Текст книги "Взрослые люди"

Автор книги: Марие Ауберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

* * *

Я ЛЕЖУ В КОМНАТЕ и читаю журнал, жду звонка врача, после него я закажу билет на поезд в Гётеборг и забронирую гостиницу, решу, когда принимать гормоны, и все начнется. Наступит время, когда у меня появится хлопец, время, когда все может случиться.

Я чуть не оказалась в подобной ситуации два года назад. Я сообщила подругам, что никаких чувств, но есть один парень, с которым я познакомилась в «Тиндере», у него имеется сожительница, и это его проблема, я всегда так говорю. Марта тогда только влюбилась в Кристоффера и сидела здесь, на даче, в его объятиях, а я развлекала их рассказами о женатых мужиках, в том отпуске Олеи с ними не было. Кристоффер смеялся, а Марта закатывала глаза и говорила:

– Как это похоже на тебя, Ида, ты должна подумать о его семье, я даже не понимаю, как он решился зарегистрироваться в «Тиндере».

– Разве это не он должен думать о своей семье? – парировала я.

Но я думала о его семье, на самом деле я думала только о том, уйдет ли он из своей семьи. Я думала о нем и о том, уйдет ли он из своей семьи, когда мыла тарелки с лютиками, когда ходила с Мартой на пляж и читала старые журналы, когда отвечала на рабочие мейлы, на которые не должна была отвечать, потому что находилась в отпуске, я думала о нем и о том, уйдет ли он от своей сожительницы, я не могла на это рассчитывать, конечно нет, никто не уходит от своих женщин, но случалось и так, случалось, что люди поступали так, когда влюблялись в других. По вечерам я лежала в той самой кровати, что и сейчас, может, моя кожа была нагрета солнцем, хотя мне кажется, что тем летом было не слишком жарко, и я думала о том, каким будет следующее лето, бросит ли он к тому времени свою сожительницу и приедет ли со мной сюда. Я была немного пьяна после ужина и переписывалась с ним о том, как мы займемся любовью. Когда мы так болтали, у меня появлялось чувство, что ему больше нравится переписываться со мной, чем заниматься любовью, потому что когда я появлялась в городе, у него редко находилось время для встреч. Мне не хотелось так думать, я много раз влипала в дурацкие истории, мне хотелось думать, что сейчас все по-настоящему. Я описывала, как возьму его в рот, я втяну его так глубоко, как только смогу, и в это время буду смотреть ему в глаза, в ответ он прислал фотографию своего члена, мне пришлось сначала поласкать себя и только потом ответить: «войди», написала я, я была уже на пределе, а он долго ничего не отвечал, я ждала, ворочалась на кровати, таращилась и таращилась на голубые ячейки для сообщений, не хотела кончать, пока он не ответит. «Я скоро кончу, – наконец написал он, – представляю себе, как я жестко тебя трахаю». – «Я тоже, – написала я. – Созвонимся?» Мы делали так несколько раз, когда он был один, созванивались и слушали стоны партнера, а потом желали друг другу доброй ночи, усталые и смешливые, как будто лежали бок о бок. Но тут он долго не отвечал, а потом написал: «Слишком поздно» и прикрепил дурацкий смайлик, на этом дело и завершилось. Помню, я онанировала, пока не кончила, быстро и злобно, и пыталась не утратить флиртующей интонации, когда после всего писала ему, что нам надо поскорее встретиться и сделать все по-настоящему. «Надо», – ответил он, потом от него прилетело эмоджи с воздушным поцелуем, и от одного этого мои надежды укрепились, я лежала, испытывая воодушевление и трепет, и еще долго не могла заснуть. Вернувшись в город, я никак не могла дозвониться до него. Спустя некоторое время он прислал мне сообщение, что все зашло слишком далеко, ему было хорошо и интересно, именно это слово он употребил – «интересно», но он не создан для того, чтобы долго жить двойной жизнью, поэтому желает мне всего наилучшего и дальнейших успехов. Спасибо, написала я в ответ, ничего страшного, и тебе удачи, смайлик.

* * *

ВЕЧЕРОМ КРИСТОФФЕР ПОДАЕТ севиче из форели на закуску, а потом утку конфи. Мама, Стейн и я восхищаемся, Олее не нравится севиче, и она просто съедает кусок хлеба. Марта недовольна, потому что Кристоффер приготовил еду, которую ей нельзя.

– Многие беременные едят суши, – говорю я. – Все зависит от того, какая в них рыба.

– Наверное, я лучше знаю, – отвечает Марта.

Я слышала их разговор с Кристоффером на кухне перед тем, как он начал готовить ужин. Марта заявила, что он слишком трепетно относится к еде: «Ты не можешь каждый день затевать конфи, ты будешь часами занят, если постоянно станешь готовить такую еду, а мне в это время придется развлекать Олею». – «Не слишком-то ты ее развлекаешь», – ответил Кристоффер. Я ем жирную утиную ножку и картошку с растительным и сливочным маслом и тимьяном и соусом, беру добавку картошки, запиваю все это вином и дважды подливаю в свой бокал, они могут подумать, что я пью слишком быстро, но мне все равно. Единственный, кто пьет с такой же скоростью, что и я, это Кристоффер.

– А как твоя личная жизнь, Ида? – вопрошает Стейн после еды.

Кристоффер увел Олею в дом, чтобы уложить спать, Марта убирает со стола, я собираюсь помочь ей.

Мама шлепает Стейна по руке.

– Ай, – вскрикивает он и делает вид, что обижен. – Что, даже спросить нельзя? Это такой вариант #metoo?

Мама сбросила туфли и положила ноги на Стейна. Он медленно массирует ее ступни, у мамы загорелые ноги с натянутыми, узловатыми выступающими венами. Она никогда не покрывает лаком ногти на ногах, ей это кажется манерным. Я думаю о маме и папе, словно просматриваю старые диапозитивы, где они сидят на старой, давно выброшенной садовой мебели. В руках у папы электропила, он спиливает какой-то куст, мама вздыхает и жалуется на шум, она пытается почитать журнал, но в конце концов отбрасывает его в сторону и вскакивает. Стейн и мама возятся друг с другом, как два шимпанзе, мама интересуется, не жарко ли ему, не замерз ли он, Стейн спрашивает, принести ли ей еще один свитер, или еще кофе, мама интересуется, все ли у Стейна в порядке со спиной, и он прямо расцветает от того, что может сказать: со спиной не все в порядке, совсем нет, а мама улыбается, похлопывает его по плечу и говорит, что надо записаться к мануальному терапевту, что Стейн думает на этот счет, я заявляю, что мануальная терапия сродни суеверию, а Стейн говорит, что она творит с ним чудеса. Однажды я спросила маму, кто был ее большой любовью, Стейн или папа, я поддразнивала ее, это происходило несколько лет назад. Мама ответила, что в жизни может случиться не одна большая любовь и что человеку может подойти гораздо больше людей, чем он думает. Потом она немного поразмыслила и сказала, что вряд ли решилась бы завести детей с папой, если бы смогла заново сделать выбор, нет, она так не думает.

– Для любви не бывает слишком поздно, – говорит Стейн, похлопывая маму по колену. – Late bloomers.

– Late bloomers – это гомосексуалисты, которые очень долго ждали, прежде чем объявить о своей ориентации, – замечаю я.

Мама смеется, но мне не кажется, что ей весело.

– Это не так, – заявляет Марта, она закончила уборку и устроилась в маминых объятиях.

Кристоффер возвращается, уложив Олею спать, он принес коробку вина и спрашивает, кто хочет.

– Я! – Я поднимаю руку, мама со Стейном просят налить им по полбокала, а Марта просит безалкогольного пива «Мункхолм».

Кристоффер приносит ей пиво. Если бы я была на ее месте, не стала бы постоянно просить Кристоффера принести то одно, то другое. Я бы гораздо лучше обращалась с Олеей, взяла бы ее на лодочную прогулку и научила рыбачить.

– Чему ты улыбаешься? – обращается ко мне мама.

Я мотаю головой.

– Просто думаю, как здорово, что у нас есть эта дача, – говорю я.

Марта и Кристоффер переглядываются как-то странно.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Нет, ни в чем, – отвечает Марта. – Это может подождать.

– Нет! – отрезаю я. – Рассказывай.

Я слышу, что говорю с детской интонацией: ну скажи, ну скажи. Марта чешет нос.

– Значит так, – начинает она. – На самом деле мы не собирались сейчас поднимать эту тему, но мы с Кристоффером думали о том, чтобы постепенно выкупить твою долю, когда дача перейдет нам. Что скажешь?

– Хм, – отвечаю я.

– Ты все равно будешь приезжать сюда, к нам в гости. – Марта как будто отрепетировала свою речь. – Ты можешь получить право пользования, или как это там называется. Но теперь, когда мы ждем прибавления, нам было бы гораздо удобнее, если бы права собственности были только у нас.

– Ты об этом знала? – обращаюсь я к маме.

– Да… Нет… – Мама вращает головой. – Марта говорила, что они об этом думают, это так. Но сейчас мы должны наслаждаться жизнью, – продолжает она, глядя на Марту.

Кристоффер смотрит на фьорд.

– Можешь подумать над этим, – произносит Марта и отхлебывает свой «Мункхолм».

– Вы мучаетесь от того, что я здесь? – спрашиваю я.

– Ты никого не мучаешь, Ида, – говорит мама. – Но такой вариант может быть лучше. Для всех.

Марта истово трясет головой.

– Поговорим об этом в другой раз, – произносит она. – Я не то имела в виду.

– А сейчас мы наслаждаемся, – говорит мама. – Обсудим это в другой раз.

Я выпиваю еще бокал, надо собрать мысли в кучу, я должна взять себя в руки, я улыбаюсь и говорю, что мы можем обсудить этот вопрос в другой раз, ничего страшного. Мама будет воспитывать внуков, детей Марты, и они будут приезжать сюда летом, Марта будет звонить маме и спрашивать, приедет ли она к ним этим летом, и они будут сидеть здесь без меня, меня здесь не будет. Я всегда это знала, думаю я, руки мои трясутся, надо подсунуть их под себя, чтобы никто не заметил, я все время знала, что все обернется именно так. Я выпиваю еще, надо дышать ровно. Я заморожу яйцеклетки в Швеции, все будет нормально. Почему же доктор до сих пор не позвонил?

Около половины одиннадцатого мама желает всем спокойной ночи, Стейн говорит ей, что скоро придет. Марта тоже больше не хочет сидеть за столом, она встает, немного покачивается на пятках, поглядывая на меня, прежде чем уйти, и бросает взгляд на Кристоффера, и я понимаю, что она хочет сказать, чтобы он больше не пил. Ей не нравится, когда я хорошо общаюсь с Кристоффером и Олеей, думаю я, и от этой мысли во мне все бурлит.

– А ты не собираешься закончить посиделки, Стейн? – спрашиваю я, когда Кристоффер уходит в туалет. – Что, если маме будет одиноко?

Стейн улыбается мне, покачиваясь из стороны в сторону. Он совершенно не похож на папу. Папа был высоким и стройным, а Стейн всего чуть-чуть выше мамы, и тело его кажется высохшим.

– Ида, Ида, – произносит он. – Ты рулишь и наводишь порядок.

– Разве я рулю и навожу порядок? – улыбаюсь я.

Никогда не понимала, как разговаривать со Стейном.

– Да, ты очень явно рулишь, – кивает он. – Но я считаю, тебе больше не стоит пить.

Я чувствую, как в моей груди рождается злоба, но все равно улыбаюсь:

– Это уж я как-нибудь сама решу.

– Знаю. – Стейн машет руками. – Я не буду вмешиваться. Но, понимаешь, тебе не стоит сидеть здесь и флиртовать с мужчиной своей сестры.

– Какую ахинею ты несешь!

– Может, и ахинею. – Стейн встает и тянет спину. – Можно сказать, я несу ахинею. А сейчас я поступлю так, как ты велела, – говорит он и идет к дому. Проходя мимо Кристоффера, похлопывает его по плечу.

Кристоффер еще не хочет спать, Кристоффер хочет выпить со мной вина. Мы укутываемся в пледы и свитера и не заходим в дом. Мы сидим на складных стульях, я пьяна и много смеюсь. Мы хохочем над какими-то эпизодами из старых телесериалов, над словами, которые постоянно повторяют мама со Стейном, мы передразниваем их, и Кристоффер хохочет до упаду, потому что я очень злобно пародирую Стейна, он смеется до слез, я сейчас такая веселая, я не останавливаюсь. Кристоффер тоже веселый, он рассказывает, как Марту отчего-то заклинило, когда они красили дом, и он по-своему, почти злобно, подражает ее голосу, но вчера она разговаривала со мной еще злобнее. Коробка вина становится все легче и легче, и нам приходится перевернуть ее, чтобы налить, ни один из нас не помнит, сколько вина было в коробке, но не страшно, вечер только начался, говорим мы, вставать еще не скоро, мы справимся, раз уж начали, нечего и останавливаться. В животе у меня покалывает, это приятно, выпивать хорошо, в животе все успокаивается, что-то во мне хочет быть здесь, как же давно мне не хотелось находиться именно в том месте, где я нахожусь. Мы не обсуждаем продажу моей доли дачи, я даже думать не хочу о том, что Марта задала мне такой вопрос, что они это обсуждали и что мама согласилась это обсудить. Фьорд потемнел, и мы видим огни лодок, снующих туда-сюда, а совсем далеко видны мигающие огни маяка.

– Как здорово, что вы так хорошо поладили с Олеей, – говорит Кристоффер. – Должен признать, Ида. Черт, как же ты хороша.

Он хлопает меня по колену, хоть и не попадает по нему с первого раза. Он пьянее меня.

– Это приятно, – отвечаю я.

– Так-то так. – Он потягивается. – Черт, как же плечи затекли. Не все умеют находить общий язык с детьми.

– Между Олеей и Мартой сейчас не все ладно? – спрашиваю я.

– Сейчас много чего не ладно, если честно, – говорит он.

– Что, например?

Кристоффер некоторое время молчит, фыркает и долго пьет из бокала.

– Мне не стоит обсуждать это с тобой, – произносит он.

– Да ладно, – говорю я. – Я ничего никому не расскажу.

– О… – Кристоффер трет лицо руками. – Нет, вся эта заморочка с ребенком. Мы все время пытались, пытались, пытались и пытались. Я в конце концов так устал. Думал, не выдержу.

– Но ведь все получилось.

– Да, все получилось. Вот и приехали. – Он крутит свой бокал. – А теперь… теперь я не знаю, что делать.

– В каком смысле?..

– Я больше не хочу детей. – Кристоффер смотрит прямо на меня и, кажется, вот-вот расплачется. – У нас с Хеленой все совершенно расстроилось, как только родилась Олея. До того, как появится ребенок, представить невозможно, как это утомительно. Это сумасшедший дом. Я серьезно, представить это невозможно, – взмахивает он руками. – Когда мы расстались, я подумал, что, если у меня появится другая женщина, у нас никогда не будет детей, потому что слишком велик риск, что мы расстанемся прежде, чем ребенку исполнится два года. Я больше не хотел детей. И не хочу.

– Почему же так случилось? – спрашиваю я.

– Я не смог, – отвечает он, нижняя губа дрожит. – Я не смог сказать «нет». Не мог отказать ей. Нельзя запретить женщине хотеть детей.

– Разумеется, ты мог сказать «нет». Если она тебя любит, все равно останется с тобой.

Не уверена, что сама в это верю.

– Не думаю. – Он вытирает глаза, плачет и говорит все быстрее: – И вот теперь она ходит и старается радоваться, а я испытываю только… только страх. Я не могу спать, я даже не могу до нее дотронуться. Перед летним отпуском, – его дыхание сбивается, – перед летним отпуском мы были в гостях у Кристиана и Анны, да, это наши друзья, думаю, ты их не знаешь. – Я мотаю головой. – Нет, неважно, тогда Марта отказалась от вина, и все такие: ой-ой, что-то происходит, и нам пришлось просто рассмеяться и изображать загадочность. И в тот миг я почувствовал, что почти хочу, чтобы все снова расстроилось. Я даже не мог на нее смотреть. Мне не нужен еще один ребенок. Я не хочу. – Он безостановочно мотает головой.

– Давай налью, – предлагаю я.

– Спасибо. – Он протягивает бокал. – Только не рассказывай ничего Марте. Обещай. Я не должен такого говорить. Зря я столько наболтал.

– Разумеется, я ничего ей не скажу.

– Зря я столько наболтал, – повторяет он. – Дело в том… Иногда просто накапливается.

Мы молчим. Кристоффер время от времени шмыгает носом. Я беру его за руку и сжимаю ее ладонями. Не знаю, что сказать: все будет хорошо, дела наладятся – что-то в этом духе.

– Я заметил, что ты расстроилась, когда Марта предложила выкупить твою долю, – произносит он после паузы.

– Это как сказать, – отвечаю я.

– Можешь сказать правду.

– Да. Да нет.

– Я думал о том, каково это все для тебя. Ты так мало говоришь.

Он думал об этом. Он думал обо мне.

– Иногда… – Я делаю глубокий вдох, потому что рыдания уже сдавливают грудь. – Случается, что мне… что мне только… как бы это сказать, мне только хочется, чтобы кто-нибудь… – Ничего больше выдавить у меня не получается. – Мне просто немного одиноко, – добавляю я.

Он пододвигает свой стул к моему и обнимает меня, я тыкаюсь носом в его футболку. Я ощущаю мягкую ткань толстовки, она пахнет Кристоффером. Я поднимаю ноги на стул и прячусь в его объятиях как ребенок.

– Думаю, ты заслуживаешь лучшего, – говорит он.

– Скоро ты скажешь, что мне надо больше прислушиваться к телу, – замечаю я.

– Но прислушиваться к телу действительно важно, – отвечает он, смеется и шмыгает носом.

– Хочешь кусочек моего пледа?

– Спасибо, – говорит Кристоффер, и я пододвигаю свой стул вплотную к его и укутываю пледом нас обоих.

Он сидит, откинувшись назад, подбородок свисает к груди. Моя голова покоится у него на плече, так намного теплее, я жду, когда он зашевелится и скажет, что пора ложиться спать, но он этого не делает, просто сидит, прижимаясь ко мне всем своим большим и теплым боком, а я позволяю теплу перетекать из его тела в свое, такое возможно, и я это ощущаю. Мы долго так сидим, кажется, он уснул. Ему ведь тоже хочется быть здесь, рождается мысль в глубине моего пьяного разгоряченного и размягченного мозга, он хочет быть здесь со мной. Я поднимаю голову и вдыхаю запах его шеи, как же он хорош, он дарит ощущение безопасности. Я беру его за подбородок и целую. Его сухие губы сомкнуты.

– Хм-м… – Кристоффер моргает и крутит головой.

«Он хочет, – думаю я, – он хочет, он хочет».

Я целую его еще раз и пытаюсь разомкнуть его губы при помощи своих. На судне, очень медленно идущем по фьорду, гулянка. Судно очень далеко, мне видны только его огни, но звук прекрасно разносится по фьорду, я слышу музыку и крики и даже различаю некоторые слова. Музыка звучит громче, и народ начинает подпевать: «Я летом на серфе прокачусь, я встану на водные лыжи, я в воду погружусь, это лето будет ярким».

– Ох, рокеры хреновы, – произносит Кристоффер, и неясно, разговаривает он сам с собой или со мной, а потом он засыпает.

Я наклоняюсь к его груди, он не шевелится, только причмокивает во сне, я глажу его по животу, просунув руку под футболку, и оставляю руку у него на животе, он тоже теплый. Мне не холодно. Голова кружится, и я надеюсь, что меня не начнет тошнить, и вот я тоже засыпаю, начинает светать.

* * *

Я ПАДАЮ НА КОЛЕНИ в туалете и засовываю два пальца глубоко в рот, рука становится влажной от рвоты, желудок сжимается. Всякий раз, когда я закрываю глаза, кажется, что меня вывернет, я стону, меня прошибает пот, и я корчусь в судорогах, прежде чем мой желудок опорожняется. В рвоте куски чего-то красного, надеюсь, это севиче, я собрала волосы рукой и прижимаю их к шее, другой рукой помогаю себе сохранить равновесие, я опять опускаю голову в горшок и корчусь в очередной судороге, из глаз льются слезы. Потом я кладу голову на фарфоровый унитаз, хватаю ртом воздух и испытываю освобождение, опустошение и облегчение, я чуть не засыпаю, лучший способ привести организм в порядок – хорошенько проблеваться. В моей голове продолжает звучать песня дурацкой рок-группы: «Я летом на серфе прокачусь, я встану на водные лыжи, я в воду погружусь, это лето будет ярким». Я долго стою под душем, опустив руки, пока не начинаю оживать, несколько раз делаю воду погорячее, а потом чищу зубы и разглядываю свое отражение в зеркале. Сегодня я кажусь себе старой. Две отходящие от уголков глаз глубокие морщины пересекают виски. Я все равно красива, это факт. «Ничего не случилось, – говорю я себе. – Ты спокойно можешь выйти на улицу, ничего не случилось». Где-то в глубине я дрожу от напряжения, в животе горит преступный огонь, ничего не случилось, но чуть было не случилось, так нельзя, но так чуть было не случилось.

Марта с мамой сидят за столом в кухне и пьют чай. Олея рисует, сидя на полу. День уже давно начался, на улице облачно и ветрено. Я проснулась в саду рано утром от того, что замерзла до костей, Кристоффер проснулся раньше меня и ушел в дом, укутав меня пледом. Я рухнула в постель и отключилась, проспала несколько часов, проснулась от биения крови в висках и сухости во рту и в горле. Кажется, он мне снился, надо с ним поговорить.

– С днем рождения! – Я обнимаю маму, надеюсь, от меня не несет перегаром, она отвечает:

– Спасибо, Ида! – И тоже обнимает меня.

– Где остальные? – спрашиваю я.

– Стейн ушел на пристань, – говорит мама. Марта не отрывает глаз от телефона. – Кристоффер еще спит.

– Ой, – произношу я, выдавливаю из себя смешок и поворачиваюсь спиной к маме, чтобы приготовить кофе.

К Марте я тоже не могу повернуться, боюсь, она что-нибудь заметит на моем лице. «Ничего не случилось, – твержу я себе, – ничего не случилось, мне нечего стыдиться». Мне ужасно хочется встретиться с Кристоффером, увидеть его здесь, в этом помещении. Нам надо поговорить о том, что произошло, думаю я, о таких вещах как раз и говорят, но ведь ничего не случилось, но нам надо поговорить о том, чего не случилось, а может, мы и не станем об этом разговаривать, просто будем исподлобья поглядывать друг на друга весь день и знать, что мы кое-что чуть было не сделали, и, может, найдем предлог сходить вместе на пристань привести лодку в порядок. Сегодня вечером мы опять будем пить и останемся за столом, когда остальные уйдут спать, и тогда он скажет, что лучше бы мы были вместе, а я скажу, что так нельзя, что ему не следует так говорить, Марта моя сестра, мы не можем, но как мне лишиться этого, скажет он, ни с кем не могу разговаривать так, как с тобой, у нас совершенно особая связь, не понимаю, как я не замечал этого раньше. Меня раздувает от таких мыслей, от наслаждения, от страха, о, так нельзя, а почему бы и нет, кто знает, что нельзя, а что можно.

– Чем ты занимаешься, Олея? – спрашиваю я в основном для того, чтобы что-то сказать.

– Рисую, – отвечает она.

– Она делает открытку для мамы, – произносит Марта.

– Не надо было этого говорить, если вы задумали сюрприз, – замечаю я.

– Мама, ну скажи… – отвечает Марта и кисло улыбается.

– А ну-ка перестаньте обе, – говорит мама. – Все из-за дачи, да?

– Нет-нет. – Я беру Олею за руку, бросаю взгляд на Марту, но она лишь пожимает плечами. – Пойдем разбудим папу, Олея? – предлагаю я.

Олея открывает дверь в спальню и орет: «Папа-а!» Она очень старается.

– Это мои девочки? – отзывается Кристоффер хриплым, скучным голосом. Потом он видит меня, не здоровается, а просто поворачивается к Олее. Он раздет до пояса и опирается на локоть. Лицо у него гадкое. Такое ощущение, что мне не стоит всего этого видеть, я стою у дверного косяка, раскачиваюсь взад-вперед и чувствую себя полной дурой.

– А почему здесь так плохо пахнет? – спрашивает Олея.

Она усаживается на матрас и начинает подпрыгивать на нем.

– Потому что папа приболел, – говорит Кристоффер.

– Да? – скептически замечает Олея.

– Немножко, – отвечает Кристоффер. – Но я уже почти здоров. – Он заключает Олею в объятия и прижимает к себе, а она радостно визжит. – Ты ведь мой лучший друг? – спрашивает он наигранно строго, зарывшись лицом в волосы дочери и слегка потряхивая ее. – Ты ведь мой лучший друг?

– Не-е-ет! – кричит Олея и со смехом вырывается из его рук. – Это от тебя плохо пахнет.

– А ну скажи, кто твой лучший друг? – щекочет ее Кристоффер.

– Э-эх!.. – Олея делает вид, что погрузилась в глубокие раздумья, гримасничает и сильно склоняет голову набок. – Э-э… э-э… Ида! – внезапно выкрикивает она и указывает в мою сторону.

– Вот как, – смеется Кристоффер, поглядывая на меня. – Значит, ты обошла меня, ну спасибо.

– Обошла, – отвечаю я и тоже смеюсь.

– Выйди, пожалуйста, Олея, – просит Кристоффер и садится в постели. – Мне надо поговорить с Идой.

– По секрету? – спрашивает Олея.

– Нет, обычные дела.

– А зачем тогда мне выходить?

– Мы должны обсудить бабушкин день рождения.

– Я тоже хочу послушать.

– Мы хотим решить, что приготовить. Иди к бабушке и попроси у нее мороженое.

Олея обижается, громко топает и с треском захлопывает за собой дверь. Я думаю, не присесть ли мне на край кровати, но остаюсь стоять, он должен сам предложить мне сесть.

– Все слегка вышло из-под контроля, я про вчера, – говорит Кристоффер.

– Вот как? – Я делаю вид, что не понимаю его.

– Ну, во-первых, я напился. – Он трет глаза.

– Это точно, – отвечаю я со смехом, он не смеется.

– Ладно, – произносит он, сложив руки на груди.

Я пытаюсь не смотреть неотрывно. Волосы у него на руках растут пучками, на груди же они кучерявятся. Когда мы купались, Кристоффер не казался таким нагим, как сейчас, когда нас разделяет всего лишь одеяло. Я внезапно вспоминаю, как вчера лежала под этим одеялом.

– Но я помню, что сказал кое-что, чего говорить не стоило, – продолжает он. – У меня есть особенность вываливать слишком много информации по пьяни. Понимаешь, о чем я?

– Тебе надо было с кем-то поделиться, – отвечаю я.

Он посмеивается:

– Ну что же…

– Мне кажется, все было замечательно.

Я усаживаюсь на край кровати, кладу руку на одеяло и тут же понимаю, что этого делать не стоило, но уже не могу встать.

– Я просто должен знать, что все останется между нами, – говорит он, разведя руки в стороны, как будто что-то измеряя.

– Да. Разумеется. Можешь поговорить со мной, если понадобится.

– Лучше мне научиться помалкивать, когда пью, – отвечает он. Потом искоса смотрит на меня, тычет пальцем и улыбается, сжав губы. – Слушай, тебе надо научиться не лапать других, когда напьешься. Договорились?

– Что?! – Я чувствую, как холодный пот начинает собираться в подмышках и над копчиком.

– Ты поняла, о чем я. Этого, вот того самого, больше не повторится, да?

Я сижу молча, кровь пульсирует в голове и в ушах. Я не ухожу, и тогда Кристоффер смотрит на меня и произносит:

– Думаю, мне пора вставать.

– О. Да. Конечно.

Я выхожу из комнаты и закрываю за собой дверь, голова вся взмокла от пота.

* * *

МЫ С МАМОЙ ОТПРАВЛЯЕМСЯ пешком к Хейе. В лесу сухо, камни под ногами покрыты пылью. Я приняла две таблетки парацетамола и снова проблевалась в ванной, стараясь шуметь как можно меньше, теперь я чувствую себя лучше. Эту дорогу я тоже знаю, знаю, как тропинка идет вверх по лесному склону мимо белого дома и подходит слишком близко к красному, знаю, откуда можно увидеть море, прежде чем снова углубиться в лес, знаю, как касается кожи тень от большой крутой скалы, похожей на тролля, – в этой тени всегда холодно, помню плоских жуков, которые проползали мимо моей головы, когда я стояла, прислонившись к скале, во время наших игр в прятки и пятнашки, помню лишайник и мох, которые я отрывала от камня, прислушиваясь к шагам преследователя, под ногти забивалась земля, и по вечерам мама оттирала мои пальцы щеткой. Сейчас мама идет по тропинке впереди, она шагает немного медленнее меня, но дело не в возрасте, она всегда так ходила – медленно ровно настолько, чтобы вывести меня из себя. Меня выводят из себя все, кто ходит слишком медленно или говорит слишком медленно, и мама, и Марта немного заторможенные. На маме – кепка, шорты до коленей и довольно новые кроссовки, волосы у нее поредели, на талии собрался жирок, а на ногах проступили вены.

– Иногда, приезжая сюда, я думаю о папе, – произносит она и поворачивается ко мне. – Странно. Это ведь моя дача. А ты думаешь о нем?

Я не отвечаю. В кустах раздается шум, наверное, там птица.

Я перестала видеться с папой за два года до того, как он умер. Время от времени он звонил, говорил, что приехал в город, и предлагал нам с Мартой встретиться в кафе, но я всегда находила отговорки. Папа переехал в Трумсе, когда мне было тринадцать, перед этим на протяжении пары лет после развода мы гостили у него по средам и каждые вторые выходные. В те времена так было принято, детей не делили между разведенными родителями пятьдесят на пятьдесят. Когда мама злилась или плакала, поговорив с папой по телефону, во мне все холодело, из живота к груди поднимался толстый столб жгучего холода, я подбегала к ней, изо всех сил обнимала и говорила, что люблю ее гораздо больше, чем папу, нам не нужен папа, говорила я. Или же я говорила, что хочу, чтобы он умер, тогда Марта орала, что я не должна так говорить, и мама тоже, но я видела, что она не сильно злится, она реагировала одновременно со страхом и восторгом, как будто я озвучивала ее собственные мысли. «Тот человек женского пола», – сказала мама однажды по телефону, и я тоже начала говорить «тот человек женского пола», когда рассказывала о том, что у папы появилась новая возлюбленная. У его новой женщины было двое детей, он, совершенно очевидно, решил обзавестись другой семьей, говорила мама, она говорила, что он разрушил ее жизнь, и она плакала, готовя завтрак, она говорила: теперь остались только мы, Ида, и мы должны вдвоем заботиться о Марте. Когда папа расстался с человеком женского пола, а со временем завел очередную даму и перебрался в Трумсе, я отказалась ездить к нему в гости, я уже была в том возрасте, когда могла отказаться. Марта летала в одиночестве с биркой «Я путешествую одна» на шее, она совершенно не собиралась отказываться от этих поездок. Мы с мамой провожали ее в аэропорту Форнебю раз в месяц в выходные, мама всегда плакала, когда махала ей, потому что боялась, что Марта в Трумсе заболеет, а врачи там не такие хорошие, как дома. Но Марта каждый раз возвращалась окрепшей, с ворохом рассказов о новых друзьях и полуночном солнце, они ели лазанью, которую приготовила папина новая жена, и я едва могла дышать, слушая ее истории, потому что она летала туда легко и не испытывала никаких сомнений, а я могла бы быть на ее месте. Но невозможно было поступить так по отношению к маме, я должна была находиться рядом с мамой. Марта же, наоборот, не понимала, что не стоит так живо выражать свои эмоции, что мама расстраивалась, иногда в машине по дороге из аэропорта домой ее было просто не заткнуть, она рассказывала, как ей было весело, а я язвила, грубо передразнивала ее и фыркала, услышав дурацкие северонорвежские словечки, которые она начала употреблять: «парниши», «девчата», «кристально ясно», а мама говорила, чтобы я прекратила дразниться, но я видела, что мое поведение ее радует, мы были на одной стороне.

Я не навещала папу в его новых домах. Я гордилась этим в подростковом возрасте, могла громко заявить бабушке или маминым друзьям, что никогда не бывала у него и совершенно этого не хочу. Я использовала сильные выражения: «Я никогда не прощу ему того, как он с нами поступил», а мама делала вид, что ее это сильно беспокоит, она называла это «Идиным подростковым бунтом». Когда папа звонил, я нетерпеливо и односложно отвечала на его формальные вопросы.