Текст книги "Петербургская повесть"

Автор книги: Марианна Басина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

«ЧТО-ТО СКАЖЕТ НАМ НОВЫЙ 30-й ГОД?»

Первое января – первый день Нового года – был, пожалуй, самым шумным днем в Петербурге. С утра начиналась всеобщая суета. По улицам во всех направлениях мчались экипажи, спешили пешеходы – все торопились не опоздать, раньше других лично поздравить начальство, высокопоставленных лиц, знакомых, родственников или хотя бы завезти визитную карточку в знак того, что, мол, почитаем, помним, желаем…

Первого января 1830 года, поздравляя мать, Гоголь писал ей: «Что-то скажет нам новый 30-й год? Какое-то шумное волнение заметно в начале его; но холодно и безжизненно встретил я его. Наступление нового года всегда было торжественною минутою для меня. Каков-то будет для меня этот год? Чувства мои не переменятся…»

Свою повесть «Бисаврюк» он закончил и отнес ее в журнал. Выбрал «Отечественные записки». Журнал этот знал с гимназических лет. Здесь печатались материалы по русской истории – о Петре I, Суворове, Кутузове, Ломоносове, войне 1812 года; документы, путевые очерки, статьи о жизни и нравах разных народов России, об умельцах-самородках; встречались «башкирские», «татарские», «черкесские» повести. И Гоголь решил, что его «малороссийская» повесть придется здесь ко двору.

Об издателе «Отечественных записок», Павле Петровиче Свиньине, Гоголь слышал, что тот объездил весь свет, был даже в Северной Америке, любит старину, всякие диковины, устроил в своей квартире «Русский музеум», куда охотно пускает всех желающих. Гоголь пошел к Свиньину.

Свиньин жил недалеко от Невского проспекта, на Михайловской площади, в доме петербургского городского головы, коммерции советника Жербина.

Вид от Невского проспекта на Михайловскую улицу и площадь. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.

Издатель «Отечественных записок» встретил Гоголя радушно, охотно взял «Бисаврюка» и потащил осматривать свой «музеум», которым очень гордился. Это и впрямь было любопытное зрелище. В трех больших комнатах разместились картины и статуи русских художников, изделия русских мастеров из серебра, яшмы, малахита, фарфора, да еще медали, монеты, старинное оружие, рукописи… Здесь были диковины, редкости. Серебряный, ярко вызолоченный кубок назывался «Олень». На олене сидела Диана с Купидоном, под ними бежали две огромные собаки, изображена была охота и звери. При помощи особого механизма, заключенного внутри подставки, олень со всеми фигурами стремительно несся вокруг стола. Кто умел остановить его на бегу, тот и выпивал кубок… Одна из медалей – четырехугольная «квитанция» – выдавалась боярам при Петре I как разрешение носить бороду. Надпись на ней гласила: «Борода лишняя тягота». Но в «музеуме» Свиньина среди ценного и редкого хранились и курьезы весьма сомнительных достоинств, например, картина, писанная на паутине, чепчик из паутины – «знак неимоверного терпения» какой-то девицы Бородиной.

Вскоре Гоголь уже просил Марию Ивановну собирать древние монеты, попадающиеся в их местах, «антики», старопечатные книги и особенно стрелы, которые во множестве находили в протекающей вблизи Васильевки реке Псёл. Он писал, что хочет подарить их «одному вельможе, страстному любителю отечественных древностей».

«Вельможа» Свиньин (Гоголь назвал его так для пущей важности) имел обширные знакомства и мог при желании помочь молодому человеку. А Гоголь бедствовал. Принимать подачки от Андрея Андреевича Трощинского было унизительно.

«… Вы не поверите, чего мне стоит теперь заикаться ему о своих нуждах», – писал Гоголь матери. Он по-прежнему упорно искал службы, но с большим жалованьем.

Свиньин, прочитав «Бисаврюка», ухватился за Гоголя.

«Отечественные записки» дышали на ладан. Уважающие себя писатели не шли к Свиньину – он пользовался среди них нелестной репутацией как человек беспринципный и завзятый враль.

«Бисаврюк», повесть Гоголя в журнале «Отечественные записки».

Пушкин изобразил его в сказочке «Маленький лжец». «Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок. – Он не мог сказать трех слов, чтоб не солгать. Папенька его в его именины подарил ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что эта лошадка принадлежала Карлу XII и была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сраженья. Павлуша уверял, что в доме его родителей находится поваренок астроном, форрейтер историк и что птичник Прошка сочиняет стихи лучше Ломоносова. Сначала все товарищи ему верили, но скоро догадались, и никто не хотел ему верить даже тогда, когда случалось ему сказать и правду».

П. П. Свиньин . Гравюра. 1830-е годы.

Пушкин намекал еще и на то, что Свиньин всюду старался отыскивать таланты: самоучек-живописцев, поэтов, механиков, но по малой осведомленности постоянно попадал впросак.

Для журнала Свиньина занимательная повесть Гоголя пришлась как нельзя более кстати. Свиньин напечатал и ее, и историческую песню, и интересные документы по истории Украины, полученные Гоголем из дому. Повесть и публикации появились без подписи. Но Свиньин не скрывал, чьи это труды, и даже кое-кому замолвил словечко.

Весною 1830 года Гоголь смог, наконец, уволиться из департамента государственного хозяйства и подать прошение о зачислении его в департамент уделов, «в число канцелярских чиновников».

Здание департамента уделов. Гравюра по рисунку А. Горностаева. 1830-е годы.

Жалованья здесь положили на первое время пятьдесят рублей. «Теперь моим местом, – писал Гоголь Марии Ивановне, – я, можно сказать, обязан своим собственным трудам».

Впервые кто-то оценил его литературные труды. Это окрыляло.

«ВОТ ВАМ ОПИСАНИЕ МОЕГО ЛЕТНЕГО ДНЯ»

С приближением лета Петербург заметно пустел. Вельможи со своей челядью переселялись в загородные резиденции. Помещики, проводившие зиму в столице, уезжали в деревни. Служилый люд и даже ремесленники, из тех, кто подостаточней, перебирались на дачи. По улицам тянулись длинные обозы с домашним скарбом, реки и каналы наполнялись баржами, груженными мебелью.

Повсюду под Петербургом на двадцать верст вокруг буквально не оставалось ни одного ветхого домишки, ни одной кривобокой избенки, не получивших громкого названия: дача. Самый скромный чиновник, считавший Каждый грош, платил последние деньги за тесную конуру где-нибудь на Выборгской или Петербургской стороне, чтобы показать, что и он не хуже других. Ему там будет скучно, душно; дырявая крыша не укроет от дождя; грязь не даст выйти из дому; добираясь пешком до департамента, он порядком натрудит свои бедные ноги. Но зато в конце служебного дня, прощаясь с товарищами, сможет как бы между прочим сказать:

– Я иду к себе на дачу.

Гоголю дача была не по карману. «Не смотря на все старания свои, я не мог, однако ж, иметь никакой возможности переехать на дачу. Судьба никаким образом не захотела свести меня с высоты моего пятого этажа в низменный домик на каком-нибудь из островов».

А ему так хотелось за город! Даже из маленького Нежина с наступлением теплых дней он рвался в деревню. И теперь, взбираясь к себе на пятый этаж, где явственно чувствовалась близость раскаленной крыши, с грустью думал о том, как далека и недоступна родная Васильевка. «Как бы хотелось мне хотя на мгновение оторваться от душных стен столицы и подышать хотя на мгновение воздухом деревни!»

Лето пришлось провести в Петербурге, и Гоголь всячески старался скрасить свое заточение. Он строго распределил время между трудом и отдыхом.

В десять часов утра отправлялся он в должность. С Екатерининского канала на Дворцовую набережную, где помещался департамент уделов, шел пешком, вливаясь в поток канцелярских чиновников «ходящих», которые на своих на двоих мерили неблизкие петербургские расстояния. Одетые в потертые мундирные фраки, сюртуки, старые шинели, измятые шляпы, с пакетами и свертками бумаг, они старались прийти в должность раньше чиновников «ездящих», которые прибывали в свои департаменты в маленьких колясках и на дрожках.

Чиновник . Рисунок из альбома 1830-х годов.

До трех часов дня Гоголь переписывал бумаги. О чем? О том, какие доходы приносят «августейшей фамилии» – царю и его ближайшим родственникам – многочисленные уделы: пять миллионов десятин земли, сотни тысяч крестьян в тридцати шести губерниях, удельные мельницы, рыбные ловли, полотняные фабрики и другие заведения, специально предназначенные для содержания императорского дома. Все, чем управлял департамент уделов, куда Гоголя зачислили писцом.

В три часа дня Гоголь освобождался. «В половине четвертого я обедаю, после обеда в 5 часов отправляюсь я в класс, в Академию художеств, где занимаюсь живописью, которую я никак не в состоянии оставить».

Хоть до Васильевского острова, до Академии художеств, было очень далеко, Гоголь и туда шел пешком. Он рассказывал матери, что, приехав в Петербург, и пять верст преодолевал с трудом, а теперь может отмахать и двадцать без всякой усталости. Отсутствие денег на извозчика имело то преимущество, что приучало ходить пешком.

В Академию художеств его, можно сказать, ноги сами несли. Сердце его радостно билось, когда приближался он по набережной к красивому зданию, торжественно протянувшемуся над Невой.

Академия художеств. Фотография. 1973 г.

Набережная Невы у Академии художеств. Литография Ф. Перро. Около 1840 г.

Какое это было наслаждение после унылого департамента очутиться в стенах Академии художеств, перенестись в иной мир – возвышенный и прекрасный. Казалось, пошлость и суета повседневной жизни остались там, на петербургских улицах, и не проникают сюда. Здесь царит искусство. Светлые залы, картины, художники… Как он понимал этих одержимых людей, отрешенных, сосредоточенных, лишенных, по его мнению, иных страстей, кроме всепоглощающей страсти к искусству. «Я не могу не восхищаться их характером и обращением; что это за люди! Узнавши их, нельзя отвязаться от них навеки, какая скромность при величайшем таланте!»

Гоголь никогда не помышлял стать художником, но рисовать любил. Его влекло к живописи. В Нежинской гимназии имелось несколько писанных маслом неплохих пейзажей, портретов, исторических картин. И Гоголь с интересом рассматривал их, слушал объяснения профессора рисования Капитона Степановича Павлова. Павлов беззаветно любил свой предмет и умел приохотить к нему учеников. Гоголь был из лучших. Рисовал карандашом, пастелью, пробовал писать маслом. И очень гордился своими успехами. «Я трудился долго и наконец успел нарисовать 3 картины, а 4-ю еще только что начал и можно сказать, что стоит чего-нибудь. Ежели б вы их повидали, то верно бы не могли поверить, что я рисовал. Только жаль, что они пропадут, ежели не будет рамок, ибо они все рисованы на грунту и долго лежать никак не могут, и для того прошу вас покорнейше прислать как можно поскорее рамки с стеклами».

Натурный класс Академии художеств. Рисунок А. Венецианова.

Когда его петербургская жизнь пошла более упорядоченно и не надо было метаться в поисках службы, он позволил себе роскошь вспомнить о живописи. Три раза в неделю по два часа занимался в классах Академии художеств. И этим удовлетворял свою жажду прекрасного.

Вечером, после академии, Гоголь ходил в гости к товарищам по гимназии, которых немало обосновалось в Петербурге, или к семейным знакомым, у которых пил чай.

В девять часов вечера отправлялся он на «общее гуляние»: куда-нибудь в Летний сад, или на Адмиралтейский бульвар, или подальше – «по разным дачам».

Рисунок Гоголя.

Зимой и весною излюбленным местом гуляний петербургской публики был Невский проспект. Летом те, кто оставались в городе, предпочитали места более прохладные и тенистые – Летний сад и Адмиралтейский бульвар, где близость Невы освежала воздух.

По воскресеньям в Летнем саду играла музыка, которую нанимал содержатель кофейного домика, находившегося в саду. В этом домике имеющие деньги могли полакомиться мороженым, вареньем, конфетами, пирожными, выпить лимонаду, кофе, шоколаду, ликеру. В начале июня, в духов день, в Летнем саду устраивалось большое купеческое гулянье. Так называемый «смотр невест». Сюда съезжались купцы со всего города и множество любопытных. Вдоль аллей, одетые по-праздничному, стояли купцы с женами и дочками. А мимо них неторопливо прохаживались молодые купчики, разглядывая дебелых невест и стараясь привлечь к себе внимание. Зрелище было занимательное, особенно для того, кто видел его впервые.

Для дальних прогулок Гоголь выбирал острова и другие живописные петербургские окрестности. Он шел по усыпанным песком дорожкам мимо дворцов, окруженных парками, затейливых дач – то в виде нарядной русской избы, то голландского домика, то наподобие китайской пагоды или в готическом стиле – с узкими окнами, башенками, шпилями. На Елагином острове у дворцовой гауптвахты играл военный оркестр. Близ моста на Крестовском острове стояли качели, а неподалеку в сосновой роще имелся трактир, где устраивались представления: пускали воздушные шары, штукари ходили по канату, публику потешали ученые медведи.

Летний сад. Кофейный домик. Гравюра Л. Тюмлинга. 1830-е годы.

Летний сад. Фотография. 1973 г.

Гулянье на Крестовском острове. Литография А. Брюллова. 1820-е годы.

Развлечений было много, но нигде не слышно было беззаботного смеха, не видно было беспечной радости. Всех что-то сковывало. Публика чинно, даже как-то сумрачно прогуливалась по дорожкам. Несколько большее движение наблюдалось возле трактиров и палаток, над входом в которые виднелись надписи: «Париж», «Лондон», «Лиссабон». Но и здесь известные личности в голубых мундирах приводили в надлежащие формы каждое вольное движение.

Петербургские жители привыкли к тому, что им запрещалось все начиная от игр «под названием лото, фортунка и орлянка» и кончая распространением предосудительных толков о политических происшествиях.

Общее гулянье кончалось в одиннадцать часов вечера, но Гоголь не сразу возвращался домой. Стояли белые ночи, и улицы не пустели даже после полуночи.

Острова. Белая ночь. Рисунок В. Барта. 1820-е годы.

«Ночей, как вам известно, здесь нет; все светло и ясно, как днем, только что нет солнца. Вот вам описание моего летнего дня; всячески стараюсь я лучше провести его, но все почти вспоминаю за каждым разом деревню. Воздуху здесь нет настояще деревенского; весны совсем нельзя заметить… все лето и весна продолжаются здесь только три месяца; остальными девятью месяцами управляют деспотически зима и осень».

«ЗАЧЕМ МАРАТЬ МОЕ ДОБРОЕ, ЕЩЕ НЕ ЗАПЯТНАННОЕ НИЧЕМ ИМЯ»

Этим летом, в свободное от служебных занятий время, Гоголь не только развлекался и гулял. Он продолжал трудиться над украинскими повестями. «Участие в журналах я давно оставил… – писал Гоголь матери. – Теперь я собираю материалы только и в тишине обдумываю свой обширный труд. Надеюсь, что вы по-прежнему, почтеннейшая маменька, не оставите иногда в часы досуга присылать все любопытные для меня известия, которые только удастся собрать».

В «Отечественных записках» Гоголь больше не печатался. Мнение об этом журнале изменил. Вначале, посылая его матери, весьма хвалил и с видимым удовольствием сообщал, что получает номера бесплатно. Далее тон меняется, восторги поостыли. И вслед за номером журнала летит предупреждение: «В этой книжке, и во всех последующих вы не встретите уже ни одной статьи моей». А когда Мария Ивановна не поверила этому, решив, что Никоша скромничает, и принялась ему приписывать разные разности, Гоголь рассердился: «Мне больно то, что вы сами, маменька, обо мне говорите худое… Вы мне приписываете те сочинения, которых бы я никогда не признал своими ни за какие деньги. Зачем марать мое доброе, еще не запятнанное ничем имя? Если вы так мало знаете меня, что нашли в этих сочинениях мой дух, мой образ мыслей, то вы слишком худого мнения обо мне».

Свиньин набивал свой журнал чем попало – лишь бы набить. И было совсем нелестно прослыть автором пошлых, бездарных поделок.

Гоголь решил распрощаться со Свиньиным. А печататься хотелось. В голове бродили новые замыслы. Тут пришлось поразмыслить.

В то время петербургскую журналистику прибрали к рукам два «грача-разбойника» – как называл их Пушкин – Булгарин и Греч.

Булгарин и Греч. Карикатура неизвестного художника. 1830-е годы.

Жизнь Фаддея Булгарина до того знаменательного часа, как заделался он российским журналистом, изобиловала происшествиями, о которых по понятным причинам предпочитал он умалчивать.

Булгарин воспитывался в Петербургском сухопутном кадетском корпусе. В 1806–1807 годах участвовал в кампании против Наполеона. Переменил три полка. За худое поведение был уволен от службы. Случилось это в Ревеле. Оставшись без денег, недавний корнет не нашел ничего лучшего, как заняться попрошайничеством. С протянутой рукой выходил на городской бульвар и в стихотворной форме просил милостыню у прохожих. Тогда задумал он переметнуться к Наполеону. Что и осуществил. В 1814 году Булгарина взяли в плен союзники России – пруссаки. После окончания войны и обмена пленными очутился он в Варшаве, а оттуда как ни в чем не бывало явился в Петербург.

Не зная чем кормиться, подался в стряпчие. Здесь не преуспел и решил заняться литературой. Сумел сойтись с Грибоедовым, Рылеевым, братьями Бестужевыми, Кюхельбекером – лучшей тогдашней литературной молодежью. При этом он вел двойную игру. В тайне от приятелей прислуживался правительству. И незадолго до событий 14 декабря так преуспел, что сделался владельцем весьма доходной газеты «Северная пчела». Только тогда раскусили его приятели. Рылеев сказал ему: «Когда случится революция, мы тебе на „Северной пчеле“ голову отрубим». Булгарину повезло. Восстание подавили. Рылеева повесили. А пройдоха Фаддей, с легким сердцем предав всех и все, даже родных племянников, продолжал преуспевать и предложил свои услуги Третьему отделению собственной его императорского величества канцелярии – то есть политической полиции. Стал шпионом.

Биография компаньона Булгарина – Николая Греча – не была столь живописна. Греч – человек ученый, написал известную грамматику. Начинал он хорошо, слыл либералом. Но потом сошелся с Булгариным и превратился в торгаша и приспешника властей.

Греч и Булгарин главенствовали в петербургской журналистике. Где же мог печататься порядочный человек, не желавший марать свое доброе имя?

В «ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЕ»

Восемнадцатого декабря 1830 года Петербургский цензурный комитет дал разрешение на выпуск альманаха «Северные цветы на 1831 год». В альманахе среди прочего напечатана была глава из исторического романа «Гетьман», подписанная «оооо», то есть четырьмя «о» – столько этих букв содержалось в имени и фамилии автора: Николай Гоголь-Яновский.

Издавал «Северные цветы» известный поэт Антон Антонович Дельвиг.

Что же побудило Гоголя обратиться именно к нему? Репутация альманаха и его издателя. В «Северных Цветах» помещали свои сочинения Крылов, Жуковский, Гнедич, Баратынский, Языков, Пушкин. Особенно много – Пушкин.

Владимирская площадь. Литография Ф. Перро. Около 1840 г.

Дом против Владимирской церкви, где в 1829–1831 годах жил А. А. Дельвиг. (Загородный пр., 1.) Фотография. 1973 г.

Пушкин с лицейских лет дружил с Дельвигом, посвящал ему стихи, очень заботился об его альманахе. А все, что имело отношение к Пушкину, хоть в какой-то мере соприкасалось с ним, окружено было для Гоголя особым ореолом.

Гоголь решил обратиться к Дельвигу.

С сердечным трепетом поднимался безвестный юноша по узкой лестнице небольшого дома купца Тычинкина на Владимирской, где во втором этаже снимал квартиру Дельвиг. Как его встретят там, в святилище муз?

Дельвиг оказался таким приветливым и обходительным, таким простым и доступным, что страхи быстро рассеялись и Гоголь сам не заметил, как разговорился.

Редакция «Северных цветов» помещалась тут же, в квартире Дельвига. Собственно говоря, никакой редакции не было, а был один Орест Михайлович Сомов – добродушнейший человек невзрачной наружности, который вез на себе всю черную журнальную работу, так как Дельвиг при всех его достоинствах был ленив.

С Сомовым Дельвигу, что называется, повезло. Прежде чем обосноваться в «Северных цветах», Сомов работал на Булгарина. Связался он с Булгариным не от хорошей жизни. Накануне событий 14 декабря Сомов служил в Российско-Американской компании, где служил и Рылеев, жил в доме компании на Мойке, где была квартира Рылеева и собирались члены тайного Северного общества. После восстания Сомова арестовали. Его подозревали в причастности к заговору. На допросе в Зимнем дворце царь его спросил:

– Где ты служишь?

– В Российско-Американской компании, – ответил Сомов.

– Хороша собралась у вас компания, – съязвил Николай.

Сомова посадили в Петропавловскую крепость, но вскоре выпустили за неимением улик. Выйдя из крепости, он остался без средств и, будучи опытным литератором, решил кормиться журнальной работой. Тогда и попал он к Булгарину. Тот, зная бедственное положение Сомова, платил ему мало, заваливал работой и даже, случалось, обсчитывал. Сомов терпел два года, а потом не выдержал и перешел к Дельвигу.

Как-то на Невском Булгарин столкнулся с Сомовым.

– Правда ли, Сомыч, что ты пристал к Дельвигу?

– Правда!

– И будете меня ругать?

– Держись!

A. A. Дельвиг . Рисунок Пушкина. 1829

Гоголь нашел в лице Сомова искреннего доброжелателя. Сомов был единственным, кто сочувственно отозвался о каком-то В. Алове, напечатавшем «идиллию в картинах». Еще в 1829 году, когда вышел «Ганц Кюхельгартен», Сомов увидел в юном сочинителе «талант, обещающий в нем будущего поэта», о чем и поведал на страницах «Северных цветов». А в обозрении русской словесности за 1830 год, помещенном в той же книжке альманаха, что и глава из исторического романа «Гетьман», Сомов писал: «С удовольствием отдаем справедливость помещенной в „Отечественных записках“ малороссийской повести Бисаврюк, сочиненной одним молодым литератором г. Г. Я.: в ней черты народные и поверия малороссиян выведены верно и занимательно».

Сомов был украинец, сам писал недурные повести и понимал толк в деле.

Сомов и Дельвиг оценили Гоголя, и вскоре в издаваемой ими «Литературной газете» появились глава из украинской повести «Страшный кабан», статья «Несколько мыслей о преподавании географии детям» и отрывок «Женщина». Все это принадлежало перу одного автора, но свою подпись он поставил лишь под последним отрывком.

Так шестнадцатого января 1831 года читающая публика узнала, что появился литератор по фамилии Гоголь.

В том же январском номере «Литературной газеты» помещено было извещение о безвременной смерти ее издателя – Дельвига.

«Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа», – записал в своем дневнике профессор Никитенко. Власти не доверяли «Литературной газете». Пушкин, Дельвиг и другие ее сотрудники были под подозрением. А Булгарин подливал еще масла в огонь. Он боялся конкуренции, ущерба своему карману и натравливал шефа жандармов Бенкендорфа на «сомнительное» издание. Каждое лыко газете ставилось в строку.

В одной заметке усмотрели намек на революцию. А подобные намеки действовали на правительство как красный цвет на быка. Ведь совсем недавно во Франции прогремела июльская революция, длившаяся всего три дня и успевшая за это время свергнуть последнего Бурбона, короля Карла X. Николай, узнав об этом, не помнил себя от ярости, хотел тотчас же отправить войска во Францию. Еле отговорили. А «Литературная газета» позволяет себе намеки.

Бенкендорф вызвал Дельвига в Третье отделение.

– Откуда заметка? Кто сочинил?

Дельвиг пожал плечами.

– Весьма сожалею, но сие мне неизвестно. Заметку принес ко мне на квартиру какой-то человек. Она без подписи.

Заметку сочинили Дельвиг и Пушкин, но Дельвиг это скрыл и держался хладнокровно.

Бенкендорфа взбесила независимость Дельвига. Он затаил злобу и вскоре придрался к случаю. В одном из октябрьских номеров «Литературной газеты» было напечатано: «Вот новые четыре стиха Казимира де-ла-Виня на памятник, который в Париже предполагают воздвигнуть жертвам 27, 28 и 29 июля: „Франция, скажи мне их имена, – я их не вижу на этом печальном памятнике: они так скоро победили, что ты была свободна раньше, чем успела их узнать…“»

Опять о революции! В Третьем отделении произошла бурная сцена.

– Ты опять печатаешь недозволенное! – чуть ли не с кулаками накинулся Бенкендорф на вызванного Дельвига.

Дельвиг побледнел. «Ты»… Жандарм говорит ему «ты».

– Мне не было известно распоряжение не печатать ничего касающегося до недавних французских происшествий.

– Молчать! Погоди – скоро я тебя, Пушкина и Вяземского упрячу в Сибирь!

– Чем же мы заслужили столь тяжкую кару?

– А тем, что у тебя собираются юнцы и ведутся речи против правительства.

Дельвиг пытался возражать, но Бенкендорф не стал слушать.

– Вон! Вон! Я упрячу тебя с твоими приятелями в Сибирь! – С этими словами он выгнал Дельвига из кабинета.

Дельвиг был потрясен, хотел жаловаться. Впечатлительный, слабый здоровьем, он как-то сразу надломился, и первая же болезнь унесла его в могилу.

После смерти Дельвига Гоголь перестал печататься в «Литературной газете».

Да и сама газета ненадолго пережила своего первого редактора. Но именно у Дельвига Гоголь встретил людей, которые сыграли немаловажную роль в его дальнейшей судьбе.