Текст книги "Взрослые люди"

Автор книги: Марие Ауберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Со временем он стал звонить все реже, и мы изредка встречались в кафе, когда он приезжал в город. Несмотря на то что я взрослела, я продолжала чувствовать себя недовольным, ничего не желающим подростком, а Марта обнималась с ним очень естественно, и я видела, что ему это нравится, она продолжала ездить к нему в гости в Трумсе, а я тайком завидовала, возможно, я тоже могла бы его навещать, но, если бы начала сейчас, это выглядело бы странным. А потом у него обнаружили рак, и мы много месяцев не разговаривали. У него была поражена поджелудочная железа. Марта ездила навещать его, а вернувшись, говорила, что я тоже должна поехать, что я буду жалеть, если не съезжу. Я думала, что это не так страшно, что ему станет лучше, мне нужно очень хорошо подумать, прежде чем ехать к нему, что я не готова. Пока я размышляла, папина жена позвонила Марте и сообщила, что он умер.

Мы осматриваем окрестности с вершины Хейи, разглядываем дома, которые, как нам кажется, узнаем, на другой стороне фьорда. Наверху многолюдно. Одна женщина немногим старше меня стоит в спортивных шортах и коротком топе и пытается сделать селфи с тремя детьми и собакой, и чтобы фьорд тоже попал в кадр. Двое старших встают у нее за спиной, улыбаются и складывают пальцы буквой «V», она опускается на колени и поднимает телефон, потом они разглядывают снимки.

– Малин не попала в кадр, – говорит мальчик.

– Сфотографировать вас? – спрашиваю я.

– Спасибо. – Мать протягивает мне телефон.

Я смотрю на них через камеру, солнце светит прямо на меня, их лица будут темными. Мама стоит чуть поодаль и улыбается.

– Иди сюда, Малин, – говорит женщина и протягивает руку младшей девочке. – Теперь все вместе.

– Ветер дует, – отвечает младшая девочка. – Волосы будут растрепаны, на фотографии получится некрасиво.

– Ветер дует на всех, – отвечает ее мать. – Ничего страшного.

– Я не хочу с вами фотографироваться, – кричит девочка и отходит в сторону.

Я жду с мобильником ее матери в руках.

– Давай, – говорит та, – не создавай проблему на пустом месте.

– Я, блин, не хочу! – орет девочка, чуть не плача.

Ругательство из ее уст звучит странно, она маленькая, неуклюжая, в розовых кроссовках, ей, наверное, лет девять или десять.

Я не могу понять, куда смотреть, ее братья усмехаются.

– Малин! – кричит женщина. – Перестань сейчас же.

– Малин, ты сейчас просто облажалась, – говорит один из братьев.

Они снова улыбаются, я фотографирую, и еще раз, вот так, говорю я и показываю им снимки, и женщина благодарит меня с широкой улыбкой. Я жду, что она отругает девочку за то, что та сказала «блин», но она не делает этого. Мы с мамой смеемся, вспоминая случившееся по дороге вниз.

– Малышка достала, – говорит мама, – но она крутая. Чем-то похожа на Пеппи.

– Да, – отвечаю я, но думаю, что меня малышка не достала, она одновременно и бесила, и вызывала восхищение, как и ее брат, я никого из них не знала, но ощутила себя ее старшей сестрой, потому что она плохо себя вела, потому что беспокоилась о волосах, жаловалась и тянула время, когда все ее ждали. Я бы никогда ничего подобного не сделала, думаю я, я бы послушалась маму, улыбнулась бы тете, которая собиралась нас сфотографировать, и наслаждалась бы тем, что мою младшую сестру отругали.

* * *

Я ВИЖУ ПРОПУЩЕННЫЙ звонок на телефоне, номер начинается с +46. Во рту у меня пересыхает, руки начинают трястись, я закрываю дверь в свою комнату и перезваниваю. Я попадаю на коммутатор и прошу соединить меня с врачом, говорю, мне кажется, он звонил, чтобы сообщить результаты анализов. Да, да, отвечает секретарша и обещает соединить меня, если врач свободен.

– Здравствуйте, – говорю я, когда слышу, как врач называет свое имя, и называю ему свое, а в груди и ушах у меня стучит.

– Здравствуйте, Ида. – Он произносит мое имя так же, как и в тот раз в клинике, с широким шведским «и», которое практически превращается в «э». – Как ваши дела, Ида? – интересуется он.

– Все в порядке.

– Наслаждаетесь летом?

– Да.

– Проектируете красивые дома?

– Ага, – говорю я, нетерпеливо ерзая на кровати.

По телефону его голос звучит немного неразборчиво, но я слышу, он сообщает, что пришли результаты моих анализов, но, к сожалению, с ними не все в порядке.

– Я подумал, надо вам об этом сказать, – говорит он и добавляет еще что-то, я не разобрала.

– Простите, я плохо вас слышу.

Он повторяет свои слова, но я по-прежнему не понимаю, о чем он.

– Простите, но повторите, пожалуйста, еще раз, – говорю я. – Простите, но я должна убедиться, что все поняла.

Он говорит, что у меня недостаточно яйцеклеток и замораживать практически нечего, он использует не такие слова, но какие-то похожие шведские, и на этот раз я все понимаю.

– О, – произношу я.

Я смотрю в окно, на стекле птичий помет, которого я раньше не замечала. Чайка. По фьорду мимо нас скользит большое судно с множеством парусов. Интересно, как оно называется, и кто на борту, и куда оно идет.

– Наверное, я слишком прямолинеен, – говорит врач.

– Нет, – отвечаю я. – Нет, нет. Лучше говорить прямо. Я выдержу.

– Возможно, вы предполагали, что такое может случиться, – продолжает он. – Вам все-таки сорок.

Я заплакала, хотя и не хотела этого делать, плакать не о чем, а он слышит, что я плачу, горло сжалось, нос забит, разумеется, надо было об этом подумать, сейчас я не понимаю, почему не сомневалась, что все получится, ведь мне уже сорок.

– Мне жаль, – говорит он. – Я заметил на ультразвуке, что у вас мало яйцеклеток, но подумал, что будет лучше побеседовать с вами, когда у меня на руках будут результаты всех анализов.

Он продолжает говорить, рассказывает, что мне нужно пройти несколько курсов гормональной терапии, чтобы надеяться на появление достаточного для заморозки количества яйцеклеток, но он этого рекомендовать не может по медицинским показаниям, к тому же это очень дорого. Я прерываю его и спрашиваю, смогу ли когда-нибудь забеременеть. Он отвечает не сразу:

– Всегда есть небольшой шанс. Пока менструации не прекратятся, но… Вы понимаете. Детей надо заводить в тридцатилетнем возрасте, хотя и не всем это подходит. А потом внезапно оказывается, что вы слишком долго тянули. Это очень-очень жалостно, но так иногда случается.

* * *

ПРАЗДНИЧНЫЙ УЖИН РЕШИЛИ устроить на кухне, на улице такой ветер, что сидеть там нельзя. Креветки размораживаются на блюде на разделочном столе – Кристоффер съездил в город за продуктами, и свежих креветок в магазине не оказалось. Я вообще удивилась, что он смог сесть за руль. Он не встречается со мной глазами, сидит на диване и читает, иногда обращается к Олее с просьбой отложить в сторону айпад, читает ей вслух. Я брожу по дому и навожу порядок, накрываю на стол, достаю бокалы. Поговорив с врачом, я долго лежала на кровати, плакала, но совсем немного, грудь так сжало, что рыдания не могли прорваться наружу, им не хватало воздуха. Я пыталась делать глубокие вдохи и медленно выдыхать, но воздух шел рывками и толчками, внутри все горело, в груди болело, как будто кто-то сжимал ребра, меня трясло, и я подумала, не поднялась ли у меня температура, и накрылась одеялом, хотя и была одета. В конце концов я не смогла больше лежать без движения, я стояла в ванной и гуглила дыхательные упражнения, попыталась сделать одно под названием «дыхательный квадрат», всхлипывала при каждом вдохе и так замерзла, что пришлось залезть под душ и долго там простоять.

За столом мы поем маме поздравление с днем рождения, это идея Олеи, мама соглашается на «С днем рождения тебя». «Ура тебе» она не осилит, исполняя эту песню надо слишком много прыгать и скакать. Марта, Кристоффер и Стейн поют во весь голос, я пою тихо, мне не хватает воздуха. Я никому не стану мамой, у меня не будет взрослых детей, которые смогут спеть мне поздравительную песню, когда мне исполнится шестьдесят пять, я не буду ничьей бабушкой и у меня не будет внуков, которые захотят отметить со мной Рождество. Во мне будто пропасть разверзлась, я вглядываюсь во что-то пустое, черное и огромное, я пою: «С днем рождения, мама, с днем рожденья тебя», мне такого не споют, слишком поздно. Дышать квадратом: вдохнуть, посмотреть наверх, выдохнуть, посмотреть вправо, вдохнуть, посмотреть вниз, выдохнуть, посмотреть налево, – я проделываю это несколько раз подряд, пока остальные разговаривают.

Мы поднимаем за маму бокалы с белым вином, Кристоффер наливает Олее колы, он не смотрит на меня и не смотрит на Марту, я вижу, что сестра тоже пытается поймать его взгляд. Я не буду наливать колу своему ребенку. Я не буду приезжать в гости к своим детям на дачу, мне некого будет навещать. Вода в мисках для полоскания рук мутная, на поверхности плавают кусочки панцирей. Я чищу креветки трясущимися руками и слышу, как восторгаюсь их размером и красотой.

– Самые лучшие креветки бывают в январе и феврале, – говорит Стейн, – когда вода очень холодная.

Я красиво раскладываю креветки на куске хлеба и рисую зигзаг майонезом, поливаю сверху лимоном и протираю пальцы его остатком, чтобы избавиться от запаха, но в состоянии проглотить только маленький кусочек, бутерброд остается недоеденным. Я вспоминаю, сколько раз мы ели здесь креветки, когда я была маленькой, папа чистил мне их, он складывал все креветки кучей в центре куска хлеба; воспоминания причиняют боль. Я постукиваю по бокалу и поднимаюсь, мне приходится постучать еще раз, потому что Олея и Стейн громко обсуждают Свинку Пеппу, Кристоффер шикает на них. Мама складывает руки, улыбается и поднимает подбородок в ожидании. Странно стоять на расстоянии меньше метра от стола и готовиться произнести речь, выражения лиц присутствующих кажутся слишком торжественными, вежливыми и заинтересованными, такими они и должны быть во время речи, хотя эту речь произношу всего лишь я и только для шестерых собравшихся.

– Дорогая мама, – начинаю я и шуршу бумагой, где записала ключевые слова. – Странно думать о том, что тебе исполнилось шестьдесят пять. Нам с Мартой постоянно говорят, что мы унаследовали хорошие гены, ведь наша мама так молодо выглядит.

Мой голос звучит почти обыденно, щеки снова раскраснелись. Кристоффер улыбается, Стейн гордо смотрит на маму. Марта чистит креветки для Олеи и складывает их на ее тарелку, пока я говорю, еще одну, и еще одну, и еще одну.

– Возраст – странная штука, – продолжаю я. – Я помню, как ты получила открытку с надписью «В сорок жизнь только начинается», такие открытки в восьмидесятые годы были очень популярны. Помнишь?

– Не очень, – отвечает мама.

– На ней были изображены ракеты и что-то там еще, – напоминаю я. – Не помнишь? Да. Нет, это неважно. Но когда я была маленькой, я думала, глядя на эту открытку: как же будет здорово, когда мне исполнится сорок.

Стейн смеется. Кристоффер натянуто улыбается. Я смотрю на записанные ключевые слова. Я собиралась рассказать милую историю про меня, Марту и маму, и как я буду рада в шестьдесят пять оставаться такой же активной и отзывчивой, как она, и закончить цитатой из той речи, что им не довелось услышать: «Пытайся снова, пусть опять ничего не получится, в следующий раз не получится гораздо лучше», но сейчас я смотрю на свои записи и понимаю, что они бессмысленны. В них ничего нет. Я не могу продолжать. А знаем ли мы вообще друг друга, умница Ида, милая Марта? Каждый год мы приезжаем сюда и занимаемся одним и тем же. Как мы стали такими? Что означает «не получится гораздо лучше»? Как я могу просить маму делать то, что не получится, зачем мне просить маму пытаться снова, это вообще не имеет никакого смысла, у человека либо получается, либо нет, и это не у нее ничего не получилось.

– В общем, с днем рождения, – заканчиваю я и поднимаю бокал, и надо чокнуться, пока никто не спросил, неужели я уже закончила, и я сажусь на место.

Мама озадачена, но улыбается мне. Марта морщит лоб. Стейн аплодирует.

– Ох, Ида, Ида, – говорит он.

Я наблюдаю за руками Марты, когда она кладет очередную креветку на тарелку Олеи, ее пальцы короче и пухлее моих, она обкусывает ногти, постоянно так делает. Оторвать голову, потянуть за спинку, снять хвостик, удалить панцирь. Я беру пару креветок со своего бутерброда и перекладываю на тарелку Олеи. Марта поднимает на меня глаза:

– Ты чего?

– Я просто подумала, лучше отдать их Олее, – отвечаю я. – Может, так будет быстрее?

– Теперь тебя не устраивает скорость, с которой я чищу креветки, – произносит Марта.

Я беру свой бутерброд обеими руками и откусываю большой кусок. Креветки хороши, это факт, упругие на зуб. Марта фыркает, смотрит то на маму, то на Кристоффера.

– Я отдала Олее пару креветок, – улыбаюсь я и откладываю бутерброд в сторону. – Неужели это такая проблема?

– Давайте не будем, – машет рукой Кристоффер, Олея прячется в его объятиях. Как я прошлой ночью, – думаю я.

– Да, – соглашаюсь я. – Думаю, у Марты гормоны разыгрались.

Стейн хмыкает, мама бросает на него быстрый раздраженный взгляд.

– Я больше не могу этого слышать, – трясет головой Марта, сжимает губы, с грохотом встает и отодвигает стул.

– Марта, – говорит мама, протягивая к ней руки, – ну не уходи.

Марта отталкивает мамины руки и изо всех сил захлопывает за собой дверь на террасу. Мама смотрит на меня.

– Эй, – произношу я и чувствую, как мое дыхание ускоряется, во мне клубится невероятно сильная неожиданная злость, мои ладони и ступни снова становятся теплыми. – Слушайте, две креветки. Я имею право на существование, несмотря на то что не беременна.

– Дело не в том, кто беременный, – говорит мама.

Стейн берет еще одну пригоршню креветок, он уже доел свой бутерброд. Кристофер пялится на меня, я пялюсь на него в ответ, он качает головой.

– Хочешь еще креветок, Олея? – спрашивает он и тормошит дочь.

– Я не хочу креветок, – шепчет ему Олея, она по-прежнему не поднимает глаз.

Ее креветки лежат нетронутыми на тарелке, Кристоффер спрашивает, будет ли она вместо этого бутерброд с печеночным паштетом, Олея кивает. Она сидит между Стейном с мамой и мной и смотрит в стол, никто из нас ей не родной, думаю я и хочу разрыдаться, глядя на ее согнутую шею, она не чувствует себя как дома.

– Не расстраивайся, Олея. – Мама кладет руку на ее шею. – Взрослые иногда ссорятся, а потом снова становятся друзьями. – Она смотрит через стол на меня. – Иди, пожалуйста, поговори с Мартой. И мы постараемся хорошо провести вечер.

– Все из-за пары креветок, – отвечаю я. – Эй! Это у нее крышу сорвало.

Марта завалилась в гамак, не сняв обувь, она отталкивается ногами от земли, и гамак тяжело качается. Она держится за живот. При моем приближении она садится и начинает тереть руками лицо. Она плакала.

– Что с тобой? – дружелюбно спрашиваю я.

– Что со мной?.. – отвечает Марта. – Ты меня гнобишь.

– А кажется, что тебя беспокоит не только это.

Она вздыхает и всхлипывает:

– Просто все не очень просто. Между мной и Кристоффером.

Я усаживаюсь с противоположной стороны гамака и осторожно подтягиваю под себя ноги. На самом деле в нем мало места для двоих, но, если поджать ноги, мы как раз помещаемся. Гамак покачивается, нам приходится держаться за края, пока мы не привыкаем к качке. Мы всегда так сидели. От качания что-то сжимается в груди. Те же деревья, сосны и вишни, тот же гамак, этот сад, что-то безнадежное есть в том, что все это всегда остается неизменным, что я здесь, и я становлюсь все старше и старше.

– Я его совершенно не интересую, – говорит Марта. – Он занимается Олеей и почти не замечает меня.

– Уф-ф.

– Все должно наладиться, когда родится ребенок. Я не понимаю, что с ним, то ли депрессия, то ли еще что.

– Наверное, мне не стоит этого говорить, – произношу я.

– Чего? – спрашивает Марта.

Мы качаемся взад-вперед, медленно, медленно, ветки потрескивают. Когда мы раньше качались в гамаке, я придавала нам ускорение до тех пор, пока Марта не начинала орать как резаная, иногда она пыталась на скорости выпрыгнуть из гамака и падала лицом в землю. Я чувствую слова на кончике языка, они рвутся наружу, на вкус сладкие и мрачные. «Ей следует знать. Она не должна обманывать себя. Именно такие вещи сестры должны рассказывать друг другу, – думаю я, – только такие вещи мы и обязаны рассказывать. Да, только такие вещи мы и обязаны рассказывать, даже если они неприятные», – думаю я и чувствую, как распрямляется моя спина.

– Да, такие вещи тебе следует знать, – говорю я. – Когда мы вчера вечером выпивали, он сказал, что не хочет детей.

– Что ты имеешь в виду?

– Он просто боится. Потому что именно из-за Олеи расклеились его отношения с ее матерью. Он в ужасе от того, что ты забеременела.

– Прекрати уже, – говорит Марта и отодвигается. – Он был очень рад.

– Слушай, – продолжаю я, – я понимаю, что разозлила тебя. Но, думаю, если бы я была на твоем месте, то хотела бы знать, как чувствует себя мой мужчина.

– И как же, по-твоему, он себя чувствует? – вопрошает Марта.

– Это совсем не по-моему, – отвечаю я. – Да нет, он рассказывал об ужине у каких-то Кристиана и Анны накануне отпуска, где ты отказалась от вина. И все что-то заподозрили, а он сидел и надеялся, что у тебя случится выкидыш.

Марта отчаянно моргает и смотрит на свои руки.

– Вроде он сказал, у Кристиана и Анны, – говорю я.

– Да, – произносит она очень тихо. – Мы ужинали у них.

– Думаю, ты заслуживаешь лучшего, – говорю я, почесывая ногу. Меня больно укусил комар, укус расползся и затвердел, и я чешу изо всех сил.

– Зачем он тебе это рассказал? – спрашивает Марта. Ее лицо застыло в подобии гримасы, как будто у нее что-то болит.

– Ему нужно было с кем-то поговорить, – отвечаю я. – Ну, мы немного выпили. На самом деле это было довольно неприятно, я говорю: «Эй, ты не можешь рассказывать такое мне».

Я перевожу взгляд на дом, в дверях стоит Кристоффер и смотрит на нас. Зачем они перекрасили дом в белый цвет, почему нельзя было оставить его желтым?

– Это довольно неприятно, – повторяю я.

Марта вытаскивает ноги из гамака, из ее глаз льются слезы. Она шагает по траве, проходит мимо Кристоффера, он хватает ее за запястье, она пытается ударить его. Прежде чем зайти в дом следом за ней, он бросает на меня взгляд. Я откидываюсь назад, отталкиваюсь ногой от земли и раскачиваюсь, тело трепещет, под ложечкой сосет, как при приступе тошноты, я лежу, смотрю вверх и качаюсь взад-вперед. Гамак пахнет землей, ему, наверное, столько же лет, сколько и мне, он напоминает о печенье, соке, книжках с рассказами о Дональде, Билли, Вилли и Дилли и высокой траве, о которую можно порезаться. Из дома доносятся громкие голоса, дверь на террасу открыта, и мне слышно, о чем там разговаривают, через некоторое время раздается быстрый топот по гравиевой дорожке, а потом звук двигателя машины, я спокойно лежу и все слышу, я чувствую себя открытой миру, а в ушах стучит кровь.

* * *

ПРОШЕЛ ЧАС, А МАРТА так и не вернулась. Мы с Олеей смотрим детскую телепередачу, сидя на диване. Олея молчалива и беспокойна.

– Мне не нравится, что она села за руль такая сердитая, – снова и снова повторяет мама и смотрит вверх. – Она может загреметь в канаву.

Мама со Стейном складывают большой пазл на кухонном столе, они привезли его с собой, на нем изображен немецкий замок, похожий на дворец из диснеевских мультиков. Мама говорит, что они любят заниматься чем-то вместе. Стейн утверждает, что это успокаивает нервы, поэтому, когда Марта никому из нас не ответила по телефону, а мама все никак не могла успокоиться, он достал пазл, состоящий из тысячи кусочков.

– Все будет хорошо. – Я тоже снова и снова повторяю свои слова и встаю. – Давайте не будем думать о плохом. Кто-нибудь хочет чая?

– Спасибо, я хочу, – отвечает мама и благодарно улыбается, я похлопываю ее по плечу, она хватает мою руку и поглаживает ее.

Стейн тоже хочет чая. Мы уже попробовали покрытый марципаном и розами праздничный торт из кондитерской в прибрежном городке, я собираю блюдца и соскребаю остатки марципана в мусорное ведро.

– Спроси у Кристоффера тоже, – говорит мама.

Мы выглядываем в окно. Кристоффер сидит на террасе спиной к нам, он то подносит телефон к уху, то откладывает его в сторону, потом вроде бы набирает сообщение.

– Он все пытается дозвониться до Марты, – отвечаю я. – Но, судя по всему, безуспешно.

– Тебе, наверное, очень некомфортно, – шепчет мама, чтобы Олея не услышала.

– Есть такое дело, – шепчу я в ответ и наливаю воду в чайник. – Но хуже всего, конечно, Марте.

– Сказать подобное в такое время, – говорит мама. – Бедная Марта. Ой-ой.

– Нам надо исправить ситуацию, несмотря на то что он дал маху, – произношу я. – Позаботиться об Олее и все такое.

Стейн поглядывает на нас поверх очков, потом находит нужный кусочек пазла и кладет его на место. Я не хочу смотреть на Стейна. Меня прошибает пот. Он ничего не знает, думаю я, он ничего не знает о Марте, обо мне и маме, он здесь не дома, он тоже здесь не дома, я чувствую, как во мне нарастает раздражение: зачем он здесь, почему он тоже не может просто взять и уехать.

Я подаю чай маме со Стейном, потом сыплю мюсли в мисочку, заливаю их молоком и сажусь на диван рядом с Олеей. Детская передача закончилась, идет реклама летнего ток-шоу, которое покажут сегодня, ведущая говорит громко и неестественно широко улыбается, как будто у нее больше зубов, чем у всех остальных. Она стоит рядом с поваром, который улыбается на камеру и подмигивает, на нем поварской колпак и фартук. Камера перемещается на кастрюлю с розовым супом из морепродуктов. На заднем плане виднеются Осло-фьорд и набережная Акер Брюгге, я пытаюсь понять, где находится студия: возможно, у крепости Акерсхус.

– Итак, загляните-ка сюда, – говорит ведущая программы и смотрит в кастрюлю.

– Итак, – вторит ей повар. – Осталось уже недолго.

– Ну что, скоро спать, Олея? – спрашиваю я.

Она мотает головой, не отрывая взгляд от экрана. Я обхватываю ее ступню и пожимаю. Олея босиком, нога у нее холодная, и мне кажется, я касаюсь голой мягкой округлой лапки домашнего питомца. Я чешу пальцем ее ступню, она фыркает и убирает ногу.

– Тебе неприятно, что Марта с папой поссорились? – говорю я.

– Немножко, – шепчет Олея и втягивает нижнюю губу.

– Может, прогуляемся к лодке перед сном? – спрашиваю я. – И порыбачим?

– На удочку? – Олея оживленно смотрит на меня.

– На леску. Будешь ловить сама.

– А мы можем поехать на большом катере? – спрашивает Олея.

– Конечно, – отвечаю я.

– Какая хорошая идея, – говорит мама, оторвавшись от пазла, подмигивает Олее и улыбается нам.

Это правильно, я чувствую, я теперь взрослая, я отлично справлюсь. Я говорю добрым спокойным голосом, это понятно, так и должно быть. Я снимаю спасательный жилет Олеи с крючка в коридоре, нахожу ее кроссовки и куртку и, можно сказать, горжусь собой, глядя, как она, одетая, стоит в предвкушении рыбалки. Видишь, Марта, я это умею, я должна этим заниматься.

По дороге на пристань мы проходим мимо сидящего на террасе Кристоффера. Он курит, рядом с ним стоит пустая чашка от кофе, он крепко сжимает в руке телефон, я вижу, что он плакал. Когда мы проходим мимо него с рыболовными снастями и ведром, он поднимает глаза:

– Ей уже пора спать.

– Я подумала, что перед сном неплохо немного прогуляться, – говорю я. – И Олея согласна.

– Я буду ловить на свою леску, – скромно говорит Олея; я не совсем уверена, что она знает, как выглядит леска.

– Не тебе решать, – отвечает мне Кристоффер сквозь стиснутые зубы.

Олея вздрагивает, наверное, сейчас его раскрасневшееся незнакомое лицо кажется ей странным.

– Мне не обязательно рыбачить, – тихо произносит она и тянет меня за руку.

– Ну разумеется, мы порыбачим, – отвечаю я.

Море переливается серым, на воду падает матовый вечерний свет, я вывожу катер на середину фьорда. Сейчас здесь не так много судов, как обычно, волнение усилилось, лодкой управлять сложнее. Олея улеглась пузом на палубу и перекинула руку через планширь, она время от времени оглядывается и улыбается мне, когда поднявшаяся волна мочит ее ладонь. Я помню, каково это, вот так лежать, прислонившись одним ухом к планширю и зажав второе рукой, слушать вздохи волн и глухие постукивания, которые вроде бы издает сам катер, будто у катера есть тайна, которую он никому не рассказывает.

– Не уверена, что здесь можно лежать, – говорит Олея.

– Конечно можно, – отвечаю я, – если крепко держаться за канат.

– Папа мне не разрешает.

– Я разрешаю.

Она тянется дальше вперед. Мою голову сжало, и мне кажется, я смотрю сквозь какой-то фильтр. Вновь и вновь я слышу слова доктора: наслаждаетесь летом; мне жаль. Волны круче вчерашних, я веду лодку и смотрю в воду, на какой-то миг я представляю нас героями фильма-катастрофы, на которых накатывается огромная волна и переворачивает лодку. Нам не обязательно рыбачить долго, думаю я, на самом деле я надеюсь, что мы ничего не поймаем, потому что не уверена, что смогу убить рыбу на глазах у Олеи. Марта наверняка не ходила на катере вдвоем с Олеей, она до последнего времени не умела управлять им. Интересно, куда уехала Марта, где она сидит и рыдает? Меня начинает подташнивать от мыслей об этом. Я с такой легкостью передала ей слова Кристоффера, я не должна была делать это с такой легкостью.

Мимо нас проходит большая яхта, она идет далеко, но быстро, и поднимает волны. Мы качаемся вверх-вниз, я резко выкручиваю руль и открываю рот, чтобы велеть Олее держаться крепче, но слишком поздно. Олея лежала, наполовину перевесившись через борт и вытянув ноги. От рывка катера она перелетела через борт и упала в воду, я кричу, но не слышу собственного голоса. Я вижу над водой ее голову, руки, я не могу остановить катер и прохожу мимо нее, внезапно я забываю, как это делается, есть ли какая-нибудь кнопка или тормоз, как это, или мне прыгнуть за ней в воду, я копошусь, пытаясь дать задний ход, но и это я тоже забыла, мои руки трясутся, в голове бело, пусто и холодно, я слышу только рев мотора мчащегося вперед катера, он несется так быстро, все дальше и дальше. В конце концов я разворачиваюсь по дуге и еду обратно. Поначалу я ее не вижу, фьорд бесконечно велик, и все волны похожи друг на друга, они одинакового цвета и одной высоты, я не вижу ее, из груди рвутся рыдания, такого не случится, такого не случится, а потом я вижу ее голову и бьющие по воде руки, она не так далеко, как мне казалось. Я глушу мотор и ложусь на живот, хватаю ее за воротник спасательного жилета, она орет и бьется так, что я выпускаю жилет из рук, но она хватается обеими руками за мою руку. Я вытягиваю ее из воды, она оказывается на удивление тяжелой. С одежды льется вода, она потеряла кроссовок, коленка разбита, наверное, она обо что-то оцарапалась. Я встаю на колени рядом с ней, ее рот открыт и искажен беззвучным криком, и вот появляется звук. Она рыдает громко, горько и ужасно, жмется ко мне, а я обнимаю ее.

– Может, все-таки попобуем порыбачить? – говорю я, сгорая от стыда.

– Я хочу домой! – вопит Олея.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Возвращаемся домой.

Я не слишком надеюсь, что она успокоится до прибытия, что нам удастся превратить это в небольшое приключение, которое мы пережили, мы с тобой, Олея, но, когда мы приближаемся к пристани, она будто увеличивает громкость. Спрыгивает на берег, прежде чем я успеваю остановить ее, в кроссовке хлюпает, мокрая одежда скрипит, Олея с громким плачем несется к дому, я быстро и неаккуратно пришвартовываюсь. Когда я добираюсь до сада, Кристоффер качает ее на руках.

– С нами случилось несчастье, – говорю я.

Олея дрожит все сильнее.

– На ней был спасательный жилет, – продолжаю я, но сама слышу, что слова не слишком убедительны. Но на Олее действительно был спасательный жилет.

Мама со Стейном вышли на террасу, оба, мама интересуется, что случилось, почему у Олеи вся одежда и волосы мокрые, нет кроссовка и поцарапана коленка. Олея выкладывает всю историю залпом, иногда прерывая ее всхлипываниями, она рассказывает больше, чем надо, думаю я, она кричит, что лежала на носу лодки, тетя Ида ей разрешила, а потом она упала за борт, а тетя Ида от нее уехала. Мне хочется велеть ей заткнуться, тебе не обязательно еще что-то рассказывать, замолчи, но я не могу, я должна стоять и выслушивать ее всхлипывания и жалобы.

– Я никуда от тебя не уехала, Олея. – Я стою, свесив руки, чувствую, что сама вот-вот расплачусь, я вижу ее перед собой в воде, вспоминаю, что испытала, когда не могла ее найти, кровь на ее коленке.

– Ты уехала от нее? – спрашивает Кристоффер.

– Я сделала это не специально, я не смогла остановить катер.

– Надо следить за детьми на катере, Ида, – говорит мама. – Ты и сама-то не очень привычна к лодкам.

– Знаю! – кричу я, к горлу подступают рыдания.

– Она могла утонуть, – говорит Кристоффер. – Чем ты там занималась? Сообщения на телефоне набирала?

– На ней был спасательный жилет, – повторяю я.

– В спасательном жилете тоже можно утонуть, – заявляет Стейн, протирая очки. – Он дает ложное ощущение безопасности.

– Ты пила вино за обедом, так ведь? – спрашивает мама.

– Это было очень давно, – отвечаю я. – Боже мой.

– А еще я потеряла кроссовок, – сообщает Олея, – новый.

– Умница, – говорит мама, сначала я думаю, что это она обо мне, но нет, об Олее, она гладит ее по мокрым волосам.

Мы стоим полукругом вокруг Кристоффера и Олеи, я, мама и Стейн, все остальные смотрят на меня, они смотрят на меня, все четверо смотрят на меня, как будто ждут, что я что-нибудь скажу, но я молчу, я не знаю, что сказать. Я поднимаю голову, чтобы не расплакаться, белая стена дома, черепицы, стреха, там несколько лет подряд было осиное гнездо. Кристоффер встает и берет Олею на руки, говорит, что они пойдут снимут мокрую одежду, у Олеи стучат зубы. Он обещает угостить ее чем-нибудь вкусным, а она спрашивает, надо ли ей чистить зубы, он отвечает, что сегодня может этого не делать.

– Ты должна хорошенько извиниться, Ида, – говорит мама.

– Но я не специально, – отвечаю я.

Стейн поднимает брови, смотрит на меня и улыбается, я отвожу глаза.

Позже я заглядываю в комнату, где Кристоффер пытается уложить Олею спать. В помещении темно, я слышу, как они тихо переговариваются. Кристоффер встает с кровати и видит меня, подходит, и мы, стоя в дверях, перешептываемся.

– Думаю, тебе сейчас не стоит здесь находиться, – произносит он.

– Я просто хочу поговорить с Олеей, – отвечаю я.

– Она не хочет с тобой говорить. Прекращай.

– Я имею право поговорить с Олеей.

– Знаешь что?! – Кристоффер выходит в коридор и закрывает за собой дверь. – Это мы здесь семья. Не ты. В общем, я не буду передавать Марте всякие сплетни, подобно тебе, но ты, черт побери, должна понимать, когда надо отойти в сторону. Хорошо?

– Ты не хочешь этого ребенка, – почти шиплю я.