Взрослые люди

Текст добавлен: 2 июля 2025, 00:48

Текст книги "Взрослые люди"

Автор книги: Марие Ауберт

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Он не отвечает, только мотает головой и возвращается в комнату. Я вижу лежащую в постели Олею, она встречается со мной взглядом и отворачивается к стене. Кристоффер садится на край кровати и смотрит на меня до тех пор, пока я не сдаюсь и не закрываю дверь.

* * *

Я ВЫНИМАЮ ОДЕЖДУ из шкафа в маленькой комнате, складываю вещи, лежащие на стуле, собираю книги и журналы, загружаю все в сумку. На улице смеркается. Сад необычайно красив вечером, кусты похожи на темных зверей или людей, какие-то забытые игрушки Олеи валяются на лужайке. Гамак покачивается на ветру, словно в нем кто-то лежал и только что встал. По фьорду медленно проплывают зеленые и красные фонари. Я смотрю на огни и кладу руку на низ живота, я пытаюсь понять, может ли там оставаться что-нибудь жизнеспособное, что-то, в чем может находиться жизнь, или же там все тихо, пустынно и мертво. Но, кроме прикосновения, я ничего не чувствую, только теплую кожу под ладонью. Завтра я попрошу кого-нибудь подвезти меня до автобусной остановки, маму или, может, Стейна, я вернусь домой, в свою квартиру, и побуду одна, почувствую, как одиночество обхватывает меня, я смогу смотреть телевизор и долго спать по утрам до тех пор, пока мне не надо будет выходить на работу, мне не придется разговаривать ни с кем из них, все затихнет.

Мама просовывает голову в дверь и спрашивает, чем я занимаюсь. Она тоже не стучится, как и Марта.

– Вещи собираю, – отвечаю я. – Хочу завтра уехать.

– Уехать? Но почему?

– Все равно нам скоро по домам. Просто хочу побыть немного в городе.

Мама стоит, сложив руки на груди, и разглядывает меня поверх очков для чтения, сейчас она очень похожа на Марту, и меня бесит, что она вот так стоит и вот так выглядит, стоит и переминается с ноги на ногу, а ведь ей не обязательно находиться здесь, от нее можно сойти с ума.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Что не так? – интересуется она; вся эта возня – почему все надо делать так медленно, я задыхаюсь от нетерпения.

– У меня все в порядке, – отвечаю я и выворачиваю свитер, прежде чем его сложить.

– Но ты так странно себя ведешь, – замечает мама.

– Неправда, – говорю я, как будто мне тринадцать, но, насколько я помню, когда мне было тринадцать, я ничего подобного не говорила, а вот Марта в пубертатном возрасте хлопала дверьми и поносила маму, устраивала концерты, когда ей не позволяли делать то, что она хотела, а я взрослела и только качала головой от того, какой невозможной была Марта. Я делала не больше того, что мне позволялось, утешала маму, когда Марта выделывалась или болела, я поддерживала ее, я остро ощущаю несправедливость по отношению к себе, меня никто не утешает, бедняжку, бедная я, никто меня не утешит, так дальше продолжаться не может, нельзя жаловаться на давно минувшие дни.

Мама складывает руки на груди и прислоняется к дверному косяку.

– Разве нельзя попытаться хорошо провести последние деньки? Разве ты не можешь постараться и сделать это?

Мне не удается разозлить ее. Никогда не удавалось. Я смотрю на сложенную в сумку одежду, руки опустились и кажутся глупыми и тяжелыми.

– Все наладится, когда Марта вернется, – говорит мама. – А завтра мы достанем гриль или еще что-нибудь придумаем…

Я киваю, чувствую, как сжимаются кулаки, у меня вот-вот потекут слезы.

– Ладно, – отвечаю я.

– Замечательно. – В голосе мамы звучит нетерпение, она похлопывает меня по плечу и уходит.

* * *

Я ЛЕЖУ В ГАМАКЕ под пледом и смотрю вверх, ночное небо светло, это летнее небо. В животе пусто, я слишком мало ела, у меня кружится голова. Я не просто расстроена, гамак медленно качается из стороны в сторону, я не просто расстроена. Я ощущаю руки и ноги по-другому, кровь сильными, резкими толчками разбегается по телу. А что, если ничего не будет так, как я задумывала. А что, если существует нечто помимо того, что я уже представляла себе. Нечто более обычное. Нечто более радостное.

Потом я слышу звук двигателя автомобиля, приподнимаюсь, хлопает дверца, раздаются шаги Марты по гравию, открывается входная дверь и сразу закрывается. Я слышу, что это она, у нее свой ритм. Сестры отлично это знают, думаю я: как ранить друг друга, как звучат шаги ночью в доме или на гравиевой дорожке на даче.

С террасы доносится запах дыма, там кто-то сидит, это Стейн. Я беру плед, подсаживаюсь к нему, беру сигарету из пачки на столе, это пачка Кристоффера. Наверное, в последний раз я курила пару лет назад. Я делаю затяжку, чувствую, как никотин дурманом растекается по груди, ноги и руки покалывает. Новые садовые стулья удобные, я откидываюсь назад, мне кажется, я лежу в кровати.

– Да-да, Ида, Ида, – говорит Стейн.

– Ох, Стейн, Стейн, – вторю ему я.

– Можно и так сказать, – посмеивается он.

– Марта с Кристоффером разговаривают? – интересуюсь я.

– Да, – отвечает Стейн. – И я подумал, что мне лучше свалить.

Мы сидим молча, я вздрагиваю, когда мимо моего уха пролетает комар, и отмахиваюсь от него.

– Я думал, дым отпугнет комаров, – говорит Стейн.

– Почему у тебя нет детей? – спрашиваю я.

– Да, почему у меня нет детей? – Он почесывает переносицу. – Просто так получилось. Та, на которой я женился, не могла иметь детей. Не исключено, что в наши дни ей удалось бы забеременеть при помощи всех этих технологий. Но…

Комар сел мне на предплечье. Я поднимаю руку, следя за ним, вот он приготовил жало и вонзил в кожу, я прихлопываю его.

– А ты не жалеешь об этом? – спрашиваю я.

– Глядя на вас в эти выходные, ты хочешь сказать? – хохочет Стейн, я тоже посмеиваюсь. – Что значит, жалею? – наконец произносит он. – Я не знаю, о чем жалеть. Иногда я думаю, было бы неплохо. Было бы совсем неплохо. Но это ничуть не хуже, чем иногда скучать по давно умершей бабушке, например.

Я молчу. Кожа в том месте, где сидел комар, чешется.

– Так тоже неплохо, поверь, Ида, – говорит Стейн, глядя на меня. – Я думаю, это хорошая жизнь. Есть много способов сделать свою жизнь хорошей.

«Хорошая жизнь…» – думаю я. На какое-то мгновение представляю себе, что, когда состарюсь, буду похожа на Стейна, стану престарелой бездетной бабой-мужиком с солнечными экранами на очках, в шляпе-федоре, которую откажусь снимать даже в лодке, несмотря на то что окружающие будут закатывать глаза, глядя на меня. На террасу выходит Марта – необутая, в одних носках. Она выглядит усталой.

– А вот и Марта, – говорит Стейн.

– Ага, – произносит Марта.

Она усаживается у моих ног.

– Тебе нужен стул, – произносит Стейн и встает. – Женщины и дети. Пойду посмотрю, что творится в доме.

Марта ездила в город, она сняла номер в отеле у фьорда и собиралась остаться там до завтра. Но парой этажей ниже оказался шумный паб, из уличного кафе доносились звон посуды и громкая музыка, она не смогла заснуть, сидела на гостиничной кровати и смотрела телевизор, ей пришлось увеличить звук, чтобы заглушить музыку из паба, там включили группу «Постгиробюгге», и в конце концов Марта мечтала только о том, чтобы оказаться в собственной кровати.

– И мне все равно пришлось бы рано или поздно поговорить с Кристоффером, – говорит она и улыбается, и в то же время начинает плакать.

– Он уже лег спать? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает она и машет руками. – О черт. Я больше не могу плакать.

Марта шмыгает носом и дышит, открыв рот. Я иду за пледом для нее, вечером воздух влажный и холодный.

– Хуже всего то, что он ничего не сказал мне, – произносит она. – Он просто делал вид, что рад, чтобы выглядеть достойно. Мог бы сказать мне правду.

– Но тогда, возможно, ничего не получилось бы, – говорю я. – Все вышло так, как ты хотела.

– Да, – отвечает Марта. – Да. Но я никак не думала, что буду сидеть здесь беременная от человека, который совершенно не хочет этого ребенка. – Она смотрит на свой живот, как будто он внезапно сделался для нее чужим.

Я беру еще одну сигарету из пачки Кристоффера и представляю себе то, что, как мне кажется, сейчас представляет себе Марта, – Кристоффера, который мучается угрызениями совести, который на самом деле совсем не хочет посещать курсы для будущих родителей, который после рождения ребенка будет подавлять в себе злость по отношению к Марте и уставать все больше и больше от крика ребенка, я представляю себе Марту, которая будет вынуждена вставать по ночам чаще, чем она в состоянии, потому что боится, что Кристоффер расстроится, если это придется делать ему, и однажды он все равно скажет: «Марта, я больше всего этого не вынесу».

– Можете выкупить мою долю, – говорю я. – Я тут прикинула. Все нормально.

– Да? – Марта пытается сделать вид, что ее это не трогает, но она довольна, это заметно. – Это очень здорово.

Я киваю. Она перестает плакать, натягивает плед до подбородка и свешивает ноги со стула. И я рассказываю ей о Швеции, о вчерашнем звонке и обо всем, что поведал мне доктор.

– Ой, – говорит Марта. – Значит, это совсем невозможно?

– Не знаю, – отвечаю я. – Думаю, это в любом случае очень непросто.

Марта кивает. Где-то в саду трещит ветка.

– Это просто глупо. – Я чувствую, что вот-вот расплачусь. – Это совсем не значит, что я по-любому должна завести ребенка. В общем, не знаю. Может быть. Но это какая-то полная безысходность. Никогда не думала, что внезапно может стать слишком поздно. Как-то немного глупо.

– Это не глупо, – отвечает Марта.

– Нет, – говорю я.

Мы молчим.

– Может, тебе надо радоваться, – произносит Марта, улыбаясь. – На самом деле я не думаю, что у меня хорошо получится. Я не очень лажу с Олеей. Кристоффер вроде тоже так считает.

Меня почти разрывает от той боли, что проступает в ее улыбке, от ее сестринского взгляда. Я мотаю головой. Во мне снова открывается какая-то пропасть, как за ужином, я все сделала не так. Эта пропасть растет и поглощает меня, кажется, я смотрю в бездонную черную дыру, которая, в свою очередь, смотрит на меня.

– В чем дело? – спрашивает Марта.

Прости-прости-прости-прости. За мои поступки. За то, что я такая. За все, чего я не могу и что мне не удается. Я чувствую, что давят изнутри и рвутся наружу слова: «Кристоффер не виноват», но не уверена, что это чистая правда. Марта встает и обнимает меня как-то неловко и крепко, потому что я пытаюсь вывернуться из ее рук.

– Что такое? – ласково спрашивает она.

Конечно, теперь она может быть доброй, я ведь отдала ей дачу, отдала ей тропинку на пляж и старый домик для игр, и гамак между соснами, и мне уже больно. Я делаю пару глубоких вдохов через нос и беру себя в руки.

– Ничего, – отвечаю я.

* * *

Я ПОЧТИ НЕ СПЛЮ до самого рассвета. Тело болит, грудь и руки, голова кружится, я медленно поднимаюсь и раздвигаю занавески. Как же красиво, как же красиво утреннее солнце и море, крики чаек, все прозрачно и светло. Я слышу шум и голоса в доме.

– Привет, – говорит Марта, когда я вхожу в кухню.

Они с Кристоффером и Олеей сидят за столом. Кристоффер смотрит в сторону.

– Привет, – отвечаю я.

Я наливаю себе кофе, поначалу не понимаю, куда лучше сесть, и в конце концов устраиваюсь рядом с Мартой. Они сварили себе яйца, для меня яйца нет, в голове кружится мысль, что неплохо как-то пошутить на этот счет, но не знаю, к кому обратиться, наверное, к Марте.

– Похоже на день после праздника в фильме «Торжество», – говорю я и, не получив никакой реакции, продолжаю: – На ту сцену после разоблачения папаши-педофила, когда он пытается найти место за столом за завтраком.

Никто не смеется.

– Кто такой педофил? – спрашивает Олея.

– Никто, – отвечает Марта.

Кристоффер и Марта сидят рядом, оба выглядят усталыми, у Марты опухли глаза. Кристоффер время от времени испуганно поглядывает на нее.

– Мы сегодня уезжаем домой, – заявляет Марта. – Нам надо, да, нам надо кое с чем разобраться.

Я смотрю на Олею, на ее собранные в хвост волосы и на губы, которые она приоткрывает, когда жует, на узкие плечи в лиловой майке, на взгляд, прикованный к какой-то неопределенной далекой точке. Все, о чем она думает и что говорит, все, что она сделает, все, чем она станет, – все это не станет моим, во мне снова поднимается волна горя, я закрываю глаза и чувствую, как теряю опору, меня уносит этой волной. Время тихо проходило мимо меня, а я этого даже не знала, кралось по комнате, пока я спала. Где-то в глубине души таится и суровое облегчение: больше об этом беспокоиться не надо. Я смотрю, как Марта намазывает еще один бутерброд, как Кристоффер пьет кофе и копается в телефоне, как Олея раскачивает зуб, скоро их станет четверо, а сейчас для того чтобы все треснуло, нужно совсем мало. Требуется всего одно предложение, всего капля информации, которая покажет им, что они совершенно не знают друг друга, и они опять разбегутся в разные стороны.

Кристоффер смотрит в чашку, губы его сжаты. Я не прошу у него прощения. Я рассматриваю тарелки с лютиками и стаканы с молоком, я отдала все это им, хватит, и я ощущаю укол страха от одной мысли о том, что Марта станет владеть всем этим, мне не стоило этого делать, не стоило этого делать.

– Извини, я вела себя неосторожно на прогулке, Олея, – произношу я и смотрю на девочку. – Я не специально уехала от тебя, у меня не получалось остановить катер.

Олея кивает, смотрит в сторону и по-прежнему раскачивает зуб.

– Можно посмотреть на твой зуб? – спрашиваю я.

Она мотает головой. Марта бросает на меня взгляд, я чувствую, как у меня краснеют щеки.

* * *

МЫ МАШЕМ ИМ ВСЛЕД. Мы с мамой и Стейном стоим рядом и смотрим вслед машине, Олея изо всех сил машет нам через заднее стекло, в конце концов ей приходится сменить руку, на повороте я замечаю руку Марты в окне, слабое помахивание, прежде чем автомобиль скрывается из вида.

– Ну вот, – говорит мама, у нее трясутся руки. – Мне всегда кажется, что после отъезда людей здесь становится слишком тихо.

– Может, выпьем кофе? – предлагает Стейн, похлопывая ее по плечу.

Я валяюсь на диване и листаю гостевую книгу, уехавшие расписались в ней. Олея изобразила себя с двумя большими рыбинами в руках и с широкой кривой улыбкой-полоской, под рисунком Марта исписала полстраницы. Я помню ее почерк с подросткового возраста, она пишет прямо и как-то по-детски, в последнее время я вижу ее письмена очень редко. Спасибо за прекрасные дни, пишет она, потом немного о погоде: сначала несколько дней погода была переменчивой и иногда шел дождь, но потом стало лучше. Мы ездили в прибрежный город за мороженым, несколько раз поднимались на Хейю, в этом году много клещей, поэтому приходилось осматривать себя очень тщательно, Олея впервые поймала рыбу, а Марта управляла большим катером, учиться никогда не поздно! «Шестидесятипятилетие мамы отметили креветками и великолепным тортом, Ида тоже приехала на несколько дней, – пишет она в конце. – У нас был прекрасный отпуск, но он прошел, пора возвращаться домой».

Я ожидала увидеть «в следующий раз нас будет четверо» или что-то в этом духе, это было бы похоже на Марту, но ничего такого здесь нет. Я пролистываю книгу назад, все записи одинаковые, чаще всего их оставляли мама и Марта, внизу почти нечитаемая приписка от Стейна, иногда встречаются полные восторгов строки от друзей мамы и Стейна, которые иногда отдыхали на нашей даче. Они писали о грозе и солнце, о рыбе и клещах, о протравливании террасы и о состоянии катера, о том, что здесь ели, мама постоянно упоминает замечательную треску, свежевыловленную макрель, свежие креветки и то тушеное блюдо Стейна с красным вином. Я только дважды написала по абзацу. Купание, гамак, рыбалка, спасибо за отпуск, писала я, оба раза в конце августа, в остальное время я только приписывала свое имя к отчетам мамы. Мне стоило приезжать сюда намного чаще или вести себя здесь иначе, а так никто не узнает, что я приезжала. Я захлопываю книгу, кладу ее на полку, выхожу на террасу и вижу маму и Стейна, доски пола под ногами нагрелись от солнца. Они сидят на садовых стульях, Стейн решает кроссворд в воскресном журнале «Дагбладет», мама читает книгу. На маме солнцезащитные очки, она отмахивается от кружащей вокруг нее осы, оса возвращается, и она снова отмахивается. Я стою и смотрю на них, здесь есть свободный стул, на столе лежит журнал, но я не в состоянии подойти, взять журнал и сесть на стул.

Мама снимает очки и смотрит на меня.

– В чем дело? – спрашивает она.

– Я хочу, чтобы вы уехали, – говорю я.

* * *

– А ТЫ ОДНА-ТО СПРАВИШЬСЯ? – спрашивает мама.

– Конечно справлюсь, – отвечаю я.

Стейн относит багаж в машину. Я уверена, что это он уговорил ее уехать на два дня раньше, мама упаковывала вещи вчера вечером в плохом настроении. Он легко похлопывает меня по плечу, прежде чем закрыть за собой дверцу, и включает радио.

– Ну да, я не совсем понимаю, что у тебя на уме, должна признаться, – произносит мама со злобным смешком. – Вот так вот вдруг.

– Да, – отвечаю я.

Мама злится на меня, но мне все равно, я отмечаю это и ничего не чувствую, только усталость во всех членах.

– Чем ты намерена заниматься? – спрашивает она.

– Подумаю, – отвечаю я.

– Да уж, ну и ну. Должна сказать, Ида и Марта творят что хотят. Как ты там сказала в своей речи?

– Не получится гораздо лучше?

– Нет, во вчерашней речи. В сорок жизнь только начинается, кажется, так.

– Это ты так сказала, – замечаю я.

Мы как-то по-дурацки обнимаемся. Я стою на гравийной дорожке и машу вслед автомобилю, пока он не скрывается за поворотом. Потом захожу в дом и закрываю за собой дверь. Сейчас здесь совершенно тихо, все комнаты пусты, солнечный свет проникает сквозь окна и падает на доски пола и половики, освещает слой пыли на полке со старыми ракушками и заключенной в рамку морской картой. Время течет сквозь дом, сквозь сад и сквозь меня, одно лето неотличимо от другого, в каком же году было так тепло, в какое же лето мы наловили столько макрели, скоро кого-нибудь не станет, скоро кто-нибудь появится.

Я переношу все свои вещи из маленькой спальни в большую наверху. Потом выхожу на террасу и смотрю на фьорд. Здесь только я. Я тихо стою и наслаждаюсь падающим на лицо солнечным светом.