Текст книги "«Если», 2011 № 04"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Святослав Логинов,Дмитрий Казаков,Юрий Бурносов,Наталья Резанова,Аркадий Шушпанов,Мария Галина,Дмитрий Байкалов,Николай Калиниченко,Александр Григоров,Елена Ворон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

«Молодость – не повод для немоты». Или так: «Разве молодой – значит безъязыкий?». Жидковатое, но грамматически точное питье. Если он не перепутал, конечно, дозировку порошка.

Старик принял послание. Понюхал. Пригубил. Лицо его не изменилось, но он сразу же отставил кубок, будто отказываясь пробовать дальше.

Шмель сжался на своем кресле. Обернулся к Стократу – тот держал ладонь на рукояти меча. Скверный признак.

Старик хлопнул в ладоши, требуя новый кубок. Руки его засновали, как лапы паука. Шмель отхлебнул воды – губы пересохли, и язык прилип к нёбу. Мастер говорил: «Чтобы понимать тонкие смыслы, ты должен отказаться от острой и соленой пищи, не прикасаться к вину, всегда носить с собой флягу и смачивать рот, не допуская жажды…».

Старик придвинул к нему новое питье. Шмель попробовал…

«Добро пожаловать, маленький брат».

Он поперхнулся. Едва удержал кашель. Снова выпил чистой воды; послание было составлено по высочайшим законам, с длинным шлейфом послевкусия.

– Стократ, – Шмель обернулся к спутнику со слезами облегчения на глазах. – Он вежливо приветствует нас в доме людей и просит тебя не прикасаться к оружию. Он говорит, что они пережили… потеряли… короче, смысл в том, что и так много народу убили, нас убивать не станут. Не трогай, пожалуйста, меч.

* * *

Он ждал, молчал и смотрел, как ползут тени по вытоптанной бурой хвое.

Старик и мальчик беседовали. Несколько сотен вооруженных людей ждали, чем закончится этот разговор.

Шмель то казался уверенным, то вдруг бледнел и принимался быстро хлебать чистую воду из кружки. По расчетам Стократа, мальчишке давно пора было отойти по нужде, – но тот сидел, глотал и пил, возился с порошками и флаконами и поднимался только затем, чтобы дотянуться до редкого, затерявшегося в мешке ингредиента.

«Странно, – думал Стократ. – Я считал, что повидал на свете все – города и порты, горы и смерчи, пустыни и толпы. Я считал себя опытным. А теперь я беспомощен, как муха, и не знаю, чем ему помочь. Что им сказать? Откройте глаза, посмотрите на небо? Откройте рты, скажите друг другу слово, ваши языки не затем только, чтобы вкушать? Я, Стократ, низведен здесь до уровня немой скотины…»

А солнце склоняется. Близится время, назначенное князем. «Если не вернетесь через сутки, – пообещал он, – мы атакуем».

* * *

«Мой учитель умер, отведав послание. Почему он умер?»

«Низость предваряет доблесть».

Вот так, просто, коротко, бессмысленно, сколько ни пробуй: «Сперва низость, потом доблесть». «Низость как условие доблести». И что это может значить, сучок вам в пасть?!

«Моего учителя нельзя оживить», – сообщил он осторожно.

И получил ответ:

«Те, кто его отравил, мертвы тоже».

Невесело. Но, по крайней мере, нельзя ошибиться с прочтением.

«Вы грозили отравить нашу воду. Зачем?»

«Они грозили. Воля бунтовщиков. Они хотели войны».

Шмель перевел дыхание: «Люди… чужаки беспокоятся. Они боятся…» Выплеснул на землю незаконченное послание. «Боятся» – так нельзя. Надо по-другому. Он хлопнул в ладоши, повторяя жест старика, требуя чистый кубок; заметался, перебирая свои флаконы и порошки, вдруг растерявшись, почувствовав себя беспомощным.

Старик тем временем составил новое послание:

«Те, кто хотел войны, были благородны в своих намерениях. Но высокий правитель погиб. Знак войны».

Шмель, горько подумал, что он уже догадывался об этом. Еще и высокий правитель… Кто его убил – бунтовщики?

«Как погиб высокий правитель?»

«Ты знаешь. Он получил отравленное послание. Мой племянник (непонятно) породить войну. Правитель умер от послания, это преступление. Война (непонятно) доблесть молодых. Мой племянник виновен в преступлении и его (непонятно) заговор».

Шмель всмотрелся в неподвижное лицо старика. Вышивка на его висках и скулах складывалась в узор со звездами, стрелами, зубчатыми колесами.

– Что он говорит? – напряженно спросил Стократ.

– Он говорит… Вроде бы у них часть народа сговорилась и убила какого-то высокого правителя, чтобы начать войну. Все этого хотели, но это было противозаконно. Поэтому другая половина назвала тех, первых, бунтовщиками и казнила.

– Что за высокий правитель?

– Не знаю… Сейчас…

Капельки пота бежали по спине Шмеля, догоняя одна другую, когда он торопливо составлял послание:

«Высокий правитель был… лесовик? человек?»

Кажется, лицо старика впервые дрогнуло, когда он коснулся губами питья. Руки его задвигались еще быстрее, наполняя чашу смыслом:

«Высокий правитель – чужак, составлявший нам послания. Разве ты не знаешь его?»

– Мастер, – прошептал Шмель. – Учитель…

Ну конечно. Для лесовиков правитель – тот, кто владеет Языком, ведь Язык – искусство высокородных. Тот, кто составляет питье от имени князя, и есть князь, это совершенно ясно всякому, кто способен отличить на вкус «войну» от «торговли»…

– Стократ! Они думают, что убили нашего правителя! Что убили князя!

– Переубеди их, – коротко велел Стократ. – Скажи им…

– Погоди! Сейчас!

Серебряные спицы колотились в воде, вспенивая питье: «Люди в моем селении…». Не так. «Я не хочу, чтобы война…» Не так. Он закусил губу и крепко зажмурился, пытаясь представить себя лесовиком, слепым, вся жизнь – на кончике языка, вот так…

«Те, кто хотел войны, мертвы?»

«Да».

«Те, кто нанес нам оскорбление, казнены?»

«Да. Мы просим того, кто ведет войска, не начинать войну сегодня».

Шмель долго сидел, держа во рту быстро теплеющую жидкость.

«Я могу передать тому, кто ведет войска, ваши извинения».

Старик долго медлил, прежде чем сложить очередное послание.

«Мы не можем извиняться. Мы казнили тех, кто хотел войны. Хотя мы понимаем, что они были правы… Язык умирает. Но мы просим не начинать войну сегодня».

«Война, – от волнения Шмель стал составлять простые, лишенные баланса послания. – Зачем?»

Старик пододвинул к нему новый кубок:

«С войной расцветает Язык. Молодые не говорят, безъязыкие, как звери. Война (непонятно) путь Языку. Война делает их людьми».

«Почему?»

«О войне слагают песни. Песни дают жизнь Языку. Война оживляет Язык».

Шмель глубоко вдохнул и склонился над своим кубком:

«Я не знаю войну и не хочу. Разве я безъязыкий?»

Старик сидел, не двигаясь, и по его лицу Шмель понял: собеседник не знает, что ответить.

* * *

Пир начался сразу после заката. Стократ сидел за столом рядом со Шмелем, сидел вместе со всеми – и был единственным, кто мог только смотреть и слушать.

Не вкушать.

Сперва подали зелень под прозрачным соусом.

Лесовики ели бесшумно – ни хруста, ни чавканья, ни чмоканья не было слышно за столом. Звук бегущей воды придавал действу естественный ритм.

Шмель ел, зажмурив глаза, – наверное, чтобы лучше понимать. Чтобы стать наравне с лесовиками. Стократ временами вздрагивал, присматриваясь к его лицу: казалось, глаза мальчишки зашиты невидимой шелковой ниткой.

Зелень была солоноватой и странной, ни до, ни после Стократу не случалось ощущать такого вкуса. Потом подали жидкую теплую кашу; затем снова зелень, но под белым соусом. Порции были крохотные: их не ели, их вкушали.

Подали странно приготовленную свеклу. Стократ давно потерял аппетит, он почти не касался кушаний, разнообразно-странных и не особенно вкусных. Он вглядывался в лица.

Поначалу они выражали глубокое внимание. Потом – беспокойство. Потом – напряжение. А потом сидящие начали покачиваться, не видя друг друга, но чувствуя. Казалось, столы плывут в неспокойном море.

Их дыхание участилось. Затем сделалось очень тяжелым, даже шумным. Подавали мясо, овощи, снова кашу, снова зелень и еще что-то, чему Стократ не знал названия.

Люди вокруг дышали в такт, а потому у девушки со светлыми косами, сидевшей напротив Стократа, выпала из-под зашитых век и прокатилась по щеке слеза.

Стемнело. Пир продолжался. Шмель, очень бледный, едва шевелил губами и дышал, как после долгого бега.

А потом подали сладкий напиток, и над столом будто пронеслась волна облегчения. Люди брали друг друга за руки, обнимались, раскачиваясь, и дыхание их сделалось умиротворенным, глубоким, как у спящих.

Стократ тихонько выбрался из-за стола и положил руку на плечо Шмелю; мальчишка открыл глаза, будто проснулся.

– Нам пора, – сказал ему на ухо Стократ. – Если мы не вернемся до рассвета, князь атакует, ты ведь помнишь?

И они отправились обратно. Взошла луна, высветив лес, и Стократ не мог отделаться от мысли, что Шмель идет во сне. Он шагал, о чем-то думая, почти не касаясь ногами хвои – казалось, сейчас взлетит…

Потом запахло дымом, и оба ускорили шаги. Лошадь заржала – и впереди, за деревьями, заржали другие кони.

– О чем они пировали? – тихо спросил Стократ.

– Не могу объяснить.

Стократ неприятно поразился – ему показалось в первый момент, что мальчишка высокомерен. Но Шмель повернул голову и посмотрел на него искренне и совершенно беспомощно:

– Я думаю, что они пировали о свете. Но у них в языке нет слова «свет» и нет понятия «видеть». Мне показалось, это их мучит…

Стократ открыл рот, чтобы сообщить ему важное, но в этот момент навстречу им выехали вооруженные всадники, и Шмель, забыв обо всем, кинулся им навстречу:

– Уберите луки! Войны не будет! Стойте!

Во всаднике, ехавшем впереди, Стократ узнал князя и прибавил шагу.

* * *

– Все их проклятый язык. Мастер составлял послания от имени правителя, и они верили, что ты, светлейший, – тот самый человек, с которым они беседуют. В их представлениях человек, владеющий языком, – благородный, занимающий высокое положение.

– Проклятый язык, – сквозь зубы повторил князь.

Он стоял на холме, держа под уздцы лошадь, и глаза его были красными от бессонной ночи. Шмель поразился, как приятно смотреть на человека с незашитыми, живыми глазами.

– Радуйся, что они не убили тебя, светлейший, – сказал Стократ. – И держись подальше от заставы. Стреляют они отменно.

Князь хмыкнул. Перевел взгляд на Шмеля.

– Мальчишка, считай, спас вас всех, – заговорил Стократ, на этот раз вполголоса. – От большой заварухи. А может, от смерти. Подумай об этом, светлейший.

Шмель потупился.

– Дом языковеда твой, – холодно, отстраненно молвил князь. – Работа тоже твоя. Но если будешь врать в посланиях, что ты великий маг и наследник Солнца на земле…

– Я забыл, – Шмель заторопился. – Вот.

Он вытащил из кармана смятую бумажку, на одной стороне которой еще рукой мастера был записан какой-то рецепт. А на другой стороне Шмель вывел обломком карандаша, случайно затерявшимся в сумке: «Свекла – 46 лев. Наг. Вырубки под реку, север, три, пятьдесят, и от горелого места».

– Это что они хотят за вырубки. Ну и где рубить, – Шмель протянул бумагу князю, но тот брезгливо отстранился:

– Нормально запиши, пером, на хорошем листе, и отдай не мне, а Глаза-и-Уши… Ты, чужак, идешь или нет?

– Иду, – отозвался Стократ. – Сегодня же выхожу.

– Ну… скатертью дорога.

Князь вскочил верхом, крикнул своим людям, и они умчались. Ополченцы, стянутые было к заставе, ушли раньше: остались кострища да брошенный кое-где мусор.

– Ты правда уходишь сегодня? – спросил Шмель.

– Конечно. Я и так у вас застрял.

Шмель не нашелся, что сказать.

Они шли рядом. Лошадь, которую никто не вел, держалась следом, как привязанная. В который раз все, что случилось в последние часы, казалось Шмелю наваждением. Сном.

– Значит, они тоскуют о свете? – тихо спросил Стократ.

– Как можно тосковать о том, для чего даже слова нет?

Молча прошли несколько десятков шагов.

– Вождь сказал, что среди их молодежи нет таких, как я, – признался Шмель. – Вождь сказал…

– Он просил тебя остаться?

– Нет, но, – Шмель запнулся. – Да, просил. Но я же не могу зашить себе глаза, правда?

Лошадь отстала, чтобы пощипать траву на зеленой обочине. Шмель тоже задержался, сорвал пышную метелочку:

– Вот стрельник, он кислый, из его сока готовят «быстро». Чем больше сока вольешь, тем быстрее движение, о котором вкушаешь… Слушай, Стократ, иногда мне кажется, что я начинаю думать, как они.

– Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время?

– Ты запомнил, да?

– Шмель, – сказал Стократ. – Пообещай мне, что сразу же возьмешь ученика.

– Я? – Шмель пригляделся, пытаясь увидеть улыбку в глазах или краешках губ, но его спутник смотрел серьезно. – Но я же… сам пока глупый, ты понимаешь, как я могу кого-то учить?!

– Просто пообещай, – Стократ по-прежнему не улыбался. – Ну?

ЭПИЛОГ

На повороте он остановился, чтобы в последний раз посмотреть вниз. Все, кто бывал в этих местах, в один голос твердили: нет ничего красивее лесов из розовой сосны, особенно если глядеть сверху, с Белой дороги.

Он смотрел на лесопильню, на реку с портом. На раскиданные в рощах дома Правой и Левой Руки. На блестящие крыши Макухи. Там еле слышно бил барабан – хоронили несчастливого торговца Сходню. И Шмель, вероятно, был на похоронах, – а где же еще?

– Хоть бы он успел повзрослеть, прежде чем все начнется, – сказал Стократ вслух.

Дети лесовиков в конце концов прозреют. Перестанут зашивать себе глаза, посмотрят на свет; однажды попробуют сказать друг другу слово или нарисовать картинку на гладкой стене. И тогда Язык умрет, умрет высокое искусство, способное заставить человека рыдать, смеяться и чувствовать себя ближе к небу…

Язык, возникший по недоразумению. Язык, который скоро сделается не нужным никому.

– Храни его, Шмель, – сказал Стократ негромко.

И пошел в гору, не оглядываясь.

АЛЕКСАНДР ГРИГОРОВ
ЗАБИРАТЕЛЬ

^{Иллюстрация Виктора БАЗАНОВА}

Прохладный сентябрьский ветер сговорился с сумерками и пинал по земле кульки, оставшиеся после погрузки мусора. От забирателей ничего подобного не остается.

Вы только не путайте забирателя и мусорщика – это разные профессии. По сути схожие, но об этом лучше не напоминать ни тем, ни другим. Например, что делаю я, Аркадий Петрович Нышкин? Езжу по городу на служебном автомобиле и чищу словесные свалки, глагол вам в спряжение. Терминалы для вербальных отходов стоят рядом с баками для обычного мусора, но, повторяю, это ничего не значит. К бытовым помойкам, пропитанным кислой вонью, я отношения не имею.

Со своей стороны, мусорщик скажет, что слововозам он не коллега. Мол, с реальным дерьмом легче управиться, чем со словесным.

– И полезнее! – обязательно добавит мерзавец. – Потому что твердые отходы можно переработать на что-нибудь нужное. А ругательства – хрен с бодыльем.

Типичное для пролетарского класса заблуждение. Из словесного мусора, гори он фонетическим пламенем, делают много интересного – от холодных лингвистических колкостей до посылов малой и средней дальности. Самый ходовой товар – автоматы: нажал кнопочку, и полетела в противника нецензурщина одиночными или очередью. Словесную гадость и на фразеологические обороты перерабатывают, и на идиомы, и на всякие канцеляризмы.

Где-то под столицей есть специальный НИИ, в котором из нечистот делают речи государственным деятелям, тире им в ягодицы. Слова очищают, обезвреживают и пускают в ход: у чиновников о-го-го сколько людей, которым нужно отказать. Не бросать же в каждого острым словом.

Свой маршрут знаю назубок – три года работаю. А всего забирателем – пять. Сейчас во двор дома-зигзага, налево, направо и остановиться возле приемного терминала.

Первое время словесные отходы сбрасывали через обычную бытовую сеть, но эта лавочка быстро закрылась. С тех пор как народ осознал всю прелесть лингвистического очищения, никаких серверов не хватает – падают под натиском оцифрованной брани, как барышня от волнения. Пришлось устанавливать особые терминалы – с выделенным каналом передачи информации: сначала на районную подстанцию, и дальше – на город и область.

– Привет, короче, выгребатель. – Местный бродяга роется в мусорном баке. – Ты это, припозднился сегодня, в общем. Так сказать, пробки, видимо, типа.

Стоит и чешется весь от слов-паразитов. Не до словесной чистоты ему, если жрать нечего. А паразиты обычно и заводятся у тех, кому о чистоте думать лень.

– Сам ты выгребатель, – отвечаю, – гласную тебе в окончание. Давай быстрее копайся, пока мусорщик не приехал.

Прокаженный забубнил под нос, отвернулся и полез в бак. Вонь от него, как из канализации. Иногда мне кажется, что от словесного хлама разит так же – принюхиваюсь к себе, не провонял ли?

Работа непыльная, спецодежда не нужна, хожу в гражданском – кроссовки, джинсы, рубашка, куртка. Воткнул разъем накопителя в терминал, скачал информацию – и дальше поехал. Рутина, зато платят хорошо, не то что журналистам.

Я как раз журналистом раньше работал. В принципе, занимался тем же: лазил по помойкам и рыл отходы. Только считал, что творю, мнил себя интеллигенцией. Сколько того творчества в продукте, у которого срок годности – день? Кефир это скоропортящийся, а не творчество.

Загрузилось. Отсоединяю накопитель, удаляю файлы в терминале, чтобы на завтра места хватило. Спальный район: одного контейнера на три дома маловато. Народец живет простой, малограмотный, в общении неприхотливый и потому несдержанный.

Смотрю – за мной наблюдает еще один зритель.

Эта девушка часто смотрит на меня последнее время. Стоит возле подъезда и смотрит. Брюнетка, одета неброско, аккуратно. Наверное, офисный работник: они одеваются в пределах одной суммы, да и лицом похожи. Кстати, лицо наблюдательницы я раньше как будто видел.

– Чего пялишься? Цирк тебе здесь? Клоун я тебе коверный?

Она сунула руку в карман. Я успел заметить: в кулаке держала мусорную флешку – помои, значит, выносила. И решила в очередной раз посмотреть, какие такие опущенные жизнью люди забирают словоотходы. Диковинку нашла – позлорадствовать. У меня на соседнем участке случай был: один дед поджидал меня перед выемкой и матерился нарочно возле контейнера. А потом требовал, чтобы я его слова убрал – дескать, работа у меня такая. Старичье – что с них взять, кроме справки из диспансера? Как ему объяснишь, что слова обретают реальную силу, только когда становятся материальными, то есть записанными на носитель? Деду из этого предложения только пара слов-то и знакома. Но и их смысл он вряд ли передаст из-за склероза и похмелья, наложенных по злому умыслу судьбы друг на друга. В общем, погнал я тогда старикана – простыми словами, не записанными.

А потом дед перестал выходить. Точнее, ушел навсегда. Когда я узнал, мне стало горько, что, пусть и по делу, наорал на древнего дурака. Он был виноват, что стар, – я до сих пор винюсь молодостью.

Но ведь эта смотрительница – другое дело, ей и тридцати не дашь.

– Чухай, говорю, домой, а то врублю динамик на полную – весь двор ваш в своих же помоях утонет!

Она повернулась и пошла к двери, дрожа плечами – то ли смеясь, то ли плача.

Совсем настроение испортилось… ладно, еще два терминала – и домой.

Теплый сентябрь позволяет ездить с открытым окном. Вместе со свежим, щекочущим листвяной пряностью воздухом в салон пикапа влетает едкая словесная пыль, которой в любом городе полно. Музыка орет через окно, бабушки вслух газету читают, дети дразнятся. Заметьте, детские обижалки, они, как есть, гипнотические формулы порчи. Хорошо, мелкие сами не знают, что болтают – как дикари с пушками играются. Я в школе словбо занимался, чемпионом города в своем возрасте был, понимаю, о чем говорю.

– Са-аша-а! А ну домой, паразит!

– Ты кого мразью назвал, чучело? Гнида, сейчас ответишь…

– Алло, привет. Я этого подонка отшила. Так и сказала: иди, маздон, на…

Пока мимо ушей пролетает – ничего. Стоит записать на бумажку или в телефон – получается мусор. Если учесть, что человеческий мозг – тоже своего рода записывающее устройство, страшно подумать, сколько помоев мы носим в головах. Не хватает места для добрых слов, хотя запомнить их ничего не стоит. Начинает стоить, лишь когда припечет: нужно тебе, например, комплимент девушке сделать, а в голове и диктофоне пусто. Тогда беги к друзьям – может, одолжат словечко-другое до получки.

Самое смрадное место – общественный транспорт. Садишься – вроде нормальные люди с тобой едут. И вдруг – то телефон зазвонил, то бабушка по пенсионному зашла, то пьяная харя среди человеческих лиц затесалась. Выходишь с ощущением, словно тебе в карманы хлебных крошек насыпали, а за шиворот – шелухи от семечек.

Здорово, что люди придумали, как избавляться от словесного мусора, абзацем его по кеглю. Включаешь приемник Роунера, наговариваешь туда – и в контейнер. Сначала думали, обман в стиле «канадской оптовой компании»: как ты, дескать, слово поймаешь и выбросишь? Оказалось, без проблем, что физик-психолог Джерри Роунер (между прочим, канадец) и доказал всему миру. Ну и сам миллиардером стал, не без этого.

Человеку главное – сказать гадость, а когда и как – неважно. Я точно знаю, я статью о Роунере писал. По таким свалкам материалы отыскивал…

Но технология – одно, а жизнь – совсем другое. Скажем, выбросил ты пакет с объедками, а на следующий день в ведре такой же образовался. Надо или есть меньше, или выносить чаще. Так и со словами. Бывает, выбросил худое слово и забыл о нем. А на его место завсегда другая скверна лезет, организм следующую заразу вынашивает.

Осенью темнеет предательски рано. Ты не отвык от того, что в восемь еще можно ходить, не спотыкаясь, и на тебе – споткнулся.

Приехал я на свалку позже всех – машина глохла раза три. Свалка – одно название, а так обычный офис, внутри которого стоят блоки мощных серверов. Они прорабатывают и сортируют слова, сброшенные с забирательских дисков: что пригодится для большой филологии, а что пора в утиль.

– О, вот и представитель продажной прессы! – встречает меня засаленным приветствием Ефрем Поползнев по прозвищу Хрен.

– Здравствуй, Каша, – тихо говорит молодой Дима Бурлака. – Как дела?

Дима – новичок, сразу получил козырный маршрут. Кто-то из родственников работает в городском комитете по культуре.

Бурлака забирает в элитных районах – тихом центре и прилегающих частных поселках, укрывшихся от деревянного обывательского глаза в пышной листве.

Там случается, что люди выбрасывают добрые выражения – по невнимательности или из принципа. Зачем богатым людям доброта? С нами, бараньем нестриженым, только грубостью надо, жестким оборотом, лексему ему под корень.

Димка выбирает доброту из вонючего мотлоха и пользуется ею. Вообще-то рыться в мусоре нам запрещено, но случаев, когда наказывали, не было. Тот же Хрен постоянно копается в навозе, на дом работу берет – слушает в плеере. Только маршрут у Поползнева идет по промзоне, там добрым словом и не пахнет. Разве что собачий лай, но его пока распознавать не научились, как ни записывай.

Подходит Шиша – низенький лысоватый мужичок в потертом спортивном костюме, такие шьют в подпольных цехах и лепят якобы фирменные лейблы. Проводит пятерней по щетине, отчего получается звук, как от граблей, скребущих по асфальту.

– Здорово, работнички! Или порадуете чем? Или деньги никому не нужны?

Шиша покупает добро, найденное в помоях. Легче договориться с забирателем, чем с начальником сортировки. Там пожива больше, но, во-первых, дороже, а во-вторых, у шефа есть план, его нужно выполнять. Шиша платит не очень щедро – в месяц Хрен получает сотни четыре. Бурлака продавать чистые слова отказывается, а я мусор не слушаю.

Хрен и Шиша отошли за скамейку, собиратель достал флешку и нащелкал нужные файлы. Сбросил на диск и, получив купюру, спрятал ее.

– Или я дурак, или вы слишком умные, – Шиша развел руками и пошел к следующей кучке забирателей, ждущих приема у двери.

Ясно, куда идут проданные налево слова. Из них лепят похабные песенки, варят лесть-дурман, гонят рекламную отраву. Я соврал раньше, что мусор не слушаю – куда без него? Любое радио включи – такими отбросами тянет…

Дождался я очереди, скинул добычу и получил аванс. Мужики разошлись: кто по бабам – ласковое слово за деньги слушать, кто за пойлом – повышать самомнение. А кто помоложе – в Сети играться, получать похвалы от выдуманного электронного бога.

Я пошел домой, к жене. По пути ей сладких эпитетов купил – целый минутный файл. Мне как сотруднику отрасли со скидкой сделали.

Скажете, от слова «халва» во рту слаще не становится? Это вы просто не в тех магазинах скупаетесь.

– Где тебя черти носили?! На часах – девять! – Это мне от жены вместо «здравствуй». – Фу, как от тебя несет, хуже чем от мусорки! – А это мы шутим…

И как в таком маленьком человечке умещается столько злобы? Ира работает в пресс-службе горсовета, там вежливость не особо нужна. Но дома-то могла бы и потратиться на любимого мужа. Впрочем, какого там «любимого», давно прошли светлые деньки.

– Бегом мыться – и за стол. Я из-за тебя весь вечер голодная сижу…

– …жук ты навозный, – заканчиваю вместе с ней.

Нет, на самом деле она добрая. Вкусным ужином накормит, сделает вид, что не заметила, как я футбол включил, а там и под одеялом контратаку устроит, если сегодня не «вне игры». Но говорить со мной по-хорошему боится, нежности для ребенка экономит. Есть такое в планах.

Ничего, сейчас обмоюсь и сражу ее сладеньким. Подготовился, вошел в кухню – Ира телевизор смотрит.

– Смотри, котяра помоечный, Серега Трепалов с тобой начинал. А сейчас – «из Лондона передает наш корреспондент».

– Я же из-за денег ушел.

– А он, думаешь, меньше твоего зарабатывает? – Жена ткнула вилкой в сторону экрана. Серега немного дернулся: почувствовал или спутниковая картинка поплыла? – Да что мне твои деньги, если с тобой никуда не выйти: или времени нет, или зловоние источаешь, как телевизионный юморист – репризы.

Постоял я на той грани, которая отделяет семейную ссору от мировой войны, и переступил черту.

– Притяжательное местоимение тебе в перевод! – начал я и продолжил так жестко, насколько может себе позволить человек, который давно не имел дела с нормальными выражениями. Купленные эпитеты попали под горячую руку и стали частью увесистых ругательных конструкций. Всего не помню, но что-то вроде «ненаглядная, как скидка в секонд-хенде», точно звучало.

Спать легли в разных комнатах, я так и не поужинал. Наелся досыта общением в семейном кругу. Взялся читать книгу – не пошло. Когда вокруг тебя не жизнь, а поле брани, книжные фразы кажутся приторными до отвращения. «Граф, потрудитесь извиниться за глупость, верно, второпях брошенную вами». Матом это сиятельство для начала, а потом и чем потяжелее приложить. Не запоминается ничего вычурного, не выходит на дармовщинку обогатить положительный словарный запас.

Скачал какого-то современника, у Иры в е-буке закладка была, – полегчало. Заодно и пару оборотов новых запомнил.

– Чтоб тебе постмодернист классиком казался!

На следующий день у меня двигатель глох постоянно. Из графика я выбился напрочь, к дому-зигзагу добрался, когда темень доедала остаток дня, а бродяга у бака – внезапный ужин.

Я в спешке забрал мусор и поехал обратно, вдоль дома. Остановился – у соседнего подъезда пацанва приставала к девушке. Помочь бы несчастной, но график горел уже не пламенем – радиационным свечением. Разве поможешь всем девушкам на свете отбиться от всех подонков на свете? Я не супергерой и не муж этой несчастной.

– Ребята, вы умные и красивые, вам незачем делать зло. Дайте пройти, пожалуйста.

Моя вчерашняя наблюдательница. Придется положить на расписание, хотя с грамматической точки зрения это неверно. Как-никак знакомая, пусть и познакомились мы весьма странно. К тому же двигатель опять заглох, беглой гласной его по суффиксу!

– Милые мои, я бы рада поговорить с вами и выслушать, но не сейчас…

Я достал домкрат, хлопнул дверью и без особой уверенности пошел к собранию.

Храбрость не понадобилась: только я открыл рот, чтобы отвлечь компанию, как живая цепь разомкнулась, чернявенькая вышла из круга – легко, с улыбкой. Посмотрела на меня, оценила домкрат в руке и показала флешку, будто дразнила.

– Мужик, ты чего – домкрат продаешь? – прогремел в ухо старший упырь-подросток. Остальные с хрипотцой загоготали – так умеют трусливые шакалы, бесстрашные в стае.

– Да идите вы все… в филологи, – я спрятал домкрат за спину и повернулся к машине. Домкрат снова попался на глаза упырям, отчего они испытали повторный восторг.

Машина завелась сразу.

И заглохла в конце маршрута.

Позвонил в офис, оттуда направили корпоративный автомобиль: забрать мусор и меня вместе с ним.

Сижу, дожидаюсь, скучаю.

Дай, думаю, послушаю, что я сегодня набрал. Может, найду жемчужину, а Шиша мне премию отвалит. В реальном времени шарить по мусорке – недели не хватит, поэтому включаю быструю перемотку, и так понятно будет. Запищали лилипутские голоса, на всю кабину понесся скрежет высоких тонов, островками тишины молчали паузы между файлами.

Вдруг голосовое месиво прервалось – говорили спокойно и протяжно. Я остановил перемотку и услышал голос девушки из дома-зигзага. Нажал на начало.

«Здравствуйте, меня зовут Сия. Я наблюдаю за вами с тех пор, как вы стали забирать слова из нашего контейнера. Решила оставлять вам записи, каждый раз – новую. Мне очень нравится, как вы работаете, вы очень хороший. Я вас помню по газете: вы были журналистом. Вы умный и не злой, как хотите казаться.

Когда-то вы говорили, что собираетесь написать роман. Так вот, я жду его с нетерпением, даже если вам придется бросить нынешнюю службу и лишить меня удовольствия видеть вас. Верю – все получится».

Больше всего в этом послании меня удивил не привет из редакционного прошлого, не откровения Сии, а то, что она две недели подряд выбрасывала на помойку замечательные слова. Целое состояние! На дворовых хулиганов она истратила столько, что если перевести в деньги, выйдет половина моей месячной зарплаты.

Я скопировал послание в личный коммуникатор, дождался техпомощи и поехал в офис.

Забиратели передали смену и расходились по домам. В курилке Шиша обрабатывал задержавшихся новичков, вырисовывая радужные перспективы сотрудничества.

Я успел нагнать Диму Бурлаку у проходной: он не спешил с работы, холостому это ни к чему.

– Слушай, Дима, такое дело. Давай на два дня махнемся маршрутами, очень нужно.

– Я не против. Только как оформить? Учетчики прицепятся: коэффициенты разные, у тебя выработка больше.

– А никак оформлять не будем. За воротами поменяемся машинами, перед воротами – обратно. Разницу по выработке с зарплаты отдам.

– Да чего там… только если ты хочешь нарыть что-то для Шиши – лучше не затевайся. В моей добыче неделю как ничего хорошего.

– Будет, Димасик. Нужно, чтобы было!

Дома – тишина. С порога поздоровался в пространство. И в нем до каждого движения, мелкого шарканья тапочек слышно, как я открываю холодильник, выкладываю озябшую еду, стучу одинокой вилкой. Телевизор, предатель, не помогает, а наоборот – замолкает именно тогда, когда роняю банку или обжигаюсь чайником.

Ира – в соседней комнате. Прислушивается, радуется моим поражениям на кулинарном фронте и думает, что бы я без нее делал.