Текст книги "Взрослые люди"

Автор книги: Марие Ауберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Я говорю, что помою посуду, если мне кто-нибудь поможет, но Марта быстро отвечает, что этим займутся они с Кристоффером, а я могу посидеть, я же гость. Я беру у нее плед и заворачиваюсь в него, чтобы до меня не добрались комары, только кисти рук торчат наружу. Как было бы хорошо почаще сидеть вот так, мне могло бы понравиться такое времяпровождение. Если бы все было иначе, я могла бы довольствоваться лишь этим: легкий бриз летним вечером на даче, уютный плед, вино и ужин с сестрой и ее мужчиной, и завтра должна приехать мама.

Я не хочу. Горло сжимается: я не хочу радоваться такой малости, несправедливо, что мне приходится довольствоваться вот этим. Я вижу их в окно. В кухне царит полумрак, на стол падает круг света от маленького настенного светильника. Я вижу, как Марта моет посуду, а Кристоффер ее вытирает, потому что он высокий и достает до верхних полок. Она поднимает на него глаза, произносит что-то и улыбается, а он смотрит на нее и улыбается в ответ, я вздрагиваю, словно почувствовав разочарование. Я отворачиваюсь и наливаю себе вина.

Это неправильно. Почему другим так легко дается то, что мне дается так тяжело, не знаю, в чем дело, то ли это какая-то формула, код, известный другим, который они выучили еще в детстве, в то время как я даже не подозревала о его существовании.

Потом мы с Кристоффером выпиваем еще вина, Марта пьет яблочный сок, мы откидываем спинки кресел и приносим пледы, на улице почти полностью стемнело, мы следим за лодками, бороздящими фьорд.

– Завтра мама будет жаловаться на всех жителей Бэрума, на то, что они мешают отдыхающим своими гоночными катерами, – говорит Марта.

– А Стейн скажет, что в большинстве своем бэрумцы – совершенно обычные люди, – произношу я.

– О, представляешь, – Марта глядит на меня и хлопает в ладоши, – я научилась управлять большим катером. Хочу позвать завтра маму на прогулку и удивить ее.

– Вот как, – говорю я.

На самом деле большой катер не такой уж большой, двадцать футов, но мы все равно его так называем, потому что он больше маленькой гребной лодки, с которой мы ловим рыбу. Мама, Кристоффер и я умеем им управлять, а Марте это всегда было неинтересно, она предпочитала лежать с журналом на пляже или в саду.

– Она очень способная, – произносит Кристоффер. – Прирожденный моряк.

– Мне показалось, пора научиться управлять им, – говорит Марта. – Это занятие для взрослых.

Глаза Кристоффера блестят, как обычно, когда он напивается, он по-доброму смотрит на меня, он такой же серьезный, как и на кухне сегодня вечером. Я возвращаю ему взгляд, улыбнуться мне не удается, и я быстро отпиваю из бокала, а он подмигивает мне. Я отправляюсь в туалет и едва успеваю добежать, я смотрю на себя: щеки обвисли, лицо красное, как колбаса. Я беру себя в руки, улыбаюсь своему отражению, слегка втягиваю щеки, вот так. Когда наступает очередь Марты идти в туалет, Кристоффер заявляет, что я выгляжу очень расстроенной.

– Иди, я обниму тебя, – говорит он.

– Да ладно. – Я смеюсь, он обнимает меня обеими руками и прижимает к себе.

Я касаюсь щекой его щеки, он небрит, какая пульсирующая близость, у меня болит грудь, и, когда Марта возвращается и говорит, что хочет пойти спать, а Кристоффер говорит, что нам стоит подумать о завтрашнем дне, я страшно расстраиваюсь, сама не понимаю почему, ведь сидеть здесь дальше нет никакого смысла. Я допиваю бутылку в одиночестве, пролистывая список контактов в мессенджере, и в конце концов отправляю сообщение мужчине, с которым встречалась пару лет назад, даже не помню, как закончились наши отношения, наверное, просто изжили себя, и потом посылаю такое же сообщение другому мужчине, с которым встречалась еще раньше, а вот этого делать не стоило, он даже не слишком мне нравился. «Привет! Как дела? – написала я обоим. – Я на даче. Думаю о тебе».

Ответа нет. Я всегда так делаю, не знаю почему, я не думаю ни об одном из них и все равно делаю подобные вещи, цепляюсь за людей и царапаю их только для того, чтобы кто-то знал обо мне, ответил мне. Я лежу на кровати и смотрю в телефон. Запах постельного белья. Рука прикасается к моей обнаженной коже. Следы от сучков на деревянном потолке. Я лежала в этой кровати, когда мне было шестнадцать лет, двадцать пять, тридцать пять.

Я погружаюсь в дремоту, вижу, как темнота надо мной шевелится, слышу крик чайки вдалеке, от звуков расходятся круги, они становятся все шире и шире, и дверь очень медленно открывается, и кто-то двигается по комнате, поднимает одеяло, и я отползаю подальше и освобождаю место, и вот мы лежим на боку, на мне ничего нет, и рука поглаживает грудь, я просыпаюсь, кровать моя пуста, я вся в поту, в доме тихо, в окна падает серый свет раннего утра, я онанирую, не задумываясь о том, что делаю, а потом лежу без сна. Не знаю, о ком я думаю, думать не о ком.

Когда я с кем-то делю постель, когда я крайне редко делю с кем-то постель, я веду себя как голодная собака, я быстро раздеваюсь, хочу сделать все и сразу, исцарапанный подбородок, язык по горлу, твердые пальцы внутри меня, ощутить гладкость кожи, ее тепло, мне хочется завернуться в чужую кожу. Потом я прижимаюсь к нему и прошу меня обнять, я устраиваю на себе его тяжелую руку, пока он засыпает, он не хочет обниматься, он хочет спать, но я не могу перестать просить об этом, умолять. Один мужчина даже не желает валяться со мной в постели, он несется в ванную через две минуты после того, как кончит, потом садится полуодетым на диван в гостиной и ждет, что я тоже оденусь и уйду, несмотря на то что его подружка уехала на все выходные. Я пытаюсь выправить ситуацию в свою пользу и сочувственно спрашиваю, не страдает ли он паранойей, может, ему тяжело, да, отвечает он, я ему не верю, но готова согласиться с таким объяснением и даже обнимаю его на прощание, чтобы утешить, после чего позволяю выставить себя за дверь, выкинуть на тротуар посреди ночи, ловлю такси и еду домой. Другой мужчина добродушно похрюкивает, когда я стараюсь прижаться к нему как можно плотнее, господи, как же ты надоел, я чувствую, как прижатый к моей попе член съеживается, и не могу заснуть в тяжелом, насыщенном сексом воздухе и встаю, потому что мне надо в туалет по-большому. Я долго сижу на горшке, задница горит, подмышки воняют потом, а липкое влагалище натружено и неприятно пахнет резиной и острым желанием, я заглядываю в мусорное ведро, куда он выкинул два завязанных узелком презерватива, вижу следы крови на одном из них, и думаю, что еще слишком рано, я принимаю душ и возвращаюсь в постель чистой и теплой, убираю с одеяла свои мокрые трусы и упаковки от презервативов, ложусь рядом с ним, в тепло, кладу на себя его руку, теперь можно поспать, он храпит мне в ухо и не просыпается, а я не могу заснуть.

* * *

Я ПРОСЫПАЮСЬ РАНЬШЕ всех. В доме тихо, на часах шесть утра, а я чувствую себя усталой, голова трещит от выпитого вчера алкоголя, но я больше не могу заснуть. В конце концов, я встаю и совершаю пробежку по узкой тропинке, ведущей мимо всех причалов, ноги устают, но я справляюсь. Я встречаю только одного бегуна, мы киваем друг другу, я довольна темпом. Сейчас я бегаю быстрее, чем в тридцать, но не быстрее, чем в двадцать, что вполне понятно, но я всегда попадаю в число самых быстрых на своем этапе, когда мой офис выставляет команду на Холменколленскую эстафету. У нас много быстрых бегунов. «Старение – это не повод для лени, – говорит мой шеф, – можешь заниматься спортом ровно столько, сколько пожелаешь». Пару раз Марта попробовала пробежаться вместе со мной, но через несколько минут безнадежно отставала, никто не может угнаться за мной, Идой, самой быстрой бегуньей. «Смогу, смогу, смогу», – всегда мысленно повторяю я, когда бегу в гору и выжимаю из себя все силы до покалывания в боках. Потом я принимаю душ, беру ключ от большого катера и спускаюсь к причалу. Я отшвартовываюсь, отталкиваюсь от причала и долго вожусь с ключом, потому что не помню точно, в каком положении должны находиться рычаги и на какие кнопки нажимать, но в конце концов все получается. Лучи ясного солнца падают на воду, видимость превосходная, никого нет, и вокруг сплошная красота.

Я проношусь мимо Стурхолмена и мимо Несета и Тангена, волны поочередно разбиваются о нос катера. Катер преследует чайка, тяжелый бомбардировщик, она машет крыльями и устремляется за мной, даже когда я увеличиваю скорость, и мои волосы начинают развеваться на ветру, становится холодно, надо было взять с собой куртку. Я машу на чайку рукой, она взмахивает крыльями и улетает прочь.

– Гениальна от природы, – произношу я вслух и смущаюсь.

Я несусь, пока не начинает казаться, что у меня осталось совсем мало бензина, мимо причалов, белых, красных и желтых дачных домиков, пришвартованных лодок, буйков, чаек, немногочисленных людей на встречных лодках, мы машем друг другу издалека, я глушу мотор и вздыхаю. Я посреди фьорда, лодка покоится на волнах, которые легко покачивают ее. Я могла бы добраться до конца залива и выйти в открытое море. Я могла бы сделать это прямо сейчас. Я могла бы нестись все дальше вперед, пока земля не скрылась бы из вида, пока я не начала бы становиться все меньше и меньше, не растворилась бы полностью и не стала водой, ракушками, водорослями и камнями. Они бы этого не заметили. А где Ида? Не знаю. Она же только что была здесь, разве не так? Вернется, куда она денется. Они позовут Олею, заклеят ей колено пластырем, поаплодируют, потому что она научилась делать колесо, а Марта погладит свой живот и уткнется в журнал. Куда подевалась Ида? С ней что-то случилось. Да нет же, случилось то, что должно было случиться. Жаль. Да, невеселые дела. Где Олея, ты можешь уложить ее сегодня вечером, у меня нет сил, пойдем в дом, что мы будем завтра есть на ужин, кто пойдет в магазин, как ты себя чувствуешь, живот вырос.

Я ощущаю под собой какое-то движение, оно идет снизу, как будто море затягивает меня, я не плачу, плакать не о чем. Неужели я думала, что я тоже ребенок? Я не ребенок. Я опускаю руку в воду, шевелю пальцами, провожу ладонью по проплывающему фукусу и каким-то другим грязно-зеленым водорослям, ополаскиваю руку. Я здесь, думаю я, я здесь, я здесь. Я здесь, я здесь, я не умру, я не исчезну, я здесь.

* * *

ВО ВРЕМЯ ЛАНЧА на улице у дома Кристоффер вдруг замечает на дороге машину Стейна. Марта все утро брюзжала, утверждала, что у нее болит живот, и на все вопросы Олеи отвечала очень коротко: нет, мороженое сейчас нельзя, я не знаю, поедем ли мы кататься на катере, спроси у папы.

– Ты сказала «у папы», – говорит Олея и усмехается.

– Да, – подтверждает Марта. – Он ведь твой папа.

– Но он не твой папа, – отвечает Олея.

– А разве твоя мама не называет Кристоффера папой? – спрашиваю я, попивая кофе.

– Называет.

– А Марте, значит, нельзя?

Олея мотает головой и улыбается, засовывает в рот палец и принимается раскачивать шатающийся зуб.

– Почему? – говорю я. – Объясни-ка.

Марта смотрит на меня:

– Ладно тебе.

– Ты о чем?

– Ладно, перестань.

– Доешь свой бутерброд, Олея, – просит Кристоффер. – Ты сегодня почти ничего не ела.

Марта смотрит мимо нас на дорогу, где появляется машина. Тут же хлопает дверца, и мы слышим приветственные крики мамы.

– Привет! – кричим мы с Мартой дуэтом, как и раньше, как и всегда.

– Мы вас застали за ланчем, – произносит мама, появляясь из-за угла.

Стейн одет в шорты цвета хаки, к его очкам прикреплены солнцезащитные линзы, он поднял их и стал похож на насекомое. Мама наклоняется и сперва обнимает Олею, она много раз повторяла, что будет обходиться с Олеей как с родной внучкой, и при этом всегда смотрела на нас, словно мы должны были восторгаться широтой ее души.

– Как здорово, что к нам приехали гости, Олея, – произносит Марта.

Стоит человеку обзавестись детьми, как он начинает говорить совершенно ненужные вещи, как будто обращается к собаке, и Марта, и Кристоффер делают так постоянно. Ты была так рада. Как здорово, что ты надела пижаму. Ну и расстроилась же ты.

– Должна сказать, поездочка у нас получилась еще та, – говорит мама.

– Я рыбу поймала, – сообщает Олея и поднимает на нее глаза.

– Ты рыбу поймала! – Мама всплескивает руками. – Да неужели. Ах да, что же я хотела сказать. Мы попали в пробку уже у Санде, представляете? С самого утра.

– Нам пришлось остановиться в Рюгтведте и съесть по сосиске, – добавляет Стейн.

– Стейн ест сосиски с креветочным салатом, – говорит мама. – Не самое приятное открытие после шести лет знакомства.

– Я был о тебе другого мнения, Стейн, – произносит Кристоффер.

– А около Рисёра мы попали в реверсивное движение, и нам пришлось дожидаться зеленого света, – говорит Стейн.

Мы с Мартой переглядываемся и поднимаем брови. Он мотает головой:

– Поверить невозможно. Иногда отчетливо видно, что находишься в другой части страны.

– Но теперь вы здесь, – говорим мы с Мартой почти дуэтом.

– Вы ведь не откажетесь от кофе? – спрашивает Кристоффер и направляется в дом, Стейн идет следом за ним.

– А вы, девочки мои, уже насладились летним теплом? – произносит мама, сначала похлопывает меня по щеке и гладит по голове, а потом поворачивается к Марте, проводит рукой по ее слишком светлым волосам и похлопывает по животу – зачем она хлопает ее по животу?

– Ты устала, Марточка моя? – спрашивает она. – Выглядишь немного утомленной.

– Да, – отвечает Марта и склоняется к маме.

Она не имеет ничего против долгих объятий с мамой, она погружается в ее объятия и отдыхает в них, а я растерянно хлопаю Марту по плечу, мы сейчас похожи на скульптурную группу с Мартой в центре.

– Все будет хорошо, все-все, – произносит мама и гладит Марту по щекам. – Знаешь, ты будешь прекрасной мамой.

Я не хочу это слушать. «Ты будешь прекрасной мамой». От этих слов на барабанные перепонки давит и изнутри на глазные яблоки тоже, как в тот момент, когда сдерживаешь чих. Они медленно идут к садовому столу, мама обнимает Марту за талию. Кристоффер принес чашки и налил кофе из термоса.

– Ох, как же здесь хорошо, – говорит мама. – А сколько рыбок ты поймала, Олея?

– Три, – отвечает Олея и засовывает палец в нос.

– Нет, ты поймала одну, – произносит Марта. – Ты одну, а я две.

– Пусть сама расскажет, – натянуто улыбаюсь я Марте, но ответной улыбки не получаю.

Я проливаю кофе на стол, когда беру протянутую чашку, и размазываю жидкость пальцем по поверхности, втираю ее в дерево, стираю ее. Марта и Кристоффер купили несколько новых чашек, и стол не тот, что был у нас раньше. Мне он кажется слишком большим, неподходящим.

– Откуда этот стол? – спрашиваю я.

– Думаю, это «Баухаус», – отвечает Марта. – Так ведь?

– Да, – подтверждает Кристоффер. – Купили в прошлом году, тридцать процентов скидки.

– Неплохо бы спросить у других, когда собираетесь покупать вещи на дачу, – говорю я. – Вообще-то, сюда не только вы приезжаете.

– Значит, мы должны спросить тебя, прежде чем купить новый стол, если старый развалился? – уточняет Марта.

– Или перед тем, как красить дом.

– Ты сказала, что тебе понравилось.

– Мне больше нравилось так, как было раньше. – Я отпиваю кофе. Он оказывается горячее, чем я думала, и я быстро глотаю, чтобы не обжечь язык, и по моему горлу и груди катится горячая волна. – Быть дому белым или желтым – это серьезный вопрос.

– Да ты же здесь почти не бываешь, – говорит Марта.

– Я не виновата, что мне не с кем сюда приехать, – отвечаю я.

– Нет, но если уж честно, то и мы в этом не виноваты. Если бы хотела, могла бы приезжать почаще. Ты навещаешь нас один раз за лето, а в остальное время катаешься по всяким другим местам.

– Марта! – встревает Кристоффер.

– Что? Я просто говорю как есть.

– Мне всегда казалось, что здесь прекрасно побыть в одиночестве, но это было до того, как я встретила Стейна, – произносит мама. – Я могла ходить по саду и работать почти без одежды. Это прекрасно.

– Думаю, это и правда было прекрасно, – говорит Стейн и целует ее.

– Мама, – произносит Марта.

Я больше ничего не говорю, я пью кофе и жалею себя, вспоминаю, как ела бутерброды с тарелки с лютиками и читала про Дональда, сидя за столом, ту историю про квадратные яйца, вспоминаю подставку для зонтика, наполненную водой, она была сделана из темно-коричневого пластика и обжигала ступни, когда я вставала на нее, вспоминаю стакан молока, который я часто забывала убрать в тень во время чтения, и тогда молоко портилось, молоко со вкусом солнца, говорил папа, вспоминаю желтую краску на стенах, желтую краску, которую они закрасили. Я чуть не плачу от таких мыслей, это слишком глупо, я не должна сидеть и мусолить в памяти картины из прошлого, типичные детские воспоминания: о, желтые стены, о, стакан молока, о, детство, о, любящие друг друга родители – кажется, на мысли наложили пожелтевший фильтр из шестидесятых, я сама от себя устала, в шестидесятые я еще даже не родилась, надо заканчивать с этим.

– А как дела на работе, Ида? – спрашивает мама и похлопывает меня по колену. – Все рулишь?

– Да, рулю, – отвечаю я.

– Что интересного? – задает вопрос мама и чешет ногу. – Ну вот, меня уже покусали.

– В этом году здесь есть комары, – замечает Кристоффер.

– Осенью буду руководить новым проектом, – говорю я. – Новая школа в Грурюддалене, мы выиграли тендер.

– Как здорово! – отвечает мама.

Я испытываю одновременно гордость и раздражение от того, что она считает меня способной. Стейн кивает и чокается со мной кофейной чашкой, он так и не снял очки.

– Ты большая умница, Ида, – говорит Стейн.

– А я разве не умница? – спрашивает Марта, она произносит это с улыбкой, наигранно детским голосом, но в глубине меня начинает разгораться жаркая злость.

– О, тебе не хватает внимания, девочка моя, – отвечает мама, обнимает Марту и крепко целует ее в лоб. – Вы уже думали, что приготовить на ужин?

– Я думал, что вечером мы будем есть утиное конфи, а завтра на праздничный обед – креветки, – говорит Кристоффер.

– Ида, разумеется, произнесет речь, – усмехается Марта.

– Я не говорила, что обязательно произнесу речь, – отвечаю я, встаю и начинаю собирать тарелки. – Я говорила, что немного подготовилась.

– Еще рано убирать, Ида, – замечает мама.

* * *

Я ЕЕ УМНИЦА, я умница, когда вываливаю остатки еды в мусор, умница, когда мою чашки под краном и обжигаюсь горячей водой. Я вернулась домой, размахивая своими оценками: мама, мама, посмотри туда, посмотри сюда, – меня пот прошибает, когда я думаю об этом, я набираю в таз воды и мою посуду, я играла в гандбол и занималась балетом, совершала пробежки в дни, когда не было тренировок, а на уроках громко рассуждала о политике, ЕС и несправедливости в отношении женщин, а мальчишки стонали и говорили: «Да заткнись ты уже, чертова Ида», поэтому меня попросили произнести речь на церемонии окончания девятого класса гимназии перед всеми родителями, одноклассниками, ребятами из параллельных классов, учителями и директором. Я готовилась несколько недель, я сидела по ночам и писала речь, репетировала ее перед зеркалом, я трепетала, глядя себе в глаза, взрослая Ида. Я должна была сказать, что перед нами молодость, и наступило время, когда нам предстоит жить и набираться собственного опыта, но важно иметь возможность совершать свои ошибки, потому что все должны совершать свои ошибки, именно на них мы учимся, это я где-то прочитала, и слова показались мне красивыми, я даже отыскала цитату: Try again. Fail again. Fail better[3]3
  Пытайся снова. Пусть опять ничего не получится. В следующий раз не получится гораздо лучше (англ.).


[Закрыть]. Какой же я была умной. Я представляла, как последняя фраза «не получится гораздо лучше» повиснет в воздухе, а все матери, отцы, учителя, одноклассники, ученики из параллельных классов задумаются, что бы это могло значить: не получится гораздо лучше, и насколько же умна и необычна эта пятнадцатилетняя девочка, которой пришло в голову сказать такое, и я представляла, как кто-нибудь из одноклассников встанет и начнет аплодировать мне, и вся гимназия последует его примеру, а я буду скромно стоять на сцене и радоваться, несколько раз поклонюсь, приложив руку к сердцу, а где-то посреди зала мама с Мартой будут хлопать в ладоши изо всех сил, и мама прослезится.

Накануне окончания моего девятого класса у Марты заболел живот. Я стояла в коридоре нашей квартиры в нарядных туфлях, накрашенная, в выглаженном платье без единой морщинки или складочки, а Марта валялась в кровати, стонала и вертелась, она все лежала и лежала, а я думала: не сейчас, не сейчас, не сейчас, только не сейчас, Марта, я тебе не разрешаю, не сейчас.

– Ты сможешь поехать? – спросила мама.

– Нет, – ответила Марта, свернулась клубочком и сказала в подушку: – Я не могу.

Мама села на кровать, погладила Марту и беспомощно взглянула на меня. Я не могла смотреть на нее, мне хотелось пнуть дверной косяк, я всегда это знала, вот так все и случится: взъерошенная глупая Марта с покатыми плечами и волосами, свисающими на лицо, с вечным щенячьим жирком на боках, та, что дружит с самыми глупыми, – она все испортит.

– Я отвезу тебя и вернусь домой, – сказала мама. – Ты ведь справишься сама?

– Конечно, – ответила я.

В гимназии я одиноко сидела рядом с Тиной и ее семьей, среди других семей, и, когда назвали мое имя, я встала, вышла на сцену и произнесла свою речь, я уже не нервничала, но все равно запиналась, а микрофон пищал, а когда я дошла до цитаты, то неправильно прочитала ее, я сказала только «если не получится, пусть не получится лучше», а потом сказала спасибо, и никто ничего не понял. Меня наградили обычными расслабленными аплодисментами. Аплодисменты закончились даже раньше, чем я села на свое место, несмотря на то что учителя улыбались мне, когда я спускалась со сцены, а один мальчик из параллельного класса показал мне большой палец, раньше я никогда не обращала на этого парня внимания, но потом думала о нем все лето, пока не начала учиться в старших классах, а ведь у него была девушка, – все из-за поднятого вверх пальца, я всегда влюблялась в тех, кто восторгался мной.

После завершения церемонии мама приехала, чтобы забрать меня. Мне хотелось еще немного побыть среди родителей и учителей, чтобы меня похвалили за речь, а мама услышала бы это, хотела, чтобы мой классный руководитель рассказал маме обо всех моих высших баллах. Вокруг нас все кипело, стулья скрипели по полу зала гимназии, на котором были почти не различимы круги и линии, потому что в зале собралось так много родителей, учителей и учеников, столы были накрыты голубыми бумажными скатертями с пятнами от кофе и крошками от шоколадных тортов.

Мама надвинула очки на нос, она тоже казалась растерянной, волосы она так и не уложила и даже не нарядилась.

– Хорошо бы нам поехать домой, – произнесла она. – Думаю, Марту не стоит оставлять одну.

Я посмотрела на нее, мне хотелось сказать ей, что вряд ли Марте настолько плохо, что она все выдумала, чтобы испортить мой день, но я знала, как мама отреагирует, поэтому по-быстрому обняла одноклассниц и распрощалась с ними. Я не нашла мальчика, который показал большой палец, спустилась вслед за мамой по лестнице, покинула здание гимназии, прошла на парковку, помню, на мне были туфли на высоких каблуках и платье – короткое, но не слишком, я внимательно относилась к таким вещам, я уселась на переднее сиденье и захлопнула дверцу. Стоял светлый июньский вечер, я окончила школу, полностью окончила первую ступень школы, все было возможно, а дверцы захлопнулись и заперли нас вдвоем внутри машины.

Я перемываю все тарелки, какая же я, блин, невероятная умница, и полощу их под такой горячей водой, что они почти сразу же высыхают, а потом принимаюсь за стаканы. Этими стаканами я пользовалась с детства, они стоят в высоком шкафу на кухне. Я вытираю их и убираю на место, а потом вынимаю обратно две штуки и прячу под футболку, чувствуя себя при этом ребенком, будто кто-то наблюдает за мной, я чуть не смеюсь, я быстро и тихо иду в свою комнату и засовываю стаканы в сумку.

* * *

МАРТА СПРАШИВАЕТ МАМУ и Стейна, не хотят ли они покататься на лодке. Ей даже не удается толком скрыть, что она мечтает удивить маму, мне стыдно, что она ведет себя по-детски, неужели так странно, что она научилась управлять лодкой. Мы с Кристоффером идем на пристань раньше остальных и относим спасательные жилеты, старые ярко-оранжевые для взрослых, маленький блестящий для Олеи, зимой они хранятся в кладовке в подвале, и мне кажется, что я запачкалась мышиным пометом и пылью.

Я подтягиваю канат, забираюсь в лодку и снимаю откидной верх. Кристоффер следует за мной и снимает крепления с другой стороны. Мы аккуратно сворачиваем полотнище и кладем его на причал, какие же мы молодцы, мы оба молодцы, а потом мы сидим на краю причала и машем ногами, как два подростка, и ждем остальных. Кристоффер курит. Мне нравится запах, пахнет другой жизнью, ушедшими временами. Он не смог бросить до конца, но утверждает, что это лето будет последним, а Марта говорит, что, пока он пьет меньше, чем раньше, ее все устраивает.

– Как ты считаешь, может, мне тоже сделать такую?.. – Я указываю на одну из его татуировок.

– Вот такую огромную жуткую племенную татуху из девяностых? – говорит он, рассматривая свои предплечья. – Да, думаю, тебе очень пойдет. Я-то двадцать лет жалею, что их сделал.

– Каждая девушка в определенное время должна поносить татуировку на копчике, – отвечаю я.

Кристоффер смеется, достает коробочку с жевательным табаком и кладет порцию в рот, я подбираю лодочным багром конец веревки, упавший в воду.

– Здесь можно написать твой жизненный девиз, – произносит он и касается пальцем моей спины в том месте, где между футболкой и штанами видна полоска кожи.

Я слышу голос Олеи за лодочным сараем и встаю, и тут же в поле зрения появляются она, мама, Стейн и Марта. Только после того, как все мы с трудом размещаемся в лодке и отдаем швартовы, Марта усаживается на место рулевого справа и заводит двигатель.

– Марта, ты шутишь? – Мама пытается перекричать двигатель. – Ты научилась управлять лодкой?

Довольное лицо Марты просветлело, она настолько горда собой, что я отворачиваюсь. Она хорошо ведет катер по волнам, и я испытываю тихую радость от ощущения воды, от фонтанчиков, кругов, узоров и ряби, я прекрасно помню эту воду с детства, и как же хорошо видеть ее, привет, вот и ты. Я перевешиваюсь через борт и погружаю руку в воду, чувствую, как возрастает ее сопротивление, когда Марта увеличивает скорость. Волосы развеваются на ветру, Стейн придерживает свою дурацкую федору, мама просит его снять шляпу, но он мотает головой, а до этого он отказался надеть спасательный жилет.

Олея сидит на маленькой палубе и крепко держится. Кристоффер просит ее спуститься, и она усаживается рядом со мной. Я улыбаюсь ей, она улыбается мне беззубым ртом, я обнимаю ее за узкие плечи и дергаю за мышиный хвостик, она делает вид, что ей щекотно, и уворачивается. Тетя Ида. Ее сине-розовый спасательный жилет не похож на оранжевые жилеты из моего детства. Интересно, стану ли я постоянно рассуждать о том, как все было раньше, когда я была маленькой, станут ли Марта с Кристоффером переглядываться и закатывать глаза у меня за спиной, может быть, у меня появятся темные очки, в которых я стану похожей на насекомое, и шляпа, которую я ни за что не сниму в лодке, но с этим я справлюсь, я умею сделать так, чтобы Олея отвечала улыбкой на мою улыбку, и надеюсь, что Марта это заметила, что она следит за нами. Но мама и Марта смотрят на сушу, мама указывает на что-то, думаю, они говорят о том, что в Стурсюнде возвели новые дома. Марта умело и грамотно рулит, когда мы оказываемся в фарватере довольно большого корабля, я вижу, как Кристоффер подмигивает ей, а она склабится ему в ответ. Это я тоже умею, думаю я, знаю, что умею, я долго каталась на катере сегодня утром, когда все вы еще дрыхли, так что не такой уж это подвиг.

По дороге домой посредине фьорда катер начинает чихать, затем несколько раз кашляет и замолкает.

– Черт, не может быть, – говорит Марта.

Она встала и стоит, опустив руки, Кристоффер проверяет бензин. В баке ничего не осталось, я израсходовала почти все во время утренней прогулки.

– У вас что, нет запасной канистры? – удивляется мама.

– Я израсходовала ее, – отвечает Марта. – Но я была уверена, что бензина хватит еще на одну поездку, вчера проверяла.

– Это Марта виновата, что катер остановился? – спрашивает Олея.

– Олея, – говорит мама, – в этом никто не виноват.

Я могла бы сейчас признаться, что это я не долила бензин, но помалкиваю, проходят те секунды, когда я могла бы признаться, но я ничего не говорю, мне нравится, как они теперь смотрят на Марту: немного разочарованно, немного иронично.

Катер тяжело качается на волнах. Мы не слишком далеко от берега, но ветер усиливается.

– А это опасно? – спрашивает Олея, она ведет себя инфантильно и прижимается к Кристофферу.

Я забираюсь на банку. По фьорду двигается несколько катеров, возможно, нас услышат. Я размахиваю руками и кричу.

– Давайте кричать вместе, – предлагаю я.

– В катере стоять нельзя, – отвечает Марта.

– Я тебе разрешаю, – говорю я Олее, и она встает рядом со мной и тоже кричит: «Э-э-эй!».

Марта смотрит на нас и закатывает глаза, но Кристоффер тоже начинает орать, и вот одна шнека поворачивает вдалеке и направляется в нашу сторону, мы радуемся. Заморосил дождь, на воде появились крошечные вмятины.

– Что случилось? – спрашивает мужчина из шнеки, которая подошла вплотную к катеру.

– Кое-кто забыл наполнить канистру бензином, – говорю я.

– Да уж, не слишком дальновидно, – смеется мужчина.

– Не слишком, – отвечаю я, улыбаясь, и Олея тоже хохочет.

Марта пытается выдавить улыбку на своем мрачном лице. Она устраивается на сиденье и говорит, чтобы дальше вел Кристоффер. Мужчина из шнеки делится с нами бензином. Стейн предлагает заплатить, но мужчина отказывается брать деньги. Он ждет, пока Кристоффер заведет двигатель, и показывает большой палец.

– В следующий раз не забудьте прихватить канистру, – кричит он Марте, когда лодки расходятся, и ей приходится улыбнуться.

Когда мы причаливаем, она страдальческим голосом заявляет, что ее тошнит, и просит Кристоффера и Стейна помочь ей сойти на берег.

– Ты выглядишь не очень, – произносит мама. – Может, приляжешь ненадолго?

– Да, – отвечает Марта, она вытягивает спину и разминается.

Я ощущаю проворство в ногах, хотя и замерзла во время прогулки. Мне кажется, я выиграла какой-то приз. Но когда я вижу, как Кристоффер гладит Марту по волосам, а мама в тот же миг обнимает ее за талию, снова чувствую себя поникшей и высохшей, я стою со швартовым в руках и должна закрепить его, мне предстоит завязать красивый незаметный узел, но вместо этого хочется швырнуть веревку ей, в нее, потому что во всем виновата она.