Текст книги "Ящик Пандоры"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Да, да, разумеется, слышал, конечно. И знаете, давно пора. Мы ведь с точки зрения психологического консультирования все еще пребываем где-то на уровне пещерного века. Я не ошибаюсь?

– Абсолютно правы. Даже еще дальше, в ледниковом периоде.

– Усы!.. Так что, Ванда Александровна по-прежнему процветает?

Теперь Таньке потребовались вся ее выдержка и артистизм. Они не подвели, и искреннее восхищение в ее голосе совершенно натурально смешалось с легким оттенком сдержанного собственного достоинства.

– Вне критики и вне конкуренции, как, впрочем, и всегда. Мне просто повезло работать рядом с таким специалистом. Юрий Генрихович, хочу сразу оговориться: если напоминание о том, что вам приходилось пользоваться услугами Ванды Александровны, вам неприятно и вы впредь не намерены иметь дела с психоаналитиками либо, напротив, предпочитаете работать только с доктором Василевской, я готова немедленно принести вам свои извинения и прекратить этот разговор…

– Нет… Вовсе нет… Татьяна… простите, как, вы сказали, ваше отчество?

– Борисовна. Но можно просто – Татьяна.

– О! Сразу чувствуется новая школа… Ванда Александровна всегда настаивала на официальном тоне.

– Я же и не утверждала, что в точности повторяю методики Ванды Александровны. Собственно, поэтому я сейчас и формирую свою практику.

– Понимаю вас. А что, Ванда Александровна рекомендовала вам отдельных своих клиентов или передала всех, что называется, оптом?

– Разумеется, нет. Тем, с кем работает она сейчас, то есть в некотором смысле мы работали параллельно, Ванда Александровна предложила, так сказать, решить самостоятельно. Некоторым из них, как вы понимаете… – поправилась Танька, чувствуя, что собеседник увлекает ее на очень зыбкую почву.

«Идиотка! – обругала она себя. – Надо было продумать детали». Но сейчас делать это было уже поздно, и Танька решила и далее действовать экспромтом. Пока это ей удавалось, и только последний вопрос собеседника выдал некие сомнения, которые, возможно, зародились в его душе. Их надо было немедленно уничтожить, причем в зародыше, на корню, не дав возникнуть большим сомнениям, а там и полному недоверию. Но он словно сам спешил успокоить ее.

– Да, понимаю, конечно же, понимаю: с кем-то вы работали вместе, с кем-то – только Ванда Александровна. С этими все ясно. Но как же обстояло дело с нами, бывшими?

– Вы не рассердитесь, если я скажу вам честно? – Этот прием выручал Таньку довольно часто. Прямой вопрос, заданный наивным, почти детским голосом, как правило, обескураживал собеседника. Потом можно было преподносить любые мерзости: на нее все равно, как правило, не сердились – ведь был же уговор. Тем более сейчас Танька собиралась сообщить мерзость отнюдь не про себя. Настало, по ее разумению, плеснуть ложку дегтя в медово-шоколадное озеро, в котором горделиво и одиноко плавала белая лебедь – Ванда Василевская.

– Слово джентльмена.

– Ванда Александровна просто отдала мне список своих первых клиентов, разрешила позвонить им и предложить пройти новый курс психотерапии, на сей раз у меня. – Со стороны Ванды, соверши она подобное на самом деле, это было бы величайшим свинством и предательством. Не осознать этого мог только крайне бесчувственный и эмоционально тупой человек. В числе клиентов известного психоаналитика таких по идее не должно было быть в принципе.

– Вот как? – иронично уточнил невидимый Танькин собеседник и после некоторой паузы без особого, впрочем, интереса уточнил: – Что же, просто передала список, что называется, без комментариев?

Здесь Танька отчетливо ощутила леденящий холод ловушки. Его интересовало, знает ли она, по какому поводу он обращался к Ванде. Это могло оказаться для нее стальным капканом. Возможно, он и рассчитывал на это, но Танька вспорхнула в изящном пируэте, будто ради того только, чтобы пролить очередную порцию меда и елся в озеро одинокой лебеди, а на самом деле рассчитывая перелететь в головокружительном па опасное место.

– Разумеется. Неужели вы могли предположить, что Ванда Александровна нарушит профессиональную тайну? Только имена и телефоны. И строжайшие рекомендации быть крайне деликатной и – упаси Бог – не навязывать свои услуги.

– Ну, эту рекомендацию вы выполнили вполне.

– Спасибо.

– И что же мои сотоварищи? Я имею в виду, многие ли откликнулись на ваш призыв?

– Честно?

– Ну, мы же однажды уже договорились об этом.

– Вы второй человек в списке, которому я решилась позвонить.

– А что же первый?

– Он умер. Простите. Но вы хотели честно.

Наступила долгая довольно пауза, каждое мгновенье которой показалось Татьяне вечностью, а потом в трубке раздались странные звуки, природу которых она поняла не сразу. Лишь через несколько секунд, напряженно прижимая трубку к уху и вся обратившись в слух, она распознала их – он смеялся. Смех его был короток и отрывист, так обычно смеются люди, не очень приученные к этому занятию, но сейчас ее собеседник смеялся долго. А потом, еще борясь с приступами своего лающею смеха, он наконец заговорил:

Господи, прости мою душу грешную за такую неадекватную реакцию. Но право… смешно… – Он издал еще несколько коротких сухих вздохов и неожиданно резюмировал: – Странная все-таки штука жизнь.

– Вы не обиделись? – Танька была вся как натянутая струна, готовая в любую минуту зазвучать так, как этого потребуют обстоятельства, и звенеть так долго, как это будет необходимо, попирая при этом все законы физики.

– За что бы это? Нет, разумеется. Это вы простите меня за глупый смех. К тому же я, по-моему, знал этого человека, мы встречались у Ванды Александровны, и он тогда уже был очень пожилым. Вот только имени теперь не вспомню…

– Михаил Борисович.

– Совершенно верно. Михаил Борисович. Что ж, земля ему пухом, как говорится. Но от меня вы ждете не воспоминаний о покойном, как я понимаю?

– Да, Юрий Генрихович, правильно понимаете. – Танькин голос совершенно натурально дрогнул. Притворяться в эту минуту ей было ни к чему: страх резким спазмом сжал горло, а волнение теребило сердце своей горячей суетливой рукой, отчего оно, несчастное, нервно трепетало в груди: то замирая, то срываясь на бешеный галоп.

– Ну что ж. Откровенно говоря, мысли возобновить консультации у меня как-то не возникало. Но если гора сама идет к Магомету… Почему бы нет? Может, уже пора перетрясти грешное мое подсознание и вывести его на чистую воду? А то, глядишь… – Он снова рассмеялся своим отрывистым, лающим смехом, но быстро вернулся к нормальному тону и спокойно продолжил: – Что ж, уважаемая Татьяна… Видите, я уже становлюсь апологетом вашей школы и обращаюсь к вам по имени, кстати, тогда уж и меня можете звать просто Юрием. Я, по счастью, далеко не ровесник покойному Михаилу Борисовичу. Дерзайте! Если я правильно понял, мне предстоит стать первым вашим личным клиентом?

– Да. – Горло у Таньки по-прежнему было во власти спазма, и потому ответ прозвучал коротко и несколько сжато.

– Да не волнуйтесь вы так, – расслышал ее волнение собеседник. – Помните, как в той рекламе: все у нас получится. Дурацкая реклама, казалось, а видите – запало, значит, не такая уж дурацкая. Ну да Бог с ней. Единственное, чем огорчу вас, очевидно: временем свободным я почти не располагаю. Рассчитывать можете на один день в неделю и не более часа. Устраивает?

– Более чем, Юрий Генрихович. Юрий. Спасибо вам.

– Да не на чем пока. Да, и что касается моего гонорара, то я, разумеется, на первых порах ни на что не претендую.

– А вот это уже напрасно. Знаете, моя тетушка когда-то говаривала: лечиться даром – это даром лечиться. Хороший труд должен соответственно оплачиваться, а плохой никому не нужен. Так что о гонораре мы договоримся после первого сеанса. Согласны?

– Согласна вполне.

– Вот и отлично. Ну а теперь давайте, что называется, сверим часы. То есть определим время нашего первого свидания.

После того как дата и время встречи были согласованы, Татьяна, уже совершенно придя в себя, голосом ровным и уверенным, в котором едва заметно сквозили менторские интонации Ванды, продиктовала ему адрес своей квартиры на Бульварном кольце.

После визита Подгорного с лучшим сыщиком своей охранной команды день Ванды продолжился строго по намеченному ею же заранее плану и вместил в себя довольно многое: две частные консультации, а также зачет, принятый у одной из групп факультета психологии. Вечер она посвятила написанию статей, которых давно дожидались от нее в редакциях двух популярных журналов. Строгое следование заведомо намеченному плану, помимо свойственной Ванде педантичности, было продиктовано еще и нынешним стечением обстоятельств. Дело в том, что Ванда была абсолютно уверена и часто говорила об этом своим слушателям на лекциях и пациентам во время консультаций, что любая нештатная ситуация в жизни, способная вызвать стресс и породить, как следствие, затяжную депрессию, особо опасна тогда, когда становится помехой в исполнении тех привычных профессиональных или иных обязанностей, которые составляют основу жизнедеятельности данного человека. Соответственно одним из способов ее преодоления является как раз таки сохранение привычного режима деятельности неизменным. «Горе, отчаяние, страх – словом, любая отрицательная эмоция (равно как и положительная – к сожалению!) быстрее и эффективнее всего растворяется в неизменной обыденности. В этом слабость человека перед силой своих же собственных привычек, но в этом же и его сила перед лицом любой опасности, которая угрожает сложившемуся укладу его жизни» – так говорила Ванда тем, кто внимал ей, и теперь, похоже, настало время испытать эту истину на себе.

Истина оказалась надежной. На протяжении всего дня Ванде удалось почти полностью абстрагироваться от утренней беседы и ее прискорбных заключений. И даже в сумерках, возвращаясь из университета, она добралась до квартиры, сумев противостоять леденящему ужасу, который норовил было заползти в душу вместе с пронизывающей стужей наступающего зимнего вечера. Дома, углубившись в работу, она запретила себе вспоминать о его ранящих осколках, которые корчились по темным углам, надеясь на легкую жертву, в том преуспела и, лишь собираясь спать, испытала легкое опасение относительно того, что заснуть удастся легко, без таблеток. Но все произошло именно так: она некоторое время почитала в постели, а потом ясно ощутила, как первый легкий сон незаметно смежает веки, отложила книжку и, погасив лампу, заснула почти тотчас же.

Однако долгим этот сон не был.

Ванда проснулась от громкого стука, который раздавался где-то совсем рядом. Первой мыслью было, что стучат в дверь ее спальни, но мысль эта была настолько абсурдна (поскольку стучать в дверь спальни в абсолютно пустой квартире было совершенно некому), что Ванда моментально стряхнула с себя остатки сна и села на кровати, судорожно нащупывая рукой выключатель светильника. Однако прежде чем это ей удалось и лампочка под шелковым абажуром вспыхнула, заливая комнату мягким светом, Ванда уже различила в полумраке комнаты фигуру, стоящую действительно рядом с ее кроватью, едва не задевая ее краями своей одежды, узнала ее и точно определила природу разбудившего ее громкого стука.

Это была укоренившаяся в последние годы жизни привычка ее бабушки, когда та могла передвигаться, уже только опираясь на толстую, довольно массивную трость с литой серебряной ручкой, выполненной в форме головы какой-то диковинной птицы. В минуты крайнего душевного волнения или полагая, что ее почему-то не слышат и не замечают, бабушка, не привыкшая к подобному отношению, начинала возмущенно стучать тростью об пол до тех пор, пока не добивалась требуемого внимания или, напротив, устранения того обстоятельства, которое выводило ее из себя.

Именно это происходило и теперь. Неведомо как оказавшаяся в темной спальне внучки, Ванда-старшая остановилась рядом с ее кроватью и что было сил колотила своей тяжелой тростью по полу, желая немедленно привлечь к себе внимание. Бабушка была в сильном гневе и поэтому не желала принимать в расчет то обстоятельство, что внучка ее в эти минуты сладко спит и такое неожиданное вторжение, особенно с учетом всех происходящих теперь событий, может ее сильно напугать. Впрочем, и присутствие бабушки этой ночью в спальне Ванды, и ее возбужденное, что само по себе было редкостью, состояние были явным и очевидным следствием именно этих малоприятных, чтобы не сказать больше, событий.

Ванда уже сидела на кровати, пытаясь резким взмахом головы стряхнуть с себя последние клочья сонного наваждения и одновременно освободить лицо от паутины облепивших его длинных и спутанных во сне волос.

Наконец ей удалось и то и другое, и с более отчетливой со сна хрипотцой в голосе она заговорила:

– Перестань, перестань, бабушка, прекрати! Я тебя слышу, я проснулась, я понимаю, что ты чем-то рассержена, но если ты не прекратишь стучать и не заговоришь, я вряд ли что-нибудь сумею понять.

– Тебе следовало понять это уже давно. И тогда бы мне не пришлось вести себя подобным образом. Неужто ты полагаешь, что мне доставляет удовольствие вторгаться к тебе, спящей, устраивать весь этот тарарам и вообще поддерживать образ самодурствующей тиранши?

– Нет, бабушка, я так не полагаю. И успокойся, пожалуйста: ни самодурствующей, ни какой другой тираншей тебя никто никогда не считал.

– И на том спасибо, однако я знаю, меня ты не проведешь: тебя стук моей трости всегда раздражал, хотя, надо отдать должное твоей выдержке и долготерпению, ты никогда этого не демонстрировала откровенно. Так, проскальзывали некоторые косвенные признаки.

– Интересно, а тебе такой способ общения пришелся бы по вкусу, хотела бы я знать?

– Мне? Боже упаси! Я бы эту самую трость давно уже переломила через колено и вышвырнула в окно без малейшего душевного трепета. Ты, девочка, бесспорно, человечек более мягкий и терпимый к чужим слабостям, нежели я, грешница. Но тут уж ничего не поделаешь теперь.

– Ну, через колено – это вряд ли…

– Ванда, не спорь со мной… Тем более сейчас.

– Хорошо, бабушка. Через колено, так через колено, только колену было бы очень больно. Но ты ведь не за этим меня разбудила?

Ванда пребывала в довольно странном, незнакомом ей состоянии, как бы оказавшись вдруг непосредственно на границе, разделяющей оба мира. Причем граница эта при ближайшем рассмотрении казалась весьма условной и эфемерной субстанцией, ничем и уж точно никем всерьез не оберегаемой, потому переход из одного мира в другой представлялся ей в эти минуты делом совершенно несложным, более того, возможно, даже легким и приятным. Так казалось. По крайней мере присутствие бабушки в ее сегодняшнем, реальном мире Ванду нисколько не удивляло и уж тем более не страшило. В том же, что окружавший ее мир абсолютно реален, у нее не возникало ни малейших сомнений, потому что, разговаривая с бабушкой, она отчетливо видела перед собой привычный интерьер своей спальни. Окончательно проснувшись, Ванда не преминула даже взглянуть на часы возле кровати: они показывали без четверти два ночи, стало быть, все совпадало и в совершенно реальном времени – с того момента, как она заснула, прошло чуть более часа и ее состояние при пробуждении вполне соответствовало времени, проведенному во сне. То есть она чувствовала себя именно так, как должна была чувствовать, проспав всего около часа. Градация в этой области, как и у большинства людей, у Ванды была очень четкой, ко всему прочему она фиксировала ее признаки профессионально – иными словами, Ванда совершенно по-разному чувствовала себя, проспав разное количество времени. Сейчас все совпадало.

Не казался ей странным или пугающим и сам разговор с бабушкой, тем более что та выражалась в привычной, свойственной ей манере. И только суть того, что непременно хотела донести до ее сознания бабушка, отчего так гневалась и была раздражена сверх меры, ускользала от Ванды, и это по-настоящему тревожило ее. Поначалу только тревожило.

– Что происходит, бабушка?

– Святые угодники, она еще спрашивает меня, что происходит?! Вокруг убивают людей, льется кровь, страдают безвинные души, а ты, умница-разумница, ведешь пространные теоретические беседы под кофе и не изволила ни разу вспомнить то, о чем я тебе уже намедни говорила.

– Я помню, бабушка. Помню, но не понимаю. Ты хотела, чтобы я ответила, почему меня назвали Вандой?

– Именно!

– Но я не понимаю, какое это имеет отношение к злодействам маньяка?

– Наплевать! Наплевать на твое непонимание! Потом поймешь. Изволь выполнять что сказано, а понимать, разбираться, размазывать манную кашу по тарелке со своим неудавшимся мужем будешь потом, когда кровь человеческая перестанет литься. Опомнись, Ванда! Люди гибнут из-за косности твоего ума. Их кровь падет на твою душу! Это страшно, неужели ты не чувствуешь, как это страшно?!

– Страшно то, что ты говоришь, бабушка! В чем ты обвиняешь меня? Хорошо, я готова отбросить всякую логику и не пытаться сейчас понять, какова связь между нашим именем и этими смертями. Но я знаю только то, что меня назвали Вандой в честь тебя! Так что же дальше?!

– Думай! Меня же тоже почему-то назвали именно так! Думай, ищи!

– Да где же теперь это искать, Господи? Кто же помнит теперь, почему тебя назвали Вандой? Все давно уже в том, вашем мире. Ты ставишь передо мной неразрешимую задачу, бабушка, это бессовестно, в конце концов.

Последние слова Ванды потонули в отчаянном стуке тяжелой трости о паркет. Возмущению бабушки не было предела.

– Твой ум стал ленив, Ванда! Ты слишком много внимания уделяешь тому, чтобы сохранить молодость и изящество тела, а ум твой между тем заплыл толстым слоем жира. И ты не желаешь расстаться с ним. Еще бы, так спокойнее жить, не обременяя себя серьезными проблемами…

– Мне спокойнее жить? Побойся Бога, бабушка! Этот человек охотится за мной! С этим ты, надеюсь, не станешь спорить? О каком покое ты говоришь, когда я держу себя в узде из последних сил? Мне страшно, бабушка, я боюсь! Он мерещится мне в каждом закоулке. Ты же знаешь, как они бывают изобретательны, никакие меры безопасности, как правило, от маньяков не спасают. Тебе ли этого не знать, ты же столько лет изучала их и лечила! И я знаю, и от этого мне страшно, мне даже сейчас страшно, когда ты здесь, а когда я остаюсь одна… – Ванда неожиданно заплакала, горько и отчаянно, навзрыд, потому что те слова, которые она впервые произнесла вслух, были своего рода признанием, признанием самой себе в том, что дела ее обстоят именно так. И, признавшись в этом, Ванда по-настоящему испугалась.

Ей казалось, что она проплакала довольно долго, а быть может, это длилось всего несколько мгновений, но за все то время, пока Ванда громко, навзрыд всхлипывала и с шумом втягивала в себя воздух, бабушка не проронила ни слова. Когда же голос ее зазвучал снова, то Ванда от удивления даже перестала плакать, так спокоен и доброжелателен он был.

– Ну и слава Богу, – удовлетворенно и почти весело отозвалась на слезы внучки профессор Ванда Болеславовна Василевская. – Страх – сильнейший стимулятор всех процессов в организме, в том числе и мыслительных. Боишься? Значит, наконец начнешь соображать на полную мощность. Думай! Вспоминай! И не спеши хоронить всех, кто мог бы тебе помочь. Не все еще перебрались к нам поближе. Прощай! Больше я ничем не смогу помочь тебе, но помни одно: ты знаешь ответ и он вооружит тебя против злодея.

В комнате по-прежнему было светло – горела лампа на тумбочке возле кровати; стрелки часов приближались к римской цифре «три»: визит бабушки длился чуть меньше часа. Ванда сидела на своей кровати, лицо ее было мокрым от слез, плечи и все тело слабо вздрагивали после судорожных рыданий. В комнате она была совершенно одна. И разумеется, ни о каком сне не могло быть и речи. Ванда вылезла из-под одеяла и, набросив на плечи шелковое кимоно, пошла бродить по большой пустой квартире. Разумеется, она никого не предполагала там обнаружить, и в том, что бабушка покинула се, по крайней мере в этот раз, окончательно, сомнений в ее душе не возникло ни малейших: бабушка всегда поступала так, как говорила, в этом Ванда за долгие годы их совместной жизни имела возможность убедиться не раз и не два. Однако, признавшись теперь себе и бабушке вслух в своих совершенно отчетливых и реальных страхах, она трусливо, презирая себя и с противной дрожью в руках при этом, проверила дверные замки и зажгла свет во всех комнатах, окончательно убеждаясь, что опасность, во всяком случае, в этих стенах и в эти минуты, ей не грозит.

«А если она действительно караулит меня на улице, то этот явный признак моей бессонницы, а значит, и страха – свет, вспыхнувший в ночи во всех окнах квартиры, приятно пощекочет ей нервы и придаст уверенности в себе», – машинально подумала Ванда, вдруг поймав себя на том, что впервые мысленно обозначила маньяка «она», тем самым как бы вынося собственный приговор Таньке.

Но думать сейчас следовало не об этом. За Танькой с этого дня Морозов обещал установить плотное наблюдение, однако Ванда сама только что вспоминала, рыдая, о хитрости и изобретательности маньяков, которым почти всегда удавалось миновать любые заслоны. Посему обещание Морозова было слабым утешением, да и Ванда, собственно, сейчас намерена была искать себе совсем другое.

В раннем еще детстве, обожая шоколадные конфеты, она упорно избегала брать одну из них, и даже если, случалось, ей протягивали конфету именно этой марки, быстро убирала руки за спину, чтобы, не дай Бог, не дать слабину и не оскоромиться, и обиженно топала прочь от обескураженного дарителя. Характер у Ванды тогда уже был, как говорили окружающие, еще тот. Конфета эта называлась «Ну-ка, отними», и на ее ярко-желтом фантике была изображена девочка, высоко поднявшая над головой руку с конфетой, до которой изо всех сил пыталась дотянуться вставшая на задние лапы собачка. Безобидная эта сценка казалась принципиальной Ванде почему-то унизительной и даже издевательской по отношению к собачке. Словом, конфета отвергалась по принципиальным соображениям, и взрослые вынуждены были в конце концов с этим смириться.

Сейчас Ванда ощущала себя именно той собачкой с яркого фантика, а в роли недоброй девочки выступали солидарно бабушка и ее собственная память.

Всю свою сознательную жизнь Ванда именем своим была довольна и ровно столько же времени жила в уверенности, что ее назвали так в честь бабушки. Об этом нечего было, собственно, и говорить, и так ясно. Вообще Ванде многое в жизни, помимо имени, перешло по наследству от бабушки: внешность, характер, склонности и увлечения, которые в конечном итоге определили и профессиональный выбор. Словом, Ванда была, как говорила она в детстве, придумав эту метафору самостоятельно, «бабушкиной капелькой», и это ее вполне устраивало.

Теперь же память ее, растревоженная бабушкиным гневом, начала вдруг выделывать пируэты, как та самая девочка с фантика. Где-то вдалеке, в тумане, она кокетливо демонстрировала Ванде нечто, что не было никакой возможности разглядеть, но смутные подозрения, блуждающие в сознании, как неприкаянные призраки безвинно убиенных душ, намекали полушепотом, что это «нечто» касается как раз бабушкиного имени и еще каким-то образом их общей профессии.

Вернее, все-таки профессии бабушки: та была профессором-психиатром.

Ванда прыгала вокруг этого самого «нечто», в точности повторяя мучительные потуги конфетной собачки, вот уже несколько часов кряду сидя на кухне за бабушкиным круглым столом и разглядывая старинные альбомы с фотографиями, запечатлевшими самых отдаленных ее предков вплоть до начала прошлого века. Она обладала информацией о многих из них, потому что бабушка имела замечательную и крайне полезную привычку, когда располагала свободным временем, очень занимательно рассказывать маленькой Ванде истории людей, запечатленных на фотографиях, благодаря чему историю семьи Ванда знала неплохо. И историю страны впоследствии воспринимала только через ее призму, что во многом способствовало формированию собственного, независимого взгляда на очень многие вопросы, выходящие далеко за пределы истории одной отдельно взятой семьи. Другой темой задушевных бесед бабушки и внучки были истории болезней бабушкиных пациентов, которые Ванда помнила теперь так же хорошо, как и биографии собственных родственников. Впоследствии это сильно облегчило ей освоение профессиональных азов и определило выбор направления собственных научных исследований. Ванда специализировалась на психопатологиях. Таким образом, ни одна из бесед с бабушкой не канула втуне.

Теперь Ванда до рези в глазах вглядывалась в лица далеких родственников, пытаясь в воспоминаниях о них найти хотя бы приблизительный ответ на простейший вроде бы, но неразрешимый вопрос: почему бабушку назвали Вандой?

Память по-прежнему, как вредная девчонка с конфеты, болталась где-то в недосягаемой вышине какой-то хранящейся в ее лабиринтах информации, но даже контура ее не удавалось разглядеть Ванде.

– Хорошо, – сказала она себе, бабушке, своей памяти и всем потревоженным ночною порой родственникам, бесстрастно взирающим на нее с плотных (не в пример нынешним) фотографических карточек застывшими выцветшими глазами, – ничего такого я вспомнить не могу. Но я могу рассуждать логически. Имя бабушки, по всей видимости, выбирал ее отец. Вот он. – Ванда перевернула несколько плотных страниц альбома и остановилась на фотографии солидного господина с бородкой клинышком и моноклем в правом глазу. Вид у господина был совершенно профессорский, что абсолютно соответствовало действительности. Прадед Ванды был профессором медицины, тоже психиатром, широко известным в свое время, да и теперь часто цитируемым в научной литературе. Прадед практиковал в Москве и преподавал там же, в Московском университете.

Складывалось так, что Ванде оставался сущий пустяк: ответить на вопрос, почему профессор психиатрии, поляк по происхождению, всю жизнь проживший в Москве, решил назвать дочь Вандой.

Логика, похоже, помогала слабо.

Однако память наконец притомилась стоять на цыпочках, подражая противной девчонке, и Ванде смутно вспомнилась еще одна фраза бабушки из сегодняшнего ее грозного монолога. Она сказала, что не все еще отошли в мир иной. Да, именно так ответила она на реплику Ванды о том, что все, кто мог что-нибудь помнить относительно бабушкиного имени, давно уже умерли.

Здесь память готова была служить Ванде, как провинившаяся горничная. Имя того, кто относился к категории «не всех», преподнесено было сейчас же. Впрочем, Ванда и так никогда его не забывала.

Профессор Григорий Иванович Максимов был живой легендой института психиатрии имени Корсакова, причем легендой, активно функционирующей: читающей лекции, принимающей экзамены и зачеты и консультирующей больных.

Это была последняя надежда.

Ванда с сожалением посмотрела на часы: стрелки приближались к цифре «шесть». Даже если сделать огромную ставку на то, что старики просыпаются рано, звонить профессору Максимову было еще категорически неприлично. Ждать предстояло как минимум два часа.

* * *

Несколько лет назад клиника прославилась на всю страну, поражая воображение сограждан дерзостью операций, на которые замахнулись молодые амбициозные хирурги во главе со своим загадочным и демонически красивым (что особенно вдохновляло буйные фантазии экзальтированных столичных журналисток) руководителем. Шквал восторженных, возмущенных, интригующих и скептических публикаций в прессе, потрясающие своей откровенной демонстрацией малопонятного и почти неизвестного доселе явления, а главное, иллюстрированный рассказ о том, как обыкновенные люди, пусть и талантливые хирурги, ничтоже сумняшеся вторгаются в епархию традиционно Божью, волновали и будоражили обывателя, который жадно требовал новых подробностей. И получал их.

На самом деле в клинике не происходило ничего сверхъестественного, хотя, разумеется, следует отдать дань новаторской дерзости группы молодых хирургов, впервые в стране взявшихся за проведение сложных операций по изменению человеческого пола.

Итак, виртуозно владеющие скальпелем руки, освоившие к тому же сложнейшую технологию, могли теперь изменить то, что, казалось, что раз и навсегда дается человеку при рождении, с тем чтобы остаться неизменным до последнего его предела в этой жизни.

Разумеется, все было не так просто, и не каждый желающий, вздумавший вдруг под воздействием разного рода обстоятельств реально испытать себя в образе, прямо противоположном себе нынешнему, мог с легкостью попасть на операционный стол, чтобы после, с той же непосредственностью, попроситься обратно, в собственную, первородную, так сказать, ипостась.

Здесь принимали лишь тех несчастных, чье тело не могло существовать в гармонии с собственным сознанием, поскольку, создавая их, Всевышний, намеренно или нет, совершал страшную для будущей особи ошибку, наделяя женской психикой мужское тело, и наоборот. Возможно, ошибался так жестоко и несправедливо не сам Создатель, а ротозейничали те силы, коим доверен был этот ответственный процесс. Но как бы там ни было, тысячи вроде бы мужчин и вроде бы женщин на планете проживали свои жизни в тайных, неведомых миру страданиях, часто не зная их причины и страшась поведать кому-либо о своих непонятных, странных, а оттого пугающих стремлениях и порывах. В этих мучениях не одно поколение несчастных, порой лишившихся рассудка, отринутых и осмеянных обществом, сошло в могилу, так и не познав радости жизни, прежде чем наука распознала этот недуг. Тогда их нарекли трансвеститами, но прошло еще довольно много времени, прежде чем человеческое и научное сообщество достигло тех нравственных и профессиональных высот, которые позволили подступиться к оказанию им конкретной помощи.

Первой в тогдашней еще империи, ломая лед имперской косности и трусости перед любым новшеством, за дело взялась ныне знаменитая клиника.

С той поры прошло почти десять лет. Ажиотаж несколько улегся, хотя журналисты традиционно тянулись за жареным сюда, в сверкающие стерильным хромом операционные. Уже поведана была миру не одна душещипательная история вживания в новый, желанный и от рождения заложенный в сознание образ Наташи, Маши или Тани бывшего Миши, Паши или Вадика. Уже свершилось несколько трагедий, когда вживание оказалось слишком болезненным, настолько, что обретший вроде бы себя человек жить в новом качестве на смог и не захотел. Уже искусство хирургов вовсю эксплуатировалось толковыми менеджерами шоу-бизнеса, и по стране разъезжали с шумным успехом яркие шоу трансвеститов. Правда, в головах сограждан все еще царил некоторый сумбур, и пациентов знаменитой клиники по-прежнему путали то с гомосексуалистами, то с транс– или бисексуалами, но клиника этого не замечала, множа свою славу и расширяя деятельность. Уникальные операции поставлены были на конвейер, и целая плеяда хирургов могла теперь похвастаться своим богоподобным творчеством и овладением таинствами самых глубинных сил природы.