Текст книги "Не было печали...(СИ)"
Автор книги: Марина Леманн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
– Ну это не совсем бредни, Антон Андреевич. Моя матушка на содержании у князя определенно не была, у нее для этого был муж. А вот родила она меня действительно от одного из Остзейских князей.
Коробейников пошел пятнами…
– Ну что Вы, Антон Андреич, как девица краснеете? Никогда не слышали о подобных случаях?
– Слышал, что так бывает… Но про Вас поверить не могу… Вы же так похожи на своего отца на портрете. Как такое возможно? Неужели Ваша матушка смогла найти мужа, похожего на князя?
– Антон Андреич, на портрете не Штольман, а князь Ливен. Мой настоящий отец.
Коробейников чуть не сел мимо стула.
– Князь?? Князь Ливен?? Так Ваш родственник, который послал Вам этот портрет, тоже Ливен… Он что, тоже князь??
– Ну у законного сына князя, естественно, такой же титул как и у отца.
– Он… Он что же Ваш брат?
– Да, брат по отцу. Но еще и дальний родственник по женской линии. Так что я Вам не солгал, когда давал показания. Скажем так, немного утаил.
– Да Господь с ними, с показаниями, – махнул рукой Коробейников. – Что же с бедной Анной Викторовной будет, когда до нее эти страсти дойдут?
– Анна Викторовна уже месяц как знает, с того времени, как мы встретились с Ливенами в Петербурге. Князь умер несколько месяцев назад и перед смертью рассказал обо мне своему брату. Так что у меня появились родственники, которые хотят поддерживать со мной отношения.
– Ну да, ведь они даже послали Вам портрет, на котором Вы вместе с князем, настоящим отцом, и Вашей матушкой…
– Антон Андреевич, князь узнал обо мне после смерти моей матери. И заказал этот портрет. Это плод воображения. Мы никогда не были все вместе.
Коробейников о чем-то усиленно подумал.
– Так Вы – дитя любви, Яков Платонович… Князь так любил Вашу мать, что заказал вымышленный семейный портрет, когда узнал, что его любимая женщина умерла и оставила после себя его сына… Извините, Яков Платонович, это мысли вслух… Надеюсь, Вы простите, что я перешел границы дозволенного… Это совершенно не мое дело – рассуждать о Ваших семейных делах…
– Антон Андреевич, Вам не за что извиняться. И Вы правы, я – дитя любви. Это немного утешает при мысли, что я не знал своего настоящего отца. Что касается слухов, это только начало. Скоро весь Затонск наполнится сплетнями.
– Господи! Так в них же и доли правды не будет, одна клевета… Вы уж постарайтесь держать себя в руках, Яков Платонович, а то как-то неловко будет, если Вас за драку арестуют…
– Вы обо мне такого мнения, Антон Андреич? Что я в драку полезу? – усмехнулся Штольман.
– Ну если бы про мою матушку такие гадости говорили, я бы полез, – серьезно сказал Коробейников.
– У нас уже и так арестованных скоро некуда будет девать. У нас четыре офицера и двое жителей города, задержанных за дебош в трактире. Один из офицеров – подозреваемый в ограблении курьера. Он поставил на кон семейный молитвенник Ливенов. Его обвинили в краже, началась драка. Офицеры переколошматили друг друга и разгромили полтрактира.
– Семейный молитвенник Ливенов?? Так вот что еще было в пакете для Вас! Думаете, это действительно он ограбил Баллинга?
– Я склоняюсь к тому, что он. Он – игрок, больше проигрывает, чем выигрывает, ему постоянно нужны деньги. В полку подозревают, что он крал у сослуживцев. Он еще и пьяница. Так что, скорее всего, плохо себя контролирует… Помните, что в коляске была найдена нитка от офицерских брюк? Если это Никаноров, у него должны быть брюки с дырой. Вряд ли он их выбросил, обмундирование дорогое, а он постоянно на мели. Надо провести у него на квартире обыск. А до этого Вы его должны допросить. Но прежде прочитайте дело. Извините, что я к Вам лезу со своими советами. Мне трудно перестроиться, что я не веду дела…
– Нет, нет, Яков Платонович, Вы никуда не лезете. Я очень ценю, что Вы мне подсказываете, что делать. Я допрошу Никанорова, как только ознакомлюсь с делом.
В ходе допроса Никаноров изменил свои показания, сказал, что нашел молитвенник на улице. Что было очень сомнительным, ведь разорванный пакет с портретом нашли далеко за городом. Зачем было выкидывать дорогой молитвенник на улице, а потом ненужный портрет в паре верст от города?
Подпоручик Никаноров оставался главным подозреваемым. В снимаемой им квартире был произведен обыск. Был найден позолоченный портсигар с монограммой, который был позднее опознан другим офицером, как пропавший у него, конверт от денег, предназначавшихся купцу Елисееву, форменные брюки с дыркой под коленом, с пятнами – судя по всему крови и пропахшие лошадиным потом. Последнее было подтверждением предположения Штольмана, что после того как вор бросил в лесу коляску, он добрался поближе к городу на неоседланной лошади.
Вина Никанорова была налицо. Вопрос был только в том, как подпоручик заполучил трофеи – ударив Баллинга по голове и оглушив его или спугнув грабителя и воспользовавшись ситуацией. Первое было грабежом, второе – кражей.
========== Часть 10 ==========
После ухода мужа на службу Анна занималась домашними делами – перебирала костюмы Штольмана, когда ей показалось, что в комнате еще кто-то есть. Она увидела дух молодого красивого мужчины, а когда он повернул голову, она заметила, что у него сзади была кровь. Она поняла, что это был Себастьян Баллинг, который вез пакет для Якова. Она не вызывала дух, он пришел к ней сам. Видимо, он решил у нее попытать… справедливости? Второй раз она увидела дух, связанный с Яковом. Первый раз это был дух Дмитрия Ливена в квартире, которую он оставил своему незаконному сыну. И сейчас – дух курьера, который вез Якову личные вещи князя. Дух Баллинга явно хотел вывести ее из дома. Анна быстро надела шляпку и последовала за ним. Дух привел ее в другую часть города, где было несколько складов, и зашел в какой-то двор, в котором был полуразрушенный сарай. Дух показал ей на землю с одной стороны сарая и пропал. Земля там была покрыта сором и прошлогодними листьями. В одном месте листья были примяты, а рядом была целая куча листьев. Анна разгребла их… и увидела чей-то котелок в засохших пятнах и перчатку, на которой помимо грязи были также, скорее всего, следы крови. Так вот куда грабитель оттащил Баллинга. Вряд ли Баллинг пошел с ним в этот заброшенный двор. Скорее всего, немца ударили где-то на улице, а потом приволокли сюда. И отсюда, очнувшись, Баллинг и добрался до борделя и умер. Нужно срочно сообщить об этом в управление. Анна поспешила на улицу и в нескольких кварталах увидела городового.
– Евграшин, Вам нужно поторопиться в участок. На заброшенном дворе у складов я нашла улики по делу умершего немца. Пусть сюда приедет Коробейников, а если его нет, доложите Трегубову, пусть пришлет кого-нибудь. А уж если и его нет, то пусть приедет Штольман.
Через какое-то время примчалась пролетка, в ней кроме городового были Коробейников и Штольман. Яков Платонович был явно не в духе.
– Анна Викторовна, Вы что здесь делаете?
– Я? Я улики нашла. Антон Андреич, пойдёмте я Вам покажу.
– Анна Викторовна! Вы опять вмешиваетесь в дела следствия?
– А Вы, Яков Платонович, вообще следствие не ведете, Вас здесь и быть не должно, – поставила на место Анна Штольмана.
Пока Штольман думал, что ответить, она подхватила под руку Коробейникова. Яков Платонович пошел следом.
– Вот, – показала она на кучу листьев, на которых была перчатка и котелок. – Я нашла только это, но, возможно, есть и еще что-нибудь.
Коробейников пошарил в куче листьев и нашел еще одну перчатку. Перчатки были офицерские. В крови.
– Анна Викторовна, Вы как здесь оказались? Только не говорите мне, что просто здесь прогуливались.
– Яков Платонович, а то Вы не знаете, как… Как всегда. Мне показали…
– Аня! – Штольман перешел на ты. – Ты вызывала духа?
– Никого я не вызывала. Он сам ко мне пришел. А потом привел меня сюда. Разве это плохо? – рассердилась Анна. – Без меня бы вы этих улик не нашли.
– Да, скорее всего, не нашли, – согласился Яков Платонович. – Спасибо тебе, конечно, что ты помогла. Очень помогла. Но я беспокоюсь о тебе, – сказал он уже более мягким голосом. – Тебе не было нехорошо?
– Нет, ничего подобного. Яков, ты зря волнуешься… Или дело не только в этом? Поэтому ты такой… взвинченный?
Да, его состояние не осталось незамеченным Анной. Что делать? Сказать ей обо всем прямо сейчас? Или потом? А что, если она пойдет в город, а люди уже будут коситься? Обидят ее? Нет, нужно сказать ей все прямо сейчас.
– Антон Андреич, Вы еще раз осмотрите двор, а мне нужно поговорить с Анной Викторовной.
Он отвел Анну в сторону.
– Аня, тебе лучше больше не выходить сегодня в город.
– Почему? В чем дело?
– Нашелся молитвенник Ливенов. При очень скандальных обстоятельствах. По городу про меня уже пошли слухи.
Анна охнула.
– Яков, как это случилось?
– Вчера вечером в трактире один офицер поставил на кон молитвенник, его обвинили в краже. Кто-то обнаружил, что я записан среди Ливенов, это обсудили довольно громко. При этом присутствовало несколько офицеров и местных жителей. Была драка. Молитвенник оказался у Трегубова. А Коробейникова на улице уже утром допытывали насчет правдивости слухов обо мне…
– И что… Трегубов и Коробейников… они…
– Трегубов был зол. Но, думаю, больше по той причине, что я морочил ему голову тем, что не признался изначально, чьи вещи в действительности это были, чем из-за того, что я незаконный сын князя. Коробейников не мог поверить в это.
– Значит, уже начали сплетничать…
Теперь она поняла, почему некоторые люди так странно себя вели. Идя за духом Баллинга, она не очень оглядывалась по сторонам и все же заметила, как две женщины при виде ее стали что-то бурно обсуждать, а один шапочный знакомый, который обычно привествовал ее, сделал вид, что не увидел ее. Но у нее не было тогда возможности подумать над этим. Ее заботило, как не потерять Баллинга. Сейчас ей все стало ясно. Как был прав Яков! А ведь это только начало…
– Аннушка, ты почему задумалась? На тебя уже криво смотрели?
Анна промолчала.
Только не это!
– Аня, мы тут закончим и отвезем тебя домой, прежде чем вернуться в управление.
– Осмотрите все вокруг. Ближайшие дворы, улицы, – распорядился Штольман забыв, что не ведет следствие сам. – Где-то поблизости должно быть само место преступления. Наканоров не мог его далеко оттащить. А в коляске следов крови не было.
На улицах ничего не обнаружили. Если раньше что-то и было, то за пару дней все улики уже были уничтожены. В траве под деревьями у одного из складов нашли палку в засохшей крови. Теперь у них было и орудие преступления. Что ж, можно было возвращаться в участок.
По дороге они завезли Анну домой, и Штольман взял с нее слово не покидать дома. Но она и сама больше не собиралась в город. Так что хоть сегодня ее никто не обидит. И все же у Штольмана было неспокойно на душе. Что будет завтра, а послезавтра, а потом? Не садить же Анну под вынужденный домашний арест… Анну под домашний арест? Яков, тебе самому-то не смешно? Даже если он закроет ее дома и заберет ключи, Анну это не остановит. Окон-то в доме было предостаточно, чтоб неугомонная Анна вылезла из одного из них, если ей понадобится. Но он должен серьезно подумать, как быть в этой ситуации.
Теперь улик было достаточно, чтоб предъявить Никанорову обвинение в ограблении. Даже без его признания. Протрезвевший Никаноров был даже в какой-то степени рад, что ему не грозило обвинение в убийстве, которое, как ему казалось, он совершил. Все же он не взял грех на душу, не убил, хоть и ограбил. Поэтому он согласился дать показания.
Когда в очередной раз проигравшийся и пьяный подпоручик Никаноров брел из трактира на свою квартиру, его остановил господин, который стоял возле коляски и гладил лошадь. По-видимому, он заплутал. Он спросил об улице, находившейся на другой части города. Тут Никаноров и узнал его. Это был курьер, который забирал у него деньги за карточный долг, когда он служил пару лет назад в другом полку. Имени курьера он не помнил, но внешность почему-то запомнил хорошо. Офицер из немцев, которому он проигрался, согласился отсрочить долг, но был вскоре переведен куда-то. Они договорились, что за долгом приедет нарочный. Никаноров предположил, что и в этот раз он вез немалую сумму. Тут его, как он сказал, черт попутал. Он увидел увесистую палку и стукнул ей курьера, когда тот повернулся к лошади, которая стала брыкаться. Он склонился к мужчине и ему с пьяных глаз показалось, что он убил его, так как тот не дышал. Он оттащил его куда-то и бросил. Затем вскочил в коляску и погнал ее прочь от города. По дороге он обшарил саквояж, нашел конверт с деньгами и пакет, в котором был ни на что не годный портрет и какая-то книга, которая выглядела ценной. Сначала он бросил в лесу коляску, а на обратном пути, не доезжая до города, и лошадь.
На следующий вечер он играл в офицерском Собрании на украденные деньги и проиграл гораздо больше, чем выиграл. Не теряя надежды накануне он решил пойти в трактир, где правила были не так строги и иногда на кон ставили не только деньги. Что именно за книга ему досталась, он даже не удосужился поинтересоваться. Она была дорогой, в кожаном переплете, с золотым тиснением и красочными иллюстрациями, это все, что было для него важно. О том, что это был семейный молитвенник княжеского рода, да еще с фамильным деревом, он не имел понятия. Он не собирался вглядываться в немецкие каракули.
А вот Штольман, у которого на столе лежал молитвенник, отданный Трегубовым после их возвращения с места преступления, в немецкие каракули решил вглядеться. Он подумал, что, судя по именам, Ливены по крайней мере в двух поколениях были православными. Молитвенником лютеранской церкви они уже не пользовались. Он, скорее всего, достался Дмитрию как старшему сыну по наследству в качестве семейной реликвии. Возможно, о нем другие члены семьи даже и не знали, пока Александр не нашел его. В него-то князь и добавил своих отпрысков. Он вписал своего внебрачного сына Якоба Штольмана, рожденного Катариной Штольман, в девичестве Ридигер. И своего законного сына Александра, рожденного княгиней Элизабет, урожденной Крейц. И тут Штольману что-то показалось. Он поднес книгу чуть ли не к самым глазам. И ахнул. Наблюдательность его не обманула. Запись об Александре кроме имени его официального отца была соединена еле заметной черточкой с именем Пауль… Если курьер видел фамильное дерево и заметил эту черточку, то это могло быть объяснением того, почему ему стало плохо с сердцем. Дело было не только и не столько в побочном сыне князя, как раньше думал Штольман. Дело было в его законном наследнике, который на самом деле имел очень сомнительное происхождение. Александр был Ливеном, но не сыном Дмитрия. Баллинг понимал, что если бы молитвенник попал в руки чужого человека, а тот был достаточно внимателен, чтоб обнаружить это, именно это было бы основным поводом для шантажа. Последствия для Ливенов могли бы быть весьма плачевными. Что после этого с Баллингом сделали бы Ливены, лучше было и не думать. Тем более человек с таким положением и связями как Павел. Баллингу, по-видимому, уже заранее стало дурно. Только от мысли, что его ожидает. И его сердце не выдержало. Человек, судя по всему, умер из-за какой-то еле заметной черточки между именами…
Во время допроса Никаноров периодически поглядывал на господина, сидевшего за вторым столом. Тот смотрел на него таким взглядом, которым можно было убить. От это взгляда время от времени его начинало колотить. Перед тем, как быть уведенным в камеру, он не выдержал и спросил у Коробейникова:
– Это кто?
– Это? Штольман, который, как Вы поначалу утверждали, проиграл Вам молитвенник в карты, – как бы между прочим сказал Антон Андреевич.
– Штольман? – Никаноров не помнил, какую чушь он нес тогда в трактире, но вроде как по пьяни он сказал про некоего Штольмана какую-то гадость… Но какую именно? И про Штольмана ли вообще? – Не припоминаю его…
Никаноров увидел, как у Штольмана заходили желваки, он еле сдерживал ярость. Казалось, что он вот-вот на него бросится. Ему захотелось, чтоб его поскорее увели из кабинета обратно в камеру. Там было безопасней, чем рядом с этим человеком.
Как только дверь закрылась, Штольман в ярости стукнул кулаком по столу, да так, что на нем подпрыгнула лампа, а некоторые бумаги с него слетели.
– Не знаю, как я его не прибил или не придушил. Так хотелось, – честно сказал он. – Носит же земля таких тварей.
– Ну в этом случае пришлось бы оформить это как несчастный случай или самоубийство. Что обвиняемый, находясь не в себе, несколько раз сам ударился о мебель или задушил себя своими собственными руками, – неудачно пошутил Коробейников, не зная, что сказать.
– Умеете же Вы, Антон Андреич, поднять настроение.
К вечеру в участок пожаловали начальник штаба гарнизона полковник Симаков и капитан Касаткин. С извинениями за поведение офицера полка.
– Вам его ведь даже на дуэль не вызвать за оскорбления, раз он арестован, – посочувствовал Касаткин.
– Он, похоже, этого вообще не помнит, – зло сказал Штольман.
– Так напиваться до потери памяти не надо! И это не повод, чтоб спускать оскорбления. Не был бы арестован, не Вы, так кто-то из наших бы вызвал. Он уже давно по грани ходил. Я всегда думал, что он плохо кончит, – сказал капитан. – С гнильцой человек. Про другого удивишься, если он окажется в чем-то дурном замешан, но не про этого. Он в свое время приятельствовал с небезызвестным Вам поручиком Львовым. Два сапога пара…
– У меня впечатление, что к нам в Затонск сбагривают всех, кто не гож. Грабители, воры, дебоширы в нашем полку. Кто еще? Кстати, что с нашими дебоширами будет? – спросил полковник.
– Ну эти отделаются легким испугом. Ущерб им, конечно, придется возместить, но хоть на каторгу не сошлют как Никанорова… Если не продолжат в том же духе…
После ухода офицеров гарнизона Штольман решил не задерживаться на службе и отправился домой, к Анне. Идя по улице, он спиной чувствовал взгляды, ему явно смотрели вслед. Вполне возможно, что уже завтра кто-то будет смотреть ему прямо в лицо, не скрывая презрения.
========== Часть 11 ==========
Придя домой, Штольман увидел на пианино семейный портрет. До этого он лежал в комоде вместе с портретом его матери и карточкой князя.
– Яков, извини, что я похозяйничала в твоих вещах. Я просто хотела посмотреть еще раз на портрет. Он мне очень нравится. Пусть это только фантазия князя. А потом я подумала, что раз про тебя и князя и так уже известно, то больше нет смысла его прятать. И поставила его сюда. Конечно, я должна была только предложить тебе это сделать, а не делать самой, ведь это твоя вещь и твоя семья…
– Аня, мне самому нравится этот портрет. Очень нравится. Как и тебе. Ты сделала то, на что я сам бы, возможно, и не отважился, – честно сказал Яков Платонович. – По крайней мере пока. Знаешь, быть незаконным отпрыском это все же немного… неловко… стыдно? Даже не знаю, как точно сказать… Ты же понимаешь, что я немного бравирую, делаю вид, что меня это не задевает. Когда я разговаривал с Трегубовым и с Коробейниковым, я держался так, будто быть побочным сыном князя – это самая обычная ситуация, которая не стоит и разговоров о ней. На самом деле пока я чувствую себя комфортно относительно своего происхождения только с тобой и с Павлом. И более или менее с твоим отцом. Что же касается других людей – мне нужно время, чтоб действительно быть безразличным к чужому мнению, а не просто казаться таким. Но ты правильно сделала, что поставила портрет на видное место. Я бы и сам поставил его рано или поздно.
Яков показал Анне молитвенник и страницу, на которой было фамильное древо Ливенов. Анна собственными глазами увидела, что Jakob Stollmann был записан среди Ливенов. Единственный не-Ливен среди отпрысков баронов, графов и князей, у которых отцами были мужчины с фамилией Lieven. Анна вздохнула, почти всхлипнула, у нее разрывалось сердце от боли за любимого мужчину. То, что он не стал князем, было совершенно неважно. Ей хотелось плакать оттого, что у Якова была такая непростая судьба, что в его жизни, особенно в детстве и юности, было столько страданий… Что он всю жизнь был один, никому не нужный… Если бы Штольман по-настоящему принял его как сына. Если бы Ливен потом рассказал Якову о себе, только ему одному. Сказал, что он – его отец, но не может открыто заявить об этом, но, если Яков захочет, они будут поддерживать отношения, пусть и в тайне ото всех. Разве бы Яков не смог понять этого? Иметь отца, с которым негласная связь – лучше, чем не иметь вовсе никакого… Анна боялась, что не сдержится, а она не хотела, чтоб Яков расстраивался еще и из-за ее переживаний. Она вернула молитвенник мужу и сказала, что рассмотрит его подробнее в другой раз, а сейчас лучше почитает роман, до которого у нее так и не дошли руки. Она обняла мужа и поцеловала его.
Яков видел, что Анна была почти готова расплакаться, она даже закусила губу. И знал причину – он сам, точнее то, какой незавидной оказалась его доля. Он прижал ее покрепче:
– Аня, даже не вздумай… Не стоит это твоих слез… Для меня теперь совсем неважно, что было в прошлом. Для меня важно только то, что у меня есть ты, что мы вместе. Это для меня самое главное в жизни.
Штольман решил подробно изучить фамильное древо Ливенов как-нибудь потом. Сейчас же он обратил внимание только на последние два поколения. Интересно, что из всех пяти братьев только старшему Дмитрию не досталось немецкого варианта имени. Отец записал его по-латински как Деметриус. Остальные – все записаны как и положено немцам: Григорий – Грегор, Евгений – Ойген, Михаил – Михаэль и Павел – Пауль. Видимо, когда старшего сына крестили, не было другого, более подходящего для православного, но немецкого ребенка имени, чем Дмитрий.
Запись o незаконном сыне Деметриуса не была новой, чернила уже поблекли, значит, Дмитрий Александрович внес его в родословную не перед смертью, когда рассказал о нем своему брату Павлу, а давно, скорее всего, когда узнал о сыне после смерти Кати… Штольман в очередной раз подумал о своем настоящем отце, смотрящем теперь на него с семейного портрета. О человеке, давшем ему жизнь и, как оказалось, принимавшем тайное участие в ней на протяжении многих лет. О мужчине, которого он видел только раз всего несколько мгновений, но не знал, кем он ему приходился. Об отце, который так за всю свою жизнь и не смог решиться на то, чтоб открыться своему внебрачному сыну, и у которого хватило смелости только перед смертью поведать о нем своему брату. Он понимал, что Дмитрий боялся отца-деспота и не отважился заявить о своем побочном сыне. И помнил, что он писал в своих заметках, что негодует оттого, что ему все время приходится оглядываться на отца. А когда ему не нужно будет больше этого делать, Яков будет уже слишком взрослым, чтоб он вошел в его жизнь… Да, когда старый князь умер, Якову было где-то двадцать-двадцать один, конечно, уже взрослый человек, чтоб заиметь в этом возрасте другого отца, но ведь и не почти сорок, когда он, наконец, узнал об этом… Да и Штольман-отец к тому времени уже умер. Никто бы не чинил препятствий к тому, чтоб Дмитрий Александрович каким-то образом дал о себе знать внебрачному сыну. Но князь не предпринял никаких попыток заявить о себе…
Штольману не хотелось думать, что князь считал, что сын был в долгу у него за все, что он для него сделал, пусть и тайно, и поэтому ожидал, что Яков должен был дать ему что-то взамен. То, что было крайне важно для князя – наследника, в котором течет кровь Ливенов. Штольману было бы легче, если бы князь просто хотел воспользоваться случаем и получить от внебрачного сына кровного внука, которого он мог бы выдать за своего законного наследника, а то, сколько он потратил на обучение Якова, не имело для него никакого значения. Но в любом случае, надежды, возложенные Дмитрием Александровичем на Якова, не оправдались. А потом, конечно, уже и речи не могло быть о том, чтоб сделать признание. Нет, он все же мог бы встретиться с Яковом, сказать, что он – его настоящий отец. Но, наверное, рано или поздно Яков бы узнал, что у него с женой князя была связь, к которой сам князь и подтолкнул молодых людей. И что потом? Дуэль?? Но ведь явно не до первой крови, а до летального исхода – из-за женщины, которая одному из мужчин была навязанной женой, а другому – если говорить грубо, подложенной этим самым мужем любовницей… А если не дуэль, то что? Вероятнее всего, в любом случае ничего хорошего… Смог бы тогда, в молодости, Яков понять и простить князя за попытку использовать его вслепую в своих целях? Скорее всего, нет. Даже сейчас, почти через двадцать лет, эта ситуация задевала его за живое. Что уж говорить о двадцатилетнем юнце. Если бы не проблема с наследником, возможно, Дмитрий Александрович и сподвигся на то, чтоб рассказать незаконному сыну про их родство. Но этого не произошло.
Штольман внимательно посмотрел на изображение матери и вспомнил, как Дмитрий писал о том, как влюбился в нее. В красивую, милую, застенчивую, невинную барышню, столь непохожую на тех дам, с которыми у него были многочисленные романы и связи. Предположим, ему бы разрешили жениться на Кате. Сделал ли бы он ее счастливой, был ли верен ей? Или бы она ему наскучила через какое-то время, и он бы вернулся к своим интрижкам? Якову очень хотелось надеяться, что Дмитрий был бы верным любящим мужем и примерным семьянином. У него самого было довольно много связей. Но когда Анна стала его женщиной, остальные женщины перестали для него существовать. Он не мог представить, чтоб отношения с Анной ему когда-то приелись, и чтоб он подумал о ком-то другом. Анна – не просто его любимая женщина, она – его жизнь. Без Анны теперь не может быть его самого. Эта мысль была у него, когда он поставил обратно на пианино семейный портрет и с нежностью посмотрел на Анну, читавшую книгу, и потом ночью, когда он проснулся оттого, что ему приснилось, что он спал один. Анна была рядом, просто отодвинулась от него. Он обнял ее и уткнулся лицом в ее волосы. Ради Анны он готов был пройти через что угодно, противостоять любым жизненным испытаниям. Ради Анны он был готов на все.
Если в первый день слухи только начали расползаться, то во второй, похоже, уже весь город знал, что начальник сыскного отделения полиции вовсе не Штольман, точнее Штольман он только по фамилии, а на самом деле он внебрачный сын князя Ливена. В том, что сын, рожденный любовницей, был от него, у князя, как можно предположить, не было никаких сомнений, ведь он был копией отца и был вписан им в фамильное древо. Да и другие члены княжеской семьи, по-видимому, в этом тоже не сомневались, раз поддерживали с княжеским бастардом родственные отношения, по крайней мере, через переписку. Старший сын князя, не имевший вследствие своего рождения никаких прав ни на титул, ни на состояние, тем не менее, видимо, считался некоторыми родственниками одним из Ливенов.
Об этом грамотные жители Затонска смогли прочесть в статье Ребушинского в «Затонском телеграфе», а неграмотные – узнать из пересказа статьи или слухов, последовавших за этим. Штольман был человеком образованным, поэтому прочел в газете, купленной по дороге в участок, о себе сам. Что ж, он и не сомневался, что такая сенсация не пройдет мимо Ребушинского. Ничего скандального или оскорбительного в статье он не увидел, не считая, конечно, самого факта, что подробности о его неоднозначном происхождении стали достоянием общественности, как и сказал ранее Трегубов. Но надо отдать должное Ребушинскому, что помимо разоблачения он написал и о том, что князь, судя по всему, все же считал Штольмана своим сыном, а некоторые Ливены – своим родственником. Как ему хотелось надеяться, в глазах некоторых жителей Затонска это могло быть вроде смягчающего обстоятельства в его положении незаконного отпрыска. Когда отец не мог признать сына официально, но все же не отрекся от него, а некоторые члены княжеской семьи приняли его в качестве одного из них самих – это была совершенно иная ситуация, нежели когда нагулянный ребенок считался только позорным, нежелательным последствием похождений отца и мог рассчитывать только на презрение, как об этом могли бы написать.
Ближе к обеду в участок пришел доктор Милц, в руках у него была газета.
– Яков Платонович, видно, я совсем выпал из жизни, раз узнаю новости о Вас из газетных сплетен, а не из первоисточника. Хотя вчера один мой пациент пытался что-то сказать на эту тему, я его одернул, посчитав это бредом сивой кобылы. А сколько в статье приврал Ребушинский?
– Да что удивительно, Александр Францевич, по сути он ничего и не приврал. Все правда.
– Значит, Вы действительно из Ливенов?
– Да, это так.
– Для Вас ведь не секрет, что многие немцы в Петербурге знаются друг с другом. По молодости, когда я жил там, я несколько раз видел Ливенов.
– Неужели? И с кем же из Ливенов Вы были знакомы?
– Нельзя сказать, что я был с ними знаком. Одного Ливена я просто видел то тут, то там. Того, простите, у которого была скандальная репутация. Но у него совсем другой тип внешности, чем у Вас. Насколько я могу припомнить, он был блондином нордического типа. Красивым молодым человеком, но пороки уже давали о себе знать на его лице…
– И Вы предположили, не он ли мой отец? Раз, так сказать, он не знал удержу в развлечениях? Нет, слава Богу, не он. Хотя кое-какие из пороков у меня явно от него. В статье написано, что я похож на отца как две капли воды, и это абсолютная правда. Я – сын старшего из братьев.
– Тогда, вероятно, его я тоже встречал. Многие немцы предпочитают лечиться у своих. Я работал у одного успешного врача. Он как-то взял меня с собой в особняк к одному из пациентов. Там сильно простудился мальчик, подросток. К сожалению, доктор Краузе сам не мог уделить ему должного внимания, так как два других его пациента находились в очень тяжелой стадии болезни. И он представил князю меня, и получил добро на то, чтоб я пользовал мальчика.
– Да, похоже, это был мой отец – Дмитрий Александрович.
– Но тогда я не понимаю, почему Ребушинский написал, что Вы – старший сын князя. Ведь мальчик лет на десять Вас старше. Именно это вызвало мое недоумение при прочтении статьи.
– Мальчик, которого Вы лечили, не сын Дмитрия Александровича, а младший брат. Князь обзавелся наследником только в очень зрелом возрасте. Так что я действительно старший сын князя. Мальчик Павел – это тот самый Ливен, с которым я поддерживаю родственные отношения…
– Думаю, вот с ним Вы похожи, насколько я могу полагаться на свою память через несколько десятков лет.
