян и фокус удался? Иными словами, у вас все в порядке?

– Да, Ванда Александровна, более чем.

– Это как понимать?

– Так понимать, что не далее как в марте предполагаю связать себя узами брака. И знаете, черт побери, простите за банальность, понимаю, что звучит пошло, но – счастлив! – Он снова был в своей тарелке и своей манере, правда, несколько приглушенной, почти до такой степени, что ее можно было довольно спокойно воспринимать.

«Интересно, что на него повлияло столь благотворно – предстоящая женитьба или мои сеансы?» – подумала Ванда, а вслух рассыпалась в поздравлениях.

– Спасибо, спасибо. Но без вас, как я понимаю, ничего подобного не произошло бы и произойти не могло. Так что «спасибо» – это, наверное, звучит слабовато.

– Ну, не факт. Я же говорила, у вас наблюдались некоторые проявления истерии, уходящие корнями в далекое детство, почти младенчество, так что могло и само, как говорят, рассосаться со временем.

– Да, да, теперь я грамотный, Фрейда изучил, можно сказать, с карандашом. Юнга отыскал. Тоже интересно, хотя и не все понятно.

– Ну, чтобы все стало понятно, поступайте на психфак. Вы еще молодой, вполне успеете.

– Нет уж, я пока все же закончу свой исторический. Что касается психологии… Может быть. Потом когда-нибудь. Кстати, Ванда Александровна, что же я все-таки вам говорил в трансе? Если почитать Фрейда…

– Ничего достойного Фрейда, должна вас огорчить: в историю психологии вы вряд ли попадете. Так, как обычно у пациентов, – поток сознания, из которого мы пытаемся выловить какие-то крупицы. И все, собственно.

– Ну и ладно.

– Кстати, если уж у нас начался вечер вопросов и ответов… Можно мне тоже спросить вас кое о чем?

– Бога ради, все, что угодно.

– Отчего же вы все-таки убежали в первый раз, завидев меня из окна? Неужели так страшно стало?

– А! Вот вы о чем! Нет, вас я не боялся. Собственно, я уже был готов к любым экспериментам и даже накануне вашего визита почитал кое-что, что нашлось в энциклопедии. Испугался я совершенно другого. Забавно даже. Знаете, у матери когда-то давно была подруга, ближайшая. Так вот, я эту тетеньку, а звали ее тетя Лиля, в детстве, мама рассказывает, почему-то терпеть не мог. Почему? Вот вам загадки детской психологии.

– Я не занимаюсь детской психологией.

– Понятно… Так вот, тетя Лиля эта умерла довольно давно, я еще был маленький. Но злобный. Матушка рассказывает: она по любимой подруге рыдала, а я гопака отплясывал. Такой вот злыдень ребенок. Но это все к слову, простите. Тетя Лиля эта, насколько я помню, а внешне я почему-то помню ее хорошо, была высокой красивой блондинкой, с волосами – вашим, конечно, не чета, но что-то вроде – светлыми и пышными. И вот представьте, метаморфоза: смотрим мы с матушкой в окно, вас поджидаем, нервы, как вы легко можете догадаться, напряжены до предела, и вдруг мне кажется, причем кажется совершенно отчетливо, что по зимней дорожке прямиком к нам идет эта самая тетя Лиля, и тут матушка умильным таким голосом произносит: «Смотри, кто к нам идет!» И все! Меня в полном смысле этого слова заклинило! Как Дон Жуана при появлении статуи.

– Он, правда, остался на месте.

– А я сбежал, хотите сказать? Злая вы! Да, я сбежал. Позорно сбежал, испугавшись призрака. Но зато теперь говорю об этом честно. Стыдно, да?

– Ну почему стыдно, такие истории происходят с каждым, и не по одному разу.

– Нет уж, благодарствуйте. Мне хватит одного! Как там говорится: «Чур меня, чур!» Если можно, без повторений.

– Это уж как Бог даст.

Они простились довольно скоро: говорить, собственно, было нечего. Появившаяся на кухне немедленно после его ухода бабушка не без злорадства констатировала:

– А ты струхнула, матушка! Когда он про загадки детской психологии выдал, ты так быстро-быстро парировала, что, дескать, детской психологией не занимаешься.

– А ты подслушивала?

– А как же? Мало ли что ему в голову взбредет? Я была наготове.

– Ничего, как видишь, ему в голову не взбрело, даже при том забавном совпадении, что мы с его совратительницей тетей Лилей чем-то похожи. Женится вот. И слава Богу!

– Кто же спорит? Молодец! И что женится – тоже слава Богу, конечно.

Еще раз к семейству Кузякиных они вернулись с бабушкой лишь однажды, спустя год или два после всех этих событий.

– Померла Лиза Кузякина, – строго, будто в том была какая-то вина Ванды, сказала бабушка, как всегда, вечером накрывая стол к чаю, – сегодня хоронили.

– А сын? – вяло поинтересовалась Ванда. День у нее выдался напряженный, и особых переживаний по поводу смерти Елизаветы Андреевны Кузякиной она не испытывала.

– Что – сын? Жив, по-моему. С женой развелся, так, кобелирует в свободном полете. В аспирантуре вроде учится, антиквариатом торгует семейным. А впрочем, все это, быть может, сплетни, ничего толком не знаю, да и знать не хочу. Лизу жалко, Царствие ей Небесное.

Бабушка разлила по чашкам чай, и беседа потекла в привычном вечернем русле.

Теперь Ванда вспомнила все это вдруг, сразу. Картина, представшая перед ее глазами, была на удивление ясной, без намека даже на то, что в романах называют обычно дымкой времени. Подробности и тс выступали рельефно и зримо, а лица людей, с непосредственным участием которых развивались события, их голоса, манеру поведения и даже отдельные ничего не значащие реплики, брошенные по тому или иному поводу, помнила она сейчас так, как если бы рассталась с ними несколько часов назад.

В любой другой ситуации, не обернись она через столько лет кровавой трагедией, Ванда скорее всего отстраненно размышляла бы сейчас об удивительных и непостижимых свойствах человеческой памяти и, возможно, даже взялась бы за перо, дабы изложить свои мысли по этому поводу, что называется, по горячим следам. В любой другой – но не теперь, ибо красивый, общительный, в меру легкомысленный и изрядно закомплексованный юноша Юра Кузякин превратился в опасного, кровавого маньяка…

– И в этом… – Ванда набрала в легкие побольше воздуха, словно готовилась стремительно погрузиться в ледяной поток, и, задержав дыхание на несколько секунд, медленно и даже размеренно произнесла вслух: – В этом виноваты я, доктор психологии Ванда Василевская, моя любимая бабушка – профессор Ванда Василевская и… отчасти венский врач, доктор психиатрии Йозеф Байер.

Произнеся это, Ванда тяжело перевела дух. Легче не стало.

«Какого черта, – обратилась она к себе снова, на сей раз мысленно, – ты сидишь на своей замечательной кухне, наверняка под охраной, которую, отрывая от сердца, а вернее, от дела, все же обеспечил тебе славный сыщик Олег Морозов, рассуждаешь об удивительных свойствах памяти и возлагаешь вину на плечи покойников, хотя хорошо известно тебе: «мертвые сраму не имут». Мертвые-то не имут, но ты, матушка, каким-то чудом еще жива, поэтому весь сей срам – исключительно твой, и исправлять ошибки – тоже, следовательно, тебе. Чего ж ты медлишь? Адрес тебе хорошо известен, квартиру он, судя по кровавым следам вокруг, менять после смерти матери не стал. Да и зачем? Вот и отправляйся туда снова, по диагонали через скверик, по тропиночке, звони в знакомую дверь. А там… Там по ситуации, куда кривая вывезет. Вероятнее все же, что он захочет тебя выслушать, прежде чем накинет на шею удавку и всадит нож «в область грудной клетки», как формулирует Олег Морозов. Стало быть, у тебя будет некоторое время, чтобы… Чтобы – что, кстати говоря? Поставить диагноз? Он и так ясен. Излечить его? Это невозможно, по крайней мере за то короткое время, которое он тебе отпустит на разговоры. Тогда что же? Совершить чудо и загнать джинна обратно в кувшин, вернее, в ящик? Ящик проклятой любопытной и бестолковой девчонки Пандоры. Собственно, ты сама мало чем отличалась от нее, возомнив себя Бог знает каким великим целителем. Ну и хватит праздных рассуждений. «Чего там думать – прыгать надо!» – говорилось в одном старом анекдоте, вот этому мудрому совету и надо следовать. Прыгать. В смысле – идти».

Одеваться каким-то особенным, специальным образом и вообще приводить себя в порядок Ванде почему-то совсем не хотелось. «Странно, – мелькнула в сознании короткая быстрая мысль, – ведь отправляюсь, возможно, на верную смерть. Полагалось бы как-то к этому случаю приготовиться. Одеться, причесаться, бумаги привести в порядок. Бабушка еще говаривала: «После сорока бумаги джентльмена всегда должны быть в порядке». Ну и черт с ними, с джентльменами. Я-то, в конце концов, леди. У нас все по-другому. Потому оставлю все как есть. Даже чашку мыть не буду. И джинсы переодевать не стану. И свитер пусть остается домашний». Рассуждая таким образом, Ванда прекрасно понимала, что все это лишь одна из форм банальной психологической защиты, которую выстраивает сознание: дескать, ни к какой смерти я не собираюсь готовиться. Какая еще там смерть? Не может быть никакой смерти. Просто иду потрепаться с соседом, которого сто лет уже не видела. И все тут. Защита была примитивной, конечно, но что поделать, если ее сознание находилось в такой же панике, как и все ее существо, и так же отчаянно, до судорог, боялось и не хотело умирать.

Ванда все же задержалась еще ненадолго – и вся ее сущность ликовала и радовалась этой задержке, как отстроченному исполнению приговора, – для того, чтобы написать подробную записку Олегу Морозову и наговорить для него же короткое сообщение на свой автоответчик, на случай, если он позвонит. На этом отсрочка была исчерпана, и Ванда шагнула в прихожую, сдернула с вешалки первую попавшуюся под руку куртку, не глядя в зеркало, натянула ее на себя и медленно вышла за порог.

Двор встретил ее морозной звонкой тишиной, бледно-голубым сиянием снега, отражавшего яркое сияние полной луны, отчего на улице было почти светло, но от этого ничуть не менее страшно. Ванда вдруг остро почувствовала, что в эти минуты в огромном, запорошенном снегом дворе стоит она одна-одинешенька и, напади на нее Юра Кузякин именно сейчас, не дождавшись, пока она пересечет по диагонали двор, не желая слушать, а возможно, попросту не узнав се, различая в голубом полумраке только женщину из породы ненавистных ему высоких стройных блондинок с пышными волосами, никто не придет ей на помощь, даже если она успеет закричать перед страшной смертью. Да и не успеет она закричать, другие-то не кричали.

Ванда медленно шла сквозь холодное лунное сияние, готовая ко всему и одновременно совершенно незащищенная, даже психологически. И какие-то глупые мысли роились в ее сознании, взявшись неизвестно откуда и неведомо куда исчезая. Вдруг подумала она: «Надо было надеть шапку или платок, словом, как-то прикрыть волосы, тогда по крайней мере во дворе или в подъезде он, возможно, меня бы не тронул». И тут же прогнала эту глупую мысль. Потом отчего-то вспомнились ей белые хризантемы. Бабушка говорила, что это цветы смерти. Но почему? Ванда не помнила. Потом в памяти мелькнули вещи, которые были на убитых Кузякиным блондинках, ее вещи, вернее, их копии. «Надо было бы вспомнить, – подумала Ванда, – в чем я была одета, когда встречалась с ним во время сеансов. – И тут же оборвала себя: – Зачем? Во-первых, вспомнить такое практически невозможно. Но даже если и вспомнить, что это меняет? Все равно факт остается фактом – он выбирал тех, кто был одет так, как когда-то одевалась я. Для научных изысканий сейчас не время».

Тем временем она пересекла действительно совершенно пустой двор и оказалась на пороге подъезда, в котором когда-то жили Кузякины. Двери подъезда были широко распахнуты. Так уж сложилось в их дворе, как, впрочем, и в тысячах других московских дворов, что жильцы одних подъездов вдруг проявили нрав себялюбивых аккуратистов и всевозможные кодовые замки, домофоны и прочую охранную амуницию трепетно берегли, сохраняя свои двери надежно закрытыми, а внутреннее пространство чистым, светлым и относительно безопасным. Другие же, напротив, оказались бесшабашными разгильдяями: на их дверях замки не удерживались и дня, сами двери были постоянно распахнуты, лампочки не горели, и внутренности подъезда напоминали распахнутый темный зев какого-то гигантского монстра, холодный, липкий и вонючий, таящий в себе целый сонм ночных страхов и кошмаров, поджидающих одиноких жильцов на скользких щербатых лестничных пролетах, в беспросветной тьме площадок и во всех без исключения темных, грязных углах, коих в подъезде было множество.

* * *

Таким, к несчастью, был подъезд Кузякиных, и Ванда в который раз удивилась, как такое возможно в одном и том же доме, – ее подъезд был этому полной противоположностью. Однако отступать было поздно, Ванда не без содрогания шагнула в темные недра, дохнувшие на нее вонючей сыростью и промозглой стужей, еще более ощутимой, чем на свежем морозном воздухе во дворе. Красная кнопка лифта светилась во тьме, как настороженный глаз какого-то злобного зверя, но Ванда заставила себя приблизиться к нему и ткнуть пальцем прямо в центр красного зрачка. Кабина оказалась на первом этаже, и тусклая лампочка, вспыхнувшая внутри, когда Ванда открыла тяжелую металлическую дверь, осветила обшарпанные стены кабинки, испещренные надписями традиционного содержания, покрытые, как следами ожогов, черными пятнами копоти. Однако кабина была пуста, и это принесло некоторое успокоение. Квартира Кузякиных была на шестом этаже, и с лязгом, прогремевшим, похоже, на весь подъезд, закрыв дверь лифта, Ванда еще одним усилием воли заставила себя нажать нужную кнопку.

Кабина ползла вверх со скоростью черепахи, казалось, что с того момента, как Ванда вошла в лифт, прошло минут десять, а быть может, и того больше. Впрочем, естественно, это всего лишь казалось ей, напряженно считающей мгновения и готовой отдать полжизни за то, чтобы время сейчас вдруг взяло да и пошло вспять.

Чуда, однако, не случилось, и, основательно тряхнув Ванду, кабинка остановилась на площадке шестого этажа, погруженной, как и весь подъезд, в кромешную тьму. Дверь снова открылась с оглушительным в гулкой тишине подъезда лязгом, и едва только Ванда ступила на твердь лестничной площадки, одновременно поворачиваясь в сторону нужной ей квартиры, чья-то холодная и сильная, словно отлитая из металла, рука плотно легла ей на лицо, напрочь лишая возможности не только кричать, но и дышать.

– И все-таки я не понимаю, какую роль играли вещи. Ну те, которые были надеты на его жертвах и похожи на ваши? Кого же все-таки он в них видел: вас, Ванда Александровна, или ту самую тетю Лилю? – Олег Морозов с явным удовольствием вытянулся в удобном низком кожаном кресле, которое Ванда долго и кропотливо выбирала для своего рабочего кабинета. Кресло предназначалось дня клиентов и должно было одновременно расслаблять и создавать рабочий тонус.

– Отвечаю честно: не знаю. Пока не знаю. Если его, как вы говорите, признают невменяемым и поместят в специальную клинику и если я добьюсь разрешения с ним поработать, то, возможно, отвечу на этот вопрос. Но не скоро. Пока же мы можем только предположить, что у него образ этой Лили слился с моим. Или, напротив, выхватив взглядом на улице знакомую вещь, виденную когда-то на мне, да еще к тому же на высокой блондинке, он внезапно остро вспоминал то, о чем я заставила его когда-то забыть, и тогда ярость и желание мстить затмевали рассудок окончательно. Словом, вариантов множество, и каждый из них имеет право на существование.

– А ты что же, после всего, что он сотворил с Танькой, собираешься его лечить? – Подгорный был третьим в их компании, как и тогда, после третьего убийства, собравшейся вместе у Ванды.

– Витя, я понимаю твое горе…

– Да нету никакого горя, зачем уж тут-то, среди своих, фарисействовать. Будь она мне не жена, а просто случайная знакомая или вовсе незнакомая женщина, я все равно удавил бы гада собственными руками, попадись он мне хоть на пару минут. Честное слово, я не Сталлоне, разумеется, и не Шварценеггер, чтобы голыми руками вершить правосудие, но в этом случае, мне кажется, силенок хватило бы, ей-богу.

– Витя, пойми, он тяжело больной человек…

– Не хочу я этого понимать, не хочу, не хочу… Ты Таньку видела? Вернее, то, что от нее осталось? А этого несчастного транса? У прочих, извините, звучит, конечно, кощунственно, но хоть трупы приличные. А здесь? Хоронить ведь нечего! Да что я тебе рассказываю, ты сама Танькину мать в чувство приводила.

– Да, Витя, ужасно то, что он с ними сделал, но, как эго ни кощунственно звучит, вполне объяснимо.

– Кстати, чем? Ну, с трансом понятно: нарвался на мужика, озверел оттого, что его вроде как обманули…

– Да.

– А с Танькой, прости, Господи, ее душу грешную?

– А с Танькой еще проще. Вернее, еще понятнее. Он ведь решил, что она его выследила и будет шантажировать. Представляешь, какая жуткая фантасмагория? Прямо хочешь – не хочешь, а поверишь, что кто-то всю эту кровавую кашу заварил и потом раздавал всем, что называется, по заслугам. Меня вот только пожалел отчего-то…

– Бросьте, Ванда Александровна. Вы-то как раз добровольно шли искупать свою вину, если таковая действительно имеется, чего я, кстати, до сих пор не понял. И засаду моим ребятами и операм чуть было не завалили: они его три часа караулили, чтобы тихо взять, когда он своим делом займется, а тут вы собственной персоной из лифта…