Текст книги "Оборотная сторона героя (СИ)"

Автор книги: Марина Ясинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

* * *

– На самом деле принцип функционирования проходов был открыт уже больше полувека назад. Правда, Гедель занимался выведением механизма, на основе которого осуществляется работа машины времени, но это не меняет того факта, что, по сути он разрешил загадку проходов.

Аркаша, уступив единственный в аналитическом отделе стул Тарасу, заложил руки за спину и расхаживал вдоль окон-розеток, периодически натыкаясь на углы стола. Впрочем, аппаратура в аналитическом отделе сожрала почти всё свободное место, так что, сделав два шага в одну сторону, Аркаша вынужден был поворачивать обратно, и оттого Тарасу упорно казалось, будто аналитик беспрестанно кружится на одном месте.

– Что это за механизм, спросишь ты.

«Непременно спрошу», – съязвил про себя Тарас. И подавил зевок.

– Дело в том, что материальная частица описывается в теории относительности траекторией, называемой мировой линией. Мировая линия состоит из событий. Событие – это точка в пространстве-времени. Само пространство-время – не что иное, как множество, многообразие всех событий во Вселенной. В каждой мировой точке пространства-времени задан световой конус, состоящий из двух половин: конуса прошлого и конуса будущего. На каждой мировой линии течет собственной время. Наклон и угол раствора этих конусов определяют кривизну пространства-времени, которой в классической физике Ньютона соответствуют гравитационные поля материальных тел.

Ирочка предусмотрительно пристроила на край подоконника раскладную доску, и Аркаша, схватив маркер, принялся увлеченно чертить на ней какие-то диаграммы и символы.

– Гравитационные поля могут в определенных случаях допускать так называемые временные петли, замкнутые гладкие временеподобные мировые линии. Это Гедель так называл наши проходы. Чтобы понять, как возникают временные петли, надо нарисовать окружность, которая всегда лежит внутри соответствующим образом наклоненных вот этих вот конусов, – Аркаша выразительно постучал маркером по одной из схем на доске и, кажется, впервые вспомнил, что у него есть слушатель.

Тарас с готовностью вытаращился на лектора – умение, которым он в совершенстве овладел в университете.

– Гедель назвал это гравитационное поле, порождающее нужный наклон конусов, то есть нужное искривление пространства-времени, естественной, природной машиной времени. Он говорил, что человеку просто пока не приходилось в своей практической деятельности сталкиваться с такими полями, но это не значит, что они не существуют. Ну, мы бы могли ему точно сказать, что они существуют. Но хотя Гедель правильно объяснил принцип функционирования проходов, заметь, объяснил, даже ни разу с ними не столкнувшись, его теория породила любопытный конфликт с теорией причинности…

Тарас незаметно вздохнул. Он забыл физику с математикой, как только сжал в руках тонкие корочки диплома о среднем образовании, и потому все эти формулы и графики, которые рисовал сейчас аналитик, были ему всё равно что китайские иероглифы.

Аркаша давно уже с головой ушел в схемы на доске и всё говорил, говорил, говорил… До сознания Тараса доходили только обрывки фраз, значение которых он не понимал:

– …основаны на идее координативной дефиниции: первая координативная дефиниция относится к единице длины, вторая – к конгруэнтности… А каждый целостный уровень с его новой формой темпоральности предлагает решение неразрешимых конфликтов предшествующего уровня… Теории однонаправленности и строгой причинности времени не нашли своего подтверждения на практике…

– Можно вопрос? – перебил стажёр, когда скука стала просто невыносимой. – Я правильно понимаю: на самом деле однонаправленность и теория причинности времени неверны?

– Правильно, – просиял Аркаша, кивнул, отчего его смешные круглые очки слетели на пол, но были тут же заботливо водружены на место Ирочкой. – Прошлое вовсе не линейно и не последовательно, несмотря на то, что все поклонники Бредбери твёрдо убеждены в обратном. Время многовариантно – именно этим объясняются частенько встречающиеся существенные расхождения в исторических фактах. И чем дальше события отстают от условной точки отсчета, тем больше разброс в вариантах. По сути, основа этого принципа в целом верно изложена в теории мультиверса.

– Мультиверса? Параллельных миров?

Аркаша недовольно поморщился и поскреб маркером затылок, не обратив внимание на то, что забыл закрыть его колпачком. На белобрысой макушке появилось несколько тёмно-зелёных прядей.

– Параллельные миры – это уж как-то слишком… примитивно. Как из фантастической книги. Но в общих чертах – да, – подвёл итог аналитик и снова забубнил: – Теорию мультиверса следует строить как формальную теорию T, максимально похожую на общую теорию относительности, то есть как теорию одной четырехмерной вселенной, а параллельные вселенные должны появиться при построении моделей формальной теории. Основой этой теории может послужить так называемая синтетическая дифференциальная геометрия Ловера-Кока…

Тарас не мог переварить совершенно далёкие от него, гуманитария, физико-математические премудрости, и потому снова невежливо перебил, возвращаясь к тому, что его интересовало и что он хоть как-то понимал:

– То есть существует бесконечное число вариантов прошлого?

– А? – рассеянно переспросил сбитый с мысли Аркаша, поскрёб затылок, увеличив тем самым количество зелёных прядей, а потом вздохнул: – Ну, если брать за основу формальную теорию мультиверса вместе с теми выкладками о времени, которые я тебе уже рассказал, то прошлого как такового, то есть строго однонаправленного и детерминированного, как в учебниках истории, не существует. Существует бесконечное множество вариантов одного и того же прошлого, относительно тесно сгруппированных возле ключевых исторических моментов. Чем глубже в прошлое, тем шире разброс, тем дальше отход от центральной точки. Но центральные точки должны оставаться неизменными. Именно поэтому мы и можем относительно свободно вмешиваться в незначительные события прошлого – в глобальном смысле они для развития истории несущественны. И именно поэтому мы не должны никоим образом менять ключевые события, потому что они – своего рода скелет, на котором всё крепится. Иначе… – Аналитик звонко чихнул и спросил: – А ты знаешь, что будет иначе?

– Возникнет новая линия истории, которая будет развиваться самостоятельно. И она будет расталкивать соседние линии, чтобы отвоевать себе место и втиснуться в уже и так плотную ткань истории.

Аркаша поморщился и неохотно признал:

– В принципе, всё верно, хотя объяснение примитивное, а уж терминология…

Опасавшийся продолжения лекции на неизвестном ему физико-математическом языке, Тарас попытался отвлечь аналитика:

– А как определяют, какие события – ключевые, а какие – нет? Ну, кроме самых явных, конечно.

– Да как и всё остальное – методом проб и ошибок. Вот сдвинем то, что сдвигать не надо, посмотрим на последствия и пишем себе на заметку – это событие тоже трогать нельзя.

Тарас вспомнил, что примерно так же ответил ему Илья на вопрос о том, как определяют цикл прохода, и поёжился. Работа конквестора вдруг вызвала у него ассоциацию с работой сапёра, идущего по минному полю. Они тоже действуют методом проб и ошибок. Точнее – проб и ошибки. Одной-единственной ошибки…

– Угу. Значит, именно поэтому, если обычный ход событий известен, вы стараетесь придерживаться его как можно ближе, да? – уточнил Тарас. Становилось понятно, зачем Папыч отправил Илью замещать Ахилла – нужно разыграть осаду Трои как можно ближе к «оригинальной версии», как можно ближе к уже известному, проторенному, а, значит, относительно безопасному пути.

– Да, именно поэтому, – подтвердил Аркаша. Бросил взгляд на временно позабытую доску и всплеснул руками. – Я же остановился на самом интересном – на междисциплинарном изучении времени Фрейзера! В нём различается несколько уровней темпоральности…

Тарас подавил тяжёлый вздох и послушно уставился на доску.

* * *

В себя его привела нестерпимая жара, сжигающая нутро. Казалось, в груди развели огромный костер.

Ахилл с трудом разлепил глаза. Но рассмотреть ничего не смог – мир кружился перед глазами.

Пить – очень хочется пить. Есть здесь вода?

Здесь – это где?..

Шаркающие звуки. Кто-то идет. Кто? Тюремщик? Надсмотрщик? Похититель?

Ахилл напрягся, незаметно пошевелился. Нет, он не связан… Чуть приоткрыл глаза. Разглядел фигуру. Мужчина. Нет, скорее – старик. Что-то тихо, успокаивающе бормочет. Что – не разобрать.

Губы пересохли, пошевелить языком казалось невыполнимой задачей, но Ахилл всё же сумел просипеть:

– Пить.

У рта немедленно оказалась чаша воды.

Он пил долго и жадно. Вода – волшебное снадобье, с каждым глотком словно прибывали силы.

– Ещё.

Старик кивнул и неловко заковылял куда-то. Провожая взглядом сгорбленную фигуру, Ахилл увидел, что вместо правой ноги у старика – деревяшка.

Опустошив вторую чашу, Ахилл, тяжело дыша, откинулся на постель и требовательно осведомился:

– Где я?

Старик что-то забормотал в ответ.

Ахилл не разобрал ни слова. Странно.

– Что ты говоришь?

Старик забормотал с удвоенной силой, но знакомых слов Ахилл не услышал.

Вместе с силами возвращалась злость. Не на старика, нет – причём тут старик? На Аполлона. Если это и впрямь его шутка, то шутка неудачная: здешние жители его понимают, а он их – нет, ни единого слова.

Собравшийся немедленно вставать и отправляться на поиски жестокого бога-насмешника, Ахилл не осознавал, как иллюзорно было ощущение прилива сил, пока не попробовал подняться. У него не вышло даже сесть.

Тогда Ахилл попытался вспомнить, как здесь оказался. И не смог – всё путалось, терялось в ледяной темноте. Он только помнил что бежал – долго, бесконечно долго. А потом был обжигающий холод – и приближение смерти.

Он вспомнил, что ужаснулся тогда. Нет, не смерти. Ужаснулся тому, что она окажется совсем не такой, какой он себе её представлял. Не такой, к которой был готов. Он мог геройски погибнуть в гуще великой битвы. Мог принять смерть в поединке с достойным противником. Он должен был умирать, сжимая в руке ксифос, обагрённый кровью врага. Но не так. Не позорной, бесславной смертью в ледяной ночи неизвестного мира.

Ахилл очень смутно помнил, как кто-то набрёл на него, почти потерявшего сознание. Его тормошили, хлопали по лицу, пытались поднять. Потом медленно, мучительно долго волокли куда-то по снегу, а дальше… А дальше – всё.

Выходит, его вытащил из снежного плена вот этот вот одноногий старик? Один? Как же он смог его доволочь до своего дома – с одной-то ногой? И зачем?..

Измученный Ахилл не заметил, как заснул.

Не чувствовал, как подошедший к нему старик осторожно взъерошил его волосы. Не увидел, как тот счастливо улыбался. И не услышал, как старик прошептал:

– Спи, Санька, спи…

Ахилл спал.

* * *

Старику было сорок шесть лет, и звали его Валентин Степанович. Его отец был родом из Захаровки, после отечественной войны вернулся в родную деревню, женился, работал трактористом, растил сына – очень позднего, долгожданного, желанного. Растил один – мать умерла рано. А Валя, как подрос, в город подался. Сначала во Владимир, оттуда – в Москву. На инженера выучился. Женился, в НИИ устроился, квартиру получил.

«Совсем городским заделался», – судачили соседские бабки, когда Валентин приезжал навещать отца на своем новеньком красном «Москвиче». Впрочем, без осуждения судачили – молодец парень, головастый, что уж там. И отца не забывает. Глядишь, потом и в город перевезёт.

Когда сын у Вали родился, дед поглядел на внука – да и помер. А Валентин избу его не продал, хоть и предлагали.

– Пусть у нас останется домик в деревне, – говорил, – Будем летом приезжать, воздухом дышать, на речке купаться. Санька подрастет, станем с ним на рыбалку по утрам ходить. Никаких курортов не надо.

Маленький Санька ревел в коляске и знать не знал про то, какие его ждут замечательные летние каникулы…

Только вышло всё совсем не так, как виделось это Валентину Степановичу. Наступили девяностые, и мир опрокинулся с ног на голову. В НИИ сотрудников сокращали-сокращали, а потом и вовсе институт закрыли, Валентина за дверь выставили. Сберкнижка, на которую несколько лет откладывали, превратилась в бесполезную цветную картонку. Обычно пустые, теперь магазинные прилавки ломились от всякого добра, аж глаза с непривычки разбегались. Правда, на добро это оставалось только глядеть, потому как не подступиться к нему было. Лучше б опять дефицит, в сердцах плевал Валентин, тогда хоть на хлеб хватало.

Пытался он устроиться на работу, да только инженеры в новой жизни никому были не нужны. И особо умные – тоже. Нужны были наглые и нахрапистые. Такие, чтоб воровать умели или хотя бы прикрывать воровство.

Кем только не работал Валя – продавцом и завскладом, уборщиком и разнорабочим, грузчиком и таксистом. Утром на одну работу, вечером – на другую, в выходные – на третью. Жена в поликлинике с утра до ночи – медсестрой за копейки. Санька сам по себе рос. Накормлен, в школу родителей не вызывают – и то ладно. Картошка варёная и жареная, жареная и варёная. Мясо – по праздникам. Сапоги разваливаются, за квартиру долги…

И жена, устав от такой жизни, ушла. Молодая, красивая, хотела получше устроиться. Вон сколько вокруг богатых появилось, на фоне расплодившейся нищеты особенно видно. А что с пистолетами ходят – ну, так зато с золотыми цепями на шее и в красивых иномарках.

Хотела получше устроиться – а вышло по-другому. Встретил её Валя на улице, года два спустя. Опухшая, потрёпанная, с похмелья. Привел домой – так Санька от неё шарахался, мамой звать не хотел. Дрянью какой-то кололась, из пустого дома что могла тащила. Пытался лечить – но без толку, умерла от передозировки.

Санька был уже большой, в восьмой класс пошёл. На похоронах он не плакал: кажется, смерть этой незнакомки, которая была так похожа на пропавшую маму, его вовсе не задела. А вот Вале было плохо. Очень плохо. Вот ведь как, жизнь только-только стала потихоньку налаживаться. Долгов за квартиру больше нет, чуть не десять лет спустя снова по профессии устроился – в одну частную контору, деньги неплохие получать начал. Санька, опять же, растет, успехами радует, а мать-то…

С сыном Валя в деревню всё-таки пару раз наведался. Соседки кивали головами и шушукались – молодец мужик, не пропал, ещё и сына вырастил.

А однажды, несколько лет назад, приехал Валентин в деревню – и остался. Без «Москвича», без семьи и без одной ноги.

Пил по-черному, по утрам по соседским дворам побирался, на опохмел выпрашивал. Жалели его бабы, наливали. И вздыхали про себя – всего только пятый десяток, а выглядит старик стариком. Седой весь, мятый, глаза мутные, голова трясется. Трезвым его, почитай, не видят. Пенсию получит – и сразу пропьёт. Умом ещё маленько тронулся: заговаривается и всех молодых парней Санькой называет.

А ночами часто кричит, да так громко, что соседям слыхать. И так жутко, будто пытает его кто калёными щипцами… или будто теряет он самого близкого, самого родного человека…

Соседи, конечно, не знали, что вот уже несколько лет Валентину Степановичу снился один и тот же страшный сон. Его Санька, который днём, приосанившийся в своей военной форме в медалях, смотрел на него со стены, с портрета в траурной рамке, во сне тянул к нему руки сквозь клубящийся пороховой туман, и какая-то неведомая сила грозила вот-вот затянуть сына в непроглядную сырую тьму, нетерпеливо поджидающую позади.

И он рвался ему навстречу, опять забывая, что у него давно уже нет одной ноги. И падал на землю. Изо всех сил помогая себе локтями, полз вперёд. И опять не успевал. И беспомощно смотрел, как Саньку медленно утягивала куда-то вглубь мрачная темнота.

И жутко кричал во сне, раз за разом теряя сына.

А однажды ночью Валентин Степанович резко проснулся – так, словно его кто-то толкнул. И вдруг понял, что его Санька тут, совсем рядом. Торопливо пристегнул к ноге деревянный протез, накинул телогрейку, выбрался на улицу и целенаправленно заковылял на окраину деревни – и дальше, прямо в заснеженное поле.

И там, в клубящейся белой метели, увидел Саньку. Тот лежал на снегу, и холод был готов вот-вот забрать у него последние крохи жизни.

Валентин Степанович рванулся туда, снова забыв про свой чёртов протез. Тяжело упал на землю – и тут же, отчаянно помогая себе локтями, пополз вперёд. Пока не добрался. Не схватил за руку.

А потом из последних сил полз по снегу обратно к деревне и волок за собой тяжёлое замёрзшее тело.

И когда много позже его Санька уже лежал в постели, укутанный одеялом, замёрзший и живой, измученный Валентин Степанович без сил опустился рядом с кроватью и заплакал от счастья.

Он наконец-то успел.

* * *

О том, что дело принимает нешуточный оборот, Илья мог судить хотя бы по тому, что до сей поры немедленно расступавшиеся перед ним воины сейчас были так поглощенные речью оратора, что просто не замечали Ахилла.

Даже не зная, о чем идет речь, Илья догадывался, что тема выступления была опасная: оратор, невысокий мужчина средних лет с солидными залысинами и короткой бородёнкой, заламывал руки, обвиняюще указывал на кого-то пальцем и потрясал кулаками. Судя по реакции толпы, многие его выкрики находили отклик и понимание.

По мере приближения к импровизированной трибуне Илья начал различать кое-какие фразы:

– Всё себе забирают они – и добычу, и женщин, и рабов… А мы? С нами не делятся почему?.. Шатры у них золотом набиты и прекрасными наложницами, а нам не достается ничего!

Толпа одобрительно зарокотала, а Илья усмехнулся, вспомнив закопчённый шатер Ахилла с примитивной обстановкой без проблеска драгоценных металлов и одной чумазой пленницей в углу, слабо подходящей под описание «прекрасной наложницы». Хотя, может, у других вождей всё обстоит иначе?

– Окрестности мы опустошили уже, – продолжал надрываться лысый оратор; теперь, вблизи от «трибуны», его слова было слышно весьма отчетливо, – И нам ничего не осталось… Вожди обещанием сокровищ Трои держат нас. Но неприступны стены Трои, еще ни одной армии их не удавалось взять.

– Правильно! Правильно Терсит, сын Агрия говорит! – поддержала толпа.

«Интересно, почему этот митинг надо было устраивать именно у палатки Ахилла?» – с тоской подумал Илья, понимая, что сейчас ему снова придётся проявлять инициативу, раздавать приказы, решать проблемы… Неужели грозная репутация вождя мирмидонов этого борца за справедливость не смущает?

– Я говорю – разделить добычу потребуем! Я говорю – заставим с нами поделиться вождей!

Сквозь согласное «Да!» Илья отчетливо услышал лязг мечей – мирмидоны приготовились защищать палатку своего вождя – и активно заработал локтями, преодолевая последние ряды собравшихся.

Пробившись сквозь толпу, он, как и ожидал, увидел мирмидонов, ощетинившихся короткими ксифосами – попробуй пройди! И хотя численное преимущество собравшейся толпы было бесспорным, что-то всё-таки удерживало этих людей, распаленных речами оратора, от того, чтобы воплотить его призыв в жизнь немедленно, здесь и сейчас.

Состояние нерешительности и сомнения долго держаться не могло, и Илья это прекрасно понимал. Толпа колебалась на самой грани. Малейшее слово или жест – и солдаты либо разойдутся, либо в ярости бросятся на мирмидонов, не разделивших призыва к перераспределению захваченного вождями добра. Второй вариант куда более вероятен – лысый провокатор никуда не смылся и стоял неподалеку, явно готовый вмешаться и подтолкнуть шаткий баланс в нужную ему сторону.

Илья не успел еще сообразить, что ему следует предпринять, как Терсит тоном опытного шантажиста обратился к мирмидонам:

– Отчего вы не поддерживаете нас? Разве мы все – не греки? Разве не все заодно должны мы быть?

Хитрый ход. В греческой армии присутствовало несколько десятков племен, и концепция единой греческой нации, активно проповедуемая и насаждаемая Агамемноном, еще не нашла отклика в душе воинов, по-прежнему считавших себя в первую очередь аркадийцами, афинянами, итакийцами, коринфянами, пилосцами и родосцами, и только потом уже – греками. Но открыто выступать против официальной политики царя считалось крайне неразумным – Агамемнон старательно искоренял смутьянов.

– Что происходит? – торопливо вмешался Илья, и только миг спустя сообразил, что впервые с момента появления в лагере оказался в центре пристального внимания целой толпы, да еще и при свете дня. Кровь бросилась в лицо, по-прежнему по ощущениям напоминавшее тугую распухшую подушку – спасибо перенесённым в салоне процедурам «красоты». Вот как заметят сейчас, что Ахилл-то поддельный – и он даже добежать до храма Аполлона не успеет…

Подмену не заметили. Более того, солдаты позабыли о своем намерении броситься друг на друга и уставились на предводителя мирмидонов. Но радоваться было рано – Илья прекрасно понимал, что выиграл лишь несколько мгновений.

– Ну? – требовательно обратился он ко всем вместе и ни к кому в отдельности. Огляделся. От волнения лица расплывались перед глазами, но Илья все-таки нашел Терсита и буквально вцепился в него взглядом: – Чего тебе надо?

Терсит, надо отдать должное, хоть и растерял почти весь свой боевой запал перед лицом прославленного Ахилла, сумел собраться: судорожно сглотнул, вздернул бородёнку и заявил, отчаянно стараясь, чтобы его голос звучал вызывающе и твёрдо:

– Вы, вожди, себе забираете всю добычу, а нам – ничего.

– Кому – нам?

– Нам, воинам рядовым, – Терсит вжал голову в плечи, но все-таки добавил, правда, несколько неуверенно: – И мы недовольны.

Илья слегка кивнул и, повысив голос, обратился к воинам Ахилла:

– Мирмидоны, вы недовольны?

– Довольны! – в один голос рявкнули те.

– Мои воины довольны, – заключил Илья, повернувшись к Терситу.

– Так это твои воины, – шмыгнул он. – Мирмидоны всем довольны всегда, у них всегда есть всё. Если захотят они себе что-то взять, они берут, и им не указ никто, кроме тебя. А остальные? Что делать нам? Нам ничего не достаётся.

– А какое мне дело до остальных? Я не ваш вождь. Идите к своим царям и с них спрашивайте, – нахмурился Илья.

Суровые интонации подействовали – собравшаяся у палатки Ахилла толпа как-то незаметно потеряла плотность – солдаты начали расходиться.

Терсит, тем временем, нерешительно подошёл к Илье и, наклонив голову вбок, переспросил:

– У царя спросить?

Илья пожал плечами. Терсит почему-то просиял, а потом развернулся и понесся резвой рысью вглубь лагеря.

Илья незаметно выдохнул. Он только сейчас понял, как был напряжён. Поискал глазами Патрокла. Тот, словно чувствуя, когда в нем нуждаются, немедленно материализовался рядом.

– Что случилось? Почему они все пришли именно сюда?

– Из-за пленницы, – развел руками Патрокл.

– Из-за пленницы? – удивился Илья. – А чего она им вдруг далась?

– Сын Агрия решил, что если у тебя две пленницы, а у кого-то – ни одной, это несправедливо. Хотел одну себе забрать, я думаю.

– Две пленницы? – переспросил Илья. – Почему две?

Патрокл вместо ответа молча отодвинул полог палатки. Илья зашел внутрь и обнаружил там связанную по рукам и ногам высокую, крепкую белокурую женщину в изрядно потрепанных кожаных доспехах. Илья вопросительно взглянул на Патрокла. На лице рыжего грека появилась сдержанная ухмылка:

– Пенфесилея, предводительница амазонок. Нам повезло – мы её схватили прежде, чем успела она перерезать себе горло.

– А где вы ее схватили?

– Мы же конницу их разгромили!

– Ах, да, – выдохнул Илья, вспомнив, что в троянской коннице, на пути у которой он выстроил мирмидонов, был отряд амазонок. Знаком отпустив рыжего грека, конквестор уселся прямо на песчаный пол и обхватил голову руками. Мало ему одной пленницы – так теперь еще и царица амазонок появилась…

Обеспокоенный взгляд Брисейды он заметил не сразу. Девчонка, без сомнения, слышала всё, что происходило снаружи. И, похоже, представив перспективы ближайшего будущего, сделала соответствующие выводы. Прежде чем Илья успел что-то сказать, она подошла к нему, опустилась на пол напротив и тихо попросила:

– Если хочешь ты отдать меня им, потому что решил, что я бесполезна, прежде шанс мне дай доказать тебе, что это не так.

Амазонка яростно зашипела что-то сквозь зубы. Илья даже не обернулся, он смотрел прямо в ярко-зеленые глаза Брисейды. Девчонка не шевелилась; она не сделала попытки ни отпрянуть, ни податься вперед. Илья не увидел в её взгляде ни паники, ни страха, ни горечи – лишь спокойную решимость.

– Не отдам, – мотнул головой Илья.

Брисейда по-прежнему не двигалась, в её взгляде не отразилось ни облегчения, ни радости. Зато появились отрешённость и ожидание. И готовность принять свою судьбу. Выражение, чем-то схожее с тем, какое появляется на лице воина перед неизбежной битвой.

Илья поморщился – вся эта ситуация была ему бесконечно неприятна.

– Иди, – махнул он рукой.

Брисейда испарилась.

Илья медленно снял с себя доспехи, опустился на жесткий дифф и устало вытянулся. Вяло отметил про себя, что в этот раз не терзался ненужными сомнениями, а не развязать ли ему новую пленницу – такая закаленная в боях валькирия его запросто на лопатки уложит, безо всякого оружия, только дай ей шанс.

Снаружи доносился шум лагеря, в голове гудело от всех произошедших событий. Илья прикрыл глаза и сам не заметил, как задремал.

Его разбудили возмущенные голоса рядом с палаткой.

«Неужели снова митинг надумали устраивать?» – удивился он. Нехотя поднявшись, отдёрнул полог шатра и увидел, как мирмидоны яростно спорят с воинами в изукрашенных блестящих доспехах.

– Ну, что теперь? – спросил Илья.

– Они прибыли сюда, – пояснил мгновенно появившийся рядом Патрокл, – И сообщили, что Агамемнон потребовал, – это слово рыжий мирмидон почти выплюнул, – к нему привести тебя и обеих пленниц.

– Ясно, – кивнул Илья, – А почему шум?

– Как это? – растерянно воскликнул Патрокл. – Он же приказал! Как можно такое оскорбление снести?

– Ах, да, – вздохнул Илья. – Оскорбление, конечно… Хорошо. Я пойду сам разберусь с Агамемноном.

Пробираясь через шумный, празднующий победу лагерь, Илья поморщился. Жизнь на пляже, оккупированном греческим войском, была бы гораздо более сносной, если бы не запах отхожих ям и костров, на котором жгли трупы. Сутки спустя этот тошнотворный запах по-прежнему донимал Илью. Ядовитая вонь висела плотным облаком, и даже ветер с моря не мог разогнать ее. Одни погребальные костры ярко горели, другие затухали, и с пепелища поднимался густой дым. Легкий бриз разносил его по всему берегу, пепел оседал на палатках и оружии, на песке и на коже, и Илья не мог отделаться от навязчивой мысли, что пыль, которую он стирает со щита, которая впитывается в кожу рук и лица – это прах погибших людей.

Шатер царя греческой армии был гораздо просторнее Ахилловой палатки и загроможден куда больше: вдоль стен располагались укрытые горами цветных покрывал широкие диффы, низкие столики уставлены сосудами и емкостями всех форм и размеров, песчаный пол прикрывали хоть и изрядно потёртые, но все ещё прекрасные ковры. В неровном свете горящих по углам высоких треножников начищенная бронза отсвечивала красноватыми бликами, золото – теплым желтым сиянием, а лицо Агамемнона – пульсирующим малиновым цветом, прекрасно сочетавшимся с густой, черной с проседью бородой и черной же шевелюрой.

– Ты! – зарычал он, едва Илья появился в его шатре. – Ты!

От возмущения у царя, видимо, даже перехватило дыхание, потому что продолжить Агамемнон не смог, только выкатил широко расставленные темные глаза и трясущимся от злости пальцем указал на Илью. Собравшиеся в просторном шатре вожди племен благоразумно помалкивали.

– Я, – спокойно согласился Илья.

На миг ему показалось, что это короткое слово Агамемнона просто добьёт: он налился краской еще сильнее, хотя миг назад казалось, что это просто невозможно.

– Ты, – наконец прорвало его, – вместо меня царем стать хочешь?

– Что?

– Решил беспорядок устроить в моей армии, так?

По-прежнему ничего не понимающий Илья предпринял еще одну попытку разобраться:

– Ты о чем?

– О чем?! – заорал Агамемнон. – Ты солдат подстрекаешь! Их призываешь на мятеж! Их призываешь убить меня и отправиться по домам!

– Я?

– Ты!

– Нет.

– Нет? Ну, сейчас увидим, – зловеще процедил справившийся с дыханием Агамемнон и дал знак одному из стражников. Через несколько мгновений в шатер втащили перепуганного Терсита.

Агамемнон торжествующе переводил взгляд с одного на другого.

– Ну, – наконец обратился он к Илье. – Что скажешь?

– А что я могу сказать?

– Ты этому человеку велел возмутительные речи вести! Ты ему велел моих воинов призывать убивать своих вождей, забирать добычу и домой возвращаться!

– Что?

Похоже, изумление на лице Ильи было настолько сильным, что Агамемнон на миг задумался, а потом обернулся к Терситу:

– Ты кричал, что это Ахилл тебе велел поднимать народ и идти ко мне.

– Он и велел, – проблеял лысый грек.

– Когда это я тебе велел? – вмешался тут Илья, делая шаг к нему.

Ахилла Терсит боялся, видимо, куда больше, чем Агамемнона – лысый грек испуганно затрепыхался в руках крепко держащих его солдат. Потом обмяк и пробормотал:

– Ты ведь сам велел нам законную долю добычи потребовать у наших вождей.

– Я сказал, что спрашивать о добыче нужно не у меня, а у своих вождей.

Терсит молчал. Разницы он, похоже, не уловил. Агамемнон жестом велел увести его, а потом произнес, чеканя каждое слово:

– Когда против меня заговор плетут, этого не прощаю я. Даже любимчикам богов вроде тебя.

Для себя Агамемнон уже решил, что Ахилл – изменник, и доказывать обратное не имело смыла. Да и зачем? Илье это было только на руку, всё равно ведь ему с царем ругаться, и какая разница по какому поводу.

Агамемнон, тем временем, снова завёлся:

– Рядовые воины – что они понимают? Они слышат поганые речи презренного сына Агрия, слышат, что сам Ахилл согласился с ним – и всё, готовы после этого что угодно совершать! Как будто Ахилла согласие – это тоже, что и благословение богов! Некоторые к кораблям уже отправились, решили немедленно отплывать! Ты что, думал, что сможешь армию расколоть, которую столько лет я собирал? Что сможешь меня заслуженной победы лишить? Великой победы, с которой в веках я прославлюсь? Не выйдет! Слышишь ты меня? Не выйдет!

Илья молчал. Агамемнон перевёл дыхание и продолжил уже гораздо спокойнее:

– В одном я с Терситом, сыном Агрия согласен. Делиться добычей и впрямь надо, чтобы не было недовольных.

– Мои мирмидоны всем довольны.

– Я не о них речь веду. Со своими царями надо делиться добычей.

Илья покачал головой:

– Ты видел, чтобы у нас была добыча? Мы сражались на поле боя, а не трупы грабили.