Текст книги "Небо остается нашим"

Автор книги: Марина Чечнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

К ночным вылетам вскоре прибавились дневные. Они не были обязательными. Просто из дивизии прислали радиограмму с просьбой составить список летчиц, которые [203] пожелают летать днем. Разумеется, все экипажи тотчас дали свое согласие. Мы стали летать днем и ночью, снабжая боеприпасами вырвавшиеся далеко вперед наземные части.

Вот когда пригодился опыт боев за Керчь! Только теперь нам приходилось не просто, как раньше, доставлять груз в заранее известные места, а предварительно разыскивать свои части. Летать для этого нужно было совсем низко, под ожесточенным ружейно-пулеметным огнем противника. Посадки случалось совершать в самых непредвиденных, подчас невероятных условиях.

Первой тогда пострадала заместитель командира эскадрильи Зоя Парфенова. 29 января 1945 года полк получил задание перебросить в Кресин боеприпасы наземным войскам с посадкой в этом пункте на очень ограниченной площадке.

Погода стояла хоть плачь: облачность 10 баллов, а высота 100-150 метров. К тому же шел сильный снег. Видимость была столь плохая, что земля еле просматривалась.

Зоя Парфенова и вылетела первой на это задание. Дело предстояло не из легких: линия фронта в том районе была нечеткой, имелся риск внезапно оказаться над фашистами.

Пролетая близ предполагаемой линии фронта, Зоя обнаружила скопление войск, которые начали обстреливать ее По-2. Непрекращающийся снегопад залепил козырек кабины. Ориентироваться стало еще труднее. А Зоя летела одна, без штурмана. Вести самолет и одновременно следить за ориентировкой в таких сложных метеоусловиях было очень трудно. Но полет продолжался.

Показался населенный пункт Басскенхоф. Зоя увидела на земле движущиеся танки, пехоту и пошла на снижение, чтобы найти удобное для посадки место. Снизившись еще немного, летчица, к великому своему ужасу, различила на танках черные кресты. Это были фашисты. Словно электрический ток пробежал по ее телу. «Вот бы сюда бомб, да побольше!» – лихорадочно подумала Парфенова. Но под плоскостями самолета и в задней кабине находились только ящики с боеприпасами. Резко развернув машину, Зоя повела ее на восток. Но фашисты заметили красные звезды на крыльях По-2. По плоскостям, по фюзеляжу полоснули пулеметные очереди. Разрывы снарядов [204] будто облаком окутали кабину летчицы. Зоя почувствовала резкую боль в правом бедре. Надо было скорее уходить.

Раненая летчица нашла в себе силы продолжить поиск. Доставленные ею снаряды очень выручили наших артиллеристов.

В это время наш полк обрабатывал вражеские позиции под Насельском, Новы-Двуром, Плоньск-Гурой, Воровицами, Плоцком, а также действовал по переправам у Грауденца и Нозенбурга. За десять дней, что мы там работали, По-2 подавили огонь 16 артиллерийских батарей, уничтожили несколько пулеметных и минометных точек, склад боеприпасов, вызвали 10 пожаров и более 30 сильных взрывов.

Наступление советских войск шло успешно. В двадцатых числах января они вышли к границам Восточной Пруссии. Полк перебазировался в Бурше, что вблизи Млавы, а оттуда в начале февраля – в Шарлоттенвердер, уже на территорию самой Германии.

Сбылось то, о чем мы думали все эти годы, ради чего переносили тяготы войны, не жалели жизни. Позади осталась истерзанная родная земля – разрушенные и спаленные врагом села и города, могилы тех, кто пал в сражениях. Сердца наши были переполнены гневом. Но в груди солдат клокотала ненависть к фашистам, а не к мирному немецкому населению. Ступив на территорию врага, мы не питали злобы к немецкому народу. Нам, советским людям, были неведомы звериные инстинкты.

Мы жаждали скорее покончить с войной и потому били врага с еще большим ожесточением. Если же порой доставалось и мирным жителям, если горели поселки и рушились дома, то в этом мы были неповинны. Не мы первыми подняли меч, но нам предстояло последними опустить его. И чем быстрее это случится, тем лучше: меньше будет жертв и разрушений.

Мы не собирались делать ничего плохого немецкому народу. Но нелегко было сразу побороть в себе недобрые чувства, связанные с годами испытаний.

Я сама пережила подобное. Это было под Грауденцем. Деревня, возле которой мы стояли, была пуста, как и многие другие, встречавшиеся нам на пути. Просто из любопытства я вошла в деревню, свернула во двор первого попавшегося домика. Считая, что дверь заперта, я потянула [205] ее к себе совершенно машинально. Нас предупредили, что ходить в одиночку опасно, так как были случаи нападения на советских солдат и офицеров. И все же сильнее инстинкта самосохранения оказался стыд за внезапное малодушие и трусость. Я решительно перешагнула через порог и вошла в дом.

Первым делом я увидела стол, накрытый простенькой, но чистой скатертью с традиционными для Германии вышивками-пожеланиями. Недолго задержавшись на нем, я стала оглядывать комнату. Порядок в ней был идеальный. У меня возникло ощущение, словно хозяева только что прибрались, а теперь куда-то ненадолго вышли. И вдруг в углу послышался шорох. Я инстинктивно положила руку на кобуру пистолета, резко обернулась.

У стены, обхватив руками мальчика и девочку, стояла женщина средних лет. Заметив мой жест, она прижала к себе детей и смертельно побледнела. Потом тихонько охнула и вымолвила изумленно:

– О, майн гот! Мадам!

Худые, с бледными лицами детишки испуганно таращили на меня глазенки. Стараясь спрятаться друг за друга, они все крепче прижимались к матери. При одном взгляде на женщину и ее детей, на чистенькую, но убогую обстановку без слов стало ясно, что я попала в дом бедняка. Мне вдруг сделалось по-человечески жалко эту ни в чем не повинную чужую женщину, безропотно принимавшую на себя удары, которые обрушивались на нее на протяжении долгих лет, с тех пор, как черная свастика стала символом ее родины.

Захотелось как-то подбодрить хозяйку дома, сделать приятное ей и детям. Ведь не с ними же я воевала, не они спалили мой дом в июле сорок первого. Я сунула руку в карман, где у меня лежало полплитки шоколада, и… не вытащила ее. В тот момент меня словно током ударило: Зина Горман! Перед мысленным взором всплыло печальное лицо подруги. Разве можно забыть ее трагедию: гибель ее родителей, расстрелянных оккупантами, трагическую участь ее сынишки, которого живым закопали в землю… Как знать, может, среди извергов, творивших это гнусное дело, находился в форме гитлеровского солдата и хозяин этого дома, отец этих детей. Может, и не он нажимал на спуск автомата, но суть дела от этого не меняется. Они нам свинец, а я… Круто повернувшись, я выбежала [206] на улицу и не могла успокоиться всю дорогу до аэродрома. Самые противоречивые чувства обуревали меня. Все оказалось гораздо сложнее, чем думалось несколько месяцев назад, когда мы дрались с врагом еще на своей земле… Откуда во мне эта двойственность – ненависть, жалость? От того, что я устала от войны и во мне заговорила женщина? Или же потому, что нельзя только ненавидеть, ненавидеть до бесконечности? Пожалуй, вернее второе. Человек создан, чтобы любить жизнь, украшать землю, создавать на ней прекрасное. И как бы он ни был ожесточен войной и горем, он никогда не забывает о своем призвании. Тем более мы – советские люди, люди новой морали и взглядов. Плохое причиняет нам боль, пожалуй, сильнее, чем кому бы то ни было, и мы умеем ненавидеть это плохое до гробовой доски. Но охотнее мы прислушиваемся к светлым порывам своего сердца, ибо любим человека и верим в него.

* * *

Вторая половина февраля застала нас в небольшом городке Слупе. Весна еще только шествовала с далеких берегов Атлантики. По ее. дыхание уже чувствовалось и здесь.

Внезапно наступила оттепель. Аэродром раскис до такой степени, что шасси самолетов увязали в грунте и у моторов не хватало силы, чтобы оторваться от земли. Нам приходилось вытаскивать машины на руках. Вытянешь, бывало, самолет, а через минуту он снова засел в жидкой грязи.

Нужно было что-то предпринимать. По предложению майора Бершанской и инженер-капитана Озерковой решили построить для взлетно-посадочной площадки деревянный настил. Интенсивность вылетов, конечно, уменьшилась, но хорошо было уже и то, что полк снова действовал.

С оттепелью пришла непогода. То сутками моросил надоедливый мелкий дождь, то сыпал мокрый липкий снег. Летать приходилось под самой кромкой облаков, на высоте 400-500 метров. А в таких условиях тихоходные По-2 ничего не стоило сбить из крупнокалиберных пулеметов. Во всяком случае, доставалось нам от них основательно. Сплошь и рядом самолеты возвращались из полетов с изрешеченными плоскостями. Техники латали их [207] на скорую руку; в результате крылья многих машин вскоре стали походить на потрепанные лоскутные одеяла.

Но вот что характерно. Как бы ни было тяжело, наши девушки оставались оптимистами, не теряли чувства юмора. Помню, мы с Сашей Акимовой возвратились из опасного полета. А могли и не вернуться – крылья машины сплошь были посечены пулями, и мы диву давались, как это ни одна из них не угодила в мотор, а то и в штурмана или в летчицу. Надо представить себе состояние экипажа после такой переделки! Между тем у Саши еще хватило выдержки, чтобы пошутить, после того как она внимательно осмотрела нашу «ласточку» и пощупала каждую дырку в ее крыльях. Под конец мы обе пришли к выводу, что выскочили из переделки весьма удачно, раз не придется перетягивать плоскости. Этой операции в нашем полку боялись пуще всего на свете: летчик и штурман, оставшись «безлошадными», вынуждены были сидеть без дела.

Вскоре мы с Акимовой чуть было не попали в такое неприятное положение. Мы бомбили тогда немецкие позиции в районе Нойенбурга. Мощная облачность не позволяла подняться выше 400 метров. Дул сильный порывистый ветер, крупный липкий снег залеплял козырек кабины. Земля еле-еле просматривалась.

– Погодка, чтоб ей пусто было! – ворчала всю дорогу Саша. – Как теперь прикажешь ориентироваться?

– Ничего, – успокаивала я, – фашисты выручат. Без внимания они нас не оставят. А начнут палить пулеметы – вот тебе и ориентиры.

Враг в самом деле встретил нас еще на подходе к цели сильнейшим огнем крупнокалиберных пулеметов.

– Хороши ориентиры, – со злостью бросила Акимова. – Я бы предпочла сама искать цель, чем пользоваться такими указками.

А обстрел был действительно мощным. За шумом мотора я, конечно, не могла слышать, как пулеметные очереди с сухим треском пропарывали перкаль плоскостей, но обостренное за годы войны чутье позволяло безошибочно определять эти моменты. Несколько пуль чиркнуло по козырьку кабины штурмана, и на нем появилась трещина. Потом в переговорном аппарате послышался голос Саши.

– Тьфу, черт, – обругала она кого-то. [208]

– Что там у тебя? – осведомилась я.

– Высотомер разбили, паразиты!

Чтобы уйти от огня, я ввела самолет в облака, а через минуту вновь вывалилась из них. И вовремя. Как раз под нами, резко выделяясь на фоне потемневшего снега, извилистой черной лентой потянулись окопы.

Акимова отбомбилась и дала курс в сторону своего аэродрома. Возвратились мы тогда благополучно. Но на аэродроме, осмотрев наш самолет, старший техник эскадрильи Маша Щелканова покачала головой:

– Вот это отделали вас… На плоскостях и без того заплата на заплате, а теперь и вовсе живого места не осталось.

– Неужели будете перетягивать? – испугалась Саша Акимова.

– Посмотрим… Может, обойдется и на сей раз.

И обошлось…

* * *

В жарких боях дни летели незаметно. К концу февраля войска 2-го Белорусского фронта продвинулись так далеко, что осталось совсем немного до берегов Балтийского моря.

В это время в полк пришла радостная весть. Девяти нашим лучшим летчицам и штурманам – Надежде Поповой, Руфине Гашевой, Екатерине Рябовой, Ирине Себровой, Наталье Меклин и Евгении Жигуленко – присвоили звание Героя Советского Союза. Ольга Санфирова, Вера Белик и Татьяна Макарова были удостоены этой высокой воинской награды посмертно. Теперь в полку стало четырнадцать Героев. Помимо этого, орденами и медалями была отмечена большая группа девушек. Сашу Акимову и меня наградили орденом Красного Знамени…

Я очень люблю поэзию и много лет назад записала для себя стихи Владимира Карнеко «Дорога под небом». Они потрясли меня:

. …Прошли мы пятнадцать, и двадцать,

И сотни, и тыщи шагов.

И небо устало качаться

На лезвиях наших штыков…

По звездам идем и по солнцам,

Топча каблуком облака…

А чья– то звезда оборвется,

И в роте не хватит штыка… [209]

«Дороге – конец…» – замирая,

Мелькнет в голове у бойца.

Он так и затихнет, не зная,

Что нет у дороги конца.

Затихнет, не зная, что следом

Торопятся маршевики,

Шагают, упавшее небо

Успев подхватить на штыки…

Нечто подобное пережила в те дни каждая из нас. Смертельно уставшие от бессонных ночей, теряя в бою подруг, мы, несмотря ни на что, днем и ночью бомбили врага. Смерть подстерегала нас в каждом полете. Но мы знали: скоро – победа и не хотели думать о смерти…

Полк прилетел в Восточную Пруссию.

Население было эвакуировано немецкими властями в глубь Германии. Делалось это с такой поспешностью, что хозяева бросали свои дома, не успев взять даже самое необходимое.

Вечером 8 марта мы собрались в театре прусского городка Тухоля. Вручать правительственные награды приехал сам командующий фронтом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Мы страшно волновались, ожидая встречи с прославленным полководцем, не знали, как себя держать. А оказалось, что маршал – обаятельный человек. Он так просто держался с личным составом полка, что всем было удивительно тепло и радостно. Вечер удался на славу и надолго остался в памяти.

Из зала вынесли кресла, вместо них расставили столы с закусками. Мы с трепетом ждали высокого гостя. Когда наконец маршал появился в зале в сопровождении нескольких генералов, среди которых был и командующий 4-й воздушной армией К. А. Вершинин, девушки растерялись. Было похоже, что смутился и сам Константин Константинович, особенно когда внезапно наступившую тишину разорвала буря аплодисментов. Он обернулся к Бершанской и что-то сказал. Евдокия Давыдовна развела руками, показывая, что это-де от нее не зависит. Мы захлопали еще громче, желая подчеркнуть свое уважение к прославленному полководцу.

Маршал улыбнулся и, улучив момент, громко сказал:

– Ого! Да вы тут все орденоносные.

Константин Константинович сам вручал награды. Всем пожимал руки, желая дальнейших боевых успехов. Потом [210] на помост вышла комсорг полка Александра Хорошилова. Маршал передал ей Грамоту ЦК ВЛКСМ, которой награждалась комсомольская организация полка. Пожалуй, это был самый неожиданный и приятный для нас сюрприз. Мы долго аплодировали, не давая Хорошиловой произнести слова благодарности. Хотя к тому времени большинство из нас стали коммунистами, но по годам мы не вышли еще из комсомольского возраста. Многое связывало нас с комсомолом. В его рядах мы получили боевое крещение, возмужали, стали настоящими солдатами. Поэтому Грамоту ЦК комсомола мы восприняли и как награду всем нам, молодым коммунистам. Поэтому так бурно аплодировали Хорошиловой, когда, поблагодарив Центральный Комитет ВЛКСМ, она твердо заявила, что мы с честью пронесем эту высокую награду до Берлина.

* * *

В начале марта гитлеровцы отошли к Данцигу, отдав нам города Прейсиш, Старгард, Диршау. 10 марта советские войска вплотную подошли к Данцигу:и Гдыне, заняли Цопот, Оливц, Колиткен, тем самым расчленив надвое крупную группировку противника.

Погода к тому времени резко ухудшилась. Влажный ветер принес с собой туманы и обильный снег. Но полеты не прекращались. Сквозь снег и ветер наши легонькие По-2 пробивались к вражеским объектам, и не было случая, чтобы экипажи вернулись на аэродром, не выполнив задания. За весь этот период, несмотря на сложнейшие метеорологические условия и ожесточенный обстрел с земли, полк не имел потерь.

Только однажды не вернулись на аэродром Клава Серебрякова и Тося Павлова. Они вылетели вместе с нами бомбить военные объекты в районе Данцига. Погода стояла ужасная. С первого вылета нам стало ясно, что задание придется выполнять в исключительно тяжелых условиях. Более двадцати зенитных точек и столько же прожекторов встречали каждый советский самолет. Надо было прорваться сквозь эту сплошную завесу смертельного огня и слепящего света, чтобы потом взять курс в северо-западный район города. Туда же уверенно повела свою машину отличная летчица и волевой командир звена Клава Серебрякова со штурманом Тосей Павловой. Но на аэродром девушки не вернулись. В полку ждали их несколько дней. [211]

Пока наводили справки, шло время. Мы не переставали волноваться. Пожалуй, никогда еще у нас так мучительно не переживали за пропавших подруг. И это было вполне понятно. Нелегко терять соратников в любое время, но особенно тяжелы потери, когда уже ясно, что основные тяготы и невзгоды войны остались позади и вот-вот прозвучит заветное слово «мир».

Прошло долгих две недели. А мы не переставали ждать. Ждали молча, упорно, хотя и сознавали, что надеяться практически уже не на что. Тут-то из штаба армии и сообщили, что Серебрякову и Павлову разыскали наши пехотинцы на восточном берегу Вислы, под обломками самолета, и что пострадавшие находятся в госпитале.

– Живы! – ликовали однополчане. – Какое счастье! Живы!

Четырнадцать часов, истекая кровью, пролежали раненые девушки под обломками самолета и снегом! Долго, очень долго боролись врачи за жизнь наших подруг. Их вернули в строй через многие месяцы, уже после окончания войны…

* * *

12 марта 1945 года нам с Сашей Акимовой было поручено подыскать площадку для перебазирования полка.

До наступления темноты оставалось около двух часов, и за это время можно было выполнить задание. Поэтому мы не стали медлить, хотя погода не благоприятствовала полету. В районе Торуня, когда позади оставалась значительная часть пути, мы попали под артиллерийский обстрел. Но продолжали держать курс в сторону Данцига. И снова попали под огонь.

Снегопад еще больше усилился, а мотор вдруг стал давать перебои. Кругом были леса и болота, однако мы решили совершить посадку.

К счастью, внизу мелькнули контуры небольших строений. Дальше стояла стена леса. Мы и сели недалеко от строений, предварительно вытащив пистолеты.

Не прошло и нескольких минут, стало видно бегущих к самолету детей. Сидим мы с Сашей в кабинах и судорожно соображаем: среди своих мы или среди чужих? За детьми торопливо шагал молодой мужчина.

– Свой, свой! Не бойтесь, – еще издали прокричал он. [212]

Только тогда мы разглядели на рукаве мужчины красно-белую повязку, какую носили тогда польские патриоты.

Сумерки сгущались. Мы обе изрядно продрогли. Нашим спасителем оказался Стефан Жонда. Мы поочередно оставались у машины, хотя здесь уже была выставлена охрана во главе со Стефаном. Наша «ласточка», «называется, села на огороде, рядом с селом. В доме у Стефана нашлись для нас доброе слово, пища и теплый угол. Его мать позаботилась о нас, как о родных детях. Нам и в голову не могло приши, что немцы находились в нескольких километрах от этого села.

Рано утром я, Саша, Стефан и деревенские ребятишки принялись выстилать дорогу снопами соломы. Когда все было готово и мы с Сашей, поблагодарив наших добровольных помощников, забрались в кабины, я достала листок бумаги и написала нашему новому другу благодарственное письмо. Вручая ему листок, пообещала, если переживем войну, прислать Стефану самых лучших русских папирос…

Саша Акимова хорошо запомнила этот случай, а я вот забыла подробности того полета. И вдруг спустя много лет получила письмо из Минска:

Уважаемая Марина Павловна!…

У нас в гостях был подполковник Войска Польского Станислав Пилотинский. К нему обратился летчик капитан Ф. А. Левандюк с просьбой разыскать поляков, которые в 1945 году оказали ему помощь, когда он был сбит над территорией Польши. Тов. Пилотинский выполнил просьбу, провел большую работу и нашел этих людей. В августе 1963 года я был в Польше, и он показал мне записки, которые были написаны нашими летчиками в знак благодарности польским гражданам за оказанную помощь.

Среди этих записок я увидел и ту, что была написана Вами в марте 1945 года…

Это письмо от Бориса Александровича Лицинского я получила в 1964 году и тут же поехала к Александре Акимовой.

Моя подруга отлично помнила и Стефана, и наше обещание.

А нашей запиской заинтересовались польские корреспонденты. Меня пригласили в редакцию «Красной звезды» для встречи с корреспондентом польской авиационной [213] газеты капитаном Каролем Шеленгом. Я рассказала ему все, что помнила, и очень просила разыскать нашего Стефана. Шеленг пообещал сделать это и выполнил свое обещание. В двух репортажах, опубликованных на его родине, корреспондент подробно описал наш полет. А 11 ноября 1965 года в «Красной звезде» появился его очерк под названием «Живет ваш друг в Косьцежине».

…Кто же такой Стефан? Меня заинтересовала его судьба и волнующая история с экипажем Марины Чечневой…

Поздней весной этого года я отправился в Косьцежину. Первым делом обратился за помощью к председателю районного правления Общества польско-советской дружбы Эдварду Томашевскому. Мой собеседник, к сожалению, о Стефане Жонде ничего не слышал, однако вся эта история его глубоко заинтересовала, и дальнейший путь мы продолжали вдвоем.

Как назло, машина застряла по дороге, не доезжая каких-нибудь пяти километров до цели. Кое-как добрались до озера и наконец нашли дом Жонды.

Встретила нас вся его семья – жена, шестеро детей и старики родители. Сам Стефан был в городе. Домашние с любопытством разглядывали нас, интересуясь целью нашего визита.

Слышали ли они о летчицах, которые приземлялись здесь в 1945 году?

Еще бы! Это были первые дни свободы. 8 марта советские войска отбили Косьцежину, а тремя днями позднее Стефан надел на рукав красно-белую повязку и пошел дежурить на пост народной милиции. Тогда как раз и приземлился в поле краснозвездный самолет.

Пока мы беседовали, жена Стефана хлопотала в соседней комнате, а потом вручила мне два листка бумаги. На них было написано по-русски:

«Мы, летчики, старший лейтенант Чечнева и лейтенант Акимова, произвели вынужденную посадку. Большую помощь оказал нам Стефан Жонда, который сердечно о нас позаботился и предусмотрел все, что было необходимо. Мы очень благодарны Стефану Жонде как честному поляку.

Старший лейтенант Чечнева.

Лейтенант Акимова». [214]

На том же листе наклеена другая страничка.

«…Стефану Жонде в том, что он с братом содействовал скрывать нас от немцев и полиции. Приносил нам продукты, несмотря на угрозу немцев расстрелом…» Фраза не закончена. Оторван кусочек бумаги. Сохранились, однако, две подписи, одна из которых вполне разборчива – Дяченко. Следующая запись говорит о том, что написавшие эти строки были советскими летчиками…

А что знает о них семья Стефана?

…В одну из ноябрьских ночей 1944 года в окно постучали. Это были два советских летчика, сбитые в воздушном бою в районе Тчева. Встретил их Стефан, как родных. Поскольку по соседству жили немцы, советских офицеров решил укрыть подальше и понадежнее. Вместе с братом прятали их в землянке, на другой стороне озера. Семья Шонды заботилась о русских летчиках до самого прихода советских войск. Носила им хлеб, молоко и все, что было в доме…

Две странички из тетради. О разных событиях рассказывают они и вместе с тем об одном: о больших человеческих чувствах моих соотечественников к своим братьям-освободителям – советским людям.

Прошли годы, и я встретилась со Стефаном Жондой. По приглашению польских друзей я провела несколько дней в Гданьске. С первых минут моего приезда мы не расставались со Стефаном. Живет он в том самом селе, где в далеком сорок пятом году помог нам с Сашей Акимовой. Мы долго бродили по тем местам в сопровождении чуть ли не всех жителей села и вспоминали прошлое. Через двадцать два года я выполнила слово, данное в мартовские дни 1945-го. От себя и от Александры Акимовой я привезла не только обещанные русские папиросы, но и подарки шестерым детям Стефана, его родным и близким, а главное передала польскому патриоту большую благодарность. Вместе с сувенирами я вручила Стефану Жонде грамоту Советского комитета ветеранов войны.

* * *

С конца марта до середины апреля полк действовал главным образом по данцигскому котлу и на штеттинском направлении. Его активное участие в боях за город Кезлин было отмечено орденом Суворова III степени. Известие это дошло до нас, когда полк уже перебазировался [215] в Бухгольц, северо-западнее Берлина. Здесь мы отпраздновали это событие, здесь же и закончили войну.

Стрелки часов, отсчитывавших время гитлеровского рейха, неумолимо приближались к последней черте. Знамя Победы уже взмыло над рейхстагом. Берлин пал, защищавшие его части сложили оружие. Фронт гитлеровских вооруженных сил был рассечен.

Одну из фашистских воинских группировок мы добивали в те дни на берегу Балтийского моря в порту Свинемюнде.

Здесь скопилось большое количество вражеских войск и техники. Уцелевшие от разгрома гитлеровские вояки снешно грузились на транспортные суда, чтобы морем удрать к нашим союзникам.

Советская авиация днем и ночью непрерывно бомбила порт. Над городом ни на минуту не смолкала канонада орудий, лихорадочный треск крупнокалиберных зенитных пулеметов. Взметая фонтаны свинцовой балтийской воды, перемалывая железобетон портовых сооружений, днем и ночью рвались авиационные бомбы.

Бомбежка Свинемюнде была для меня 810-м боевым вылетом. Во время полета не случилось ничего особенного, но запомнился он на всю жизнь.

До цели мы со штурманом эскадрильи Таней Сумароковой долетели спокойно. Внизу смутно просматривались темные громады кораблей у причалов. Матовым блеском отливала вода. Где-то на востоке небо то и дело озаряли всполохи взрывов: это на Курляндском полуострове войска 1-го Прибалтийского фронта уничтожали остатки восточнопрусской группировки противника. Там тоже рвались бомбы, только более мощные, чем наши. То была работа наших товарищей по оружию – летчиц 125-го гвардейского Борисовского ордена Суворова и ордена Кутузова полка пикирующих бомбардировщиков, носившего славное имя М. М. Расковой.

Самолет, как всегда, качнуло, когда 50-килограммовые «гостинцы», начиненные взрывчаткой, оторвались от плоскостей. И мне подумалось вдруг, что мы с Таней сбросили, может быть, последние бомбы.

Произошло удивительное совпадение. В следующую ночь полетов не было. Вторую и третью ночь мы тоже провели на земле. Но третья ночь, пожалуй, выдалась [216] самой бурной из сотен всех ночей, что мы провели на фронте.

В помещичьей усадьбе, где разместился полк, все давно спали. Вдруг в комнатах начался переполох. Не успела я очнуться от сна, в спальню ворвалась дежурная по полку старший техник эскадрильи Римма Прудникова.

– Девчата! – закричала она во весь голос. – Победа! Мир! Да вставайте же! Вставайте!

Римма перебегала от одной кровати к другой, стаскивала со спящих одеяла, тормошила девушек и, словно опьянев от счастья, кричала возбужденным голосом:

– Мир! Мир! Победа! По-о-бе-да!

Сперва мы опешили от неожиданности. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом поднялось такое, что со стороны могло показаться, будто в усадьбе все посходили с ума. В довершение всего во дворе вдруг поднялась стрельба, кто-то достал ракетницы, и звездное майское небо взорвалось вспышками красных, зеленых и белых огоньков. Ни о каком сне, конечно, не могло быть и речи.

Только к утру девушки несколько угомонились, разошлись по комнатам. Но никому не спалось. Все были чересчур возбуждены, лежали с открытыми глазами и либо тихонько переговаривались, либо молча предавались своим думам.

Не брал сон и меня. Я встала, накинула на плечи шинель, вышла на улицу. Было тихо-тихо, как бывает только самым ранним утром. А после недавней суматохи, шума и криков тишина казалась словно бы гуще.

Невдалеке, за поломанной оградой, дремал окутанный сизоватым туманом сад. Справа от него поблескивало мокрым асфальтом шоссе, а у самой обочины, задрав вверх наподобие орудийных стволов оглобли, валялась перевернутая телега.

Небо уже поблекло, звезды мерцали не так ярко. Наступал рассвет. Рассвет первого дня мира. Как и положено, он надвигался оттуда, где лежала моя родная земля.

Я долго смотрела, как алел восток, как заря разгоралась все ярче и ярче. Наконец за лугом блеснул диск солнца, взметнулись во все стороны его лучи. Они прошили насквозь плотный туман, заиграли бриллиантами брызг на росистой майской траве. Наступил первый день мира, и солнце спешило приветствовать его. [217]

Как это прекрасно – мир, тишина! Вот они вокруг меня. Я будто осязала их, ощущала всеми фибрами души. Я жадно всматривалась в то незабываемое утро, чутко вслушивалась в его тишину, боясь шелохнуться, смотрела, как растекается с востока рассвет. А он уходил все дальше, стирая с лица Европы тень ночи, внося в дома и сердца людей долгожданную тишину. Изгнанная фашистами, она все же вернулась в эти края. Вернулась, как только советские солдаты заставили умолкнуть пушки, когда-то заговорившие на Западе.

Итак, кончилась боевая страда, наступили мирные будни. Вскоре полк перевели в Альт-Резе – курортное местечко под Нойбранденбургом. Чудесное озеро, водная станция, большой тенистый сад – все здесь располагало к отдыху. Больше месяца мы только и делали, что спали, ели, гуляли, устраивали спортивные праздники, занимались художественной самодеятельностью.

Здесь нас вновь посетил Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Он присутствовал на торжестве по случаю трехлетия пребывания нашего полка на фронте.

А через несколько дней мы вылетели в Москву для подготовки к первому послевоенному воздушному параду. Это событие, можно считать, завершило последнюю страницу летописи 46-го гвардейского Таманского ордена Красного Знамени и ордена Суворова III степени авиационного женского полка.

9 октября 1945 года в полку было проведено последнее партийное собрание. Близилась пора разлуки с подругами. Мы подытожили свою боевую работу. За три фронтовых года летчицы полка совершили 23 672 боевых вылета и сбросили на врага почти 3 миллиона килограммов бомб. В результате, по далеко не полным данным, было уничтожено и повреждено 17 крупных переправ, 9 железнодорожных эшелонов, 26 складов с боеприпасами и горючим, 176 автомашин, 86 огневых точек, вызвано 811 очагов пожара, отмечалось 1092 взрыва большой силы{11}.

Но это не все. Начав войну совсем молодыми, мы вышли из нее возмужавшими, зрелыми людьми. Война закалила нас не только физически, но и духовно. К концу пребывания на фронте почти все девушки стали коммунистами. [218] За три года боевых действий в партию вступило 180 человек. Орденами и медалями был награжден весь личный состав полка, 23 человека стали Героями Советского Союза.