Текст книги "В плену королевских пристрастий"

Автор книги: Марина Колесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Иди, в ноги отцу падай, если хочешь, чтоб он позволил тебя забрать отсюда, – после чего вышла, плотно закрыв за собой дверь.

Катарина несмело приблизилась к отцу и опустилась на колени возле него, – Простите, батюшка.

– Это все что ты можешь мне сказать? – мрачно усмехнулся тот.

– Я очень виновата…

– Я хочу знать, почему ты решилась на такое.

– Король сказал, – Катарина испуганно всхлипнула, а потом прерывающимся шепотом пояснила, – я подслушала его разговор с матушкой, так вот он сказал, что ребенок, когда тот родится, сделает ваш с ней брак нерушимым. И потом еще сказал, что если родится мальчик, то он заставит Вас передать титул ребенку, а Вас ушлет послом куда-нибудь далеко и надолго.

– А что еще сказал король?

– Ну еще сказал, что конечно сожалеет, что это не его ребенок и что кто-то имел то, чего не имел он, и еще что матушке достаточно лишь слово сказать, чтобы он все бросил к ее ногам.

– Он так сказал? – тихим шепотом переспросил герцог.

– Батюшка, не гневайтесь… я клянусь, матушка тогда на него сама за такие слова рассердилась, и он извиняться стал… и уверять, что больше не будет такое ей говорить, и что несмотря ни на что заботиться о ребенке будет также как и о ней…

– Значит, после этого ты решила убить сразу и ее, и ребенка? – спросил герцог, хотя его уже абсолютно не интересовал ответ Катарины, он судорожно прокручивал в голове воспоминания о своем разговоре с королем, когда доложил ему о беременности Алины. Он вспомнил как злобно и яростно тот рявкнул: "Что?" и лишь после его фразы: "Вскоре Вы станете еще раз отцом, мой государь", сразу смягчился и ответил: "Что ж, это приятное известие, хоть я совсем и не рассчитывал на это". Получалось, что Алина вовсе не допустила его к себе, а он пошел навстречу ее желаниям… и именно поэтому она была с ним всегда дружелюбна, мила, ласкова и любезна. А ребенок… ребенок у нее мог быть и от первого мужа… Ведь еще Лерон сказал, что роды хоть и были преждевременными, но ребенок выглядел вполне доношенным, и он не понимает от чего тот умер. От размышлений его отвлекли рыдания Катарины.

– Я боялась… боялась, что останусь в той башне навсегда, боялась, что Вы забыли обо мне… – плакала она навзрыд, сбившись с уважительного обращения к отцу, на то, что было ей привычней, – к тому же Вас могли услать куда-то послом… я думала, что если не будет ее, и этого еще одного Вашего ребенка, Вы вспомните обо мне…

– Что ж ты добилась своего, я вспомнил… Что дальше? – тихо проронил он.

– Отец, простите… Христа ради простите… – зарыдала она с новой силой.

– Ты понимаешь, что лишила меня наследника и чуть не лишила любимой супруги?

– Я виновата… очень… если бы я могла все исправить…

– Всей своей жизнью будешь это исправлять! – зло проговорил он, затем, склонившись, схватил Катарину за волосы и запрокинул ей голову, вынуждая смотреть ему прямо в глаза, – Моя супруга и теперь твоя мать очень добра, она простила тебя, а вот я нет. И для того, чтобы заслужить мое прощение тебе придется постараться… очень постараться, Катарина. Только ради супруги я согласился позволить ей забрать тебя из монастыря, но на условиях жесткого контроля твоего поведения. Она пообещала мне, что будет сурово наказывать тебя за любую даже незначительную провинность. А ты сейчас пообещаешь, что, во-первых, будешь беспрекословно слушаться ее, а во-вторых, ничего не посмеешь скрывать ни от нее, ни от меня.

– Я не посмею скрывать ничего… и матушку слушаться буду, – а потом, всхлипывая, спросила, – Вы теперь часто наказывать меня будете, да?

– Как заслужишь.

– А как понять, что заслужила?

– Закон нарушила, наставление не выполнила, нестарательна была, дерзила, ленилась… Да много чего еще. Ты вот как сама считаешь, сейчас тебя есть за что наказать?

– Вы хотите прямо сейчас меня наказать? – испуганно спросила она.

– Боишься?

– Да, батюшка… боюсь… и еще стыдно мне… так ведь только слуг, да детей неразумных…

– Может, тогда лучше тебя здесь оставить? – отпуская ее голову, усмехнувшись, спросил он.

– Нет, не лучше… не оставляйте, пожалуйста, не оставляйте… – Кэти судорожно сглотнула и потупилась, – Лучше накажите… я действительно заслужила… Меня же никто не наказал за то, что я сделала…

– Это хорошо, что понимаешь, что заслужила, – мрачно проронил герцог.

Когда герцогиня увидела подходящих к ней герцога и всю заплаканную, с трудом идущую Кэти, ей захотелось подбежать к девочке обнять, прижать к себе, пожалеть и утешить, но она сдержалась. Она поняла, что Алекс наказал дочь и видимо наказал сильно, а та, судя по выражению их лиц, ему не перечила и покорно наказание снесла.

Подойдя к ней, Алекс улыбнулся, – Заждались, миледи?

– Как я поняла, у вас была обстоятельная беседа, и вы не торопились, – проговорила Алина, поднимаясь.

– Когда объясняешь правила поведения, спешка вредит, дорогая.

– Так Вы удовлетворены результатами беседы? Вы разрешаете мне забрать ее отсюда?

– Только на тех условиях, о которых мы договорились. Я предупредил ее, что в случае ее непокорности, я заставлю ее очень пожалеть о таком поведении.

– Вы сильно наказали ее?

– Да, – кивнул он, – И действительно сильно. Ей сейчас и ходить больно, да и сидеть она по меньшей мере дня три не сможет.

– Как же мы поедем обратно? – расстроено спросила Алина.

– На коленях в карете постоит, если хочет завтра уехать отсюда, а не хочет, может оставаться. Ты как хочешь, Катарина?

– Я на коленях постою, батюшка.

– Видите, какая дочь покорная? Вот разрешили бы Вы мне с самого начала воспитывать ее, глядишь, и ребенок был бы жив. Ведь даже в писании говорится, что нельзя жалеть розги для чад своих, – проговорил герцог, с усмешкой глядя на герцогиню.

– Возможно, Вы и правы… Только какой толк сейчас говорить об этом?

– А такой, дорогая: на будущее учтите, что наказание это не столько возмездие, сколько способ предотвратить будущее правонарушение. А то Вы так и норовите меня за руку схватить, как я только наказать кого-нибудь собираюсь.

– Учла, милорд. За руки больше хватать Вас не буду.

– Вот и хорошо.

– Милорд, отец-настоятель велел передать, что Вы можете комнату рядом с моей занять, она свободна, и еще он просил Вас зайти к нему, когда Вы сможете: или сейчас или после вечерней службы, он поговорить с Вами хочет.

– Я сейчас зайду. Где его найти?

– Вон по той лесенке поднимаетесь, и дальняя дверь в конце коридора, там его келья.

– Хорошо, – кивнул он и зашагал в указанном Алиной направлении.

– Очень больно? – Алина повернулась к Кэти.

– Я заслужила… – подавленно проговорила Кэти и вдруг шагнув к Алине опустилась перед ней на колени и, обхватив ее ноги, расплакалась, – Матушка, ведь теперь все равно в замке все узнают, что так наказывают меня… я же сесть не смогу да и горничные видеть будут… зазорно то как, матушка…

– Насчет горничных не волнуйся, помогать тебе я Сьюзен прикажу. Она немая теперь. Герцог ей приказал язык отрезать. Так что кроме нее знать никто ничего не будет. А пока сидеть не сможешь, будешь в своих комнатах есть, вроде наказание такое. К тому же не беспокойся, все слуги в замке сейчас вымуштрованы так, что никто ничего ни спрашивать, не интересоваться, ни тем более сплетничать не смеет.

– Матушка, Вы так добры… Благодарю Вас…

– Вставай, давай. Ты главное постарайся слушаться и вести себя хорошо, чтоб постоянно тебя наказывать не пришлось.

– Я буду стараться… но если уж провинюсь, то Вы сразу накажите… – поднимаясь с колен, тихо попросила она, – а то отец, он будет проверять… я пообещала рассказывать ему обо всех моих проступках…

– Коли провинишься, накажу, не волнуйся. А сейчас иди к себе, полежи. Можешь отца Стефана попросить тебе полотенце в холодной воде намоченное дать. Если приложишь холодное что-то, полегче тебе будет. А если не постесняешься ему рассказать, что наказали тебя и скажешь, что я помочь тебе разрешила, он еще и травок тебе заварит, что боль унимают.

– Нет, я не хочу говорить… стыдно очень.

– Дело твое, конечно… Но он добрый, и пожалеет тебя, и поможет и наверняка не расскажет никому.

– Я подумаю…

– Конечно, подумай, иди и подумай, – кивнула Алина и ушла.

Катарина пошла в сторожку. Увидев ее, отец Стефан, сидевший за столом, поднялся, мимолетно взглянул на нее и, ласково улыбнувшись, проговорил:

– Что-то ты неважно выглядишь, деточка… Ты отдохнуть не хочешь? Можешь, полежишь? А я пойду у ворот подежурю. Если понадобится что, покличь.

Катарина посмотрела на него долгим взглядом, а потом тихо проговорила, – Наказали меня.

– Что ж дело житейское, – отец Стефан вздохнул, – коли за дело, выводы сделай, да на ус намотай, а коли без вины, скрепи сердце и прости.

– За дело… меня теперь сколько не наказывай все за дело будет… Вы же все знаете… – Катарина всхлипнула, – только что мне на ус наматывать? Я ж все равно не исправлю уже ничего… конечно, больше так я не поступлю никогда, а какие выводы еще можно сделать?

– Покорности тебе не хватает, деточка. Этому видно тебя и научить пытались… Кто наказал-то, матушка, али батюшка приехавший?

– Батюшка.

– Поздно взялся он за тебя, конечно… тебе бы хорошая порка до того, что ты натворила не помешала бы… но и сейчас не повредит. Так что не серчай на отца.

– Я и не серчаю… я знаю, что заслужила…

– Лукавишь ты, деточка, ой лукавишь. Обидно тебе. Считаешь, что и так выводы из всего произошедшего с тобой сделала, что и без наказаний все осознала и сама к прошлому не вернешься. Только ты не понимаешь, как заблуждаешься. Не примешь сейчас покорно волю родителей, считая, что своим умом жить способна, и никакой контроль тебе не нужен, уже с правильного пути свернула. А там легко и еще дальше от него совсем уйти. А когда осознаешь, что вновь с пути сбилась, уже поздно и снова назад возврата нет.

– Да я покорно, покорно все снесла… – из глаз Катарины вновь закапали слезы.

– Вот что, деточка, скажу я тебе: ты покорная была лишь от страха перед отцом, а не от разума, поэтому и обидно тебе и горько… А вот когда умом признаешь власть родителей и наказание как благо и заботу о тебе принимать начнешь, вот тогда и горько не будет и обиды пройдут.

– Мне не горько, мне стыдно очень…

– А чего стыдиться-то? Стыдиться надо, коли дурное что сделал, а коли раскаялся, наказание праведное понес, да исправиться стремишься, в этом стыда нет. Это ж как лечение. Рану промывать от грязи да обрабатывать завсегда больно, но без этого не заживет она. Так и с душой. Считай, отец душу тебе старается этим вычистить. Поэтому покорно терпи, да благодари за заботу, раз сама ее в грязи вымазала.

– И долго так ее чистить надо?

– С твоей гордыней, да самоволием, боюсь, что да…

– А если я стараться буду, и все-все выполнять, а он все равно будет меня наказывать? Тогда как?

– Эх, деточка, – отец Стефан тяжело вздохнул, – как же тебе гордыня-то глаза застит… Ты еще и не выполнила ничего, а уже наперед: "тогда как?". Да никак. Отец ведь не враг тебе, чтобы напрасно тебя наказывать. Раз наказывать станет, значит, посчитает, что необходимо то тебе. А ты должна в любом случае покорно принять волю его. Это за счастье почитать надо, что родители о тебе пекутся и от бед уберечь стараются, да на путь истинный наставляют.

– Вы считаете это счастье, когда наказывают? Возможно, можно почувствовать, что ты искупил вину, понеся заслуженное наказание и перетерпев унижение… но счастьем это быть не может.

– Ты, к сожалению, не поняла… счастье, это не когда наказывают, а когда твердо знаешь, что если наказали, то это только для того, чтобы ты с пути правильного не сбилась. Тебя ведь, как я понял, раньше так не наказывали?

– Почти нет… Опекунша однажды розгой раз десять ударила, да отец один раз попытался, но матушка вмешалась и не дала…

– А вот это она зря… – отец Стефан сокрушенно покачал головой, – Видишь, к чему это привело? Я хоть и люблю Алину, но не могу не сказать, добра она слишком, и доброта эта ее иногда боком выходит. Не надо было ей вмешиваться, поучил бы тебя отец, глядишь, и образумилась бы ты раньше. И мается ни тебе, ни ей так бы не пришлось. Разве не счастьем бы это было бы для тебя? Только ты тогда, как и сейчас впрочем, не поняла бы этого. Плакала бы, да обижалась, однако с пути бы не сбилась.

– Мне раньше это никогда в голову не приходило… а отец так сегодня тоже сказал… значит, мне это сейчас даже на благо? И надо терпеть, как лечение души? Чем больше, тем лучше, да?

– Зачем больше-то? Выполняй, что говорят, и будь покорна во всем. Этим и душу лечить будешь и излишних наказаний избежишь. Зачем лишнее-то терпеть? Поди ведь еле стоишь сейчас-то… Хочешь, травок тебе заварю, чтоб побыстрее прошло все?

– А можно? Мне, конечно, хочется… больно очень, сил нет… – Кэти всхлипнула и поморщилась, – и матушка разрешила Вас попросить. Только для души это не хуже будет?

– Это что ж выходит, ты матушке своей не веришь? Раз разрешила она, чего еще спрашиваешь?

– Так Вы сами сказали, что добра она слишком и боком то выходит…

– Ты судить-то ее не смей! Не тебе судить ее, – он сердито сверкнул глазами, и, налив в чайник воды, поставил его на небольшую печурку, добавив – Твое дело сейчас и ее воле, и воле отца покорной быть. Сказала она, что разрешила, а отец не запрещал, значит можно тебе, а вот коли, запретит кто из них, то вот тогда нельзя и будет.

– Что Вы, отец Стефан, я и не думала судить ее… как я могу… она ведь меня защищала, и не знала она тогда, что я настолько скверная, что то мне необходимо было… Это теперь она об этом знает… поэтому теперь тоже будет… и мне так стыдно сейчас… так стыдно, что я такой оказалась и ее надежд не оправдала.

– Вот этого ты правильно стыдишься, теперь осталось только помощь и от нее и от отца с благодарностью принять и постараться исправиться. Иди, ложись деточка, а я холодненькое полотенчико приложить тебе принесу, отварчиком тебя напою, да мазь потом дам, глядишь, и полегчает тебе.

– Благодарю, отец Стефан, – Кэти прошла к себе в комнатку и легла кровать, – Вы такой добрый…

Постучав в келью отца-настоятеля и услышав его ответ, Алекс Тревор вошел в небольшую чисто убранную комнату.

– Вы звали меня, святой отец?

– Да, Ваша Светлость. Я хотел поговорить с Вами, – кивнул тот.

– Алекс, просто Алекс, святой отец. В святом месте условности ни к чему…

– Что ж, как пожелаете, Алекс. Как Вы понимаете, разговор пойдет о Вашей супруге.

– Да, я догадывался.

– Я не буду скрывать, Алина очень дорога мне. Она не только моя воспитанница и духовное чадо. Эта необыкновенная девочка похитила мое сердце, я очень люблю ее, поэтому мне больно смотреть, как Вы, Алекс, уничтожаете то, что я долгие годы взращивал и лелеял, – он помолчал немного и тяжело вздохнул, – Сейчас я сделал все, что мог, чтобы дать Вам возможность быть с ней счастливым. Постарайтесь воспользоваться этой возможностью и не уничтожить то сокровище, каким обладаете… Еще одного Вашего предательства она не переживет.

– Вы сломали ее… – задумчиво проговорил герцог, – Неужели Вам не жаль ее?

– Я не сломал, я с корнем вырвал. Она тихо задыхалась и засыхала в прежних условиях. Сейчас либо Вы сумеете найти для нее лучшие, либо она быстро погибнет. Последнее кстати не аллегория. Алина не дорожит жизнью и, к моему большому сожалению, стоит ей лишь захотеть, она может покинуть этот мир, дверь для нее уже открыта. Ее держат лишь привязанности и долг. Хотите ее удержать, Вы должны стать ее самой большой привязанностью.

– Святой отец, ей нужен ребенок. Его она не сможет бросить. Только я ей его дать не могу… я никогда не нарушал клятв… но я готов закрыть глаза, на любого… я сделаю для них все…

– Вы потеряете ее, Алекс, если постараетесь принудить к этому. Пока Вы живы, у нее может быть ребенок только от Вас.

– Вы предлагаете мне умереть? Ведь даже смерть короля не освободит меня от данных ему обещаний, а сам он от них не откажется никогда.

– Нет, я предлагаю Вам смириться с тем, что у нее не будет детей. Пока не будет… а дальше все в руках Господа. Может и найдется решение, которое сейчас никому даже в голову не приходит.

– Значит, я должен жить в постоянном страхе, что стоит ей только захотеть, и она покинет этот бренный мир?

– В Ваших силах, Алекс, сделать так, чтоб ей не захотелось это.

10

Утром Алина, зашла в келью матушки Калерии, когда та молилась. Увидев, что монахиня не обернулась на звук открываемой двери, Алина молча замерла у двери, терпеливо дожидаясь конца молитвы. Закончив молиться, мать Калерия поднялась с колен, повернулась к Алине, улыбнулась и осенила ее крестным знамением.

– Храни Вас Господь, матушка, – улыбнулась ей в ответ Алина, – Я попрощаться пришла, уезжаю, супруг за мной приехал, и Катарину забираем.

Мать Калерия укоризненно покачала головой.

– Я знаю, что по самому краю пойду… помолитесь за меня матушка, очень я хочу помочь ей.

Мать Калерия ласково коснулась кончиками пальцев щеки Алины, в ее глазах сверкнули слезы.

– Я знаю, что Вы жалеете меня, матушка, и что любите, знаю… и не хотите, чтобы я забирала Катарину отсюда… только не могу я иначе… моя вина в том, что она так оступилась тоже есть… дочке моей много испытаний пережить пришлось.

Мать Калерия глубоко вздохнула и обернулась к распятию, висевшему на стене:

– Господи, прости меня грешную, ты ведь знаешь, что то, что сказать ей хочу лишь от того, что люблю ее, скажу…

– Матушка, не надо… – Алина испуганно схватила одной рукой ее за руку, а другую прижала к ее губам, – Умоляю, не надо из-за меня обет нарушать. Я в жизни себе этого не прощу…

Мать Калерия осторожно отвела ее руку от своих губ:

– Обет, Алина на пользу душе идти должен, и не во вред другим людям. Спаситель и в субботу от недугов избавлял, коли то необходимо было. Не ты ли, моя хорошая, учила меня, что во всем мера нужна? И что не грех от строго соблюдения канонов отойти, коли то на благо другим будет? Ты ведь знаешь, по какой причине обет блюду. Так что не печалься, что из-за тебя его нарушить решила. То даст Бог всем на пользу будет… и надеюсь, Господь по милости своей простит меня за это… А сказать вот что хотела: Ты дочь свою с собой не ровняй. Ты все по себе ее судишь, а она не такая и ни капли на тебя не похожа и чувства и мысли у вас разные… Она привыкла добиваться того, что хочет и ни перед чем не останавливаться. И не держат ее ни любовь к ближним, ни страх перед Господом. У нее лишь чувство самосохранения хорошо развито. Так что держать ее может лишь страх за собственную жизнь и судьбу. И сама она не любит никого, она хочет, чтоб только ее любили.

– Отца она любит, матушка…

– Если б действительно любила, разве бы посмела на его, как она думала, ребенка демона натравить? Нет, она хотела, чтоб только ее он любил.

– Почему только ее? У нее две сестры, о которых она заботилась, и которых ее отец любил не меньше ее.

– Заботилась и делила любовь отца, но только пока оставалась центральной фигурой… Вот скажи: как только это изменилось, она продолжила по-прежнему заботится о сестрах?

– Ну не совсем… Она, скорее всего, ревновала и их… Луизу, младшую сестру, даже в окно вытолкнула… Случайно, конечно, но факт остается фактом… Однако сейчас она раскаялась… Теперь она даже ко мне с любовью относится.

– Тебя она сейчас не столько любит, сколько понимает, что необходима ты ей, чтоб оградить от всех неприятностей и обеспечить неплохое существование. Не обольщайся, Алина, и на любовь ее не надейся. Если почувствует она, что сможет вырваться из-под твоего контроля, она постарается сделать это, и никакие чувства к тебе ее не остановят. Тебе очень непростая девочка в дочки досталась, и сладить с ней тебе очень непросто будет.

– Зачем Вы так настраиваете меня против нее, матушка? Хотите, чтоб я здесь ее оставила?

– Ты не оставишь, Алина. И я знаю это… И еще знаю, что предаст она тебя рано или поздно… и от того будешь ты к этому готова или нет, сможешь ты этому что-то противопоставить или нет, зависит жизнь и судьба всех, кто дорог тебе, да и твоя тоже.

– Вы хотите сказать, что я не сумею наставить ее на путь истинный и обреку душу ее на погибель?

– Этого я не знаю, Алина… Знаю лишь, что чем больше успеешь вложить в нее веры в Бога, стремления его заповедям следовать и страха, что может душу свою на вечные муки обречь, коль еще раз оступится, тем больше шансов у нее будет избежать подобной участи.

– Я постараюсь, матушка.

– Вот и хорошо. Я знаю, как непросто тебе будет, и жалею тебя очень, но ты сама путь этот выбрала.

– Отец-настоятель сказал, что Господь ведет меня по нему, потому что осуждала Вас, матушка. Вот сейчас Вашу роль на себя и примеряю, чтоб грех тот лучше осознать могла…

– Алина, так я тебе поводов для осуждения столько дала, что и не перечесть, так что это скорее мой грех, чем твой. Ты просто до сих пор поверить не можешь, что иногда лишь такие методы действенными оказываются, вот и пытаешься доказать, что лишь любовь может врачевать души, а взыскательность и строгость вовсе ни к чему. Только ты учти, с Катариной твоей ничего подобное не пройдет. Ей жесткий контроль нужен. Сил самой противостоять искушениям у нее нет.

– Отец-настоятель предупредил… Сказал, что не отпустит со мной Катарину, если не пообещаю строго следить за ней. Я, правда, надеялась, что она скоро сама поймет к чему стремиться надо, и мне надо будет лишь поддержать ее на этом пути.

– Не рассчитывай на это, горлинка моя… по правде сказать, ей лишь в монастыре место, и ты сама это знаешь.

– Не готова она сейчас Богу жизнь посвятить, а без этого в монастыре делать нечего…

– Алина… ты всей свой жизнью доказываешь обратное, осознание приходит и тут…

– Наверное… но, матушка, не вынесет она сейчас жизни монастырской… жалко мне ее… я отняла у нее единственное, чем она дорожила… ненароком отняла то, что хотела всегда иметь сама и никогда не имела…

– Я и говорю, ты с собой ее ровняешь и по себе судишь, а она не такая. Твоя дочь, не задумываясь, преступила заповеди Божьи и обрекла на погибель ни в чем неповинного младенца. Ты оправдываешь ее желание убить тебя тем, что не сумела обеспечить ей более комфортное существование, осуждая себя. А он чем перед ней провинился? Он еще не родился, а она уже видела в нем угрозу своим интересам и решила его убить. Ты представляешь, что должно быть в душе у того, кто решился на такое? Ты бы так смогла?

– Не знаю, матушка… Господь был милостив ко мне, мне такие мысли в голову никогда не приходили. Я лишь знаю, как больно ощущать, что единственный на всем белом свете родной для тебя человек не любит тебя… И знаю, как такая боль туманит разум. Мне жить от нее не хотелось. Я лишь благодаря любви отца-настоятеля смогла почувствовать любовь Бога и твердую опору в жизни получить… Если бы не он, то и не знаю, что было бы со мной… может, и убила бы кого, как знать…

– Ой, Алина, не надо. Ты про убийства не придумывай. Ты лишь душегубов-горцев, этих разбойников, да убийц без дрожи в руках убивала, причем спасая и защищая в первую очередь других, а потом уж себя, да притом с благословения отца-настоятеля… Испытав в малолетстве боль сама, ты не озлобилась, а стала других от боли и страданий защищать. Я очень хорошо помню, и как ты за Нину заступалась, и как щенка сначала от смерти спасла, а потом защищала всегда… Ты была готова даже ради твари бездушной пожертвовать и своим достоинством и собственными интересами… Мне ведь в начале казалось, что ты это делаешь, лишь, чтобы мне досадить, я лишь потом поняла, горлинка моя любимая, что ты иначе просто не можешь, так как жалеешь всех… А от дочки своей такого не жди… Никто ей не дорог, никого она не жалеет кроме себя, и не будет она ничем жертвовать ни ради кого…

– Почему Вы в этом так уверены, матушка? Ну не могу я поверить, что Катарина столь эгоистична… Должна она на доброту и ласку тем же отозваться. Должно же быть у нее хоть что-то светлое в душе. Помолитесь о ней, матушка, чтоб Господь призрел ее и помог ей душу от скверны очистить…

– Зря жалеешь ты ее, Алина, ей не жалость твоя нужна, а узда крепкая и шоры, чтоб только в нужном направлении смотрела, и свернуть никуда не могла. Я, конечно, буду молиться о ней, только мало что это даст, если ты ее так не взнуздаешь и с плеточкой в руке в нужное направление не направишь. Да при этом готова всегда будешь, что в любой момент взбрыкнуть она может, чтоб узду ту порвать попытаться.

– Буду, буду строго ее направлять и контролировать… и то, что Вы сказали мне, матушка, учту… Хоть и тяжело мне постоянно в голове держать, что дочь моя еще раз что-то против меня предпринять может попытаться… Но я понимаю, что неспроста Вы решились обет нарушить… Что-то Вы знаете о ней, что я не вижу… или не хочу видеть…

– Не хочешь, горлинка моя, просто не хочешь… Я не хотела когда-то хорошее за плохим видеть, а вот ты, наоборот, Алина, за хорошим плохое отказываешь разглядеть.

– Уж коли Вы говорить стали, матушка, скажите, неужели Вы и правда, как только что сказали, раньше считали, что я за Нину, да и за щенка заступалась, лишь, чтобы досадить Вам?

– Да, Алина. Уверена была. Думала, что противостоять мне пытаешься лишь по гордыни своей… я ведь и отцу-настоятелю не верила, полагала, что привязался к тебе просто он и потакает во всем поэтому… Казалось мне, что спасение души возможно лишь при строгом соблюдении канонов и правил. А оказалось, что правилами этими я душу свою замуровала, и глуха стала и к состраданию, и к любви, и к промыслу Божьему… и сама, уверовав в безгрешность свою, в грех впала, демонам на радость, да потеху… И ведь если быть до конца откровенной и с Нины строже взыскивала из-за того, что ты защищала ее, а уж про щенка и говорить нечего… Не могла я при тебе поступить иначе, казалось мне, что достоинство свое этим уроню и правила, что отстаиваю, предам. В общем, пока ты демона мне, что смеется у меня за спиной, не показала, была я уверена, что противостоишь ты мне и всячески в искушение ввести пытаешься, и щенка для этого притащила, и Нину с пути истинного сбиваешь, и отцу-настоятелю голову заморочила… Одним словом обвиняла я тебя во всех грехах, и видеть не хотела, что грехов никаких и нет, а есть любовь, забота и сострадание. Так что, горлинка моя, пыталась я разглядеть соринку в твоих ясных очах, не замечая бревна в своих. В чем все это время каюсь…

– Бревен в глазах и у меня достаточно, так что про сор и ясные очи не утрируйте, матушка. И вообще я не к тому спросила… Я уверена была, что Вы все про меня знаете, лишь переделать пытаетесь… И тогда я действительно противостояла Вам, только не с целью досадить. Я почти святой Вас считала, но очень хотела, чтоб Вы поняли, что нельзя с других требовать то, что Вы для себя нормой определили, у каждого своя планка, и я уверена была и тогда, да и сейчас, что Господь радуется всем попыткам совершенствования души, а не лишь безупречно идеальным. Нина старалась, а то, что сил у нее не хватало, так то не вина, а беда ее была. А когда Вы взыскивали с нее так сурово, у нее совсем руки опускались… Боялась она Вас очень, а если в душе страх, любовь за ним не разглядеть… Мне же так хотелось поделиться со всеми тем, что я узнала, что каждый может чувствовать любовь Бога… Вот я и старалась это до нее донести и поддержать ее, и внушить ей, что Вас нечего бояться. А со щенком еще проще. У меня же никогда не было ни игрушек, ни друзей… и вдруг живая, пушистая игрушка, умеющая радоваться, печалиться и даже полюбившая меня и ставшая моим преданным другом. Да я что угодно была готова сделать, лишь бы его никто не обидел и не разлучил нас. Хотя если бы тогда я увидела, что ему хорошо без меня у нового хозяина, я бы отступила и вернулась бы без него…

– Кстати всегда спросить хотела, почему ты не боялась?

– А чего бояться? До того как я почувствовала любовь Бога, ни смерти, ни боли я не боялась. Мне было так больно на душе, что к смерти я стремилась, а боль могла или привести к смерти или заставить забыть о боли в душе… А после того, как я ощутила любовь Бога, мне вообще ничего страшно не стало. С ней вообще не страшно ничего.

– А демонов ты и сейчас видишь?

– Нет, слава Богу… Это тяжело очень – их видеть… Сейчас я их вижу, только если очень хочу увидеть и прошу о том Господа… Если бы я их постоянно видела, с ума бы сошла уже наверное… кругом меня столько грязи, что вокруг их должна быть просто толпа немереная…

– Ты необыкновенная, Алина… – монахиня нежно притянула к себе герцогиню, обняла и поцеловала, – как же тебе должно быть тяжело в миру, деточка моя дорогая. Дай Бог тебе сил выдержать все, и спаси тебя Господи, – она перекрестила ее, – Пока я жива, всегда о тебе молиться буду… И о детях твоих буду, и о супруге, чтобы позволил вам Господь достичь семейного благополучия и взаимопонимания, горлинка моя. И чтобы вел он тебя по жизни тем путем, что сам для тебя уготовил.

– Спасибо, матушка. Я о Вас тоже всегда молюсь.

– Я знаю о том… – кивнула мать Калерия, еще раз поцеловала герцогиню и снова перекрестила, – Иди с Богом, моя хорошая.

Когда Алина вышла монахиня вновь опустилась на колени перед распятьем:

– Господи, помоги ей… Помоги достойно по пути тобой ей предназначенному пройти… ты много испытаний ей на пути уготовил, дай ей сил выдержать все… и не дай никаким злым силам это сокровище уничтожить, дай им насладиться в полной мере всем, кому посчастливиться на своем пути с ней соприкоснуться, так же как мне даровал это когда-то…

Мать Калерия прикрыла глаза, вспоминая.

– Алина, твой щенок опять налил лужу на пороге храма. Я ведь говорила, чтоб ты не смела спускать его с веревки, – раздраженно проговорила мать Калерия в упор глядя на синеглазую девочку с длиной каштановой косой.

– Я сейчас уберу, матушка, – та развернулась в сторону храма.

– Я с тобой еще говорить не закончила! – прикрикнула она на нее.

Девочка обернулась и молча замерла.

– Ты поняла, что его нельзя спускать?

– Его нельзя держать на веревке, матушка. Он рвется на ней так, что того и гляди задушится и скулит еще… Не может он сидеть на привязи. Он маленький еще, ему бегать хочется.

– Алина монастырь не место для собак вообще. Ты притащила его сюда и еще хочешь, чтоб он бегал везде.

– Вы же знаете, что я спасала его… его утопить хозяин хотел… и отец-настоятель разрешил его здесь оставить…

– Отец-настоятель тебе вообще все что угодно разрешает. Ты вконец заморочила ему голову. Только сейчас уехал он, и заступаться за тебя некому. Поэтому предупреждаю: еще раз спустишь пса, я сама его выгоню.

– Он не пес, он щенок еще маленький совсем… и он не может сидеть на привязи, – девочка упрямо насупилась.

– Он не может здесь на ней не сидеть! Это святое место, а он его оскверняет! Понятно это тебе или ты нарочно этого и добиваешься?